Текст книги "Восемнадцать лет. Записки арестанта сталинских тюрем и лагерей (СИ)"

Автор книги: Дмитрий Сагайдак

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 38 страниц)

Хороший был председатель, с головой человек. А вот не удержался. Встретил я его в Ставропольской тюрьме – осунулся, поседел, а своё отстаивает. Ты, Сафонов, говорит, не тужи, не всегда так будет. Придёт и наш с тобой день. Вот за него-то я и сюда попал. Следователь всё хотел от меня, чтобы я подписал, что председатель – троцкист, а я даже толком-то и не знаю, что это такое. Ну как я мог подписать? Ну и не подписал, как он ко мне ни подлазил – и лисой, и зверем. Тогда он, я о следователе говорю, написал, что я тоже «троцкист». А Особое Совещание восемь лет прописало, даже не судили – зачитал какой-то в штатском – и всё! Ну да не об этом я хотел тебе сказать. Я ведь о силе народной говорить начал, а вишь, куда махнул, стал о себе говорить. Сколько разной придури у нас на лагпункте?! Да пообещай им махорки – всяк станет уголь копать. А чего она стоит-то, махорка, – копейки! А, поди, достань её! Вот в том-то и дело, что не достать! Ты поговори там с начальством – не дураки же они, как мой следователь. Ты не боись – поговори! А если бы пообещали одеть в первый срок – отбою от людей не будет. Поговори! А?

– А «троцкистом» не сделают, как тебя? – пошутил я.

– А ты не смейся, я ведь дело толкую тебе!

Вот я и поговорил. Немного не так, как советовал Сафошкин, а всё же поговорил.

Улан-Удэ получил уголь, а рудоуправление зажгло над шахтой № 2 красную звезду.

Да, народ – большая сила! Прав ты, мой дорогой товарищ Сафошкин, большая!

ГУДОК

Завтра – первое мая. Несколько дней тому назад человек пятьдесят заключённых были сняты нарядчиком с работы, а в лагере, по указанию оперуполномоченного, начальником режима – водворены в отдельный барак с решётками на окнах и лабазным замком на дверях.

Операция изоляции больших групп заключённых на все дни октябрьских и первомайских праздников не вызывала у нас какой-либо реакции. К этому давно привыкли и только нарушение установленного «обряда» могло бы вызвать разговоры, обсуждения и различные толки. Оставался только непонятным сам принцип подбора «козлов отпущения». Изолированными оказывались самые различные люди – политические и бытовики, с малыми и большими сроками, с тяжёлыми преступлениями, такими как измена Родине, шпионаж, диверсия и более безобидные – агитация и саботаж.

Кажется, в Японии, был или есть закон, что человека можно судить за образ его невысказанных мыслей. У нас такого закона не было и нет. И всё же самым правдоподобным объяснением принципом отбора людей для изоляции на время праздников сводилось только лишь к подозрению человека в потенциальных наклонностях к побегу, то есть осуждение его за «образ невысказанных им своих мыслей»! Подкреплялось это в значительной степени тем, что расконвоированные никогда не включались в этот «контингент». Количество и состав этого «контингента» не был стабильным и всегда был несколько неожиданным и непонятным.

Так или иначе, какие бы принципы не закладывались в это дело, никто из нас не был гарантирован от тюрьмы в тюрьме. Людям наносилась дополнительная моральная травма.

За два дня до праздника я, как механик рудоуправления и И.Ф. Манохин, как начальник электростанции, были вызваны в «хитрый домик» к «куму».

Беседа с оперуполномоченным Мавриным оказалась непродолжительной и свелась к требованию от нас бесперебойной работы электростанции и ручательства своей головой, находящихся в нашем подчинении.

– А что может быть с людьми, гражданин начальник? – задал ему вопрос Манохин, отлично понимая уполномоченного и просто вызывая его на откровение.

– А ты подумай хорошенько и сам сумеешь ответить. Мы тебе и Сагайдаку доверяем (ничего себе, заслужил доверие от сатрапа!), а всем верить не можем. Неужели ты можешь поручиться за всех твоих кочегаров и машинистов? Наверное, нет! Вот и помоги себе, да и нам тоже! А они и не будут знать, что это вы подсказали нам!

