Текст книги "Восемнадцать лет. Записки арестанта сталинских тюрем и лагерей (СИ)"

Автор книги: Дмитрий Сагайдак

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 38 страниц)

Придя в отдел, вместе с конструктором Антоновым мы с возмущением рассказывали об этом Воловскому, Дубововой, Павлову, Гулину. Я заявил во всеуслышание, что такие люди дискредитируют органы государственной безопасности, звание офицера, что им не место в МГБ, не место в партии. Надо, сказал я при этом, чтобы такие факты стали известны товарищам Сталину и Берия.

Нельзя утверждать, что в данном случае я поступил продуманно и что нельзя было поступить иначе – без крика, без истерики.

И вот этих двух фактов оказалось вполне достаточно, чтобы инкриминировать мне «клевету на руководителей Советского правительства»!

В интерпретации следователя получилось так, что я якобы утверждал, что «Сталин и Берия поощряют таких, как Морозов, опираются на них». А это, конечно, нельзя квалифицировать иначе как «злостной клеветой на руководителей Советского правительства».

Если бы действительно домыслы следователя имели под собою какую-нибудь почву, то сейчас можно было бы утверждать, что ещё в те годы я был близок к истине, которая была установлена на XX партийном съезде. Но, к сожалению, тогда у меня таких категорических мыслей не было и имя Сталина для меня было так же священно, как и для многих миллионов советских людей.

Перед празднованием Октябрьской революции в 1947-м году я в резкой форме обрушился на комсомольцев отдела за то, что они вместо выполнения порученной им подготовки к празднику – выпуска стенной газеты, оформлению плакатов к демонстрации, читке газет – сразу после работы сломя голову бежали в магазин отоваривать заборные карточки.

– Грош вам цена, если вы меняете свою общественную работу на очередь в магазине. В своё время мы, комсомольцы, работали не так как вы, были более активными, никогда не забывали, что мы – первые помощники партии в её мероприятиях. Поручения партии были для нас превыше всего. В холод, голод, не считаясь ни с чем. А вы?

И вот этот факт послужил основанием для обвинения меня в клевете на советскую молодёжь. Следователю нет никакого дела, что данный факт относился к нескольким нерадивым комсомольцам, вполне заслужившим такого упрёка и оценки.

Не отрицаю, что вёл себя я резковато, может, даже грубо, но с самими благими намерениями. Меня сильно и в тех же тонах, а может быть, даже и более резких, поддержали тогда Воловский, Супонев, Дубовова, старший Полозов.

И вот обида за «разнос» перерастает в неприязнь, а поддержанная и подогретая следователем – выливается в непростительное поведение во время следствия.

Сразу после отмены карточной системы конструктор Гулин заявил, что ряд колхозников покупает в магазине ОРСа хлеб и этим хлебом кормят коров и свиней, а также в больших количествах покупают сливочное масло и сдают его в счёт поставок молока государству. Это, мол, им выгоднее, чем покупать корма и сдавать государству молоко. Тут же он добавил, что и на заводе ряд рабочих, имеющих коров, поступают так же.

Не предполагая, что эта откровенность вызвана была отнюдь не чувством возмущения самим фактом, а жалобой на безысходное положение колхозников, которые вынуждены идти на этот преступный шаг, я не задумываясь набросился на него: почему он молчит, не заявит об этом в партийный комитет завода!

…В свете сегодняшнего дня, может быть, в какой-то степени, он был и прав, оправдывая такие действия колхозников, как вынужденные создавшейся обстановкой, но тогда мириться с этим я не мог, а по тому о своём разговоре с Гулиным я рассказал секретарю парткома завода.

Гулина, очевидно, вызывали в партком, после чего он стал сторониться меня. Наверное, ему передали, что в парткоме я заявил, что замалчивание им таких фактов дало мне повод думать, что он это явление оправдывает, а может быть, и сам поступает так же. Последнее попало в точку. Он таки действительно свою корову кормил хлебом и покупаемое масло сдавал в счёт молокопоставок.

