Текст книги "Восемнадцать лет. Записки арестанта сталинских тюрем и лагерей (СИ)"

Автор книги: Дмитрий Сагайдак

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 38 страниц)

Проходит час, другой, третий. Следователь несколько раз выходит из комнаты, оставляя при этом дверь открытой. Обратно входит бесшумно, незаметно, каждый раз неожиданно, потягиваясь и непритворно зевая, спрашивая хриплым голосом одно и то же:

– Ну, что, надумал? Нет ещё? Что ж, посиди ещё! Никуда не денешься, надумаешь! И всё скажешь, только смотри, чтобы не было поздно. Ведь и моё терпение имеет предел. Я ведь тоже человек, у меня тоже есть нервы!

И как только поворачивается твой лживый язык, как дико и неуместно выглядят твои слова «я ведь тоже человек, у меня тоже есть нервы!». Да, ты действительно, по обличью – человек, но ведь только по обличью! А по своей внутренней сущности – уже давно законченный подлец, успевший растерять всё святое, что отличает человека от хищного зверя. Ведь ты уже уверил себя, что в мире ты только один, а все остальные существуют для удовлетворения твоих желаний, вожделений, просто прихотей. Даже твоё поведение с непосредственным начальником, перед которым ты преклоняешься и угоднически льстишь в глаза, явление временное и преходящее. Ты и его, в известных случаях и при мало-мальских подходящих условиях, продашь не задумываясь, как уже продал свою совесть, честь, доброту. Да и кого ты можешь пощадить? Ведь ты уже не мыслишь жизни без насилия над окружающими; грубая сила, подлость, лесть стали твоей философией. И ты это хорошо знаешь. Твоя спекуляция словами, взывающими ко мне с упрёком – меня совсем мало удивляет, и только возмущает и потрясает – до чего же ты измельчился, исподличался, погряз в своём узком мире насилия над человеком. Единственным оправданием может служить только то, что до этого самостоятельно ты дойти не смог бы. Тебе помогли извне, а ты не сопротивлялся. Вот это я уже стал понимать, и это страшно!

Сидеть очень тяжело – руки приказано держать на коленях, стул слишком высок, до пола достаю только носками ботинок. Вся тяжесть тела ложится на сферическую поверхность стула. Вставать нельзя – Розенцев запретил это делать даже при появлении в кабинете посторонних – его коллег по пыткам. А вообще подследственный при появлении в кабинете другого следователя, начальника отдела или просто машинистки или стенографистки с петлицами обязан встать и стоять до окрика: «садись!».

Начинаю понимать, что стул не случайно с таким сиденьем – всё предусмотрено и продумано заранее. Во всех ли кабинетах такие стулья? Попытаюсь узнать в камере.

Процессуальный кодекс не запрещает иметь такие стулья – он предусматривает официальное, вежливое обращение с подследственным, но не предусматривает предоставления, хотя бы временного отдыха от «проклятого» стула-«дыбы».

В камере узнаю, что этот способ далеко не общий. Один следователь держит свою жертву в сидячем положении с запретом вставать, другой – только в стоячем, с категорическим запретом садиться, а третий и вовсе держит свою жертву только на корточках. Один ласково играет с пойманной мышью и выматывает душу с улыбкой и наслаждением, другой действует только окриками и угрозами, изощрённой руганью и оскорблением человеческого достоинства, но тоже выматывает, третий – кулаками и ногами, ручкой нагана, четвёртый же – и тем, и другим, и третьим. И тоже выматывает. А, в общем, любым доступным средством и способом, благо для следователя все они доступны, лишь бы привели к признанию, лишь бы способствовали лишению человека сопротивляемости и уважения к самому себе.

– Ну что? Так и будем молчать? Не думал, что ты такая сволочь (прорвало), а ведь семья у тебя хорошая, и жена, и дочки. Видишь? – вынимает три фотографии. – А ведь они ждут тебя, не знают, какой ты гад (опять прорвало). Познакомлюсь, обязательно познакомлюсь с ними. Придётся рассказать, что ты за фрукт!

Я по-прежнему упорно молчу, я даже бессилен бросить ему в лицо оскорбление, обозвать мерзавцем, садистом.