– В чём, гражданин начальник? Не скажете ли поточнее, в чём вам помочь? – включаюсь в разговор и я.

– Подскажите, кого подозреваете, а мы их в дни праздников не выпустим из зоны, вот и весь сказ!

– Я понял вас, гражданин начальник, я всё понял, даже больше, чем надо, – отвечает ему Манохин. – Не выйдет, хоть вы нам и доверяете. Не выйдет! Мы отвечаем за работу станции и она работать будет, но будут работать и кочегары, и машинисты, гражданин начальник, все до одного. И только при этих условиях.

– Мы свободны, гражданин начальник, или будут ещё какие-нибудь указания? – спрашиваю я. – Можно идти?

Маврин явно недоволен, сквозь зубы цедит: «Идите!»

– Вот сволочь, нашёл, кого вербовать! А ведь здорово у нас получилось с этим «кумом», не правда ли?

– Здорово-то здорово, но нам это так не пройдёт. Ведь это уже не человек, а подлец по своей хамской сущности, пробы ставить негде. Не захотели служить мне добром – возьму силой – вот и вся его философия. Попомни, он приложит все свои силы, чтобы свернуть нам головы, он не побрезгует ничем, вплоть до грязных провокаций!

– Ты прав, Иван Фёдорович, но учти, что сейчас он нас не тронет. Ни Златин, ни Калинин, даже и сам Росман на это не пойдут. Конечно, готовыми нужно быть ко всему.

– Да ну его к чёрту, не стоит он того, чтобы столько говорить о нём. Ты при случае всё же намекни Калинину, пусть будет подготовлен. А хорош же мужик Калинин! Вот бы побольше таких! Ничего не боится. Вчера при этом подлеце Маврине благодарил смену, да не как-нибудь просто – назвал товарищами и каждому по пачке махорки выдал.

– А он и начальников шахт подобрал таких, как сам. Что можно плохого сказать о Моравском, Степанюке, Працюке, Лаврове?

– Вот и оправдывается пословица «Каков поп, таков и приход», не так ли?

Электростанция и ремонтно-механические мастерские находились в производственной зоне, примыкавшей к двум лагерным пунктам. Вход и выход туда у нас с Манохиным, Алиевым и Лаймоном были не ограничены ни временем, ни продолжительностью нахождения в этой зоне. В любое время дня и ночи мы могли выходить из жилой зоны не только сами, но и имели право выводить необходимых нам людей.

Большую часть суток мы проводили на производстве, глуша свою боль работой. Никогда раньше я не рвался с таким желанием на работу и никогда раньше так неохотно «домой» – в зону. Работа настойчиво и неумолимо перемалывала время, час за часом, день за днём. Всем существом своим я рвался за зону, подальше от бараков, нарядчиков, комендантов, надзирателей и конвоя.

Под первое мая всю ночь провели мы на электростанции, в шахтах, в мастерских. Не потому, что боялись за свои головы. Мы любили своё дело и отдавали ему самих себя без остатка. Время было тяжёлое, страна была отрезана от донецкого угля. Мы понимали и глубоко чувствовали, что простой шахт из-за отсутствия электроэнергии мог нанести чувствительный ущерб фронту.

На станции работали два локомобиля по сто семьдесят лошадиных сил и «старушка» – пятисотсильная паровая машина «Леснер» – моя ровесница, выпуска 1902-го года.

Утро. Над горизонтом повис багровый шар солнца. Медленно рассеивается туман. Воздух прозрачен. Небо до синевы голубое. Где-то под самой крышей станции, грязно-серые от копоти голуби, воркуя, справляют свадьбу.

Пришла утренняя смена, принесла для нас завтрак. По случаю праздника, кроме овсяной каши-размазни – кусок жареной трески.

За зоной слышны голоса проснувшихся ребят, играет гармонь, слышен барабанный треск проходящих пионеров. Доносятся фальшивые звуки духового оркестра, репетирующего какой-то бравурный марш. Солнце уже высоко, на небе ни облачка.

