Текст книги "Восемнадцать лет. Записки арестанта сталинских тюрем и лагерей (СИ)"

Автор книги: Дмитрий Сагайдак

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 38 страниц)

– Нет, Александр Иванович, большое-пребольшое вам спасибо за участие. Может быть, вы тысячу раз правы, может быть, потом буду жалеть, что не послушал вас, но… у меня не хватит сил ещё три года жить вдали от семьи, заставить семью жить на Лене со мною – не могу и не хочу. Это будет бессердечно по отношению к жене и детям. Прошу вас, если можете хоть чем-нибудь помочь, помогите возвратиться домой.

– Идите, давайте телеграмму, не пугайте семью. Телеграмму отошлёт Клавдия Григорьевна, дайте ей адрес и текст. А я вам сегодня устрою встречу с прокурором республики, говорите с ним, настаивайте, может, что-нибудь и выйдет. Не нервничайте, ведь всё самое плохое позади. Обдумайте моё предложение и если ничего не выйдет с Москвой, воспользуйтесь им. Говорю, что я предлагаю разумное. И ещё. Хочу вас попросить оказать мне последнюю услугу. Замену вам я не готовил и сейчас мы оказались без механика. Не сможете ли вы рекомендовать кого-нибудь на ваше место?

Я назвал Манохина, добавив при этом, что он инженер-теплотехник, «вредитель», и срок у него солидный.

– Где он сейчас?

– В Гусиноозёрских лагерях, работает механиком электростанции.

– Хорошо, спасибо! Могу ли я вас попросить поработать в колонии вольнонаёмным механиком до приезда Манохина? Это может продлиться около месяца.

Я дал согласие. Не начальнику колонии, а Александру Ивановичу Лермо.

В этот же день меня принял прокурор республики и заявил, что, так как я освобождён на общих основаниях, препятствий к моему выезду в Московскую область у него не имеется, о чём он уже сообщил в УРЧ колонии и лично Лермо, который просил его помочь мне.

К вечеру этого же дня из лагеря меня выгнали, несмотря на мои попытки просить начальника по режиму дать возможность до подыскания пристанища ночевать в лагере.

– Этого не сможет вам сделать и Лермо. Сразу по получении извещения об освобождении мы обязаны заключённого освободить из-под стражи. Это ведь не амнистия, которая предусматривает освобождение в течение какого-то определённого срока.

…Устроился у сестры мастера кузнечного цеха Хрункова. От неё каждое утро ходил в колонию на работу. В первый же день за наличный расчёт получил паёк – ведро квашеной капусты, десять килограммов костей, подсолнечное масло, сахар, селёдку, чему сильно были рады сестра Хрункова и её дети.

Месяц прошёл как в тумане. Обмен телеграммами с семьёй, работа, получение паспорта, справки об освобождении, посещение товарищей, освободившихся по амнистии 1945-го года, кино, театр, встреча с Медведевым, опять работавшим в театре, встреча с Голубцовым, передача дел Манохину, привезённому из Гусиноозёрска.

Наконец, покупаю билет до Москвы, сажусь в поезд Улан-Удэ – Москва. Расположился на самой верхней полке. Расстелил полушубок, в головах – деревянный ящик, по форме – подобие чемодана, в нём несколько буханок хлеба. В большой банке – капуста, свёрток с сильно пахнущим омулем, сахар.

Повесил на крючок выигранную в лотерею на шахте в Гусиноозёрске мандолину. Очень часто она помогала мне коротать свободное от работы время. И сейчас ещё сомневаюсь, что мои «концерты» доставляли удовольствие окружающим. Но терпели.

Путь длинный – семь суток впереди, а там… и Москва!

Внизу расположилась семья шахтёра, возвращающаяся на родину по окончании договорного срока.

В первую же ночь поднялся «шухер», всполошился весь вагон. У кого-то вытащили деньги с документами, кто-то лишился мешка, кто-то остался без сапог, лежавших в головах.

Шахтёр залез ко мне на верхнюю полку, суёт в руку пачку документов, в числе ко торых партийный билет, и просит держать их у себя.