– Засиделись мы с тобой. Видишь, уже светает… Ладно, завтра продолжим… Кстати, ты не очень устал? Ты сиди, не вскакивай, когда заходят ко мне мои товарищи, они в обиде не будут, я им скажу, что у тебя больны ноги… А на меня ты не обижайся, я, кажется, немного нагрубил тебе сегодня, но поверь мне, это не по злобе, совсем нет. Работа у нас очень нервная. Сам должен понимать… Может, что-нибудь передать Тевосяну? – он немного помолчал, закрыл несгораемый шкаф, погасил настольную лампу. – Вот ты пойдёшь спать, а мне опять на Лубянку. Передам ему – отрицаешь встречу с Седовым, постыжу его, скажу, что зря себя оговаривает, да ещё и тебя тянет за собой… Ну, а если он не откажется? А?.. Подумай на досуге об этом! Подумай!

Открывается дверь, входит разводящий. Молча происходит церемония росписей на каких-то листах, и через несколько минут я в камере.

Так началось моё первое знакомство со следователем.

Невольно возникают в голове слова соседа по нарам. Неужели его слова – горькая истина, неужели он говорил вымученную правду? Откуда он, следователь, взял, что поездка в Германию была умышленным и продуманным шагом с моей стороны, что это сделано для связи с врагами моей Родины? А Тевосян? Неужели правда, что он арестован? А что я, собственно, знаю о нём? Разве только то, что он был начальником Главспецстали и старый коммунист. Правда, это он с Точинским – начальником ГУМПа ВСНХ, готовил меня к выступлению с высокой трибуны Первого слёта стахановцев в Кремле, это с ним мы были на заводах Круппа в Германии, это он доверил мне построить первый в Советском Союзе цех холодной прокатки нержавеющей стальной ленты для самолётостроения, он же помогал мне налаживать и осваивать новые марки сталей, ввозившихся до этого из-за границы. Это он послал меня на совещание в кабинет Серго Орджоникидзе. На этом совещании был подписан Наркомом приказ с благодарностью мне – начальнику цеха – за освоение производства холоднокатаной стали для сельскохозяйственных машин. И… он арестован? Он подтверждает мою встречу с Седовым? Нет, нет! Не верю, хоть убей меня, не верю!

– Ты врёшь, гражданин следователь, ты меня провоцируешь! Тебе нужна ещё одна жертва! Но зачем? Я тебя спрашиваю, следователь Розенцев!.. Зачем? Нет, с тобой у меня не получится задушевного разговора, не получится! Ты злоупотребляешь своим положением, ты не считаешься с человеческим достоинством, ты наплевал мне в душу! Таким как ты не откроешь себя! И я не дам тебе рыться в моей душе грязными руками. На все твои провокации буду молчать, буду молчать, когда будешь бить, а бить меня ты будешь. Я это уже понял… Твоих когтей мне не избежать… Буду терпеть и молчать. Не заставишь меня говорить. Пытай, бей, жги, убивай, а по-твоему не будет. Я – человек!

Знает ли об этом Сталин? Нет, он этого не знает! Его слова с трибуны Георгиевского зала в Кремле, обращённые к собравшимся стахановцам, а через них – к народу нашей страны, о том, что трудовой человек у нас чувствует себя свободны гражданином, и, если он работает и даёт обществу то, что может дать – он герой труда, он овеян славой – вызвали в стране небывалый творческий подъём миллионов.

Но эти слова грубо попираются чужими, бездушными и испорченными людьми, окружившими его плотной непроницаемой стеной. Эти люди прячут свои беззакония и несправедливость, направленные против честных людей.

Товарищ Сталин! Ты даже и не подозреваешь, что творится вокруг! Но верю, что рано или поздно, ты пресечёшь эту несовместимость с природой нашего общества. Тебе только нужно об этом узнать! Клянусь, что бы со мной ни случилось, до самой своей смерти буду думать и вынашивать одну лишь мысль – рассказать тебе всё, что творится здесь. Раскрыть перед тобой душу и сердце. Ты – мой судья и судья их, потерявших совесть и честь, толкающих к потере веры в человека, в великого человека!

На другой день, в то же самое время – опять на «свидание».