За десять минут до гудка, даваемого станцией ежедневно в двенадцать часов дня, остановили «старушку» на профилактический осмотр. Сняли крышки подшипников коленчатого вала (что-то стали греться). Равномерный шум двух работающих локомобилей глушили наши голоса и все звуки за стенами станции. Слесари промывают подшипники, мы с Манохиным осматриваем шейки вала, смазочные кольца. С головой углубились в работу, поторапливаемся, чтобы уложиться в получасовой график остановки.

На плечо опускается чья-то тяжёлая рука. Поднимаю голову. Надо мною оперуполномоченный Маврин, а вокруг – солдаты с винтовками наперевес. Недоумевая, смотрим на Маврина и солдат. У обоих в голове навязчивая мысль: ну вот и доигрались, вот тебе и «здОрово мы его, Ваня!»

– Следуйте к выходу!

– Нам нужно пускать машину!

– Обойдёмся без фашистов!

Вытирая руки и, обращаясь к помощнику машиниста, на ходу говорю:

– Залейте свежее масло и закрывайте подшипники!

Направляемся к выходу. У самой двери станции в окружении другой группы солдат – старший машинист станции Иванов и кочегар Угрюмой из котельной. Оба в наручниках.

– Руки! Руки, говорю!

Вот и мы в «браслетах».

Нет, тут что-то не так, не похоже на запоздавшую реакцию на недавний разговор с уполномоченным. Наверное, случилось что-то посерьёзнее.

Переглядываемся с Манохиным. Внешне он абсолютно спокоен. Выдаёт лишь лёгкое подёргивание века правого глаза – результат работы следователя славного города Киева, – что спокойствие даётся ему с трудом.

– Шагай к вахте!

Манохин взрывается. В момент раздражения он просто звереет, лицо его покрывается мертвенной бледностью, правая рука начинает дёргаться. Сдерживающие начала исчезают, он в эти минуты страшен.

– Никуда не пойду, пока не запущу машину!

– Запустят без вас, гады!

– Без меня и механика машину не пускать, – спокойным, твёрдым, не допускающим возражений голосом, говорит Манохин подошедшему помощнику машиниста Глебову. – Выполняйте наше с ним, – указывая на меня, – распоряжение!

Крамов, машинист машины «Аеснер», быстро подходит к нам и говорит:

– Только что звонил с квартиры начальник рудоуправления и спрашивал, почему задерживается пуск «Леснер», а я ответил, что сейчас запускаем.

– Без нас машины не пускать! – вторично, но уже повышенным тоном и безапелляционно, глухим голосом произносит Манохин.

В дверях появляется Златин.

– В чём дело? Почему стоит машина? – взволнованно и чуть заикаясь, выкрикивает он. – А ну-ка, марш к машине, – обращаясь к нам продолжает он.

Мы пожимаем плечами, глазами показываем на солдат и «браслеты» на руках. Златин, взглянув на наручники, начинает понимать, что мы арестованы, отзывает в сторону уполномоченного. Через минуту Маврин сам снимает с нас наручники и командует солдатам:

– Занять все входы и входы станции и котельной. Никого не выпускать и не впускать!

Через десять минут машина уже работала. Манохин, Иванов и я проходим в кабинет начальника станции. За столом Манохина сидит Златин, рядом Маврин.

– Кто давал тревожные гудки и по какому поводу? – спрашивает Златин.

– Когда? Мы об этом ничего не знаем, гражданин начальник!

– Ровно в двенадцать дня!

– Товарищ Иванов, кто давал гудок на обеденный перерыв? – спрашиваю я.

– Гудок давал старший кочегар Угрюмов, как было приказано Иваном Фёдоровичем.

Вызвали Угрюмова. Пожимает плечами, разводит руками, нервничает. Выдавливает из себя: – Делал, как всегда!

Первым соображает Иванов. Пытается объяснить, что в свистке, очевидно, скопился конденсат; пар, пробивая водяную пробку, не дал непрерывного гудка, а, как бы захлёбываясь, вырывался в отверстие прерывисто, с паузами.