– У вас здесь спокойнее – всё-таки третья полка. А я могу уснуть и проспать всё на свете. Самого вынесут – не почувствую.

Никакие мои отговорки, что он меня не знает, что я буду чувствовать себя неловко – ни к чему не привели. Тогда я пустил в ход «тяжёлую артиллерию» – ведь еду из лагерей, просидел десять лет.

Моё признание несколько его озадачило, но совсем ненадолго.

– А я ведь догадывался ещё на станции, когда компостировал билет, а вы в очереди стояли, даже жене шепнул, что наверно из лагерей, а вот вас об этом спросить постеснялся. Вы ведь по 58-й сидели?

Получив подтверждение, он просто взмолился:

– Возьмите, прошу вас! Я ведь вас знаю, нет, не вас лично, а таких, как вы. Много вашего брата работало у нас в рудниках, навидался я.

Пришлось свёрток взять и спрятать за пазухой. Так в течение семи суток и ехал с чужим партийным билетом на сердце.

Придёт ли момент, когда я положу на сердце свой партийный билет?

МОСКВА – КИРЖАЧ

«Камни бросают лишь в те деревья, на которых есть плоды».

Восточная пословица

На Казанском вокзале меня встречали жена, старшая дочь Нэлла, младшая Ирэна, сестра жены Эмма, племянник Вадим, сын старшей сестры жены Маши Черняк. Все с букетами цветов, радостными лицами.

Старшей дочери уже двадцать два года, а оставил двенадцатилетней школьницей, пионеркой, младшей – пятнадцать, а была тогда пятилетней крошкой. Она смотрит на меня удивлёнными изучающими глазами. Детство прошло без отца. Какой же он есть, мой папа, говорили её глаза.

Вид мой не внушал особого доверия и явно вызывал скорее всего жалость и некоторое стеснение. На мне кирзовые сапоги, правда, сшитые по ноге, синего цвета бумажные брюки и гимнастёрка, сделанные по распоряжению Лермо в лагерной портняжной мастерской года полтора тому назад в ознаменование пуска пилорамы «Колхозница». На плечах – лагерная телогрейка защитного цвета, с пришитым к ней воротником и боковыми карманами. На голове кепка, которую перед самым отъездом в Москву я выменял на толкучке в Улан-Удэ за полведра квашеной капусты. В руках – деревянный чемоданчик, с четырьмя зачерствевшими буханками хлеба, парой белья, мешочком кедровых орехов, купленных на какой-то сибирской станции, овчинный полушубок бог знает какого срока, и мандолина.

Привёз ещё седину, худобу и всего только половину зубов во рту.

Домой ехали трамваем до Семёновской площади, а оттуда, пешком, к Госпитальному валу. За десять лет во дворе разрослись тополя, доставая верхушками до третьего этажа.

Перед подъездом в скверике – много колясок с детьми, у песочницы, тоже дети. Вокруг незнакомые люди.

Неузнаваема и квартира. Жена с дочерьми живут в двух комнатах, третья занята посторонними людьми, вселёнными по решению народного суда в порядке уплотнения, в четвёртой живут племянник с племянницей, привезённые женой из Ленинграда после ареста их родителей – сестры жены Маши Черняк, члена партии с 1915 года, участницы Октябрьской революции в Москве и Гражданской войны, бывшей до своего ареста председателем одного из райисполкомов Ленинграда и её мужа Петра Горбунова, уральского рабочего, старого большевика, до ареста – председателя Мурманского окрисполкома.

На кухне оказалась нагретая вода в кастрюлях, железное корыто, таз, на стуле аккуратно сложено бельё. На спинке стула – мой тёмно-синий костюм, под стулом – ботинки. Всё это бережно сохранялось и в течение десяти лет ожидало моего возвращения.

Только великая вера в моё возвращение могла оправдать их наличие сегодня в этом доме!