И вот возмущение этими извращениями, которые, кстати сказать, были быстро устранены, разоблачение их было квалифицировано следователем как «клевета на колхозный строй». А Гулин, чтобы смягчить свои неблаговидные поступки, с помощью следователя, а скорее всего, и по его инициативе, нанёс мне удар через МГБ.

В одном из разговоров с Денисенко я узнал, что одежда, которую он носил, им очень легко была приобретена в Германии и что он очень жалеет, что взял её тогда очень мало, несмотря на неограниченные возможности. По словам же молодого Полозова и Антонова, Денисенко привёз из Германии одежды столько, что ему и его семье хватит на всю жизнь. Но не в этом дело. Мало ли что говорят люди – на каждый роток ведь не накинешь платок. Дело совсем в другом.

– Многие отправляли в Россию целыми машинами, – говорил Денисенко, – а я вот сглупил. Поехать бы туда ещё раз, теперь таким бы дураком не был!

Зная, что с этим у нас сильно боролись и за это сильно карали (я много встречал заключённых в лагерях, осуждённых именно за мародёрство), я не мог удержаться, чтобы не назвать вещи своими именами.

– Ведь это же мародёрство, товарищ Денисенко, такие факты не являются украшением советского офицера.

Последняя фраза послужила следователю основанием «пришить» мне ещё одну клевету – «клевету на советское командование».

Букет «доказанных преступлений» позволил следователю закончить следствие с обвинением меня по 58-й статье, часть 1-я (контрреволюционная агитация).

Можно было бы обо всём этом не писать. Уж очень всё мелко и шито белыми нитками, не умно, крайне неубедительно и бездоказательно. Но не написать я не мог.

Мне хотелось продемонстрировать, как можно при известных обстоятельствах делать из мухи слона, а из ничего – государственного преступника.

Нельзя не отметить и того обстоятельства, что 1948-й год ничем не отличался от 1937-го года, разве только тем, что в 1948-м году добавились те, кто выжил, а так же широко вошедшее в практику судов обвинение в измене Родине.

СУД

«И они выносили заведомо несправедливые приговоры, которые навеки запятнали наши суды, которые долгое время будут набрасывать тень на все их решения».

Жена пригласила в качестве защитника известного московского адвоката. И я, и жена считали, что он поможет в суде доказать мою абсолютную невиновность. Необходимость защиты усугублялась ещё и тем, что я был настолько терроризирован, измучен следователем, что уже неспособен был логически мыслить, у меня не хватало слов, эрудиции и сил для самостоятельной защиты.

Мы ещё продолжали верить, что «наш суд, наше правосудие всегда стремится оградить общество от преступников» и «принимает все доступные ему меры, чтобы не был осуждён невиновный».

Мы полагали, что адвокат поможет суду, что он покажет правосудию, кого они судят, что он встанет на страже моих интересов, тщательно подберёт и доложит суду всё, что может служить полному моему оправданию.

Нам казалось, что адвокат проверит и вскроет всю несуразность цепи обвини тельных доказательств следственной стряпни, вскроет предвзятость следствия, покажет наличие элементов ничем не завуалированной инсинуации, что он заставит заговорить свидетелей, наконец, что он поговорит со мной, поговорит с людьми, которых отказался опросить следователь, несмотря на мои многочисленные просьбы.

Можно было думать, что даже если ему, адвокату, самому покажется, что я в чём-то виноват, он всё равно будет искать доказательства моей невиновности, хотя бы для того, чтобы устранить всякую, даже малейшую возможность грубой, непоправимой судебной ошибки.

Нам казалось, что именно это и только это необходимо от него суду, что только это, а ни что иное поручено ему как защитнику, адвокату, юристу.

Но как же я был поражён, когда увидел, что все мои надежды навеяны идеализмом и далеки от действительности.