– Почему этого не было раньше? – взрывается оперуполномоченный Маврин. – Почему именно сегодня, первого мая? Почему забыли спустить конденсат?! Где были Манохин и Сагайдак? (Как будто он не застал нас у подшипников машины.) Продолжаете вредить? Не унимаетесь? Хоть чем-нибудь донять? Мать… Мать… Ну что ж, пеняйте на себя, я вас предупреждал! – И, передразнивая Манохина, напомнил недавний разговор у него в «хитром домике» перед самым праздником. – Так, значит, «будут работать все кочегары» – вот и наработали, а я ведь вам подсказывал. Не послушались, а теперь уже поздно!

Златин сидит молча. Чёрные глаза его искрятся хитринкой.

– Так, значит, утверждаете, что произошла ошибка кочегара?! Ну что ж, давайте проверим, дадим ещё один гудок. Ну-ка, Манохин, докажи на деле, что всё это произошло из-за ошибки и ротозейства кочегара. Только позвони-ка, Сагайдак, Калинину, да предупреди его, чтобы ещё и он сюда не прибежал.

Все направляемся в котельную. Манохин медленно тянет на себя рычаг гудка. Раздаётся бульканье, а затем прерывистый, захлёбывающийся гудок. Манохин тянет рычаг до отказа, пар прогоняет воду и ровный, протяжный гудок несётся над шахтами, лагерем, Гусиным озером.

Златин смеётся. Не то вопросительно, не то восклицательно, грозя при этом кому-то пальцем, произносит всего одно слово: «Фокусники!», берёт под руку уполномоченного и уводит его со станции. Снятые с постов у дверей солдаты, построившись по двое, идут с разводящим в караульное помещение.

Гроза миновала. Мы одни. Узнаём у кочегара, что когда он нажимал на рычаг и услышал захлёбывающийся звук – сразу же бросил рычаг, затем нажал его опять. Услышав опять захлёбывание, снова отпустил. И лишь нажав в третий раз, сообразил, что забыл спустить образовавшуюся воду. А гудок уже свистел нормально, и буквально через десять минут его окружили солдаты и вывели из котельной.

Вся эта история закончилась для кочегара пятью сутками карцера с выводом на работу, тремя сутками – старшему машинисту Иванову, лишению на один месяц переписки с родными меня и Манохина. Последнее наказание было распространено и на Алиева, которого в этот день вообще не было на станции.

И всё же нам сильно повезло. Завести новое дело Маврин так и не смог. «Виновником» этого несомненно был Златин. Это он не позволил развернуться Маврину, уступив ему лишь в том, что не оставил безнаказанным это происшествие.

Можно было бы не акцентировать внимания на этом случае. Ну что, собственно, случилось особенного? Недалёкий человек превысил свои полномочия, заподозрил невинных людей, попытался создать новое дело. Его поправили. Но вся трагедия заключалась не в том, что Маврин попытался в очередной раз унизить человеческое достоинство, залезть грязными руками в кровоточащие раны измученных и отчаявшихся людей. Ужас в том, что Маврин не был каким-то исключением. Таких как он развелось (именно РАЗВЕЛОСЬ, а не просто БЫЛО) на нашей земле многие десятки и сотни тысяч! Чем они отличались от нас тоящих фашистов – трудно себе представить. Их арсенал был до отказа перегружен самыми изощрёнными преступлениями, которые своей жестокостью и беспощадностью не только не уступали средневековой инквизиции, а неизмеримо превосходили её! Одно перечисление преступлений, лежащих на их совести, приведёт в ужас людей – наших внуков и правнуков, заглянувших в историю МРАЧНОГО ДВАДЦАТИЛЕТИЯ. Доносы, массовые аресты, искусственность создаваемых дел и судебных процессов, допросы-пытки, чудовищные приговорА, попрание элементарных прав и достоинств человека, провокации, ложь, подозрительность, обман, произвол – вот далеко не полный букет злодеяний этих людей. И всё это базировалось на полном бесправии общества. А что может быть страшнее этого?