– Теперь держись, отдыха не жди, выходных не будет. Первую неделю – только по ночам, а потом, если к этому времени не «расколешься» (не подпишешь того, что хочет следователь) – допросы будут и ночью и днём, – говорит кто-то из соседей по нарам. Он уже подписал акт об окончании следствия. Передние зубы у него отсутствуют, а на вид ему ещё нет и сорока лет. Следователь сунул рукояткой пистолета во время разгоревшегося спора о том, кто из них враг народа. Сосед по нарам переусердствовал в категорическом утверждении, что это не он, а следователь – враг народа, да, к тому же, ещё и подлец.

Теперь он (сосед) ждёт приговора, гадая, сколько же – шесть, восемь или все десять лет уготованы ему. Удивляюсь его спокойствию и выдержке.

– Вот уже полгода сижу здесь – и ещё ни один человек не ушёл на волю. Привыкнете и вы, мой инженер. Только не допускайте создания группового дела. За группу обеспечена полная десятка, да к тому же втянете добрых и хороших людей, затянете на многие месяцы следствие, замучают они вас. Требуйте очной ставки с Тевосяном. Не дадут, значит, всё «липа», запугивает, провоцирует. Ведь вы для следователя маленькая, ничего не значащая пешка, а вот если удастся подцепить Тевосяна, тогда это будет настоящее дельце. За такую работу можно будет рассчитывать на перевод в старшие следователи, а может и в начальники отдела. Придёте сегодня с допроса, разбудите меня, потолкуем. Будите, не стесняйтесь, ведь после окончания следствия у меня только и дела – спать да думать, думать до одурения!

* * *

– Здорово! Ну, как отдохнул? Что, и сегодня будем молчать? Ну ладно, ладно, не смотри волком! Скажи, кто сидит с тобой в камере, сколько человек? Да ты что! Неужели сто восемьдесят человек?! А как же вы там размещаетесь?.. И на полу спите? Да он же цементный! Ну и ну! Так и ноги можно протянуть!

Вынул из стола какие-то папки, полистал их, вынул из одной листок бумаги, прочитал и положил перед собою, накрыв его газетой.

– Знаешь что? Давай я переведу тебя в камеру, где поменьше людей, даже с отдельной койкой! Ты мне всю правду, а я тебе хорошую камеру. Сообщу семье, где ты, разрешу передачу, а может быть, и свидание. Не думай, что мне это легко будет сделать! Ну, как, договорились?

Прямо рубаха-парень, свой «в доску»! И говорит-то сейчас мягко, вкрадчиво, как заговорщик, с несходящей, будто навечно приклеенной улыбкой на лице. А белёсые немигающие глаза, бегающие с предмета на предмет, и как бы ощупывающие их, скользят мимо меня и выдают искусственность и наигранность затеянного им разговора. Всё же никудышный из тебя артист, гражданин Розенцев, не научился ты управлять своими глазами, выдают они твою сущность. И не прячь ты их от меня. Ты ведь уже разгадан до конца. Лживость и порочность тебе не спрятать за надуманными и заученными фразами, рассчитанными разве только на дурачка.

– Не хочешь? Не жалеешь себя и семьи?! Ну что ж, подыхай! Тебе виднее! А теперь вот что скажи: как это ты, советский человек, даже называешь себя коммунистом, с 1920-го года – комсомолец, и стал на такой… как бы это тебе сказать помягче, чтобы ты опять не обиделся… на такой неверный путь? Ну, скажи, зачем ты травил рабочих, зачем выводил из строя импортное оборудование, ведь за него мы расплачивались с заграницей мясом, маслом. Сами недоедали, детям недодавали. Ведь ты сам хорошо понимаешь, что это очень грубая, я бы сказал, топорная работа! Неужели твой дружок Седов такой дурак, что мог толкнуть тебя на такие грязные дела, не боясь провала? Неужели и ты, и он, забыли о нас, чекистах? Ты же убедился сейчас, что я и без твоих признаний знаю, о чём ты толковал в Берлине с Седовым, на то мы и поставлены, чтобы предупреждать и разоблачать наших врагов.