…В белой рубашке, при галстуке, в костюме, висящем на плечах, ровно мешок, подхожу к столу, накрытому белой скатертью. Посреди стола ваза, с большим букетом цветов, перед каждым – тарелка, рюмка, бокал. В графине водка, рядом – бутылка вина. Чёрный хлеб нарезан маленькими ломтиками, какая-то закуска, уже не помню какая. На блюдце плитка шоколада, аккуратно разломанная на маленькие кусочки.

Не помню, что ел, что пил, не помню тостов и были ли они. Помню лишь одно: когда стали пить чай, младшая дочь, подвигая блюдце с шоколадом поближе ко мне, сказала тихим голосом:

– Папа, бери к чаю шоколад.

Я повернул голову к ней и прочёл на её лице сильное и трудно скрываемое желание самой попробовать весьма редкое в этом доме лакомство. Невольно слёзы набежали на глаза, мне было не до шоколада.

– Спасибо, Ирэна! Ешь сама. А я сильно хочу пить, а со сладким не напьёшься, да и отвык я от сладкого!

За столом сидели до позднего вечера. Немного смеялись, больше плакали. Даже не плакали, это не то слово, просто отворачивались, вытирая набегавшие на глаза слёзы.

Разговор направляла жена: как ехал, кто были соседи в вагоне; Маша возвратилась уже два года тому назад, сейчас работает в Подмосковье, не получив права жительства в Москве, племянники Гарик и Витя демобилизовались, моя сестра Анфиса живёт в Германии с дочкой и мужем, подполковником артиллерии, закончившим войну в Берлине. Сёстры Таиса и Зина живут в городе Минеральные Воды, брат Володя работает в Чите, второй брат Костя с отцом живут в Ульяновске. А Витя, самый младший, погиб в 1941-м году с эскадрильей тяжёлых бомбардировщиков чуть ли не в первые дни войны…

И – ни одного вопроса о тюрьме и лагерях! Не говорила и о том, как жила одна с четырьмя детьми все эти годы и как живут сейчас. Не хотела омрачать встречи. Не задавал вопросов и я. Не сговариваясь, откладывали это на потом. И было понятно всем, что этого разговора не миновать, всё равно говорить об этом придётся. Но только не сейчас, не сегодня, может быть, и не завтра.

Да как об этом не говорить? Ведь трагедия, невольным участником которой сделали меня, была ещё большей трагедией для моей семьи. Над ними тяготел тяжёлый приговор «правосудия», сделавший их семьёй врага народа. Куда бы они ни приходили, с чем бы они ни обращались, за ними тянулся несмываемый позор мужа, отца. В глазах всех они обязаны были делить тяжесть вины. И делили.

* * *

МАРМОРШТЕЙН

На другой день пришёл Лев Вениаминович Марморштейн – главный инженер завода «Серп и Молот».

Крепко расцеловались. Он мало изменился, разве что немного посолиднел, как-то раздобрел, да передние зубы не свои, а золотые. По-прежнему говорун, пересыпает разговор остротами, анекдотами. Как и раньше – хорошо ест, а ещё лучше – пьёт. Принёс с собой бутылку водки, с которой сам же и расправился.

Одиннадцать месяцев провёл он в одиночке на Лубянке, 2. Обвиняли во вредительстве, связи с Родзевичем, Субботиным, доктором Крицем, Бортницким и, конечно, со мной – с врагами народа…

Запустил чернильницей в следователя, вгорячах не попал, но стену испортил, забрызгав чернилами. Тут же потерял зубы от удара рукояткой пистолета. Не один раз после этого искал «пятый угол». Избивали до потери сознания. Ни одного листа допроса не подписал, даже заглавных, которые заполнялись биографическими данными. И всё же следователь остался верен себе и бытовавшему в то время положению, что «невиновных НКВД не арестовывает, а раз ты арестован, значит, виноват». Он дело всё же состряпал. Слушалось оно в Верховном суде в 1938-м году. Суд состава преступления не нашёл. Марморштейна освободили. Компенсировали деньгами за все одиннадцать месяцев, проведённых в тюрьме.

А пытки, зубы, оставленные в кабинете следователя, кто-нибудь компенсирует? То-то и оно, что это вечно придётся хранить в себе и ничем не стереть из своей памяти.

