Текст книги "Восемнадцать лет. Записки арестанта сталинских тюрем и лагерей (СИ)"

Автор книги: Дмитрий Сагайдак

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 38 страниц)

В нашей бригаде, доведённой до сорока человек, было два деповских слесаря, паровозный машинист, дорожный мастер службы пути Струнин, которого в Соловках я обучал математике, с нами оказался и Борун, с которым бок о бок я провёл три месяца в Бутырской тюрьме, остальные были партийными, военными, советскими работниками. Среди них два студента из Киева, артист из Минска, историк из Казани, два обрусевших немца, колхозник, несколько человек уголовников.

Бригаду поставили на смазку букс вагонеток, рихтовку узкоколейки и на переноску её вплотную к забою после каждого взрыва скалы. Работа не сложная, труд не нормированный, рассчитывать на денежное вознаграждение нельзя было, но паёк был обеспечен полностью.

После лагерного пункта, настоящего произвола на горе «Надежда» и коксового завода – эта работа была, как говорят, «не бей лежачего». Когда не требовалось переносить узкоколейку и работа бригады сводилась только к уходу за вагонетками, десять человек оставались на путях для дежурства, а остальные тридцать перебрасывались на сооружение шурфов в скале. Они расходились на пятнадцать точек скалы, отмеченных колышками, и долбили в этих местах шурфы. Грунт – сплошная скала. Шурфы круглого сечения с метровым поперечником. По заглублении на один метр была установлена норма проходки – десять сантиметров за десять рабочих часов. Да, всего только десять сантиметров на двух человек. Как будто бы совсем немного – и всё же…

Вначале редко кому удавалось осилить эту норму. Опыт приходил со временем, как и во всяком деле. Так и у нас. К концу месяца все тридцать человек бригады за одну смену углублялись в пятнадцати шурфах на три метра. Опять на столе появилась ежедневная добавка в виде премиального блюда. Деньги на стройке никому не начислялись.

Такой выработки добились не просто физической силой, а применением хитрости и смекалки. По началу один человек работал в шурфе, а другой стоял на вороте (по типу колодезного) над шурфом. Когда стоящий на вороте замерзал, как говорится, до ручки, менялись местами.

В шурфе большим зубилом и четырёхфунтовой кувалдочкой на короткой ручке откалывались маленькие кусочки скалы. По мере накопления их на целое ведро, щебёнка воротом поднималась на-гора.

Редко-редко и далеко не всем удавалось углубиться на установленные десять сантиметров.

Что-то нужно было придумывать. Сегодня простили недоработку, завтра оставят после десяти часов «мартышкиного труда» довыполнять норму, а послезавтра посадят всю бригаду на штрафной паёк.

Ты бригадир, – думалось мне, – ты ведь инженер. Неужели ничего не придумаешь, чтобы облегчить труд и вывести бригаду «в люди»? Неужели посадишь бригаду на триста граммов хлеба?

Вспомнил, как в Москве, при открытых работах по устройству метро в Сокольниках, прежде, чем начать долбить землю, по всей трассе оттаивали грунт и только после этого начинали работать киркой и лопатой. Тогда я часто бывал на строительстве метрополитена как член Московского Совета. Но там был грунт, а ведь здесь скала?!

А что, если привлечь к решению вопроса физику? Что, если нагреть скалу (имеется в виду, конечно, дно шурфа), а потом быстро охладить? Не будет ли легче?

За этот день мы, все сорок человек, почему-то и десять человек, работающих «на транспорте», получили всего двенадцать килограммов хлеба и сорок черпаков турнепсовой баланды без каши. Но зато в этот день мы, рыская по всей строительной площадке, поднесли к каждому шурфу по несколько вёдер угля, наносили обрезков досок, поленьев, а из-под горы – носилками снега (снег в местах, защищённых от солнца, держится здесь круглый год).

За полчаса до ухода в лагерь в шурфах разложили костры, забросав их углем. А утром, придя на работу, быстро, обжигаясь, заполнили ещё тлеющим углем вёдра, воротом вытащили на-гора, а ямы засыпали снегом, утрамбовывая его ногами.

