Текст книги "Курсант Сенька. Том 2 (СИ)"

Автор книги: Дмитрий Ангор

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 17 страниц)

Глава 8

Дорога к Борьке тянулась через всю деревню, будто кто-то нарочно размотал ее между покосившимися заборами и палисадниками, где тетки в выцветших халатах поливали цветы из ржавых ведер. Макс шел справа от меня, лениво постукивая палкой по штакетнику – цок-цок, как метроном. А Мишка плелся позади, жевал травинку и косил на меня исподлобья, будто искал повод зацепиться.

– Слушай, Семёнов, – наконец протянул он с хрипотцой, – так что вчера в ДК стряслось? Говорят, Борька взбесился, как увидел тебя с Леркой.

Я сплюнул в пыль у обочины. Солнце уже жарило по-взрослому, обещая день без пощады. За огородами же глухо тарахтел трактор.

– Да пустяки, – буркнул я, понимая, что отмахнуться не выйдет. – Лерка сама пригласила танцевать. А этот дурень решил, что я ему под нос лезу.

– Так он же за ней с практики бегает, – вставил Макс, остановившись и глядя прямо мне в лицо. В его глазах смешались сочувствие и жадное любопытство. Мишка тоже подтянулся ближе и запахло интригой.

– С чего бы мне знать? – огрызнулся я. – Он мне ничего не говорил!

– Может и не говорил, – кивнул Мишка, – только теперь обиду на тебя затаил. Вчера после ДК напился сильно, говорят.

Что-то нехорошее шевельнулось у меня внутри. Борька был парень хороший, хоть и вспыльчивый. А я… я и правда не знал про его Лерку. Да и знать не хотел – своих забот выше крыши.

– Где он сейчас? – спросил я.

– Вот и узнаем как раз, – Мишка кивнул головой в сторону.

Мы дошли до Борькиного дома – обычная деревенская изба с облупленными ставнями. Во дворе на верёвке сохли рубашки и простыни, а у крыльца с тазом в руках возилась тётя Клава. Увидев нас, она выпрямилась, убрала таз и вытерла руки о фартук. Лицо у неё было измученное, а глаза красные.

– Мальчики, – голос дрогнул, – вы Борьку не видели?

– Тётя Клава, что случилось? – Макс снял кепку и замялся.

– Поздно пришёл… пьяный весь… – она всхлипнула и провела рукой по лицу. – Ругался, кричал что-то про друзей, про девку какую-то… Я думала, проспится – отойдет. А утром встал ни свет ни заря, еще дерябнул, да отцовский мотоцикл завёл и умчался. До сих пор нет…

Холодок пробежал по спине. Борька за рулём в таком состоянии…

– Не сказал куда? – спросил я.

– Нет! Только ругался, да про тебя, Сенька, всё бормотал… Мол, предал ты его… друзья фальшивые…

Мишка скосил на меня глаза, но я сделал вид, что ничего не заметил. А внутри всё сжалось в тугой узел.

– Тётя Клава, мы его найдём. Обещаю.

– Мальчики… – она схватила меня за рукав, – найдите его… Я боюсь за него! После пьянки он сам не свой…

– Найдём! – сказал я твердо и повернулся к друзьям. – Макс, беги заводи жигули. Мишка – с нами.

И мы понеслись к Максу домой, перескакивая через лужи и канавы. Сердце билось в горле – только бы успеть! Максовы же «Жигули» завелись с пол-оборота. Мы втиснулись втроём в тесный салон, и Макс рванул с места так резко, что пыль столбом встала за машиной.

– Куда держим курс? – спросил Макс, выруливая на разбитую дорогу.

– К Родионовичу сперва, – сказал я. – Потом к Васюткиным заглянем.

Мы петляли по деревне, будто ищейки. У Родионовича Борьки не видели и у Васюткиных тоже пусто. Но потом нас перехватила тётя Маша – в ситцевом халате, с ведром воды.

– Минут двадцать назад кто-то на мотоцикле по мосту гнал! – крикнула она нам вслед.

– Туда! – рявкнул я, и Макс резко крутанул руль.

Мост через речку – старый, скрипучий, перила перекошены, доски местами прогнили. Мы подъехали как раз вовремя – на другом берегу мелькнул силуэт мотоцикла, Борька едва держался в седле.