Тебя подозревают и арестовывают, караулят каждый твой шаг, сажают в тюрьмы и лагеря без суда, а там водят с винтовкой на работу, надевают наручники, заставляют ложиться в грязь, навешивают на спины номера, как бирки скоту, создают новые дела.

Всю страну опутали колючей проволокой, уставили караульными вышками, погрузили в кошмарный страх перед произволом и беззаконием.

 
Я их помню во власти и силе
При дворе торжествующей лжи.
Страхи всюду, как тени скользили,
Проникали во все этажи.
Потихоньку людей приручали
И на всё налагали печать.
Где молчать бы – кричать приучали.
И молчать – где бы надо кричать.
 

Е. Евтушенко «Страхи»

ПОЛОМКА КОРЕННОГО ВАЛА

Герой – это человек, который в решительный момент делает то, что должен сделать.

Ю. Фучик

Наша «старушка» – паровая машина «Леснер» – сдала. В ночь под первое июня 1943-го года сломался коренной вал машины.

Всех работников электростанции перевели в барак усиленного режима – «БУР». На окнах решётки, в тамбуре барака – «параша», входные двери на замке. Пищу, кипяток – доставляют в барак специальные люди. Вывод на работу – под усиленным конвоем с собаками. Электростанция и ремонтные мастерские – место работы – в оцеплении.

Все бараки жилой зоны переведены на освещение коптилками, отключена осветительная сеть посёлка шахтёров. Освещается только «тульский забор».

В двух ведущих шахтах – первой и третьей – остановили работу по добыче угля. Только пятая шахта продолжает работать – там нет врубочных машин, потребляющих много электроэнергии. Вентиляторы включаются только при отпале (?). На время их работы отключаются решётки и лебёдка.

Экспертиза специалистов треста «Востокуголь» установила, что причиной поломки вала явилась усталость металла. Специальная комиссия из представителей Улан-Удинского паровозостроительного завода, партийных и общественных организаций, в своих выводах зафиксировала правильную эксплуатацию машин и оборудования, а также; образцовый порядок на станции.

Несмотря на это, нас всё же оставили в БУРе под замком и не сняли оцепление вокруг станции, но мне, Манохину и Иванову разрешили круглосуточный, беспрепятственный выход на станцию и даже вывод на работу необходимых специалистов и рабочих под расписку об ответственности за побег.

Почему мы должны были отвечать за это – не поддавалось никакому объяснению, да мы и не пытались его искать. Не задумываясь, подписывали обязательства на каждый вывод рабочих, отбросив мысли, что это авансированный приговор самим себе не только в случае побега кого-либо, но и тогда, когда режимникам взбредёт в голову, что кто-то из выведенных людей задумал или готовится к побегу. Стоит надзирателю обнаружить при обыске у кого-либо немного сухарей или несколько пачек махорки и «дело о побеге» окажется сфабрикованным, а ты, давший расписку, будешь привлечён как соучастник этого побега, чего окажется вполне достаточным, чтобы «присобачить» внушительный «довесок» к твоему и так не маленькому сроку.

Что же толкало нас на такое «безрассудство»? Не лучше ли было плюнуть на всю эту «возню» и наигранную «бдительность» недалёких и страшных людей? Не лучше ли было самоустраниться и обеспечить себе неприкосновенность?

Но, облечённые большими производственными правами, доверием, оказанным «врагам народа», человеческим отношением, мы отлично понимали и свои обязанности, правда, никем формально не регламентированные, но, безусловно, подразумевающиеся.

Мы оказались зажатыми, как в тисках, двумя силами, внешне как будто делающими одно дело, то есть защищающими интересы советских людей, а на самом деле, по существу, явно противоположными и чуждыми друг другу.

В задачи одной входило максимальное; использование нас, как специалистов, рвущихся отдать все силы, знания, способности на укрепление мощи страны, а в задачи других входило подавить в нас всё человеческое, отгородить от общества, превратить в послушное стадо и охранять это стадо любыми способами и методами при помощи колючей проволоки, вышек, собак, винтовок, обысков, карцеров, провокаций.