В шурфах оказалось достаточно жарко, а на постели шурфа с успехом можно было печь картошку, если бы она у нас была. Через полчаса опустились в шурф, а ещё через час норма была «схвачена». Дно шурфа во всех направлениях было в трещинах. Забивая в эти трещины зубила, мы откалывали иногда куски, не вмещавшиеся в ведро.

С этих пор мы были уже ударной бригадой на стройке. Нашлось много последователей. А нам даже стали подвозить в бочках воду для заливки шурфов, дрова и уголь. Нормы, конечно, пересмотрели, но не обидели.

Вольнонаёмный прораб обещал даже похлопотать перед лагерным начальством о выдаче всей бригаде обмундирования первого срока. Но – одно дело – обещать, а совсем другое – обещание выполнить. Никакие силы не могли воздействовать на работников вещевого стола. Только хорошее «на лапу» могло гарантировать это. А «на лапу» взять было неоткуда. Да и потом, когда уже были такие возможности, ни один нарядчик, комендант, ни один лагерный «придурок» от меня лично никаких приношений не удостаивался, за исключением одного случая, о чём расскажу несколько позже.

Наконец шурфы готовы. Их глубина шесть метров. В каждом шурфе сделаны карманы – углубления перпендикулярно оси шурфа для нескольких мешков с аммоналом. Вот уже и аммонал заложен в свои гнёзда. Подвезли бочки с водой. К стенке шурфа закрепили на всю глубину деревянные рейки с укреплёнными на них проводами. Стали засыпать шурфы выброшенной из них щебёнкой. Слой щебёнки, а сверху два-три ведра воды. И так до самого верха.

Теперь уже всё готово. До завтра шестиметровый столб сцементируется внутренним холодом скалы (минус десять градусов) в сплошной монолит и можно будет рвать.

А сегодня стало как-то грустно и неуютно. Сколько труда и сил вложено в эти шурфы! Месяц и десять дней мы вгрызались в скалу, а сегодня за одну смену все наши труды стёрты, шурфов больше нет. На их месте грозные, начинённые аммоналом и забитые щебёнкой стволы. Мы уже привыкли к этим колодцам, мы полюбили их, вот почему мы, каждый по-своему, грустили и мысленно прощались с ними.

На другой день у вахты производственной зоны предупреждают под ответственность бригадиров, чтобы к месту вчерашней работы не ходить, а всем пройти до горы, отстоящей в двух километрах от площадки, за красные флажки.

Поднялись на пологий склон горы. Кто стоит, кто сидит, а одетые получше (у некоторых не бушлаты, а полушубки) легли прямо на снег. Тёмная масса одинаково одетых людей, большим, меняющим свои очертания пятном, разлилась по белоснежному склону горы.

А где же часовые, где же проволока? Оказывается, никакой проволоки нет. Конвой где-то в засадах. А вокруг всей производственной зоны, через каждые три-пять метров – торчащие из-под снега колышки с красными флажками.

Проработали уже свыше двух месяцев и не думали, что производственная необходимость сможет заставить конвой мириться с такой несовершенной системой охраны «врагов народа». Ведь в пургу флажки занесены снегом, ведь в долгую полярную ночь эти флажки просто не видны. Так охраняют нас или нет?! Зачем и кому нужен этот фарс?

А ведь к месту работы ведёт конвой, читает «молитву», пропускает через вахту и ворота, обвитые колючей проволокой, прямо в незагороженную зону!

Не имеем ли мы право теперь задать вполне уместный к случаю вопрос: думали ли вы, когда сопровождали нас с ружьями наперевес и со стаями собак, что это необходимо, что вы делаете святое дело – охраняете врагов народа от своего народа? Сомневаемся, что вы сами верили в необходимость и целесообразность вашей работы. А если и верили, то просто потому, что не думали, а не думали – потому что не верили. Вот вам круг и замкнулся!