Оказалось, что одно дело – общие декларации и совсем другое – реальность. Я сразу же не только усомнился, но и утвердился в глубоком убеждении, что суд недалеко ушёл от приёмов следствия, он так же штамповал «преступников» и совершенно был далёк от принятия каких-либо мер, чтобы не совершить самое страшное из страшных преступлений – лишить свободы невиновного.

А защитник? Не берусь говорить обо всех, передо мной был один и если он типичен, а в этом сомнений мало, то можно не ошибаясь присоединить его к кругу людей, опозоривших на многие годы наше правосудие.

Никаких законных ходатайств он суду не предъявил, а их у него было предостаточно. В суд не были вызваны свидетели защиты, а все свидетели обвинения находились в зале заседания, а не вызывались по одному, как это предусмотрено процессуальным кодексом. Жена и дочь в зал допущены не были, хотя суд являлся, по заявлению председательствующего, открытым и даже показательным.

Со следственными материалами адвокат знакомился за десять минут до начала суда. Он не успел даже его перелистать, даже не прочёл полностью обвинительного заключения.

Со мною, своим подзащитным, он встретился лишь за пять минут до начала судебного разбирательства.

В результате защитник ограничился невнятной пятиминутной речью и просьбой к суду учесть, что инкриминируемые мне обвинения столь незначительны и караются всего шестью месяцами заключения в исправительно-трудовых лагерях.

Есть ли основания сказать о нём, что он ещё страшнее следователя и судьи? Безусловно, да и только да! Судьи и следователи в ряде случаев были людьми далёкими от порученного им дела, большинство из них не имели никакого юридического образования, чего нельзя сказать о защитнике Аввакумове. Он юрист, изучал римское право. Без сомнения, знаком с речами судебных ораторов Франции XIX века в политических и уголовных процессах, человек грамотный, эрудированный. Он мог бы не только защитить меня, но и дать наглядный урок суду и следствию. Но он этого, к сожалению, не сделал. На его совести остаётся навсегда неприглядность его поведения в совершившемся судебном фарсе и явное соучастие в нарушениях законности.

Простая и глубокая мысль законодателя, что и адвокат, защищая, и прокурор, обвиняя, оба отстаивают интересы народа и государства, была грубо нарушена.

Суд вынес решение отправить меня в лагеря сроком на десять лет, а по отбытии наказания поразить в гражданских правах ещё на пять лет.

Все обвинения, которые мне предъявил следователь, были слово в слово повторены судьёй. Все формулировки следователя «моих преступлений» были повторены председательствующим и прокурором без каких-либо коррективов, дословно, с листов следственного материала. Суд совершенно не интересовало порученное ему дело, чувствовалась какая-то спешка, ничем не прикрытая суетливая торопливость, и абсолютное безучастие к судьбе обвиняемого.

Лица судьи, заседателей, прокурора говорили: «до чего же это всё надоело, одно и то же, каждый день, в течение десяти лет! Враги, враги, враги!.. Ничего нового, свежего!.. А тут ещё свидетели запоздали, судебное разбирательство началось позже намеченного. Когда теперь попадёшь домой, во Владимир?!»

В приговоре суда говорилось, что выездная сессия Владимирского областного суда в городе Киржач в составе: председательствующего – члена областного суда Семёнова, народных заседателей Котова и Стефанова, с участием прокурора Куркова и адвоката Аввакумова (Авраамова?) при секретаре Марьяновой, рассмотрев в ОТКРЫТОМ (курсив мой) судебном заседании дело по обвинению…

…Если открытое, то почему же не допустили жену и дочь? Для кого же открытое? Для меня, судей, свидетелей, прокурора?

А далее в приговоре сказано: «В 1937-м году исключённого из членов ВКП/б/ за контрреволюционную троцкистскую деятельность… (На самом деле, я был исключён Московским комитетом ВКП/б/ спустя три месяца после моего первого ареста с формулировкой: «Исключить как арестованного». Даже не осуждённого, а АРЕСТОВАННОГО органами НКВД.)

