Текст книги "Курсант Сенька. Том 2 (СИ)"

Автор книги: Дмитрий Ангор

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 17 страниц)

Глава 6

Я вернулся в училище после зимних каникул недели три назад. Мороз стоял такой, что казалось – вдохнёшь поглубже, и лёгкие покроются инеем. Снег под ногами хрустел не по-зимнему – будто идёшь по тонкому стеклу, а не по земле. В казарме встретил меня знакомый до боли запах – смесь солдатской простыни, старой масляной краски и ещё чего-то неуловимого – то ли усталости, то ли надежды.

Вечерами же, когда после строевых и зубрёжки оставалось всего ничего до отбоя, мы валялись на койках и переговаривались вполголоса. Кто-то вспоминал дом, кто-то – девчонок, кто-то мечтал об успехах в будущем. Я слушал их вполуха, стараясь не выдать себя. Слишком многое во мне было не как у них. Они – настоящие советские парни – Володька Белов из Сибири, Мальцев с Подмосковья. А я… Я был чужим. Человеком из другого времени.

Дни шли чередой – учёба, наряды, стрельбы на полигоне, тактика. Всё казалось важным, настоящим, будто жизнь только начинается. Но для меня теперь это было как старое кино на выцветшей плёнке – лица размыты, цвета тусклы, звук глухой, словно ватой заткнут. Я знал слишком много о том, что будет дальше. И потому не мог раствориться в этом потоке.

Однажды вечером, уже перед отбоем, когда свет в казарме стал тусклым и жёлтым, Володька Белов лениво потянулся и бросил.

– Мужики… Скоро март. Весна – она всегда пролетает мигом. А учиться сейчас даже интереснее стало – практики больше пошло.

– Да уж, – хмыкнул Овечкин с соседней койки. – Зимой только уставы зубришь да на плацу мёрзнешь. А весной хоть на полигон почаще выезжаем.

– Помните, как в прошлом году нас на стрельбы под дождём загнали? – вставил кто-то из угла.

В общем разговор шёл своим чередом – неспешно, по-доброму. Но вдруг внутри меня всё сжалось. Март… потом апрель… Восемьдесят шестой… Прекрасный год… Стоп! Я почувствовал холодную дрожь – будто током ударило. К горлу подкатила тошнота, сердце застучало где-то в ушах. Я знал то, чего никто здесь знать не мог. 26 апреля 1986 года – день, который прожжёт дыру в истории страны и мира. День взрыва на Чернобыльской атомной станции.

Я лежал на койке неподвижно, чувствуя, как ладони становятся мокрыми от пота. Никто не заметил моей перемены – все были заняты разговорами о пустяках. А я мысленно возвращался к тем кадрам – дымящийся реактор, лица ликвидаторов – испуганные и упрямые одновременно, пустые улицы Припяти и гудки автобусов для эвакуации… Всё это для меня было прошлым – или будущим? Сам уже не знал…

Но что я мог сделать? Я всего лишь курсант третьего курса военного училища. В нашей иерархии – я почти никто. Нет у меня ни допуска к секретам атомной энергетики, ни связей в Минатоме или на самой ЧАЭС. Любое моё слово покажется бредом или провокацией. Если кто заподозрит меня в распространении слухов или панике – КГБ заинтересуется очень быстро.

Я попытался представить – вот подхожу к капитану и говорю.

– Товарищ капитан! 26 апреля этого года на Чернобыльской АЭС случится авария! Надо срочно что-то делать!

Он посмотрит на меня как на психа. В лучшем случае отправит к полковому врачу – «Сынок, отдохни недельку». В худшем – доложит по инстанции – «В части завёлся паникёр или диверсант».

Но ведь я знаю всё до последней капли. В будущем все секретные документы окажутся на виду – причины взрыва разложат по косточкам, фамилии виновных будут на слуху у каждого школьника. Я пересмотрел десятки документалок, прочитал сотни статей о Чернобыле. Конструкцию РБМК-1000 я знаю лучше, чем дежурный инженер смены, помню поимённо всех, кто был в ту ночь на пульте, знаю каждую минуту, каждый приказ. Даже экономический ущерб могу расписать по годам и областям.

Только кому всё это здесь нужно? Здесь, в 1986-м, атомная отрасль – государство в государстве. Секретность – не просто правило, а способ выживания. За «паникёрство» или «подрыв авторитета» отправят под статью без лишних разговоров. Попробуй только пикнуть – КГБ мигом заинтересуется.