А ведь уже шла война. Страна изнемогала от её тягот. На заводах, фабриках, нолях работали миллионы женщин и детей, вставших на место ушедших на фронт мужей, отцов, братьев. Вы же здесь разыгрываете неслыханную по своему цинизму комедию!

На десятки и сотни тысяч заявлений во все инстанции с просьбой отправить на фронт, хотя бы в штрафные батальоны, отвечаете отказом: «В помощи врагов народа страна не нуждается». Испытанные в боях Гражданской войны, на озере Хасан и полях Халхин-Гола, на равнинах и в горах Испании, имеющие богатый жизненный опыт, специалисты с золотыми руками, люди с незапятнанной совестью, получают незаслуженную моральную пощёчину, травмируются на всю жизнь. И это тогда, когда люди не ставят перед вами никаких условий, просто как граждане своей страны, стремящиеся отдать свои жизни в бою со злейшим врагом человечества. Ведь они не просят заменить им срок фронтом, они честно хотят стать в ряды своего народа, вырастившего их, давшего им жизнь – защитить то, что обильно полито их кровью.

Вот какими мыслями были заполнены наши головы после сделанного нами открытия: значит, вы знаете, что никто из нас не побежит, что все будут работать и терпеливо ждать торжества справедливости.

И позволительно теперь, когда эти дни покрылись десятками лет давности, задать вам вопрос: неужели вы были настолько одурачены, что не понимали всей трагедии совершаемого, трагедии, активными участниками и исполнителями которой вы являлись?

Ответьте хоть сейчас на этот вопрос! Наберитесь смелости хоть сейчас по-честному заявить, что и вас, задолго до исторических решений ХХ-го съезда партии, обуревали те же мысли, что и нас, что и вы сомневались в правомерности совершаемого и всё же оставались послушным орудием в руках подлых трусов, палачей своего народа!

А уж если это так, то позвольте вам прямо сказать, что вы были далеко не посторонние, не кивайте на кого-то, не валите всё на «гения», «вождя», «учителя», хотя бы часть всего этого примите на себя как соучастника великого истребления людей!

И место ваше сейчас на скамье общественного суда. Вы заслужили общественное презрение в веках. И от этого вам никуда не уйти, не спрятаться, не скрыться!

Играют горнисты, слышны удары в подвешенные рельсы и вагонные буфера. Это предупреждение о приближении времени взрыва. Раздаётся ружейный залп и вслед за ним слепящее, жёлто-белое пламя полыхнуло по всей линии шурфов. Пламя тут же окуталось густым желтоватым дымом. Затрясло стены кирпичных строений. Словно в тяжком вздохе затрепетала земля, дрожь от взрыва добежала до склона горы, где стояли мы. Раздался страшной силы, подобно раскатам грома, взрыв, сопровождаемый пронзительным свистом и воем. Потом, как при замедленной съёмке, в небо поднялись огромные куски камня. Они как бы повисли в воздухе, словно не имея желания возвратиться на землю, породившую их миллиарды лет тому назад.

И вдруг эти громадные глыбы стали медленно разваливаться в воздухе и с грохотом, с каким-то надсадным воем, падать на землю. Дождь каменных осколков посыпался на снежное поле, вздымая там и сям снежные свечи.

Падающие камни ломают крыши сараев, обогревалок, инструменталок. Зрелище грандиозное и запоминающееся. И вдруг… наступила мёртвая тишина.

А через минуту – отбой, и вся масса людей хлынула к месту взрыва.

«Крымский хаос» Симеиза напоминало место, где мы свыше месяца били шурфы. На каменный хаос наскочили шахтёры с отбойными молотками и бурильными свёрлами. Облепив со всех сторон куски скалы величиной с железнодорожный вагон, бурили в них шпуры, закладывали аммонал и рвали, рвали, рвали…

Заменялись согнутые в бараний рог рельсы узкоколейки, подгонялись вагонетки, грузились камнем и отгонялись к оврагу, засыпая его и подготавливая тем самым основание для прокладки пучка ширококолейных путей для обслуживания будущего завода.