Не заинтересовало суд и моё заявление об этом. А ведь с процессуальной точки зрения – это уже достаточный повод если не для полной кассации приговора, то, по крайней мере, для вторичного рассмотрения, направленного на исправление клеветы и извращения решений партийных органов.

В приговоре говорится, что: будучи студентом Московского Высшего технического училища в 1925-27 годах примкнул к троцкистам, а затем активно занимался антисоветской деятельностью, за что был осуждён по статье 58–10, часть 1-я к восьми годам тюремного заключения.

На основании каких материалов и каких свидетельских показаний суд установил, что я когда-то примкнул к троцкистам? Ведь в суде этот вопрос не поднимался, ни одного человека, знавшего меня по 1925-27 годам, в суде не было.

Моё ходатайство ещё в начале судебного разбирательства о вызове свидетелей, судьёй Семёновым единолично и мгновенно было отклонено. Он просто оборвал меня на полуслове, не дав даже назвать фамилии свидетелей, а адвокат не поддержал моего законного требования – просто промолчал.

Я много думал над тем, что же происходит, почему суд не видит, что перед ним находится живой человек, судьбу которого ему поручено решать без всякой предвзятости, объективно и беспристрастно. В чём же всё-таки дело?

А дело в том, что и следователь, и суд руководствовались в своей работе не выяснением вопросов истинного положения вещей, а используя испытанную и не дающую осечки форму и мотивы работы следственных и прокурорских органов того времени, добивались лишь одного – во что бы то ни стало – обвинить!

В своей грязной работе они взяли за основу формулировку Особого Совещания от июня 1937-го года, гласившую:

«За КРТД подвергнуть Сагайдака Д. Е. К восьми годам тюремного заключения».

От этой формулировки они и «плясали». И вновь созданное «дело» необходимо было лишь для того, чтобы прикрыть общее, не гласное для общественности решение об изъятии всех, кто отбыл срок, полученный в 1937-м году.

Просто арестовать и держать вторично под стражей за «преступления» 1937-го года было невозможно, нужно было во что бы то ни стало найти способ как-то «узаконить» этот акт. Вот этим «узакониванием» и занималось «правосудие».

Приведённая выше выдержка из решения Особого Совещания говорит совсем недвузначно о том, что меня в 1937-м году не судили. Но даже если допустить, что Особое Совещание всё же судебный орган и что оно выносило «приговора», а не «решения», то и в этом случае остаётся совершенно непонятной формулировка суда 1948-го года.

Во-первых, я не был судим, а во-вторых, если Особое Совещание всё же судебный орган, то надо было посчитаться с тем, что оно вынесло решение изолировать меня не по статье 58–10, часть 1-я, а за КРТД.

* * *

Да, протокол об окончании следствия по статье 58–10, часть 1-я в 1937-м году я подписал. Даже следователь Розенцев не нашёл в себе подлого мужества обвинить меня в КРТД, но Особое Совещание всё же сделало по-своему.

А вот новый следователь, суд и прокурор, извратив всё, передёрнув ряд положений, создали для себя трамплин – спрятаться за решение Особого Совещания и продолжить беззаконие, начатое в 1937-м году.

Решили просто: раз Сагайдак отсидел (отбыл) десять лет в заключении, значит, не может быть никаких сомнений, что он невиновен и сейчас. Не зря следователь неоднократно повторял, что его задача и святая обязанность как советского гражданина и коммуниста (да, гражданина и коммуниста!) сводится в основном к тому, чтобы доказать мою виновность: раз ты был троцкистом (сидел-то за КРТД), то никакие твои доводы и увёртки не могут опровергнуть даваемые им формулировки.

– Ты не должен забывать, что на твоём лбу клеймо и ничто никогда не смоет его. Чтобы я ни написал – всё будет принято как должное, безапелляционно. Мне доверили это дело, и я не допущу, чтобы ты выскользнул из наших рук (не его, а именно «наших»).