Я перебирал варианты один за другим. Может, попытаться через научные круги? Поступить в МИФИ, выйти на тех, кто уже тогда тихо критиковал РБМК. Попробовать написать статью, намекнуть на уязвимость конструкции… Но кто поверит курсанту? Как мне сейчас вообще поступить куда-то? Времени в обрез, авторитета ноль, да и кто станет слушать мальчишку с непонятными теориями? В конце концов я же уже учусь в военном – это все точно не мой вариант!

А если рискнуть и прибегнуть к радикальному способу? Проникнуть на станцию, сорвать эксперимент 26 апреля, устроить диверсию… Звучит как бред! Даже если каким-то чудом проберусь на ЧАЭС – меня скрутят ещё на проходной. А если и доберусь – что дальше? Убьют или закроют навсегда. Катастрофа всё равно произойдёт. Это даже не план, а билет в никуда.

Однако оставался ещё путь через военных. Доложить командованию о «разведданных», выйти на военных атомщиков, попытаться передать информацию наверх… Но тут риски ещё выше – шпионаж, провокация, психушка или трибунал. Слишком тонкий лёд.

И всё же… Я знал слишком много. Технические детали РБМК, имена и даты, карту заражения с точностью до района… Всё это крутилось у меня в голове. В моём времени про Чернобыль знали всё – кто хотел, тот находил любую информацию.

Я ворочался на койке, чувствуя себя беспомощным и чужим как никогда. Кому тут расскажешь? Пашке Рогозину? Лёхе Форсункову? Овечкину? Да они свои ребята, но такое не рассказывают даже лучшим друзьям – слишком опасно. И толку от этого никакого. А если к командиру роты? Я представил этот разговор.

– Ты чего несёшь, Семёнов? Какой взрыв? Какая авария? Откуда ты вообще это знаешь?

– Товарищ командир роты… У меня есть основания полагать…

– Основания? Какие такие основания? Ты что – шпион? Или просто дурак?

В его голосе не было бы ни капли сочувствия – только подозрение и ледяная строгость. Здесь так заведено… Шаг влево – враг народа, шаг вправо – псих.

Я знал – никто не поверит мне без доказательств. А у меня их не было. Только память из будущего, которая жгла мозг, как раскалённое железо. Эта мысль сводила меня с ума. Я крутил в голове варианты, один безнадёжнее другого. Может, написать анонимку в Москву? В Комитет государственной безопасности? В Министерство энергетики? Но ведь каждое письмо там проверяют по десять раз, а анонимки летят в корзину быстрее, чем доходят до адресата. Даже если чудом дойдёт – решат, что это чья-то злая шутка или провокация.

Может, попытаться достучаться до знакомых офицеров? Но у меня их нет – я просто курсант третьего курса. Да и опасно это – шаг влево, шаг вправо, и вот уже КГБ интересуется твоей фамилией. Все это вообще ничего не даст!

Я чувствовал себя загнанным в угол. Знал о катастрофе, но не мог изменить ни одной детали – как будто смотришь на поезд, несущийся в пропасть, а тормоза давно сорваны.

В ту ночь сон не шёл. Казарма дышала ровно – кто-то посапывал во сне, кто-то тихо ворочался на койке, а я лежал с открытыми глазами и смотрел в потолок, будто там могла появиться подсказка. В голове мелькали обрывки мыслей – «Если бы я был инженером-ядерщиком… Если бы мог выйти на начальство… Если бы предупредил хоть кого-то…»

Но я был всего лишь Сенькой Семёновым. И всё же… Может, хотя бы попробовать? Написать письмо от имени «заботливого гражданина», описать технические просчёты РБМК-1000, предупредить о возможной аварии на четвёртом энергоблоке ЧАЭС?

А вдруг это хоть что-то изменит? Или я так и буду ждать конца апреля, глотая бессилие и наблюдая за катастрофой сквозь призму чужих судеб? На душе было муторно и тяжело. Перед глазами стояли лица ликвидаторов – те, кто первым бросился на крышу реактора тушить адское пламя. Пустые улицы Припяти, детвора с чемоданами в руках… Всё это – из документалок и фильмов, из архивов и записей.