Наша бригада в полном составе работает на узкоколейке. А я заболел. День работаю, день остаюсь в зоне. Температуры нет, значит, и освобождения от работы нет. А боли увеличиваются, кашель разрывает грудь. В зону ведут под руки два бригадника, сам идти не могу.

После работы – длинная очередь к врачу. Больных много, очень много. Только к одиннадцати вечера попадаю на приём. Врачи свои – заключённые. Но этого далеко не достаточно для получения освобождения, нужна всё же температура.

– Освобождения дать не могу, товарищ, сам должен понимать почему, – говорит врач и голосом, полным горечи, продолжает, – освобожу тебя, а вдруг проверят или кто стукнет, что тогда будет?! Не исключена дорожка на общие работы, долбить землю тундры. Ну, скажи мне по совести, кто на это пойдёт? Сам бы ты как поступил?

Имел ли я право требовать от него такой жертвы? Ведь я не один, нас много, всех не устроишь!

Утром выхожу на развод, а вечером – опять в санчасть. Жалуюсь на кашель, на боли в груди, прошу направления в стационар.

Врач, несмотря опять на отсутствие температуры, внимательно всего ощупывает, осматривает, обстукивает и долго слушает.

– Давно ли в лагере? Кем работаете, кем были на воле, всегда ли были таким худым, не состояли ли на учёте в тубдиспансере?! – и, моя руки в умывальнике, продолжает. – У вас сухой плеврит, но в стационар поместить не могу при всём моём желании помочь земляку. Стационар переполнен. У меня люди с температурой лежат по всем баракам. Три дня полежите и вы, потом сходите на работу и после работы зайдёте ко мне. Не станет лучше – ещё раз освобожу!

Три дня пролежал, а на четвёртый вышел на работу и весь день просидел у костра. Костёр спереди греет, а сзади всё мёрзнет. Хорошо знаю, что сидеть у костра без движения в течение десяти часов – это верный путь в больницу, а то и хуже – можно сыграть и в «деревянный ящик» с фанерной биркой на левой ноге. А отойти от костра не могу – нет сил. Даже повороты, чтобы обогреть замерзающие части тела, делаю со страшными болями в груди.

В зону опять привели под руки, и опять иду в санчасть. Вторично получил освобождение на три дня. К концу третьего дня появились страшные рези в желудке и понос.

Врач, как мне показалось, чем-то доволен. Пишет направление в дизентерийный барак.

– Там отлежитесь, вам повезло!

Ничего себе, думаю, повезло, и поворачивается же у человека язык.

Иду в этот барак, подаю записку.

– Обождите здесь, всего одну минутку!

Санитар выносит судно, приглашает зайти в холодный тамбур барака и оправиться.

Сижу на судне пять, десять, пятнадцать минут, а позывов нет и нет. Входит санитар.

– Ну как, сделал?

– Ничего не получается!

– Ну, иди в свой барак, так не симулируют! Тоже мне, дизентерийник!

Как нужно симулировать, он не объяснил, а его намёка я не понял; он же развернулся и ушёл.

Опять в санчасть, но приём уже закончен. Нахожу врача в бараке медработников (в лагере говорят: «барак медобслуги»). Рассказываю всё, как было. Хохочут долго и дружно.

– Так, говорит, плохо симулируете, так и сказал? Вот это Иван! Придётся расспросить поподробнее! Присядьте, я оденусь и пойдём с вами в другое место, попытаемся что-нибудь сделать!

Приходим в стационар, но не в дизентерийный. Врач с кем-то поговорил. И я остался. Положили меня рядом с таким же, как и я, но у него гнойный плеврит. Он весь горит, дышит тяжело, что-то внутри у него хрипит и булькает.

Я уснул, а под утро соседа от меня взяли. Ему места в стационаре больше не нужно, он «отдал концы», оставшись должником судьям и правосудию в целом. За ним осталось восемь лет срока. Явно не дотянул.