– Борька! – заорал я, высунувшись по пояс из окна. – Стой, дурень!

Макс дал сигнал клаксоном, но мотоцикл только ускорился, петляя по гравийке. Видно было – Борька пьян или не в себе.

– Жми! – крикнул Мишка, сжав кулаки.

Поздно… Мотоцикл не вписался в поворот, с визгом слетел в канаву и замер, искорёженный. Мы подъехали к месту и высыпали на улицу. Борька лежал рядом, голова вывернута под неестественным углом, глаза остекленели.

– Борька! – Мишка рухнул на колени, схватил его за плечо. – Ты слышишь меня⁈

Я осторожно приложил пальцы к шее. Пульса нет… Всё ясно даже без врача.

– Всё… – выдохнул я. – Поздно уже…

Макс побледнел и отвернулся к кустам, а Мишка закрыл лицо ладонями.

– Надо врача звать… и милицию тоже, – сказал я глухо. – Макс, дуй в деревню, ищи Сидорова. Мишка, оставайся здесь.

А дальше всё будто в тумане – приехал фельдшер на «буханке», следом участковый Сидоров на велосипеде. Протоколы, расспросы, бумажки. Всё просто и страшно – парень напился, сел за мотоцикл, не удержал руль и погиб. Но самое тяжёлое ждало впереди… Мы втроём – я, Макс и Сидоров отправились к дому Борьки. Тётя Клава стояла у калитки, держась за сердце и по лицу сразу видно, что всё поняла.

– Нет… Нет… Только не это…

– Тётя Клава… – начал я, но голос предательски дрогнул. – Борька… он… разбился.

Она осела у меня в руках, а из груди вырвался вой – такой звериный, что у меня внутри всё оборвалось. Этот крик я запомню навсегда. Но пока участковый что-то говорил ей следом, я вспомнил свою личную потерю – день, когда мне сообщили, что Аленки больше нет. Тогда тоже казалось – всё кончено, но жизнь тем не менее не остановилась. И все же я сейчас понимал – никакие слова не помогут матери Борьки.

– За что?.. За что мне это? – у тети Клавы в глазах были слезы.

А я молчал – никто не знает ответа на этот вопрос. Можно только стоять рядом и быть с человеком в его горе. Макс тоже стоял, но чуть поодаль, растерянный и бледный. И я думал, что если бы вчера поговорил с Борькой по-человечески… И что, если бы объяснил про Лерку… Может быть, всё было бы иначе⁈ Но я уже не мог повернуть время назад.

Июль

1986 год

Тихоокеанский флот встречал генерального секретаря без оркестров и транспарантов – только ветер с моря да пронзительные крики чаек над бухтой Золотой Рог. Михаил Сергеевич стоял у окна гостиницы «Владивосток», разглядывал серые силуэты кораблей, будто искал в их линиях ответ на вопрос, который не давал ему покоя – сколько еще вынесет человек, прежде чем сломается сам?

– Михаил Сергеевич, – Анатолий Черняев тихо прикрыл за собой дверь. – Текст готов. Но должен предупредить…

– Говори, Толя, – не оборачиваясь, бросил Горбачёв, не отрывая взгляда от мятущейся воды. – В такие дни ложь только тянет ко дну.

– В Москве не все поддерживают. Час назад звонил Шеварднадзе. Лигачёв… он уверен, что мы перегибаем палку.

Горбачёв усмехнулся – коротко, с той горечью, которая приходит к тем, кто слишком часто выбирает между правдой и покоем.

– А ты что скажешь, Толя? Может, и правда зашли слишком далеко?

Черняев подошёл к столу, где лежали исписанные листы – завтрашняя речь, способная развернуть советскую политику в Азии на новый курс. Он провёл пальцем по бумаге, словно проверяя – не сотрутся ли слова от одного прикосновения.

– Знаешь, что страшнее всего? – Черняев говорил едва слышно, будто боялся, что стены подслушают. – Не то, что мы ошибаемся. А то, что можем оказаться правы.

– Почему?