Я знал – эта трагедия перевернёт жизни миллионов. Но что толку от моего знания? Я беспомощен…

Утро же наступило как всегда – ранний подъём, строевая зарядка на сыром дворе, завтрак в столовой – каша и чёрный чай вприкуску. Занятия по теории стрельбы и баллистике шли своим чередом. Но внутри меня уже что-то сломалось. Я смотрел на своих товарищей иначе – каждый из них был не просто курсантом – он был частью страны, которой через несколько месяцев суждено столкнуться с самой страшной катастрофой двадцатого века.

Иногда мне казалось – может, всё это сон? Или я сошёл с ума? Но память о будущем была слишком яркой и настоящей. Вечерами мы снова собирались в казарме. Кто-то шутил, кто-то спорил о футболе или новой модели «Жигулей». Я же сидел в углу и молчал.

– Сенька, ты чего такой странный стал? – однажды спросил Овечкин. – Молчишь всё время, как будто не с нами.

– Да так… Думаю просто…

– О чём думаешь?

Я улыбался натянуто и отводил глаза.

– О жизни…

Они пожимали плечами и возвращались к своим разговорам. А я продолжал молча смотреть в окно – туда, где за горизонтом уже начинала тлеть беда. Внутри меня бушевала настоящая буря – мысли били током, а чувства рвали на части. Я понимал – если промолчу, то всю жизнь буду ненавидеть себя за трусость. Но если рискну, то могу потерять всё сразу. Здесь, в казарме, между строевой и политзанятиями, я вдруг почувствовал себя загнанным зверем. Вариантов не оставалось… Один-единственный выход – использовать свои знания и попытаться предупредить тех, кто способен остановить катастрофу.

Ночами, когда казарма затихала, а над плацами тянулся сизый дым цигарок дежурных, я доставал из-под подушки тетрадь. Писал медленно, аккуратно, печатными буквами – чтобы не выдать ни возраста, ни происхождения. Каждый лист дрожал в руках, словно знал цену этим словам.

«В ЦК КПСС. Секретно. Обращаю ваше внимание на критическую опасность при проведении испытания выбега турбогенератора №4 на Чернобыльской АЭС. Конструкция реактора РБМК-1000 имеет фундаментальные недостатки – положительный паровой коэффициент реактивности, отсутствие быстродействующей аварийной защиты, опасная работа на низких мощностях…»

Я выкладывал всё, что помнил – детали эксперимента, фамилии ответственных, возможные последствия – выброс радиации, эвакуация Припяти, заражение земли. Даже дату указывал – ночь с 25 на 26 апреля 1986 года.

Письмо получилось подробным и сухим – без эмоций, только факты. И в конце добавил коротко – «Проверьте изложенное через независимых специалистов. Не откладывайте!». Второе же письмо адресовал в Госатомнадзор – лично Петросьянцу. А третье – академику Александрову, президенту Академии наук СССР. К каждому прикладывал схему аварии и краткий разбор уязвимостей РБМК.

Я понимал, что шанс ничтожен. Скорее всего, мои письма попадут в отдел писем – там их бросят к стопке других анонимок и забудут до лучших времён. Или сочтут паникёрством. Но я не мог иначе – я должен был попробовать.

А на утро в училище все было как прежде. Но не внутри меня…

– Сенька, ты чего такой хмурый? – спросил однажды Форсунков. – Не влюбился ли часом в кого на каникулах? Что-то произошло?

– Да ну тебя… – буркнул я и отвернулся к окну.

Он пожал плечами и вернулся к своим разговорам о «Жигулях» и предстоящем футбольном матче.

А я все думал о своем и действовал при любой возможности… Отправлял письма из разных почтовых отделений города во время выдавшейся увольнительной, будто обычный курсант с посылкой для матери. Для верности менял даже почерк. Старался не привлекать внимания – в очереди у окна держался тихо, глаза прятал, шапку натягивал до бровей.

Иногда страх накрывал меня с головой. Что если вычислят? Вдруг почтовая тётка запомнит странного курсанта с толстыми конвертами? Но потом успокаивал себя – тысячи писем проходят через отделения – кто станет выискивать автора среди миллионов?

И однажды ночью приснилось – стою у ворот Чернобыльской станции и кричу – «Стойте! Не делайте этого!». Но люди в белых халатах проходят мимо, не слышат – будто я призрак. Просыпался я в холодном поту. Я даже как-то решился написать ещё одно письмо – теперь в редакцию «Правды», подписался как «инженер-атомщик». Изложил всё сухим, техническим языком – чтобы редактор хоть на минуту задумался и переслал письмо «куда надо».