И что ж, он оказался прав. Его формулировки нашли соответствующий отклик у судьи, прокурора, заседателей и даже адвоката.

– Признаёте себя виновным?

– Нет, не признаю!

– Переходим к показаниям свидетелей.

А все свидетели находятся за моей спиной, все сидят лицом к суду, как гости.

Всем им задаётся один и тот же вопрос, но поочерёдно каждому.

– Подтверждаете ли вы ранее данные вами показания о контрреволюционной, троцкистской агитации подсудимого?

Большинство свидетелей, а может быть, и все, имеют весьма смутное представление о троцкизме. Отвечают односложно – да.

На вопрос адвоката: в чём конкретно выражалась агитация, отвечает не свидетель, а председательствующий.

– Я спрашиваю свидетеля, подтверждает ли он свои показания, данные на следствии, в том, что Сагайдак клеветал на жизнь трудящихся СССР? Свидетель, отвечайте.

Свидетель невнятно бормочет: да. Председатель укоризненно посматривает на адвоката, пожимает плечами, разводит руками и оборачивается к заседателям. Весь вид его говорит о том, что вопрос абсолютно ясен и он удивлён поведением адвоката и отсутствием у него гражданского чутья.

Всё это настолько деморализовало меня, что я не мог протестовать против разыгрывания трагического фарса при закрытых дверях. Отказ в вызове свидетелей защиты сразу же показал мне, что вопрос: полностью предрешён и заявления следователя были отнюдь не бахвальством, а полной убеждённостью и уверенностью, что будет именно так, как он наметил, и не иначе.

…Илья Эренбург в романе «Люди, годы, жизнь» вспоминает: «Вечером меня повели по длинным сложным коридорам на допрос… Следователь сказал: видите ли, к нам поступили сообщение, что вы агент Врангеля. Докажите обратное. Моя беда в том, что я всю жизнь не могу освободиться от некоторых доводов Декарта; знаю, что логикой не проживёшь, и всё же всякий раз ловлю себя на том, что требую от других именно логики. Я ответил, что автор доноса должен доказать, что я агент Врангеля; если мне сообщат, на чём основано его утверждение, я смогу его опровергнуть…

Третий допрос: начался знакомыми мне словами: «Докажите, что вы не агент Врангеля». Следователь был в дурном настроении, он сказал, что я упрям и это может меня погубить, контрреволюция не хочет разоружаться, а пролетариат не повторит ошибок Коммуны.

Я решил, что меня расстреляют. Прошёл ещё один день и неожиданно меня освободили».

Это произошло с писателем И. Эренбургом в 1920-м году, вскоре после его возвращения из Крыма через меньшевистскую в то время Грузию.

* * *

Что же изменилось за двадцать восемь лет?

Разве только то, что меня «неожиданно» не освободили, а «осудили». Разница довольно ощутимая. В остальном же аналогия полная, если не считать того, что мне даже не предлагалось доказать, что я «не занимался контрреволюционной деятельностью и никогда не был троцкистом», то есть, что я «не верблюд».

ПОКРОВСКАЯ ТЮРЬМА

Ничто так не унижает, как бесправие. Есть что-то позорное в том, что тебя караулят, ведут под автоматами, подгоняют окриками, как скотину.

Недалеко от Орехово-Зуева, примерно в четырёх километрах от железной дороги, расположен городок Покров. В нём и населения-то всего четыре-пять тысяч человек. А всё же он знаменит. Не промышленностью, не памятниками старины, а самой вместительной тюрьмой.

Утром следующего после суда дня меня на машине привезли в эту «достопримечательность» городка.

Всё, что присуще одной тюрьме является достоянием каждой. В каком бы пункте нашей с траны она ни располагалась. И Покровская тюрьма не являлась исключением, конечно, при беглом, не изучающем взгляде.