– Меня сейчас призывают забыть, вычеркнуть из жизни месяцы жесточайшего по своему цинизму беззакония, забыть душевные и физические муки почти годичного пребывания в одиночке. Мол, чего вам ещё нужно? Справедливость восстановлена. То, чего вы добивались, чего ждали, во имя чего жили – свершилось. Ну и живите себе на здоровье, вас восстановили на работе, вы опять в почёте. Зачем же вы ворошите прошлое? Да, оно неприглядно, нам его, этого прошлого, тоже стыдно, но нельзя же вечно твердить о нём, ни к чему искусственно растравлять трудно заживающие раны…

Глаза Лёвы налились кровью, а лицо побледнело. Рука потянулась к стакану с водкой. Он взял его, но не выпил, поставил обратно на стол.

– Я спрашиваю самого себя, кто эти советчики? Во имя чего они затыкают мне рот? Да разве во мне одном дело? Разве справедливость уже восторжествовала? Разве трагедия закончилась? И можно ли почивать на лаврах? А ты, Митя, а десятки, сотни тысяч таких, как ты, что же, должны молчать и радоваться, что победили смерть и получили в награду жёлтый билет! А кто же скажет о тех, кто не победил смерть, кто лежит с привязанной к ноге биркой в тайге, тундре и ещё чёрт знает где? Нет, ради справедливости, ради людей ещё живых, в память уже мёртвых, призыва ть к молчанию – величайшее преступление. Я мало знаю, видел и пережил меньше тебя, но и то, чем делюсь с людьми, приводит их в ужас и заставляет пересмотреть свои установившиеся взгляды, переоценить многие ценности. Расскажи мне о твоих университетах, о твоём «академическом образовании»!

…И я рассказывал, рассказывал всё, что было. И то, мизерно малое, хорошее, и то, страшно большое, – плохое. Рассказывал всё, ничего не утаивая, без прикрас и преувеличений, всё, всё, чему был свидетелем и невольным участником, действующим лицом.

А он сидел и слушал, даже не пил, хотя водка стояла на столе и не в его стиле было равнодушие к заполненной посуде. От него узнал, что Александр Михайлов, прячась от фронта, из инженера превратился в начальника охраны завода (эта должность имела броню и на фронт не посылалась). От него же узнал, как Андилевко в тех же целях работал на заводе рядовым вахтёром, что Бубнов по трупам оклеветанных им честных людей докарабкался до поста заместителя министра в одной из прибалтийских республик, что погибли работники завода Н.Б. Родзевич, И.И. Субботин, Бортницкий, Лобатов, Дорожкин, Филатов, Гайдуль, Генкин, Ганин, Можейкис, Цейтлин, Зоншайн. Не обошли и работников Спецстали – расстреляны Залкинд, профессор Григорович, доктор Криц, сидят Тертерян, Лехнер, начальник ГУМПа Точинский и много, много других – всех и не перечислишь, обо всех не расскажешь…

* * *

СМИРНОВ

На другой день пришёл Иван Иванович Смирнов. Он работал в цехе холодного проката начальником планового отдела. В 1936-м году он и начальник технического контроля Толгский были неожиданно арестованы. Долгие месяцы о них ничего не было слышно. Просто исчезли и никто не знал, где они. Не знали даже их родные.

Не помню уж точно, в каком месяце (кажется дело было в конце лета), я был вызван на Лубянку, 2. Долго ожидал у дверей кабинета вызвавшего меня следователя. Наконец, во втором часу ночи, был принят. Это был следователь, ведший дела Смирнова и Толгского. Он зачитал протоколы показаний своих «подопечных». В своих показаниях они признавались во вредительстве. Толгский пропускал заведомый брак нержавеющей ленты, а Смирнов, зная это, оформлял документацию.

Я был ошеломлён, попросил дать мне прочесть их показания. Следователь был настолько любезен, что дал мне в руки папки, такие же, какие я видел несколько позже, но ещё не сброшюрованные и без «Хранить вечно» на титульном листе.