И совсем уже изменившимся тоном, от рубахи-парня не осталось и следа, он продолжал:

– Ну, говори, гад, сколько человек отравил?! Что, и этого не было?.. Ах, отравление всё же было, этого ты не отрицаешь? Так вышел из строя отсасывающий вентилятор, а тебя в это время в цехе не было? Так вот в чём дело? Значит рабочие, несмотря на запрет начальника смены Бебчука, зашли сами в загазованное помещение, чтобы спасти металл и там сбросили маски? Так я тебя понял?.. Ловко же у тебя получается – люди из-за нескольких килограммов стали пошли на верную смерть? Неужели ты сам веришь в эту сказку?

Этот вопрос с достаточно прозрачными намёками и соответствующими комментариями не привёл меня в замешательство, на что сильно рассчитывал следователь. Такой же диалог, слово в слово, я слышал от начальника спецсектора завода Воронкова ещё в 1934-м году, на другой день после имевшего место случая лёгкого отравления двух работниц. Тогда это закончилось моим резковатым ответом, и разговор больше не возобновлялся в течение почти двух лет. Я решил тогда, что мой ответ полностью удовлетворил Воронкова, но не предполагал, что разговор чисто этического порядка последний приберёг и сделал достоянием следователя. А следователь, не задумываясь, превратил имевший место несчастный случай, в криминал, да ещё и умышленный.

– Ну, говори, сколько человек отравил?

На его тираду я ответил тоже тирадой, приводимой ниже:

– Да, гражданин следователь, не только верю, но и хорошо знаю, что именно так и было, как я вам рассказал. Для вас это сказки, небылицы. Мне думается, что вам никогда не понять души людей труда, где уж вам! Для вас это только килограммы стали, а для них это труд, жизнь, гордость, гордость творцов, истинных, малозаметных, но сильных своим благородством героев труда, тех, кто в недалёком прошлом воевал в Гражданскую, боролся с разрухой, голодом, холодом, строил тогда и строит сейчас наше будущее, будущее моих и ваших детей, если они есть у вас. Нет, вам этого не понять! Надо знать рабочего человека, жить с ним, нужно видеть в них людей, а вам этого, к сожалению, не дано. Оторвались вы, отгородились непробиваемой стеной от них, не видите в них советских людей!

– А хочешь, я тебе дам встречу с очевидцами и они тебя уличат во лжи? И учти, что тогда не лагерь, не тюрьма, а деревянный ящик тебе уготован. Слыхал что-нибудь о деревянном ящике? Смотри, не сыграй в него! А я вот не хочу доводить до этого. Мне жаль твоих детей, жаль и тебя. Пойми же, наконец, не мне, а нам нужно, чтобы ты сам вынул камень из-за пазухи… Ведь тяжело его носить всю жизнь! Теперь видишь, какой у тебя следователь? А ты говоришь, что я не человек! Эх вы, сами наблудите, а весь мир у вас виноват! Возись тут с вами, выручай вас!

Уголки губ дрожат, достаёт для чего-то носовой платок, вертит его в руках и опять суёт в карман. Так к глазам и не поднёс за ненадобностью. Выдавить слезу не смог. Сам почувствовал фальшь своего жеста, не смог сыграть роль до конца. Быстро встал с кресла, зачем-то постучал пальцем в стекло и, подойдя вплотную ко мне, истерично выкрикнул каким-то срывающимся, со взвизгиванием голосом:

– Кто давал задание, сволочь, отвечай! Кто, кто, кто? Спрашиваю!

– Никто никаких заданий не давал. Я прошу назначить экспертизу по этому вопросу. Экспертиза установит, что это был только несчастный случай.

Следователь отошёл к столу, сел в кресло, закурил, пуская кольца и следя за ними. Мне закурить не разрешил.

– Ты географию знаешь хорошо? А ну-ка, подойди к карте. Найди на ней Колыму, покажи, где Магадан. Да не там ищешь, выше, ещё выше и немного правее. А теперь поищи Воркуту, Караганду, Тайшет!

Ищу долго, ползая глазами по карте. Вижу и Воркуту, и Караганду, скользнул взглядом по Колыме, но пальцем не тычу, оттягивая время возвращения на проклятый стул-дыбу.