Те же обыски, густонаселённые камеры, волчок, кормушка, двадцатиминутные прогулки, баланда, надзиратели. И всё же свои индивидуальные особенности имеют место быть в любой из них, в том числе и в Покровской.

Во всех камерах – деревянный пол, каждый заключённый имеет в своём пользовании замызганное подобие тюфяка, разрешаются передачи и даже свидания.

Последнее, очевидно, является данью времени и было введено повсеместно, за исключением следственных тюрем, вроде Лубянки и Лефортова.

В камере плотность «населения» превышает даже тюремные нормы 1937-го года. Люди на нарах не помещаются, многие, пожалуй, большая половина, живёт под нарами. Состав камеры резко отличается от состава 1937-го года.

Относительно небольшой процент осуждённых по 58-й статье, то есть чистых «политиков-фашистов». В основном, это люди со вторым сроком. Очень много, добрая половина – «изменников Родины» – людей, побывавших в немецком плену, а заодно и в фашистских лагерях смерти, на оккупированной территории, насильно вывезенных в Германию. Подавляющее большинство из них уже имеют значительные сроки, часть осуждены к каторге.

С этим термином я столкнулся впервые. Знал из книг о царской каторге, о Сахалине, но о советской каторге до этого никогда не слыхал. Что она из себя представляет мне неведомо, не знали о ней ничего и сами «каторжане».

«Изменники», несмотря на то, что были осуждены по тягчайшему пункту 58-й статьи, клички «фашист» не имели. Блатные их явно побаивались и, как мне показалось, относились к ним даже с некоторым уважением. Да и немудрено – перед ними были люди, прошедшие горнило войны, пережившие Освенцим, Майданек, Бухенвальд, имевшие ранения, многие с протезами руки или ноги.

Полицаев, старост, бандеровцев в камере Покровской тюрьмы я не видел. С ними вплотную столкнулся несколько позже, и не в тюрьме, а уже в лагерях. А отношение к ним всего населения лагеря, в том числе и отпетых уголовников, было презрительным, явно враждебным и гадливым. И они как-то легко распознавались, им трудно было скрыть своё подлое лицо.

– Заткнись, гадина, немецкая шлюха, подстилка! – обрывали недовольного или возмущавшегося лагерными порядками полицая.

– Молчи, падло, дыши в тряпочку да помалкивай, раз оставили жить! – говорили власовцам, бандеровцам.

Наконец, была большая группа воров, грабителей, рецидивистов, убийц со своими вожаками-законниками, со своими нравами и дикими обычаями – свирепой и азартной игрой в карты на передачу, на костюм соседа, на жизнь человека, с похабной руганью, игрой в «жучка», импровизированными судами над провинившимися, приведением приговоров этих «судов» в исполнение, часто со смертельным исходом, смехом, болтовнёй, рОманами, похвальбой, песнями.

Немало попавших по первости – за расхищение социалистической собственности и за нарушение законов по проведению денежной реформы и отмене карточной системы.

Питание ограничивается шестьюдесятью граммами сырого хлеба, одним кусочком сахара, черпачком баланды, тремя-четырьмя столовыми ложками жидкой овсяной каши-размазни на обед, и той же каши и в тех же количествах, вечером.

Мизерность питания объяснялась, по всей видимости, двумя причинами – воровством обслуги и тем, что состав тюрьмы, в подавляющем большинстве, из местных жителей, еженедельно получающих продуктовые передачи. Последнее обстоятельство сдерживало негодование рецидивистов, так как львиная доля передач попадала к ним и они сами обходились без баланды и каши, чем пользовались те, кто передач не имел. Таким образом, оказывалось, что «и волки сыты и овцы целы».

Разместился я под нарами, хотя мне, как «ветерану», уже хлебнувшему горя, предлагали место на нарах. Памятуя Бутырскую тюрьму, я всё же предпочёл «партер» – тут и свободнее, и от надоедливого «волчка» подальше. А наличие тюфяка создавало некоторый, конечно условный, комфорт.