– Если мы правы… значит, всё это время жили во лжи. Все эти войны, угрозы… Афганистан, Михаил Сергеевич. Сколько там наших людей осталось…

Горбачёв наконец повернулся. На лице его застыла усталость – не дорожная, а та самая, что приходит к людям, взявшим на себя слишком много.

– Вот именно, Толя. Слишком много. И завтра я скажу об этом.

– Прямо?

– Настолько прямо, насколько позволяет политика. А политика – это искусство говорить правду так, чтобы её услышали и враги, и свои.

В коридоре раздались шаги. Вошёл Александр Яковлев – высокий, с глазами человека, который видел слишком много будущего и слишком мало настоящего. В руках у него была папка – свежие сводки из Чернобыля.

– Как на станции? – спросил Горбачёв. По лицу Яковлева он уже знал ответ.

– Ликвидаторы работают на износ. Но радиации всё равно – верим мы в социализм или нет. Она просто убивает.

Яковлев опустился в кресло, положил папку на колени. В каждом его движении чувствовалась усталость человека, осознавшего – мир не поддаётся контролю.

– Михаил Сергеевич, а если завтрашняя речь – это наш политический Чернобыль? Запустим процессы – не остановим. Скажем о выводе войск из Афганистана… а дальше? Объявим о коллективной безопасности в Азии… а если Пекин не поверит? Если Вашингтон решит, что мы слабы?

Горбачёв посмотрел на них обоих – и вдруг стало ясно, что история не спрашивает разрешения входить в комнату. Она просто распахивает дверь настежь и ждёт, кто осмелится сказать ей правду. Вечер же затягивался, словно туман над бухтой. Горбачёв мерил шагами номер – раздавался скрип паркета, а за окном появлялись первые огни кораблей в Золотом Роге, вспыхивающие, как сигнальные звёзды на безмолвном небе.

– Саша, – бросил он через плечо Яковлеву, – иногда мне кажется, мы все играем в спектакле, где сценарий давно потерян. Завтра я выйду на трибуну и заговорю о мире. А в это время, где-то в афганских ущельях, наши мальчишки будут стрелять в ответ на выстрелы душманов. Всё – ради мира. Парадокс?

– Тогда зачем вообще говорить? – Яковлев дернул плечом и устало усмехнулся.

– А ты предлагаешь молчать? – Горбачёв резко остановился, его голос стал твёрже. – Прятаться за стеной до бесконечности? Ждать, пока всё рухнет?

Черняев поднял глаза от исписанных листов, усталый взгляд – но в нём жила ирония.

– Михаил Сергеевич, помните старый анекдот? Оптимист учит английский, пессимист – китайский, а реалист чистит автомат Калашникова.

И трое засмеялись коротко, нервно – так смеются те, кто знает, что шутка больнее правды.

– Вот потому и надо говорить, – отрезал Горбачёв. – Чтобы наши дети учили языки, а не автоматы разбирать.

Яковлев щёлкнул замком папки. И на стол легли снимки из Чернобыль. Разрушенный реактор, люди в белых костюмах, пустые улицы Припяти.

– Вот она, наша цивилизация, – Яковлев разложил фотографии веером. – Мы расщепили атом, а жить вместе так и не научились.

Горбачёв взял снимок – детский сад, брошенные игрушки, крошечные стульчики в кругу.

– Знаешь, что больше всего поражает? – он говорил медленно, будто пробовал слова на вкус. – Не разрушения. А то, как быстро мы привыкаем к невозможному. Месяц назад никто не верил – целый город можно эвакуировать за сутки. Но теперь – это просто статистика.

– И что теперь? – спросил Яковлев.

– Завтра я скажу то, что вчера казалось немыслимым. И если повезёт, то через месяц это станет обыденностью.

– Михаил Сергеевич, а если нас не поймут? – Черняев отложил ручку и устало потер переносицу. – Если решат, что Горбачёв сдаёт страну?

– Я боюсь этого, – Горбачёв посмотрел на него пристально. – Но куда страшнее – если поймут слишком хорошо. Если поймут, что мы действительно готовы всё изменить.

В окно ворвался протяжный гудок корабля – тоскливый и мощный, как голос самого города.:

– Знаете, что поражает во Владивостоке? – Яковлев посмотрел вдаль. – Здесь чувствуешь себя на краю света… и одновременно в его центре.