Здесь я пролежал десять дней, температуры по-прежнему нет, но боли утихли. Выписали в барак для выздоравливающих. В этом полутёмном баране пролежал на верхних нарах ещё двенадцать дней. Помогал разносить миски, мыл посуду, подметал барак. Этим снискал уважение санитаров и дневальных. Их протекция и ловкость, с которой они измеряли температуру, давали основание врачам держать меня не три-пять дней, как всех, а целых двенадцать: ничего не поделаешь, всё время повышена температура, и к тому же скачет.

Заметил ли врач махинации санитаров или я действительно стал выглядеть лучше, но так или иначе, меня выписали. Пришёл в свой барак – кругом чужие люди. Обращаюсь к дневальному. Оказывается, наша бригада отправлена на лагпункт, обслуживающий рудник Морозова ещё прошлой ночью. А мои вещи сданы в каптёрку. Постарался Струнин, который замещал меня во время болезни.

С помощью нарядчика получил из каптёрки свёрток с моими вещами. Всё оказалось на месте, кроме одного полотенца. Среди вещей – письма жены, фотографии дочурок.

– В какую бригаду идти? – спрашиваю нарядчика.

– Иди обратно в свой барак, а утром зайдёшь ко мне после развода. Кстати, тебе, кажется, есть посылка!

Стало до очевидности понятно, почему сегодня идти в барак и завтра зайти к нему только после развода. В счёт «калыма» он меня авансировал двумя днями «кантовки».

Возвратился в барак, вытащил из вещей наволочку, остальное оставил дневальному и отправился в посылочную. Нарядчик не соврал. Да, мне есть посылка, и не одна, а сразу две. Ох, как же это кстати!

Для получения посылок нужна справка нарядчика, что я действительно есть я. А справка действительно необходима. Ведь у заключённого никакого документа нет!

Справку нарядчик выдал, она у него уже была заготовлена заранее, а выдавая сказал:

– Иди, получай, да не забудь завтра после развода прямо ко мне в кабину!

В посылках сало, масло, лук, чеснок, табак, папиросы, сухофрукты, две пли тки шоколада, сахар, домашнее печенье, нитки, иголки, пара тёплого белья и самое ценное – брезентовый плащ с капюшоном, тёплые носки, шерстяной шарф.

Одна посылка была от жены, другую прислала сестра. Получил свои посылки последним, а потому на улице никого не встретил, дело было уже после отбоя. Не было ни тех, кто отбирает, ни тех, кто отнимает. Опять повезло!

Пришёл в барак. И тут только заметил, что барак переделан. Вместо сплошных нар – вагонка, барак чисто выбелен. Несмотря на кусочек сала и горсть печенья дневальному, места на нарах всё же не оказалось.

– Ложись вот здесь, между нар, на полу. Тут рядом печка, не так будет холодно!

В бараке живут бригады рабочих и ИТР Малой обогатительной фабрики. Много нар пустых, нет хозяев, но на всех нарах матрацы, покрытые одеялами, во многих изголовьях фотокарточки, картинки из журналов. Окна завешаны белыми занавесками. У входа – тряпка. На печке – большой чайник, сковородка. За столом несколько человек играют в домино и шахматы, кто-то пишет, ещё один читает какой-то журнал. В бараке, по крайней мере у стола, светло. Часть людей уже спит.

Вытащил масло, попросил у дневального кружку кипятку. Из кармана достал кусок хлеба (стационарного), поужинал, покурил. Приятная истома разлилась по телу. Захотелось спать. Расстелил матрацный мешок, на него бушлат, в голову – наволочку с посылками. Телогрейкой прикрыл ноги. Уснул.

Сон был очень не долгим. Проснулся от ледяного холода. Это пришла бригада с вечерней смены и через открытую дверь струи холодного воздуха доползли до меня.

На нижних нарах справа и слева от меня два товарища собираются пить чай, достают из-под изголовья хлеб и сахар. Предлагаю им печенье, сало, масло. Отказываются, но не настолько категорически, чтобы можно было им поверить, что они не хотят.

Костя, так звали одного из них, находит свободную кружку и наливает мне. За чаем знакомимся. Оба инженеры. Один москвич, другой – томич. Сейчас оба работают на фабрике. Один механиком, другой – конструктором.