Первые силы способствовали нашему участию в общей борьбе всей страны с фашизмом, в укреплении Красной Армии, а вторые, до предела разложившиеся люди, укрывающиеся от фронта, ловко демонстрировали свою «бдительность» и необходимость, а по существу, – вредящие стране и народу.

Относиться безучастно к создавшейся обстановке было бы равносильно игре на руку грязным силам страны. На это идти мы не могли. Мы отлично понимали, что остановка шахт грозила прежде всего предприятиям города Улан-Удэ, работавшим для фронта. Резервов угля в городе не было, а добыча резко сократилась, если не сказать, что совсем прекратилась. Угля хватало только для нужд ПВРЗ. Ряд заводов и фабрик были остановлены, а потому мы встали в ряды первых сил.

И вот через неделю, после соблюдения всех формальностей, актов многочисленных комиссий, заведения группового дела о вредительстве, после утомительных и до невероятности диких, подчас наивных и абсурдных обвинений, кто-то, очевидно, подсказал, что целесообразнее, не прекращая заведённого дела, всё же использовать наши знания, опыт и силу. Из БУРа люди возвращены по своим баракам. Оцепление станции снято.

Вопросы, что же делать сейчас, что предпринять – волновали в равной степени всех – и работников рудоуправления, и администрацию лагеря, и нас, заключённых инженеров-механиков.

Пока суд да дело, машину разобрали полностью. Проверили все узлы, каждую деталь. Сменили пальцы, втулки, валики, перезалили подшипники, заэскизировали быстроизнашиваемые детали, очистили котлы от накипи, заменили паропроводы, краны, вентили.

Но ведь всё это ни к чему, если не будет решён основной вопрос – изготовление нового вала.

На совещании рудоуправления с представителями треста «Востокуголь» были приняты сформулированные нами и новым механиком Рудуправления Колмозевым предложения, сводящиеся к оформлению заказа на изготовление нового вала на ПВРЗ в Улан-Удэ и к попытке отремонтировать силами нашей механической мастерской поломанный вал, если не удастся возложить это на них.

Первое предложение ни у кого не вызвало сомнений, так как в решении его примет участие коллектив инженеров и рабочих специалистов крупного, по существу, механического завода, что гарантировало несомненно правильное; его решение. Второе предложение было связано с большим риском. Да и в самом деле, можно ли доверить это «врагам народа»? Так думали многие, даже те, у кого были сомнения в нашей виновности.

Да мы и сами понимали, что взять на себя ремонт вала – это связать себя с большим риском, а усугублялось это ещё и тем, что ремонт не сулил нам никаких лавров, даже в случае благоприятного исхода, а неудача, безусловно, привела бы к большим неприятностям, грозящим дополнительным сроком и за обман руководства, и за необоснованные обещания; за нежелание исправить вал; нашлись бы нарушения технологии ремонта, неправильного подбора электродов, да мало ли ещё что, а коротко говоря – судили бы нас за групповое вредительство. Не зря, совсем недвусмысленно намекнул нам оперуполномоченный Маврин, что валы сами не ломаются и остановка паровой машины есть результат злого умысла. Пока что на всё ещё продолжающихся допросах он не инкриминировал нам этого «злого умысла», но всё сводилось к тому, что авария произошла не без нашего участия, пока что не прямого, а лишь косвенного, но, безусловно, подсудного.

Улан-Удинский паровозостроительный завод на базе эвакуированного Луганского завода срочно переоборудовался на выпуск паровозов, одновременно выполняя заказы фронта по изготовлению мин и авиабомб. Отсутствие нашего угля, конечно, не остановило бы завод, но создало бы неимоверно тяжёлые условия, удлинило бы сроки переоборудования, остановило бы ряд предприятий города, в частности, крупнейшей валяльной фабрики, изготовлявшей валенки для фронта, и механического завода, поставлявшего телеги для Дальневосточной армии.