– Ну, садись, вижу, что не знаешь этих мест. Не был там, правда? Но ты не горюй, это от тебя не уйдёт, ещё побываешь в этих местах и узнаешь, где раки зимуют! Хочу предупредить тебя, ты ведь ещё не старик, тебе это не безразлично, там живой бабы не увидишь много, много лет, не то чтоб…

Я немного смягчил его фразу. Даже после восемнадцатилетнего пребывания в лагерях я не могу повторить её дословно, так омерзительно и пошло она звучит.

– Какие обвинения вы предъявляете мне, в чём моя вина? Ведите следствие, иначе я буду молчать и ни одного слова от меня вы больше не услышите!

– Значит, недоволен? Жаль, жаль! Я думал, что ты человек, а ты просто паразит, тля, которую нужно уничтожать, сорняк!.. Ну что же, будем по-другому. Вот, читай и подписывай. Здесь всё найдёшь – и что предъявляется, и в чём виноват, и что от тебя требуется нам!

Читаю поданные мне листы. Первый, второй лист, кажется, и третий, хорошо не помню – обычная анкета. Такую заполнял в 1931-м году перед поездкой в Германию: фамилия, имя, отчество, год и место рождения, образование, национальность, кто родные до десятого колена и тому подобное. Подписываю, удивляясь осведомлённости следователя и точности ответов на вопросы. (Ни вчера, ни сегодня эти вопросы не задавались.)

Наконец, лист следующий:

ВОПРОС: Где и когда познакомился с Седовым, сыном Троцкого?

ОТВЕТ: В 1926-м году, в МВТУ, на подпольном собрании троцкистов.

ВОПРОС: Кто присутствовал на этом собрании, кроме Радека?

ОТВЕТ: Захаров, Либерман, Колесников, Демьяненко, Тупицин, Жданов, Дитятьева (жена Пятакова), Янсон, Уваров.

ВОПРОС: Где и когда встречался с Седовым после окончания МВТУ?

ОТВЕТ: В 1931-м году, в Берлине, в марте месяце, на Мюллер-штрассе.

ВОПРОС: Кто из советских граждан присутствовал при этой встрече?

ОТВЕТ: Меня к Седову привёз Иван Фёдорович Тевосян.

ВОПРОС: Кто такой Тевосян?

ОТВЕТ: До 1936-го года – начальник Главспецстали.

ВОПРОС: Какие задания получали от Седова?

ОТВЕТ: При первой встрече о задании не говорили.

ВОПРОС: Сколько было встреч с Седовым и где?

ОТВЕТ: Две в Берлине, одна в Эссене и ещё одна в вагоне поезда на остановке в Лейпциге, при моём возвращении из Австрии.

ВОПРОС: Знали ли об этих встречах Пятаков и Тевосян?

ОТВЕТ: Да, знали, я об этом им докладывал.

ВОПРОС: Какое же конкретное задание Вы получили от Седова?

ОТВЕТ: Продолжить троцкистскую работу и создать на заводе «Серп и Молот» группу по выводу из строя импортного оборудования…

Дальше читать не смог. Глаза залили слёзы. Хотелось кричать, чтобы услышал весь мир, небо, преисподняя, о том, на что способен человек, потерявший честь, совесть, доброту. Хотелось обрушить на следователя все известные мне ругательства, броситься на него, схватить за горло и сжать до боли в руках, сжимать час, другой, вечность…

– Этих протоколов подписывать не буду. Всё от первого до последнего слова – ложь, подлая и неумная выдумка. Вы не гражданин, вы не чекист, вы не человек!!!

Больше говорить не мог, спазмы перехватили горло, во рту горькая сухость. Шепчу: нет, нет, нет!!!

– Подпишешь! Не ты первый, не ты последний! И не бушуй, а то вынудишь меня принимать особые меры!

Да, мелькнуло у меня в голове, ты будешь меня бить. Теперь я уже уверен бесповоротно. Ну, что ж, бей, бей, как умеешь! Всё равно буду молчать, откушу язык, но подписывать не стану, не подпишу ни одного слова, хоть режь!