Первые же страницы меня насторожили. Я знал, что И.И. Смирнов работает на заводе с раннего детства, что отец у него был табельщиком, но то, что он – Смирнов – был сыном «крупного домовладельца», показалось мне надуманным. Толгского же я знал как молодого специалиста, порвавшего со своим отцом – рядовым священником небольшого прихода. А если бы даже он и не порвал с отцом? Но что он был сыном крупного служителя религиозного культа, настроенного явно антисоветски, мне было (не?)известным.

А дальше следовало одно откровение за другим. Толгский пропускал ленты с интеркристаллитной коррозией, недостаточными механическими качествами, царапинами, плёнками, падавами; Смирнов выписывал накладные на сдачу, в документах исправлял по указания Толгского номера лент.

На вопрос, знали ли об этом Сагайдак и Гольденберг, следовал ответ: «Нет, не знали, и мы боялись их в это посвящать».

Каждый лист допроса подписан, даже лист допроса очной ставки.

– Я хо тел бы только вашего подтверждения, что эти подлецы, а в этом, я надеюсь, вы теперь не сомневаетесь, вредили, не вызывая подозрений со стороны Гольденберга (моего заместителя), и что они скрывали от вас и от общественности своё социальное происхождение.

– Первого не могу подтвердить, потому что Смирнов вообще не имел никакого отношения к оформлению, документы писались бухгалтером Любимовым, а Толгский не только не пропускал брака, но наоборот, перестраховываясь, зачастую отправлял в передел с моей точки зрения ленты, которые можно было бы с успехом использовать в производстве заказчика (я имею в виду ленты с незначительными поверхностными дефектами и отступлениями по химическому составу). На этой почве у нас неоднократно были большие недоразумения и Толгский в спорах всегда побеждал, так как на его стороне всегда был начальник ОТК завода, Марморштейн, Родзевич и авиационная техническая приёмка в лице Бреславской.

Второго не могу подтвердить, так как сам лично и вряд ли кто из цеховых рабочих не знает, что Толгский – сын священника, а Смирнов – сын табельщика, имевшего у Рогожской заставы домишко. Этого они никогда не скрывали.

Мои ответы не обескуражили следователя и были как бы пропущены мимо ушей, в полной уверенности, что последующими доводами он сумеет сбить с меня спесь.

– А что вы скажете теперь? – и, с заранее победоносным видом, протянул мне несколько образцов, побывавших на разрывной машине. – Ведь это образцы с 81-го завода, вашего потребителя. Вот какой металл поступает с вашего завода! Не станете же вы теперь отрицать, что эта лента не отвечает техническим условиям. Вот, пожалуйста, вам и эти технические условия!

– Тут какое-то недоразумение, товарищ следователь! Это образцы нашей заводской лаборатории, а не 81-го завода, как утверждаете вы. Их образцы фрезеруются, а потом ещё и шлифуются, а наши – только фрезеруются – в этом я вижу первое недоразумение, а второе – в том, что по образцам без протокола лаборатории и их замеров о качестве металла судить, поверьте мне, всё же нельзя даже специалисту и, наконец, третье – откуда видно, что металл, от которого взяты эти образцы, отправлен нами именно на 81-й завод?

– Если вы уж так хотите, пожалуйста, взгляните на этот документ. Он вам о чём-нибудь говорит?

Просматриваю акт-сертификат. Действительно, помер ленты совпадает с номером образца. Это значит, что металл уже у заказчика.

– Вы правы, что эта лента на 81-м заводе, но почему вы не показываете документы, характеризующие саму эту ленту?

– А чего вам, собственно говоря, не хватает?

– Протокола № 227 о результатах механических испытаний и протокола № 13 об антикоррозийных испытаниях. Обратите внимание на то, что в акте сертификата есть ссылка именно на эти номера протоколов. Запросите их от нашего завода и от завода заказчика (их копии есть на обоих заводах), тогда можно будет судить об этой ленте. Вы забываете или не знаете, что металл контролируется дважды, лабораториями различных заводов и, если испытания заказчика отличаются от испытаний поставщика, лента в производство не пускается вплоть до контрольных испытаний обеими лабораториями. Так что запуск в производство недоброкачественной ленты почти исключён.