– Почему? – Горбачёв улыбнулся уголком губ.

– Потому что отсюда видно как мир огромен. И мы стоим у самой его границы, но именно здесь решается будущее.

Молчание повисло в комнате – живое, напряжённое. Каждый знал, что завтра они выйдут к микрофону не просто с речью, а с вызовом времени.

– Потому что отсюда, Михаил Сергеевич, видно всё сразу. Америка – за горизонтом, Япония – будто на ладони, а Китай – под боком. Наши главные тревоги здесь, как на плацу, – никуда не спрячешь.

Горбачёв подошёл к стене, где висела старая карта. Тихий океан был утыкан красными флажками – советские базы, синими – американские. Он провёл пальцем по холодной глади океана и задержался на Курилах.

– Посмотрите, – его голос стал глухим, будто шепот ветра за окном. – Сколько тут железа. Сколько денег, сколько жизней мы положили ради того, чтобы держать друг друга на мушке.

– И что теперь? – Яковлев криво усмехнулся. – Предлагаете сложить автоматы и обняться?

– Нет, – Горбачёв резко повернулся. – Я предлагаю начать говорить. По-настоящему! Не лозунгами, а человеческим языком. Признать, что безопасность не может быть односторонней. Если хотим жить, а не выживать – пора искать общий язык.

Черняев оторвался от бумаг и подошёл к окну. Внизу по набережной гуляли матросы – молодые, упрямые, как сама страна. Они ещё не знали, что завтра их Генеральный секретарь скажет слова, которые могут перевернуть их мир.

– Знаете, что меня тревожит сильнее всего? – голос Черняева дрогнул. – Не Запад и не Политбюро. А вот эти мальчишки в тельняшках. Что они подумают, когда услышат – мы уходим из Афганистана?

– Может, решат, что всё было зря, – Яковлев пожал плечами. – Что их друзья остались там напрасно.

Горбачёв долго молчал, но потом медленно сказал.

– Нет, Толя, не зря… Они погибли ради того, чтобы мы наконец поняли, что дальше так нельзя. Мы обязаны остановиться.

Яковлев захлопнул папку с фотографиями Чернобыля и на секунду повисла тишина.

– Михаил Сергеевич, вы сами-то верите в это? – спросил он негромко.

– Верю. Но вера – это не знание. Это отчаяние, умноженное на надежду.

– Красиво сказано, – усмехнулся Черняев.

– Политика всегда была красивыми словами о страшных вещах, – бросил Горбачёв.

Часы же на стене пробили полночь. А за окнами все равно гудели корабли – город не спал. Горбачёв взял со стола листы с речью и обвёл взглядом своих людей.

– Ладно, товарищи, ещё раз пройдёмся по главным тезисам. И помните – завтра мы не просто говорим. Завтра мы объявляем миру, что Советский Союз готов меняться.

– А мир готов к нашим переменам? – Яковлев тихо спросил.

Горбачёв улыбнулся и устало ответил.

– Узнаем завтра…

* * *

Август

1986 год

Капитан Вадим Марков стоял на мостике «Адмирала Нахимова», глядя в темнеющее августовское море. Вечер пах перегретым металлом, солёной влагой и тревогой. Двадцать семь лет в морской форме научили его одному – океан не прощает самоуверенных. И сегодня эта мысль скребла по нервам, как нож по стеклу.

– Товарищ капитан, – вахтенный помощник Сергей Ткаченко шагнул ближе, – радиолокатор засёк судно по правому борту. Восемь миль дистанция.

Марков вскинул бинокль, но густая предвечерняя дымка размывала очертания. Лайнер гнал на Сочи, и каждая лишняя минута – это недовольство начальства.

– Что за судно? – спросил он, не отрываясь от стекла окуляров.

– Сухогруз «Пётр Васёв». Идёт встречным курсом.

Марков опустил бинокль. В глазах мелькнуло что-то острое – не страх, нет, а то особое беспокойство, что приходит к морякам, когда где-то в глубине всё начинает идти наперекосяк.

– Скорость?

– У нас – четырнадцать узлов. У него примерно так же.

– Расхождение?