* * *

ШМИДТ, АБЕЛЕВИЧ

Москвич Лёва Абелевич имеет пятилетний срок, данный ему Особым Совещанием как военному инженеру бронетанковых войск Дальневосточной армии Блюхера, за контрреволюционную военно-заговорщическую вооружённую деятельность (КРВЗВД). Костя Шмидт – преподаватель Томского технологического института, имеет десять лет по 58–10 за контрреволюционную агитацию и пять лет поражения в правах после отбытия срока наказания.

Рассказываю всё, что их интересует, о себе.

* * *

– Мы работаем этот месяц в вечерней смене. До часу ночи наши места свободны, можете спать на них, а с часу ночи залезете на нары тех, кто работает в ночную смену. Вот и сейчас – лезьте на эти нары, здесь спит тоже москвич, товарищ Омётов. Утром с ним познакомитесь. Тоже инженер, хороший товарищ!

Благодарю и спрашиваю, насколько будет удобно без хозяина распоряжаться его местом.

– А вы бы как поступили, если бы были на нашем месте, неужели допустили кому-нибудь из нас спать на полу?

Я пожал плечами, оставив вопрос без ответа.

– Если хотите, мы поговорим с Муравьёвым – начальником фабрики – о вашем зачислении к нам в механическую группу?

– Конечно, хочу, какой может быть вопрос, хотел даже просить вас помочь мне вырваться с общих работ, да постеснялся, ведь мы только полчаса, как познакомились.

Утром пошёл к нарядчику. В кабинке, переделанной из сушилки, вместе со старшим нарядчиком живут ещё двое, рангом пониже, просто рядовые нарядчики. Вместо большой плиты для сушки вещей всего барака, установлена маленькая, на две конфорки, посередине стоит стол с электролампой, над ним ещё лампа под абажуром. По одной стене железная койка с матрацем, ватным одеялом и двумя подушками с белыми наволочками, покрытыми покрывальцами с вышивкой. Это постель старшего нарядчика. По другой стене – двухместная «вагонка» с постелями победнее – одеяла лагерные, суконные, с одной подушкой, наволочки – цветные, ситцевые.

Получил назначение в бригаду и место в бараке. В первый и последний раз дал нарядчику две пачки папирос «Беломор», банку сгущённого молока, пачку печенья и кусок сала, что-нибудь с полкилограмма на всю компанию.

Нарядчик «спасибо» не сказал – «калым» оказался явно недостаточным, бедным. Однако вдогонку всё же подчеркнул, что я могу исправить свою «ошибку».

– С нами (в кабине никого, кроме нас двоих, не было) не пропадёшь. Ты заходи, если не понравится бригада, может, что-нибудь придумаем получше!

Переспал у обогатительной, а утром перед разводом попрощался с товарищами, забрал вещи и очутился среди новых, незнакомых мне людей. О посылке здесь никто не знал, так что до нашего прихода с работы она спокойно пролежала на нарах в головах, как подушка. Вечером пришлось устроить чаепитие с бригадиром, соседями по нарам и ещё тремя, рекомендованными самим бригадиром Исаевым. Эти трое – «урки» – оказались совсем неплохими ребятами. Кстати, после угощения к посылке никто не притрагивался. Исчез только сильно понравившийся одному из троих – Коле Баранову – вязаный свитер. Зря я его не отдал сразу, как только было высказано восхищение им. Такой шаг сильно повысил бы мой престиж перед «законниками» и надолго создал бы иммунитет. Но даже то, что я не поднял вокруг этого шума и ни у кого не спросил о пропаже, локализовало их отношение ко мне.

«Хоть и «фраер», но не «шумит» и не «продаёт». Коля был уверен, что я знаю, у кого мой свитер.

И потом много раз для меня находилось место у костра, в обогревалке. Обычно у самого костра или в обогревалке у печки сидели «урки», а за ними стояли «фраера». Мне же место предоставлялось, и даже в бараке я спал на нижних нарах у самой печки, а это право нужно было завоевать и закрепить за собой.