Прогулка здесь проводилась на большом дворе одновременно нескольких камер – человек по триста в партии. Можно было ходить, сидеть, глядеть на небо, размахивать руками, разговаривать. Можно было курить, жевать, просто стоять на одном месте. И так минут двадцать, а то и полчаса.

На третий день, сразу после утреннего чая-завтрака – кружки кипятка с сахаром вприкуску, загремел засов, как везде с визгом и с крежетом открылась дверь.

– Кто из вас тут есть слесарь?

– Я, гражданин начальник, – не думая, как-то машинально отозвался я.

– Выходи без вещей, пойдёшь на хоздвор, в баню, там часы остановились – починишь! Хотелось сказать, что это дело не слесаря, а часовщика. Но так надоела камера, так осточертел галдёж, ругань, вонь, что язык прилип к гортани. Молча вышел «на коридор» через раскрывшуюся решётчатую дверь в решётчатой же стене, «проследовал» за лейтенантом на хозяйственный двор.

…Ни одних часов в жизни я не исправил. Все попытки, а таковые имели место быть, оканчивались обычно полным моим поражением. Остановившиеся часы (таких случаев было два) мною полностью разбирались, тщательно промывались все детали. Начиналась кропотливая сборка. Винтики вырывались из пинцета. ()си не попадали в свои гнёзда, и в результате после сборки оба раза у меня оставались «лишние» детали, вплоть до шестерёнок. Собранные часы, конечно, не ходили. Терпение моё лопалось, и часы вместе с «излишками» попадали в пустую папиросную коробку на письменном столе, с письменного стола в дальнейшем перебирались в ящик до «вдохновения». Но «вдохновение» не приходило. Приобретались новые часы, а старые продолжали лежать в столе. Лежат и сейчас, когда пишутся эти строки.

Таким образом, я прекрасно знал, что моя практика была далеко недостаточна. Знал и всё-таки пошёл. Рискнул в расчёте на то, что если часы не пойдут, а в этом особых сомнений у меня не было, то заявлю, что я слесарь не по часам, авось в карцер за явную «аферу» не попаду.

Где-то в глубине теплилась надежда на благополучный исход. Так как лагерная жизнь неоднократно доказывала мне, что человек о себе очень многого не знает. Ведь не одной лишь случайностью или стечением каких-то счастливых обстоятельств можно объяснить, что я остался жить. Наверное, я и сам принимал участие в борьбе за жизнь, может быть, не всегда сознательно, продуманно, но всегда целеустремлённо.

А приобретение различных специальностей – обогатителя, горняка, деревообделочника, строителя, нормировщика, технолога, причём без дилетантства, по-серьёзному, квалифицированно! Разве это тоже случайность? Может быть, особые способности, дарование? Чепуха! Борьба за существование, борьба за жизнь, каждый день и каждый час – вот в чём причина.

На улице тепло, солнцем залит весь двор. Важно шагают голуби, дерутся воробьи. За высоким тюремным забором слышны ребячьи голоса – мальчишки играют в войну, слышны их возгласы: «Ура, ура! Ты – пленный, сдавайся!».

А в камере сейчас полумрак – окно с деревянным «намордником» не пропускает света, шум и гам невероятные.

Часы оказались простыми ходиками, висящими в предбаннике, где стоят печи-жарилки. По ним определяют время нахождения в печи одежды заключённых.

Сама баня – длинный, приземистый сарай с ободранными стенами и небольшими зарешеченными оконцами.

Разместился я на дворе, усевшись на опрокинутую деревянную шайку без ушек. Ходики уложил на лист фанеры. Разобрал часы на составные части с единственной мыслью – ничего не затерять и при сборке найти место всем винтикам, осям и колёсикам. Очистил корпус от дохлых тараканов и мух, промыл и протёр все детали. Первая сборка убедила, что приобретённые ещё на воле навыки не прошли даром – оказались липшие детали. Пришлось разбирать снова. Во второй раз повезло – детали разошлись все. Слава Богу! Но ходики не идут. Подвешивал к гире дополнительный груз, вплоть до тяжёлого утюга. Бесполезно. Маятник качается только тогда, когда его непрерывно подталкиваешь.