Всё это мы отлично знали и понимали. Знали и то, что изготовление нового вала, по самым смелым нашим прикидкам, затянется на два, а вероятно, и на все три месяца.

Инженерное чутьё подсказывало, что при хорошо продуманной технологии и добросовестном исполнении можно, в какой-то степени, рассчитывать на успех ремонта. Но нужна была консультация, одобрение специалистов, необходима была химическая лаборатория для определения химического состава вала и подбора соответствующих электродов. Ничего этого в Гусиноозёрске не было. По настоянию Калинина перед управлением лагерей вместе с вольнонаёмным Сергеем Колмозевым в Улан-Удэ послали меня и Манохина. Колмозев взял нас под расписку, выданную лагерю. Последнее обстоятельство нас сильно удивило и одновременно обрадовало. Удивление небезосновательное – ведь мы к этому времени оставались заключёнными, врагами, а к тому же подследственными. Оказывается, некоторые сложные ситуации стирали грань между людьми различного общественного положения. Естественно, что это было вызвано необходимостью, бедой, безвыходностью создавшегося положения, а отнюдь не альтруистическими побуждениями. Но чем бы это не вызывалось, нельзя не отдать должное таким сильным, я бы сказал, крупно мыслящим людям, как Златин, который пошёл на это, не ожидая ответа из Москвы и в противовес всем оперуполномоченным и начальникам режима.

Можно ли поступок Златина квалифицировать как преступление? Да, в тот период, с точки зрения органов безопасности, это было большим преступлением, наказуемым со всей беспощадностью. И только в свете новых решений можно усмотреть в его действиях если не геройство, то, по меньшей мере, протест всему, происходившему тогда. Он не мог сказать тогда – НЕ ВЕРЮ, но он говорил это молча, на каждом шагу – своими действиями.

Мы в то время это не анализировали, мы только удивлялись и радовались умным, чутким людям, понимавшим уже тогда то, чего мы не понимали и много лет спустя.

Переговоры с генералом Веллером, директором ПВРЗ, не стали для нас каким-либо утешением. Сроки изготовления нового вала были установлены крайне; большими – минимум три месяца, и то при условии получения заводом в полуторамесячный срок соответствующей поковки с за водов Урала. Но заказ всё же был оформлен, и Веллер обещал лично проследить за его выполнением. Ремонт старого, поломанного вала силами завода был отклонён категорически. Консультации со специалистами по организации ремонта у нас в Гусиноозёр-ске сводились к скептическим заключениям: «вряд ли что из этого получится, практика не знает таких случаев!»

Только один инженер проектного отдела – Николай Васильевич Голубцов, как говорится, «загорелся» и стал убеждать своих коллег в правильности разработанной нами технологии ремонта, не исключающей успеха при тщательном её соблюдении.

Голубцов – фронтовик, начальник поезда по восстановлению разрушенных войной мостов, побывавший во многих переделках, неоднократно принимавший, на первый взгляд, чудовищные технические решения – настойчиво и убедительно поддержал наше предложение.

В разгар разгоревшихся страстей, когда под натиском эрудированного выступления Голубцова «начал таять лёд» и специалисты уже спорили по существу самой технологии, в кабинет Веллера вошёл человек, представленный всем секретарём обкома партии БМАССР по промышленности. Он подсел к Веллеру, что-то сказал ему и попросил продолжать совещание.

Веллер, извинившись, оставил нас с секретарём обкома. Разговор с ним был непродолжительным и свёлся к нескольким диалогам.

– Хочу с вами познакомиться немного поближе. Кем работали на воле? За что осуждены? Сроки наказания? Есть ли дома семьи? И, наконец, чем вы руководствуетесь, настаивая на ремонте сломанного вала? Представляете ли вы, какую ответственность берёте на себя? Вот же не сумел я уговорить товарища Веллера сделать этот ремонт у него на заводе, а ведь ему и карты в руки!

Мы выжидательно молчим, не понимая, к чему весь этот разговор.