А дни тянулись дальше – весна вступала в свои права. Снег таял на плацу, воробьи спорили за крошки возле казармы. Мир вокруг будто не замечал моей отчаянной борьбы с судьбой. Всё шло своим чередом – команда «Подъём!», алюминиевые кружки с чаем и разговоры о занятиях. Только я знал – где-то там, за сотни километров отсюда, уже намечается катастрофа и никто не хочет её замечать…

Апрель

1986 год

Ночь над Припятью стояла глухая, будто вымершая. А в темном нутре четвертого энергоблока Чернобыльской АЭС шел эксперимент – проверка системы аварийного охлаждения. Время капало на нервы присутствующих. Анатолий Степанович Дятлов, старший инженер-механик, сверлил взглядом стрелки часов – половина второго. Эксперимент буксовал, как старый ЗИЛ в весенней грязи.

– Александр Федорович, – голос Дятлова резал тишину, – ускоряйтесь. Мы уже выбились из графика на пару часов.

Акимов, начальник смены, молодой, но уже с усталыми глазами, не отрываясь смотрел на приборы. Что-то в поведении реактора его тревожило, словно под кожей ползла ледяная змея.

– Анатолий Степанович… – осторожно начал он, – мощность упала слишком резко. Может, стоит остановиться?

– Остановиться? – Дятлов дернулся к нему, как пружина. – Ты понимаешь, сколько сил мы вложили? Сколько людей задействовано? Нет! Идем по плану!

В углу за пультом находился – Леонид Топтунов. Мальчишка почти, только-только пришел на станцию. Руки дрожат, пальцы белые на кнопках.

– Товарищ Дятлов… – едва слышно пробормотал он. – Реактор ведет себя странно. Я таких значений не видел…

– Топтунов! – рявкнул Дятлов, будто выстрелил. – Здесь не место сомнениям. Делай, что велено!

– Леня, спокойно, – Акимов шагнул ближе к Топтунову, положил ладонь ему на плечо. – Все под контролем. Держись инструкции.

Но в глазах у Акимова читалась та же тревога, что и у Лени. Оба чувствовали – что-то идет наперекосяк. Но против Дятлова не попрешь – так учили.

Так что в 01:23:04 Топтунов сжал зубы и нажал кнопку аварийной защиты – АЗ-5. Стержни пошли вниз, в самое сердце реактора… И вдруг – вместо торможения, наоборот, произошел бешеный скачок мощности. Реактор взбесился.

– Что за черт⁈ – выкрикнул Акимов, глядя на приборы – стрелки зашкаливали, будто танцевали джигу.

– Этого не может быть! – Дятлов побледнел, а его губы дрожали. – Такого не бывает!

– Стержни застряли! – Топтунов судорожно давил кнопки, лицо его было залито потом. – Мощность растет! Не останавливается!

В этот миг бетон затрясся под ногами. Грохот был страшнее войны. Потолок рухнул, обрушившись градом обломков. Яркая вспышка выжгла глаза, воздух наполнился ядовитым дымом и радиоактивной пылью.

– Все живы⁈ – хрипло крикнул Акимов сквозь кашель и кровь во рту. – Леня! Анатолий Степанович!

– Я… здесь… – Топтунов еле поднялся, кровь струилась по лицу. – Что это было?..

– Не может быть… – Дятлов стоял посреди хаоса и бормотал. – РБМК не может взорваться… Это невозможно…

Но невозможное случилось. Сквозь дыру в крыше четвертого блока в ночное небо рвался столб радиоактивного пара и огня. Графитовые блоки полыхали адским светом, разбросанные по станции. И первыми на место катастрофы примчались пожарные Припяти и самой ЧАЭС. Лейтенант Владимир Правик, командир караула пожарной части №6, выскочил из машины, бросил взгляд на пылающую станцию и сразу понял – это не обычный пожар.

– Ребята! – голос у него дрожал, но был тверд. – Смотрите на этот огонь! Это не просто пламя. Осторожно, здесь всё иначе!

А через несколько минут к станции подъехал старший лейтенант Леонид Телятников, начальник военизированной пожарной части №2. Он шагал быстро, уверенно, будто шел в бой.

– Володя! – крикнул он Правику сквозь рев пламени. – Что тут творится?