Дикие инстинкты, прикрытые; до сих пор слащавой улыбкой, выглаженными галифе и кителем, до блеска начищенными сапогами, прорвались наружу. Одни лишь глаза выдавали сущность этого пустого и гадкого человека. В них не удавалось спрятать ни наглости, ни цинизма. Да ещё руки, вертевшие перед моим лицом зажатый в них наган, недвусмысленно подтверждали истинные намерения, написанные на его лице.

Махал, как будто для острастки, и «нечаянно» ткнул рукояткой (а может быть, и дулом) в зубы. Хоть и ожидал я, что будет бить, как будто и подготовил себя к этому, но всё же удар оказался неожиданным. На два зуба у меня во рту стало меньше.

В ожидании следующих ударов я прикрыл лицо ладонями, кровь текла по подбородку и рукам, капала на паркетный пол. Тут же на полу валялись и выбитые зубы. Даже не заметил, когда выплюнул, да и выплёвывал ли?

– Выпей воды! Таки довёл! А я ведь бить не хотел, да вот разнервничался с тобой и задел случайно!

Подошёл к столу, вытащил носовой платок, тщательно вытер пистолет и спрятал его в несгораемом шкафу. Долго после этого рылся в ящике стола и, наконец, нашёл то, что искал. Повертел в руках листок бумаги, прочёл его и, протянув его ко мне, сказал:

– Подойди, возьми и прочитай, если хочешь! Давно собирался, да всё забывал сказать тебе, что жена-то отказывается от тебя и написала нам заявление, в котором сообщает нам даже то, чего и мы не знали о тебе. Вот это, действительно, коммунистка, не чета тебе!

Читаю заявление, адресованное на имя Наркома НКВД Ежова. Подпись жены под заявлением не вызвала сомнений, – действительно, это её рука. Текст заявления напечатан на пишущей машинке. Во многом и почти дословно повторяет существо протокола, предъявленного мне для подписи полчаса тому назад моим следователем. По тону и казённо-чиновничьему слогу, чувствуется истинный автор этого «литературного опуса». Написан он ни кем иным, как самим Розенцевым. Его мысли, его обороты речи, даже те же орфографические ошибки.

Инсинуация задумана с большими видами на удачу. Эти надежды и уверенность в «чистой работе» толкнули следователя к фальсификации, выражаясь по-русски, к подделке документа и подписи под ним. Но ожидаемого результата и это ему не принесло.

Кстати, с ознакомлением со своим «делом» по окончании следствия, когда папка с тиснёной надписью «хранить вечно» находилась в моих руках и я мог листать её содержимое, читать и даже, насколько мне известно, не соглашаться с формулировками следователя на отдельных листах допроса, хотя и подписанных мною ранее, заявления жены в деле НЕ ОКАЗАЛОСЬ!

Это подтверждает тот факт, что оно было ФАЛЬШИВКОЙ, задуманной следователем с целью психологического воздействия на меня.

– Такого заявления жена написать не могла, гражданин следователь, даже в том случае, если бы её принуждали к этому!

– А вот всё же написала, изобличила тебя, помогла нам! Впрочем, об этом мы ещё не раз будем с тобой говорить и ты на себе почувствуешь силу этого документа. А сейчас иди. Ещё раз предупреждаю тебя, по-хорошему предупреждаю, поскорее начинай помогать нам. Тебе будет легче, да и нам облегчишь следствие! Ведь ты же в прошлом – наш человек. Мы же знаем, что ты уже в четырнадцать лет пошёл работать, нам известно, что ты участвовал в забастовке против немцев в 1918-м году, что в 1919-м ты со своими товарищами разоружал белых офицеров, пробиравшихся на Дон, ты дрался с бандитами. И об эвакуации от Врангеля знаем. Знаем, что Врангель пришёл в Пологи на пустое место, так как всё оборудование, вплоть до железнодорожных стрелок, переводов и крестовин, вы демонтировали и вывезли в Донбасс. Мы всё знаем, больше, чем ты думаешь! Пойми, что ты – пешка, ты – слепое орудие в руках врагов народа. Тебя испортили троцкисты. «С кем поведёшься, как говорят, от того и наберёшься». Стряхни с себя эту грязь, помоги нам и поверь, что сразу станет легче на душе. Пойми, что наша задача – не карать, а исправлять. Чем скорее начнёшь исправляться, тем легче будет наказание. Я уже тебе говорил, что помогу сократить срок до минимума! (Тут он остался верен себе – не суд, а он установит мою виновность и он же определит меру наказания.) А протоколы будем писать вместе. Видишь, я рву эти, что тебя так взволновали!