Тут на нарах подолгу засиживался я с их «дружками», рассказывая им «романы». Любили они слушать меня. С уважением и должным вниманием слушал и я их, не перебивая, не ловили на вранье и неудачных выдумках. Да это и самому мне давало право на не очень правдоподобные осложнения и переделки давно мною прочитанного и по ходу рассказа переделываемое для удовлетворения их вкусов и запросов.

Моё враньё и несуразные ситуации, в которые я ставил героев, они также прощали и не хотели замечать – лишь бы было динамично, чтобы действующие лица были сильными и хитрыми «жуликами», а полицейские и «мильтоны» должны быть трусливыми и глупыми, так же должны выглядеть судьи, прокуроры, а женщин признавали только красавиц, но не хрупких, а смелых и немного нахальных и не плаксивых. Мать всегда должна быть самой доброй, самой хорошей и совершенной женщиной.

От надуманных, несуразных «рОманов», от повествований, в основе которых лежало непрерывное действие, без философии, картин природы, я всё же пытался рисовать людей действия, но с элементарными человеческими эмоциями, духовными запросами, размышлениями над общественными явлениями. Одновременно я пытался приучить их слушать чтение, а не пересказ.

И нужно сказать без особого хвастовства, я имел успех. За два месяца я заставил их прослушать «Тихий Дон» Шолохова и несколько пьес Островского, собственно, с них я и начал. Читал эти книги для всей бригады. И удивительно, что чтения происходили в абсолютной тишине, настолько непривычной для лагерного барака, что неоднократно заглядывали к нам дежурные надзиратели, заинтригованные тишиной, и часто задерживались в бараке, слушая со всеми чтение.

Работали мы на той же строительной площадке по расчистке дорог от снега, по устройству защитных валов, ремонту и установке снегозащитных щитов. Кормили нас от количества переброшенного снега.

Заключённые считали эту работу бесполезной и искренне удивлялись методичности и настойчивости начальников, требующих её выполнения. Ветер, снегопады и пурга уничтожали наш многодневный труд буквально за считанные минуты. Ещё удивительнее было, когда расчистку тундры от снега заставляли вести во время уже начавшейся пурги. Такая работа была родной сестрой переливанию воды из одной лунки во льду в другую, перетаскиванию земли из одной кучи в другую и обратно. Естественно, что такой труд был самым тяжёлым наказанием для заключённого и он его боялся, ненавидел как никчемный, бесцельный.

А поэтому работа, как правило, бралась на урок. Об объёме её договаривался бригадир с десятниками и прорабами. В этих случаях и «урки» принимали самое живое участие – с единственной целью скорее возвратиться в зону. Во всех других случаях они не работали, сидя у костра. Никогда не были в претензии, что их посадили на штрафной паёк. Лишь бы не был записан «отказ от работы». Отказа они боялись, как огня, так как он мог закончиться судом.

Но не сам суд их страшил, а неизбежность получения 58-й статьи за саботаж. А быть «фраером», попасть в категорию «фашистов» – не входило в их интересы, хоть день за днём влияние бригады на них сильно сказывалось и они даже часто отказывали себе в обращении с нами называть нас «врагами народа» и «фашистами», а называли «фраерами» или «политикой».

В один из тяжёлых дней перед пургой мы работали на расчистке узкоколейки, беспрерывно заносимой густо падающим снегом. Уже дул ветер, начиналась пурга, но людей с работы не снимали. На завтра намечался очередной взрыв, а на площадке оставалось ещё много не вывезенного камня и щебня.

В маске работать нельзя, так как под ней от дыхания всё лицо покрывалось испариной, она изнутри намокала и замерзала, становясь жёсткой и колючей. А работать без маски – это значит придти в лагерь отмороженными щеками и носом. Вот и выбирай, что лучше, а что хуже!

Колючий снег хлещет в лицо, забирается за воротник. Только что выбранная позиция – спиной к ветру – через минуту оказывается неудачной. Казалось, ветер дул со всех сторон. И это действительно было так. Пурга всегда начинается с того, что начинает крутить.