– Ведь это не просто лабораторный эксперимент: не вышло в этот раз – выйдет в другой! Вы ведь должны понимать, что в случае неудачи, а таковая весьма вероятна, вам будет очень трудно, пожалуй, даже невозможно, доказать, что эта неудача не связана с вашим прошлым и настоящим. Вы не отдаёте себе отчёта, что берясь за это – выдаёте крупный вексель, обнадёживаете многих людей и ряд учреждений. Учтите, что по векселям надо платить!

Взял стакан воды, выпил всего один глоток, поставил его на место, пристально посмотрел на нас и задал нам вопрос:

– Есть ли у вас хоть какая-нибудь уверенность в благополучном исходе?

– Конечно, уверенности нет никакой, но есть сильное желание пустить машину, чего бы это нам ни стоило, – говорю я.

– Дело отнюдь не безнадёжное, – подхватил мои слова Манохин, – и без риска трудно не только работать, но и жить. Многие ведь сейчас рискуют и только потому, что знают, во имя чего это делают.

– Да, неплохо сказано, совсем неплохо, – задумчиво и ни к кому не обращаясь произносит секретарь. А потом, обращаясь уже ко всем, заявил: – Именно такой ответ я и ожидал от вас услышать. Ну что ж, действуйте, и помните, что в ремонте вала участвую и я вместе с вами. При любом исходе этого нелёгкого дела отвечать будем вместе, – и, немного помолчав, повторил, – да… вместе будем отвечать. Товарищ Колмозев! Я просил товарища Веллера оставить и вас с нами не случайно. На вас возлагаю связь со мной, ведь им это сделать не под силу, полагаю, что вы меня понимаете! Ну что ж, пора и закругляться. Думаю, что вы все меня поняли правильно. Больше мне сказать вам нечего. До свидания! Желаю от души вам полного успеха!

Встал из-за стола, крепко пожал нам руки, повернулся и грузной походкой, низко опустив голову, вышел за дверь.

Это произошло в 1943-м году, после шестилетнего нашего пребывания в лагерях. У меня осталось до конца срока ещё два года, у Манохина – девять лет.

Эта короткая беседа останется у меня, думаю, и у Манохина, светлым и радостным событием в нашей жизни. Мы нужны, нам верят, а это и есть жизнь!

К нашему возвращению в Гусиноозёрск ремонтный чертёж был уже изготовлен инженером-конструктором Лаймоном. Ян Лаймон остался на бурят-монгольской земле навечно, не пережив мучений лагеря. Острая дистрофия от недоедания и цинга свели этого чудесного товарища в могилу. Спокойный, грузный в прошлом и тощий как скелет в последние годы жизни, он боролся за неё всеми средствами, доступными в лагере, никогда не отчаивался, с тонким юмором и, казалось, без злобы, воспринимал все удары тяжёлой судьбы. Любил Латвию и Ригу. Когда смерть уже стояла за его спиной, я обещал ему, если выйду на свободу, побывать в Риге. Обещание своё я ещё не выполнил, но забыть его не смогу. При воспоминании об этом человеке мне всегда становится грустно и не по себе. Свыше двух лет мы делили с ним и горе и радость, тоску и печаль, горбушку хлеба и крохи табаку.

…Начали подготавливать вал к сварке. Работы вели вручную – молотком и зубилом. Круглосуточно. Слесарей Кошелева, Овсянникова, Трубника меняли Миллер, Ольховцев, Кошкин; их меняли Манохин, Колмозев, Алиев и я, к нам на смену приходили кузнецы Васильев, Ерохин, Шелепов. Не уходя в зону работали старик Иванов, токарь Оберландер, монтёр Пасхалис и многие другие, фамилии которых вспомнить уже не могу.

На третьи сутки вал сварили. Как и следовало ожидать, его немного повело. Нужно было протачивать шейки. В ремонтных мастерских станков такой длины не было. Изготовили передвижные люнеты на металлических конструкциях. Мощность мотора станка оказалась недостаточной, пришлось сделать приспособление для ручного вращения вала, зажатого в патрон станка. Обточку вала вёл токарь Оберландер – немец из колонистов Крыма. Он не отходил от станка в течение многих часов.