Природа богата на выдумки и просто чудеса. Она создала множество животных, которых щедро одарила способностями менять свой цвет, часто даже форму, в зависимости от окружающих условий, менять температуру тела, прекращать на какой-то отрезок времени есть, шевелиться, дышать. И всё это во имя сохранения того или иного вида в разумных целях поддержания соответствующего равновесия в самой природе. Однако она не сочла нужным наделить человека качествами хамелеона и мимикрии. Она дала ему на все случаи жизни более совершенное – разум. И не её уж вина, что какая-то часть людей не всегда довольствуется этим высочайшим даром, не использует его по прямому назначению. Для укрепления своего благополучия, власти, тщеславия, для прикрытия своей умственной неполноценности, зверских инстинктов, эта незначительная группа людей прибегает к приёмам, предназначенным зверю, птице, рыбе, насекомому, пресмыкающемуся.

И вот среди них оказался и Розенцев в эту ночь; он пренебрёг отпущенным ему природой богатством и показал себя хамелеоном. Но необходимого совершенства в этих превращениях не достиг. Тут сказалась недостаточность тренировок или просто ложно-самоуверенное мнение о своих способностях. Пожалуй, последнее более верно. Я отнюдь не считаю, что это заложено в нём с молоком матери. Мать здесь ни при чём и она не виновата. Виновато окружение, в котором он очутился, школа страшных для человечества людей более умных, злых, да ещё, может быть, его собственная неспособность утруждать свой мозг для самостоятельного решения вопросов жизни, морали, этики.

Да, гражданин Розенцев, ты – хамелеон, но хамелеон-неудачник. И не следователем тебе быть с таким несовершенным багажом, а…

Когда и как он вызвал надзирателя-разводящего, я не заметил.

– Отведите в камеру! – тихо сказал он появившемуся в дверях разводящему, так и не дав мне до конца додумать – кем же ему быть, если не следователем.

В коридоре светло. Наконец, камера. Допрос-пытка длился шесть часов. Лежу на нарах. Мысли перескакивают с одного на другое. Сосед не мешает. Вопросов не задаёт.

По установившемуся правилу, никем не регламентированному, нигде не записанному, пришедшего от следователя, как правило, не беспокоят, стараются оставить одного со своими мыслями и думами. Вопросов не задают, ждут, когда заговорит сам.

Спасибо вам, неизвестные товарищи, за чуткость и доброту! Вспоминаю партийное собрание студентов МВТУ. Большая новофизическая аудитория забита до отказа. Председательствует секретарь партийной организации товарищ Баранский. В президиуме члены партийного комитета. На повестке дня – перевод в члены партии «товарища Седова». Впервые здесь, на собрании, узнаю, что у Троцкого есть сын, что он учится в МВТУ на инженерно-строительном факультете, который тогда находился на Покровском бульваре, недалеко от Чистых прудов.

Рекомендующие (а тогда – поручители) у него – Михаил Иванович Калинин и Николай Иванович Бухарин.

Рекомендации зачитал т. Баранский. Собрание бурлит и клокочет. Со всех сторон раздаются крики: «Не принимать! Исключить из кандидатов! Ставь на голосование!»

– Исключить! – кричу и я. – Ему не место в нашей партии!

Голосуют. Большинство собрания – за исключение. Во время голосования и подсчёта голосов Баранского вызывают к телефону. Шум усиливается. Меньшинство требует вторичного подсчёта голосов. Возвратившийся Баранский взволнованно, стараясь перекричать бурлящее собрание, говорит о звонке из секретариата Сталина и о настойчивой рекомендации – принять Седова в члены партии.

Опять поднимаются невероятный шум и выкрики: одни кричат, что вопрос уже решён, незачем переголосовывать, решение правильное и принято большинством. Другие, не менее громко и так же истерично, как и первые, требуют переголосования, вторичного обсуждения.