– Леня, такого я еще не видел! – Правик показал рукой на развороченную крышу реактора. – Взрыв был такой силы, что полстанции снесло! И огонь… ты только посмотри, он синий, как будто светится!

Телятников прищурился, всматриваясь в зарево.

– Это графит горит, – тихо сказал он. – Значит, реактор разнесло. Придется лезть на крышу, но это смертельно опасно.

Правик выпрямился, в глазах у него мелькнула решимость.

– Мы знаем риск, – сказал он жестко. – Но если сейчас не остановим огонь, полыхнет третий блок. Тогда конец всем!

Пожарные взобрались на крыши соседних зданий и начали борьбу с пламенем. Никто из них не знал о радиации – ни дозиметров, ни защитных костюмов. Только обычная форма и каски. Они вдыхали радиоактивную пыль и пар, бросались прямо в ад.

– Вода не берет! – заорал один из бойцов, отбиваясь от жара.

– Не сдавайтесь! – перекрывал грохот Правик. – Главное – не дать огню пройти дальше!

Так прошел час. Руки людей дрожали, а лица выцвели. Кто-то схватился за голову – тошнота, металлический привкус во рту, глаза режет, ноги ватные. Но никто не отступал – они стояли до конца, даже не понимая, что получают смертельные дозы радиации. А в это время на станции инженеры метались между кабинетами, пытались осознать масштаб бедствия и хоть как-то удержать ситуацию. Виктор Брюханов – директор ЧАЭС, появился около трех утра. Лицо белое, а губы сжаты в тонкую линию.

– Николай Максимович! – обратился он к главному инженеру Фомину. – Что у нас? Насколько все плохо?

Фомин теребил папку с бумагами, будто искал там спасение.

– Виктор Петрович… четвертый блок уничтожен полностью. Реактор… скорее всего, тоже.

– Что значит «скорее всего»? – Брюханов резко повернулся к нему. – Мне нужны точные данные!

– Мы не можем подойти ближе к реактору, – признался Фомин хрипло. – Радиация зашкаливает. Дозиметры показывают максимум.

– Товарищ директор! – К ним подошел Дятлов – лицо перебинтовано, глаза воспалены от боли и усталости. – Я уверен, что реактор цел! Возможно, взорвался водород в помещении турбины, но сам реактор не мог рвануть!

– Анатолий Степанович! – Брюханов взглянул на него с отчаянием и злостью. – Посмотрите вокруг! Вы видите эти руины? Этот огонь? Как вы можете говорить такое?

За окнами меж тем гудела тревожная ночь. Станция стонала под радиоактивным ветром, а люди внутри пытались поверить в невозможное – что всё еще можно спасти.

– Это не реактор! – упрямо твердил Дятлов, сжимая кулаки. – Он не может взорваться. Физически не может!

Но ночь 26 апреля 1986 года уже писала свою правду и эта правда была страшнее любого упрямства. Под развалинами четвертого блока, в горячем чреве станции, собиралась смертоносная лава – расплавленное ядерное топливо. Еще немного и эта масса прожжет бетон, доберётся до грунтовых вод. Тогда взрыв пара сметёт все оставшиеся блоки, а радиоактивная туча уйдет на полмира.

В самом штабе ликвидации воздух был тяжелым, как свинец. Но решение о самой отчаянной операции в истории советской атомной энергетики приняли быстро – спустить людей под реактор, к затопленным дренажным клапанам.

У входа в подземелье стояли трое – инженер Алексей Ананенко, молодой Валерий Беспалов и старший машинист Борис Баранов. Тени от ламп дрожали на стенах, а их лица казались вырезанными из камня.

– Товарищи, – голос представителя комиссии звенел натянутой струной, – вы понимаете, что на вас держится всё? Если не откроете клапаны, то произойдет взрыв, которого не переживёт никто.

– Понимаем, – Ананенко посмотрел ему прямо в глаза – спокойно и твердо. – Если промедлим, то погибнут миллионы.

– Схемы уже изучили, – Беспалов, юный и упрямый, сжал кулаки. – Клапаны в барботёре под реактором. Придётся идти на ощупь, в полной темноте.

– Это билет в один конец, – Баранов, самый старший, хмуро усмехнулся. – Там радиация зашкаливает. За минуту – смертельная доза.