К обеду большинство бригад явочным порядком забилось во все обогреваемые и защищённые от ветра уголки. Нет такой силы, которая сдвинула бы с места этих людей. Только команда: «Выходи строиться!» могла заставить их вылезти из щелей. Нашей бригаде уход был заказан – она числится на аварийном положении.

– А может быть, ветер утихнет, – думал прораб, а потому не отпускал и всё время твердил: – Чистить, чистить!

И вот, когда не стало сил, когда мы уже не работали, а, сбившись в кучу в сорок глоток истошно орали:

– Актируй, мать-перемать! – подходит к бригаде облепленный с ног до головы человек и спрашивает, не работает ли в бригаде такой-то, называя мою фамилию.

– Можете ли вы пройти на обогатительную фабрику, вас вызывает начальник?!

С разрешения бригадира передаю свою лопату товарищу и собираюсь идти.

– Не опаздывай на вахту, может, всё же сактируют! – слышится наказ Исаева.

– Я пойду с вашей бригадой, – говорит посланец фабрики, – а вы придёте с бригадой обогатительной фабрики, скажите там бригадиру, что пойдёте вместо Сергея Алексеева.

Такие случаи имели место быть довольно часто. Приходит на смену бригада, а человеку, отработавшему уже свою смену, нужно во что бы то ни стало остаться на стройке, в большинстве случаев что-нибудь достать, лежащее плохо, встретиться с кем-либо из вольнонаёмных, работающих в другой смене и обещавших за пару ранее переданного им белья или валенок именно сегодня принести табачку, а то и каких-либо продуктов, а иногда, чтобы сходить на РМЗ, поговорить с начальником смены. Да мало ли зачем? Вот и производится замена. Отработавший смену остаётся, а один из новой смены с удовольствием уходит в зону.

Естественно, что это делалось в «полном секрете» от какой бы то ни было лагерной или конвойной обслуги.

Прихожу на обогатительную фабрику. Попадаю в отделение дробильных мельниц, классификаторов и флотационных машин. Вижу всё это впервые в жизни. Грохот шаров и стержней во вращающихся мельницах, скрежет скребков и шнеков классификаторов, завывание лопаток флотационных машин – всё слилось в один мощный несмолкаемый шум. Молоденькая ненка с глазами-щёлками и чёрными косичками-хвостиками провожает меня к кабинету начальника фабрики.

Стучу и, чуть помедля, открываю дверь. Небольшой чистенький кабинет. Тепло, тихо. За письменным столом черноволосый, с живыми карими глазами – начальник. Улыбаясь, мягким, тихим голосом произносит:

– Сагайдак? Садитесь! Моя фамилия – Муравьёв Михаил Александрович. Вы инженер? Что закончили и когда?

– Да, я инженер-механик. В 1930-м году закончил МВТУ. До ареста работал на московском заводе «Серп и Молот» начальником цеха.

– Значит, москвич? Абелевича и Шмидта знаете давно?

– Нет, совсем недавно, познакомились месяца два тому назад, да больше и не встречались ни разу!

– Они рекомендовали мне вас. А нам как раз нужен помощник механика. Работать в основном в вечерней и ночной сменах. Это пока наладим производство. Ведь мы ещё не работали, пока только опробываем механизмы.

– Простите, гражданин начальник…

– И сейчас, и впредь прошу обращаться ко мне по имени и отчеству!

– Простите, Михаил Александрович, отучили нас от этого, язык не поворачивается!

– Попытайтесь привыкнуть, Абелевич и Шмидт, да и другие, уже привыкли. На производстве мы делаем одно дело и отношения должны быть товарищескими, вам это понятно? Надеюсь, что вы, конечно, понимаете, что наш разговор отнюдь не для печати!

И улыбнувшись, после короткой паузы:

– Так что вы хотели мне сказать?

– Я вашего производства не знаю и боюсь, что буду плохим помощником, нельзя ли просто рядовым слесарем? Я ведь до МВТУ пять лет работал слесарем в железнодорожном депо!

– А вы сколько лет работали на заводе «Серп и Молот»? Это, кажется, у Рогожской заставы, если мне не изменяет память?