Голосуют вновь. Я опять голосую за исключение. На этот раз незначительным большинством голосов Седова всё же приняли в члены партии.

Несмотря на громадный авторитет Сталина, всё же почти половина коммунистов, свыше полутора тысяч человек, голосовала за исключение Седова. За это решение голосовали мои близкие друзья и товарищи. Среди них – Тимофеев В., Акопджанов, Тодорская, Осташко Г., Демиховский, Шамберг С. (впоследствии – жена Лозовского), Требелев А.М., Черняк Д.И., Злотников, Григорян В.П. и многие другие, чьи фамилии уж улетучились из памяти.

Через три месяца Седов был исключён из партии.

Вот, собственно, и всё, что я знаю о Седове. Так почему же следователь так настойчиво требует от меня признания в какой-то связи с ним? Понять я этого тогда никак не мог. Правдивый рассказ об этом собрании с вопросом о Седове, о настроении коммунистов того периода, о моём участии в голосовании, следователь назвал просто маскировкой. Не отрицая, что такой факт имел место, не беря под сомнение моего поведения на этом собрании, следователь сделал свои, далеко идущие выводы. Резюмировал мой рассказ он по-своему:

– Видишь, сам не скрываешь, насколько ты хитрый, опасный и опытный враг; вон ещё когда начал маскироваться, чуть ли не десять лет тому назад! Долго же ты скрывал своё подлое лицо Иуды! А вот чекистов всё же не обманул. Вывели мы тебя на чистую воду, а теперь ты помоги нам и других прижать к стенке!

В 1932-м году я с группой рабочих монтировал первый в Советском Союзе стан для холодной прокатки нержавеющей ленты. Из нержавеющей ленты, получаемой в то время из Германии, Америки и Японии, в нашей стране стали по проектам инженера Путилова строить цельностальные самолёты и гидросамолёты для специальных целей. Под Москвой был выстроен авиазавод для их массового выпуска.

Америка и Япония задержала поставку стальной ленты, а Германия, нарушив договор, вовсе прекратила её поставку. Наш авиазавод оказался под угрозой полной остановки. Над заводом шефствовал В.М. Молотов, а постройку первого гидросамолёта «Марти» в Ленинграде курировал знаменитый лётчик Н. Чухновский.

В связи с создавшимся исключительно тяжёлым положением на строительство цеха для холодной прокатки нержавеющей ленты и монтаж импортного оборудования было акцентировано внимание Главспецстали во главе с И.Ф. Тевосяном, директора завода «Серп и молот» товарища П.Ф. Степанова, московской партийной организации. В 1931-м году меня командировали в Германию для изучения технологии производства холодно-катаной ленты, ознакомления с существующими видами оборудования и приобретения последнего. Одновременно на заводе «Электросталь» осваивали производство на электропечах стальных слитков.

По договору с фирмой «Крупп», монтаж оборудования должен был вестись под руководством немецкого специалиста, но специалист задерживался, а дело не ждало, потому первый стан был установлен и смонтирован в течение одного месяца группой рабочих завода под моим руководством в июне 1932-го года.

К моменту пробного пуска приехал немецкий специалист, мастер Нахтигаль. Завод не подготовил ему комнату и директор П.Ф. Степанов вместе с начальником спецсектора завода Чурсиным попросили устроить Нахтигаля на одну ночь у меня на квартире. Я согласился и по окончании смены на директорской машине привёз его к себе домой. Ничего предосудительного в этом я не усмотрел, а на другой день к концу смены ему подготовили комнату в здании заводоуправления, на территории завода, где он прожил около двух месяцев. Эти два месяца ушли на обучение наших людей работе на стане.

Этот случай следователь Розенцев использовал против меня с удивительной «изобретательностью»:

– Совсем не случайно ты потащил Нахтигаля к себе домой. Где, как не дома, поговорить с посланцем Седова, получить указания от своего шефа, да и передать отчёт о своей подлой деятельности. Уж больно нехитрый приём ты избрал для такой связи со своим хозяином! А ссылки на директора и начальника спецчасти даже смешны! Сам их просил об этом, а теперь на них же и валишь! А ведь клевета, для твоего сведения, преследуется нашими законами, да и карается крепко!