– У нас нет выбора, – Ананенко молча пожал плечами. – Если не мы, то никто…

– У меня сын маленький… – глухо сказал Беспалов. – Жена ждёт дома. Но если не пойти – вообще никто не вернётся домой.

Баранов долго смотрел на молодых товарищей. Потом резко кивнул.

– Ладно. Идём втроём. Быстро и без самодеятельности. Каждый шаг четко по команде!

Они облачились в гидрокостюмы и проверили фонари. Дозиметр трещал истерично ещё на лестнице.

– Приборы зашкаливают, – предупредил физик из группы сопровождения. – Реальный уровень радиации выше всех пределов.

– Значит, времени у нас нет, – отрезал Ананенко.

И они спускались в подвал будто в пасть ядерного ада. Вода была черна и вязка, фонари резали муть узкими клиньями. Каждый вдох отдавался металлическим привкусом во рту.

– Алексей, видишь что-нибудь? – голос Беспалова дрожал в рации.

– Пока ничего! – Ананенко ощупывал стены под водой, пальцы скользили по ржавому металлу. – Борис, у тебя как?

– Глухо… Чёрт! Тут хоть глаз выколи! – хрипло ответил Баранов.

Они шли вперёд, шаг за шагом, зная – дороги назад может не быть вовсе. Работали только наощупь и на веру. Каждый вдох, как глоток из ржавого ведра – в горле першит, в лёгких скребёт. Вода ледяная, мутная, пахнет железом и страхом. Дозиметры трещат и зашкаливают, но уже никто не смотрит на шкалу.

– Есть! – вдруг выдохнул Валерий Беспалов, голос его эхом ударил по бетонным стенам. – Первый клапан нашёл!

Алексей Ананенко тут же рванулся к нему сквозь чёрную жижу.

– Держи крепче! Вместе крутим!

Металл поддавался неохотно, будто сопротивлялся им самим. Клапан после взрыва покорёжило, руки скользят, пальцы немеют.

– Давай! Ещё чуть-чуть! – хрипло подбадривал Борис Баранов, стиснув зубы так, что побелели губы.

И вдруг – резкий щелчок. Клапан сдался, а вода заструилась вниз, будто сама выдыхала облегчённо.

– Второй! Быстрее! – выкрикнул Ананенко, голос его дрожал не от страха, а от усталости.

Они двинулись дальше – вслепую, по памяти. Второй клапан оказался упрямее первого. Руки горят, плечи ломит, но они давят изо всех сил. Щелчок – и второй клапан открыт. Вода уходит стремительно. Задача выполнена!

– Всё! Уходим! – коротко бросил Беспалов.

На поверхности их встретили как героев, но никто из троих не улыбался. Тело ломит, а во рту стоит металлический привкус.

– Как самочувствие? – спросил врач, глядя в глаза каждому.

– Пока держимся, – тихо ответил Ананенко. Глаза его были спокойны и усталы.

– Главное – топливо не уйдёт в грунтовые воды, – Беспалов снял гидрокостюм и тяжело сел на лавку.

Баранов же посмотрел на товарищей и кивнул.

– Мы сделали своё дело…

* * *

А в следующие дни Чернобыль гудел – как улей, полный отчаянья и мужества. Тысячи ликвидаторов стекались сюда со всего Союза – военные, инженеры, шахтёры, врачи.

Генерал-майор Николай Антошкин стоял на командном пункте у карты и смотрел в небо – вертолёты один за другим сбрасывали мешки с песком и бором на пылающий реактор.

– Товарищ генерал! – пилот едва держал себя в руках. – Радиоактивный фон зашкаливает! Приборы выходят из строя прямо в воздухе!

– Надо засыпать реактор любой ценой, – Антошкин смотрел прямо перед собой, будто видел сквозь бетон и дым. – Иначе погибнут все.

Пилоты летели снова и снова. Каждый полёт, как последний. На земле же строители возводили саркофаг, шахтёры рыли тоннель под станцией, а солдаты дезактивировали заражённую территорию. Никто не спрашивал «зачем» – все просто делали своё дело.

Солнце вставало над опустевшей Припятью, золотило пустые окна и дымящиеся руины четвёртого энергоблока. Чернобыльская катастрофа разорвала привычный мир напополам – показала хрупкость цивилизации и силу духа простых людей.

Их имена запомнит история. Их подвиг останется навсегда – в каждом рассвете над мёртвой Припятью, в каждом взгляде тех, кто выжил благодаря им…