Итак, подвешивание дополнительного груза не помогло. Ходики упрямо не хотели идти. А почему? Никак не пойму! И самое удивительное, что хорошо помню, что моей матери это всегда удавалось!

Принесли обед. Показался вкуснее и обильнее камерного. Оказывается, для работающих обед отличался от камерного может не столько качеством, сколько количеством. Ну что ж, это вполне резонно и правильно.

На хоздворе, кроме меня, работало ещё десятка два заключённых из других камер. Большинство из них пилили и рубили дрова (выкорчеванные с корнями пни) и складывали их в поленницы. Дрова заготавливались для бани и впрок – для отопления тюрьмы зимой. Чувствовалось, что начальник тюрьмы был неплохим хозяином. За бесценок подвозили ему эти пни, ничего не стоящая рабочая сила по разделке – вот и экономия против сметы.

Несколько человек укрепляли проволоку поверх тюремной стены. Чувствовалось, что все эти люди работают не первый день, хотя бы потому, что все как один после обеда не менее часа отдыхали, а работавшие на заборе с кем-то переговаривались, когда не оказывалось поблизости тюремной обслуги.

Я, как новичок, менее опытный и сильно огорчённый своей неудачей, сразу же после обеда принялся вновь за ходики. Опять разобрал, ещё раз собрал – и они пошли! И даже без дополнительного груза. Почему пошли? Убей меня – не знаю и сейчас, как не знаю и того, почему они не шли ранее.

Несмотря на явную удачу на тюремном дворе, я всё же и теперь отдаю все часы, не только наручные, но и будильники – в мастерскую. Больше, чем уверен, в домашних условиях после моего ремонта будильник ходить не будет.

Своей работой я любовался больше часа. И представьте себе – ходят, и маятник раскачивается без подталкиваний.

Оперуполномоченный подвёз велосипед.

– Ты слесарь? Ходики твоя работа? Займись-ка велосипедом, что-то шина плохо держит. Вон, в том сарае, резина, бочка с водой, а вот тебе клей.

– Будет сделано, гражданин начальник!

Тут уж не соврал. Дело знакомое. Через час велосипед был готов. Сделал по двору круга три. Опер промолчал, «спасибо» тоже не сказал.

На следующий день вызвали из камеры уже по фамилии. Очевидно, оправдал оказанное «доверие». Дали отремонтировать паяльную лампу. Этот «агрегат» служил в тюрьме, да и в лагерях, для уничтожения клопов.

Нельзя утверждать, что все паразиты находили свой конец в пламени горелки, очевидно, не меньшее количество оставалось в щелях, куда не доставало пламя. Да оно и понятно. Чтобы добиться безусловных результатов при использовании только паяльной лампы, нужно было бы сжечь нары и пол, отбить в камерах штукатурку стен и потолка. А это большое дело.

Применить газовое уничтожение тоже не представлялось возможным, так как некуда разместить заключённых на время «операции». Делать это по-камерно – опасно, а вдруг просочится газ и задушит ещё не рассчитавшихся с правосудием людей. К тому же этим тварям переползти из одной камеры в другую особого труда не составляет. А потому ограничивались тем, что проводили по щелям нар и трещинам стен пламенем горелки. Это оставляло следы копоти, что было вполне достаточно, чтобы санитарная комиссия составила акт о проведении обработки и выполнении санитарных норм и требований.

Как видите, паяльная лампа была чрезвычайно необходима, а она не работала.

Провозился весь день. И немудрено. В этом деле не было у меня даже опыта «часовщика». И всё же осилил. Работает вовсю.

А после этого «испытания» паял какие-то тазы, лудил кастрюли, чинил водопровод в бане, ремонтировал краны…