– Так вы что же, отрицаете, что у вас бывает брак?

– Нет, не отрицаю, есть, к сожалению, и ещё очень большой. Только благодаря этому и введён такой жёсткий контроль. Но это уж совсем, кажется мне, не касается тех людей, ради которых я вами вызван. Это уж дело моё, Гольденберга, технического отдела завода, лаборатории, наконец, дирекции завода и даже, если хотите, Главспецстали. Если вас интересует этот вопрос, я с удовольствием попытаюсь его вам осветить. Об этом я могу говорить день и ночь, так как он меня интересует больше, чем кого-либо другого, это моё кровное дело, этим я живу. Кстати, можете подробно ознакомиться с этим специальным вопросом в технической литературе и, в частности, в моих статьях, опубликованных в журнале «Качественная сталь».

На этом допрос меня в качестве свидетеля по делу Смирнова и Толгского закончился.

– Вот вам бумага, изложите коротко то, о чём мы вели с вами беседу.

Много дней и ночей меня мучил один и тот же вопрос: почему Смирнов и Толгский оклеветали сами себя и зачем понадобился следователю я.

Рассказать кому-нибудь, посоветоваться, я не мог, так как дал подписку о неразглашении всего того, что случилось в эту ночь. А поэтому это не давало мне покоя, заставляло думать и гадать один на один.

Так прошёл целый месяц.

Вдруг звонит Марморштейн и говорит, что со мной хочет побеседовать прокурор и просит обеспечить ему доступ в цех. Цех тогда был ещё засекречен, у входа стояли часовые от НКВД, и доступ был только по специальным пропускам. Все пропуска подписывал почему-то только я, а не спецчасть завода. Прокурор попросил создать условия спокойной работы в течение полутора часов. Я запер изнутри свой кабинет и предупредил управделами Смирнову, что буду сильно занят.

– Как вы смотрите на то, что бы Смирнова и Толгского выпустить на поруки родных?

Эта фраза последовала сразу после того, как прокурор представился. Она меня ошеломила и крайне удивила своей прямотой и тем, что была произнесена без всяких предисловий и подготовки. Ответил так же коротко и не менее категорично, чем был задан вопрос:

– Я убеждён, что их можно освободить из-под стражи, так как обвинения их во вредительстве считаю, мягко говоря, надуманным недоразумением.

И тут я рассказал подробно прокурору о вызове меня следователем и несостоятельности приводимых им аргументов. Беседа длилась свыше двух часов. Он подробно ознакомился с технологией производства, порядком испытания готового металла, оформлением отгружаемой ленты. Попросил вызвать бухгалтера Любимова, мастера ОТК Никитина, секретаря партбюро вальцовщика Жужжалова, начальника смены Киселёва.

Через них он проверил правильность моих объяснений. У каждого спрашивал о работе Смирнова и Толгского, об их общественном лице. Потом он вёл разговор с Марморштейном и Родзевичем в кабинете директора завода Степанова.

Через неделю Смирнов и Толгский из-под стражи были освобождены за отсутствием состава преступления.

* * *

…И вот один из них, Смирнов, через десять лет пришёл ко мне.

– Думаю, что теперь вы не будете спрашивать меня, почему мы с Толгским тогда подписали протоколы следствия?

– А почему всё же, Иван Иванович, расскажи, интересно!

– Три месяца сидели мы в одиночках. Каждую ночь – допрос, а днём спать не дают. Мне говорят, что Толгский уже признался, а ему, – что признался я. Показывают протоколы признания. Толгский подписал из-за трусости, он сам этого не отрицает, а я думал, что в суде будут присутствовать наши заводские, они уличат нас в неправде и когда мы заявим, что нас принудили подписать признания во вредительстве, суд нам поверит и дело прекратит. Когда со мной разговаривал прокурор, я ему всё рассказал и про цех, и про нержавейку, и про вас. Рассказал и то, почему подписал. С ним можно было говорить, он не допрашивал, а расспрашивал. И даже немного обидно было – не обо мне спрашивал, а о цехе, порядках в цехе, о вас, Гольденберге, Марморштейне.

Немного помолчав, он продолжал:

– А всё это Зубов, Бреславская, Баринов, помощник Толгского Никитин – они целились в вас, а вы в то время оказались им не по зубам. Если бы вы знали, как хотел следователь притянуть и вас! Он всё время твердил, что вы не могли не знать о наших проделках. На каждом допросе повторял: «А может, он и задания вам давал? Признавайтесь, вам легче будет, ведь вы были только исполнители, вы боялись его, а потому делали то, что он вам приказывал».

Иван Иванович успокоенным уходил от меня, узнав мою роль в их освобождении, и что на моём следствии ни их имён, ни их «дело» ни разу не упоминалось, как будто бы его никогда и не было.

Неделю я сидел дома, никуда не ходил – просто не пускали домашние. Не проходило дня, чтобы кто-нибудь не побывал у меня. Приходил вальцовщик Дмитрий Ровнов, Сергей Жужжалов, Василий Балясников, Алексей Погонченков, Василий Иванович Боголюбский, Николай Павлович Громов.

* * *

РОДЗЕВИЧ

На заводе в бывшем кабинете технического директора завода Родзевича встретил меня А.В. Марморштейн. Родзевич сюда уже больше не вернётся и никогда не зайдёт. Его уже нет – умер ли в тюрьме или расстрелян – кто скажет?!

Адобрая слава шла в тридцатых годах на нашем заводе об этом талантливом инженере и крупном организаторе. В марте 1935-го года он был награждён орденом Ленина, а годом позже наркомом тяжёлой промышленности Серго Орджоникидзе был премирован и персональной легковой машиной.

Сын путейского инженера Родзевич рано потерял родителей и с шестилетнего возраста воспитывался в Гатчинском сиротском доме. В 1916-м году окончил Политехнический институт в Петрограде, работал на Путиловском и Петрозаводском заводах, а потом на заводе «Электросталь». В 1925-м году он пришёл на завод «Серп и Молот».

Высококвалифицированный металлург, культурный и разносторонне грамотный инженер, чуткий и отзывчивый товарищ, Родзевич работал начальником смены, затем заместителем начальника цеха, главным инженером ОКСа, а в 1930-м году был назначен техническим директором завода.

В те годы коллектив завода подчинил свою деятельность освоению и выпуску качественной стали. Старый гужонов-ский завод менял своё лицо. Коллектив, годами выпускавший торговые сорта железа – гвозди, болты, гайки, – должен был стать предприятием по производству качественных сталей. Такова была воля народа, строящего первое в мире социалистическое государство.

Активным участником и непосредственным руководителем осуществления грандиозной программы работ по праву называли Н.Б. Родзевича. Реконструкция началась на полном ходу завода, без снижения производственного плана. Родзе-вич руководил механизацией разделки шихты и подачи её к печам, внедрял системы охлаждения крышек мартеновских печей и другими, не менее важными работами. Его широкие, многосторонние знания, глубокая эрудиция в решении самых сложных технических задач помогали коллективу завода – старым и молодым специалистам – в годы первой пятилетки внести достойный вклад в дело завершения специализации завода.

Не было такого цеха, такого уголка на заводе, которых бы не коснулась обновляющая рука времени. На месте гвоздильного цеха создали производство стальных тросов для лифтов, шахтных подъёмников и самолётов.

В 1930-м году развернули работы по строительству модельного, калибровочного и фасонолитейного цехов. В одном пролёте листопрокатного цеха началось производство нержавеющей ленты.

Все эти и многие другие работы связаны с именем Н.Б. Родзевича. Он отдавал много сил, энергии и знаний созданию новых технологий и освоению сотен новых видов продукции. В те годы завод освоил производство автотракторной стали, фасонного стального и высокомарганцовистого литья, авиационной стали, нержавеющих, жаропрочных и шарикоподшипниковых сталей, биметаллической проволоки, буровой и пружинной сталей, железа «Армко».

Тысячи тонн металла, ранее ввозившегося из-за границы, вышли из ворот завода с путёвками на новостройки нашей страны: на Днепрострой, Кузнецк, Магни тку, на московские заводы автомобилей и ГПЗ, на Волгоградский тракторный, на машиностроительные и химические заводы, во все уголки необъятной Советской Родины. Завод выпускал проходческие щиты для Метростроя, сталь «Серпа и Молота» украсила стены станции метро «Маяковская».

В 1930-м году по инициативе и непосредственном участии Родзевича была создана первая экспресс-лаборатория в мартеновском цехе, а затем исследовательские лаборатории и в других цехах завода. Понимая важность научно-исследовательских работ, он приложил много сил и энергии для создания центральной заводской лаборатории, которая стала мозговым центром завода.

С именем Н.Б. Родзевича связана подготовка кадров грамотных инженеров, высококвалифицированных мастеров и бригадиров завода. Во всём, что было сделано в те годы славным коллективом завода, есть частица неутомимого творческого труда и энергии инженера Н.Б. Родзевича. Вся жизнь его – пример беззаветного служения советскому народу.

Он обладал теми качествами, которые были характерны для руководителей нашей промышленнос ти первых пятилеток, – умением работать, вести за собой людей и любить их.

Его не стало. Многих и многих потеряла гвардия Серго Орджоникидзе за прошедшие десятилетия разгула произвола, подозрительности, необоснованных приговоров.

Я остановился только на одной жизни. А чтобы хоть коротко рассказать обо всех, кто был вырван злой рукой из рядов бойцов нашей промышленности, потребовалась бы колоссальная работа многих тысяч литераторов, историков, исследователей в течение многих лет упорного, кропотливого труда. Уж очень много их было! Таких похожих друг на друга своей преданностью любимому делу, совершенному знанию его, высокой квалификацией, накалом творческого горения и таких разных характерами, привычками, темпераментом!..

* * *

…К Марморштейну я пришёл за помощью и советом. С ним я проработал ряд лет рука об руку. Его отзывчивость к нуждам товарищей, бескорыстная помощь рабочему, мастеру, бригадиру, своему коллеге-инженеру пользовалась широкой известностью на заводе. К нему шли сотни людей с нуждами производства, за разрешением семейных неурядиц, за материальной помощью, за содействием в получении путёвки, места для ребёнка в детских яслях, даже за содействием в приобретении пенициллина для спасения жизни ребёнка, просто за моральной поддержкой. И всем он помогал. Не было случая категорического отказа, или ссылки, что это не его дело. ЕГО КАСАЛОСЬ ВСЁ!

И ответом на это было всеобщее уважение и любовь к своему главному инженеру. Ценили его и директора завода П.Ф. Степанов и Г.М. Ильин, ценил его начальник Главспецстали И.Ф. Тевосян, начальник ГУ МПа Точинский, знали ставил его в пример многим Серго Орджоникидзе.

Вот к нему-то я и зашёл в кабинет как раз к моменту начала утренней оперативки. Он усадил меня рядом с собой, а в кабинет один за другим стали входить те, с кем многие годы я делил (десять лет тому назад) радости и невзгоды завода, с кем дружил, спорил, ссорился и мирился, строил новое и ломал старое.

Вот они, с кем я рос и мужал:

Н.П. Громов, А.Г. Погонченков, Минервин, Цейтлин, Королёв, В.И. Боголюбский, Балясников, Еленсон, Тарлин-ский, Белозёров, Елин, Болнух, Жетвин, Бабаков, Соломонов, Фрид. Вот она, плеяда воспитанников Родзевича и Субботина. Возмужавшие, накопившие большой опыт, ведущие завод от одной победы к другой.

Не скажу, что все одинаково восприняли моё появление в кабинете у главного инженера. Деловая обстановка обязывала к некоторой сдержанности, но она разрядилась к моменту начала совещания. Каждый считал необходимым поздравить меня с возвращением и задать десяток вопросов, на которые сразу и не ответишь.