– По правому борту, товарищ капитан.

Марков кивнул, но это был неуверенный кивок.

На нижних же палубах «Адмирала Нахимова» жизнь текла своим чередом. В столовой доедали ужин восемьсот тридцать восемь пассажиров – отпускники, командировочные, семьи с детьми. Августовский рейс – таких в том году было множество. Кто-то смеялся за партией в домино, кто-то читал вчерашнюю «Правду», кто-то мечтал о доме. В кают-компании Нина Петровна Соколова, пенсионерка, вязала внуку свитер – шерсть царапала пальцы, но мысли были светлыми. Рядом устроился Михаил Иванович Крылов – инженер с «Азовстали», возвращавшийся из ялтинского санатория.

– Знаете, – сказал Крылов, прикуривая сигарету, – всю жизнь по морям езжу, а всё равно не привык. Всё кажется – вот-вот что-нибудь да случится.

– Ну что вы такое говорите! – поморщилась Нина Петровна. – На море куда безопаснее, чем на шоссе. Статистика же есть.

– Статистика хороша на бумаге. А вот человеческий фактор она не считает.

– Какой ещё фактор?

Крылов затянулся и посмотрел в иллюминатор. За стеклом промелькнули огни встречного судна.

– Люди устают. Ошибаются и спешат. А море ошибок не прощает!

В это же время на мостике «Петра Васёва» капитан Александр Ткаченко – однофамилец помощника с «Нахимова», что потом покажется кому-то злой иронией судьбы – вглядывался в приборы. Сухогруз шёл в балласте из Новороссийска в Керчь, трюмы были пусты, корпус лёгок и нервен на волне – манёвренность выше, устойчивость ниже.

– Товарищ капитан, – вахтенный помощник Виктор Новиков склонился над радаром, пальцем ткнул в зелёное пятно. – Пассажирский лайнер на курсе. Дистанция быстро сокращается.

– Вижу, – Ткаченко прищурился, словно хотел прожечь блики на экране взглядом. – Скорость?

– Полный ход. Не сбавляет.

– Ну и пусть идёт, – хмыкнул капитан, но в голосе его скользнула тень раздражения. – Море не колхозная дорога, всем места хватит.

Но море этим вечером сжималось вокруг них, как тугой обруч. Два судна неслись навстречу друг другу с суммарной скоростью почти тридцать узлов – почти километр в минуту. Математика неумолима – времени в запасе всё меньше.

И на мостике «Адмирала Нахимова» зазвонил телефон – резкий, как выстрел. Марков снял трубку.

– Товарищ капитан, – голос из машинного отделения дрожал, как проволока под током. – У нас с главным двигателем неладно. Вибрация растёт.

– Насколько серьёзно?

– Пока держится, но лучше бы снизить обороты. Рискуем.

Марков бросил взгляд на часы. До Сочи рукой подать – меньше часа хода. Но любая задержка сейчас грозила выговором, а то и худшим…

– Держите пока, – сказал он глухо. – Дотянем до порта, а там разберёмся.

Это решение потом будут разбирать по косточкам комиссии и следователи, писать о нём в протоколах и спорить на судах. Но сейчас, в этот августовский вечер, оно казалось единственно возможным. А на «Петре Васёве» тоже было неспокойно. Рулевой Геннадий Петров держал штурвал обеими руками – пальцы вспотели, ладони скользили по дереву. Вчерашний проводы друга в увольнение не прошли даром – голова гудела, в глазах двоилось.

– Курс держать! – бросил Новиков через плечо.

– Есть курс держать, – ответил Петров, но голос прозвучал слабо, без прежней твёрдости.

А тем временем между судами осталось три мили. На экранах радаров две светящиеся точки ползли друг к другу, как стрелки часов на последней минуте. И в кают-компании «Нахимова» начинался вечерний концерт художественной самодеятельности. Баянист Пётр Семёнович Волков выводил «Катюшу», пассажиры подпевали: голоса сливались в один общий поток – живой, настоящий, человеческий звук. Но через несколько минут он оборвётся навсегда…

– Расцветали яблони и груши… – пела Нина Петровна – в её голосе звучала вся прожитая жизнь, вся вера в завтрашний день.

А Михаил Иванович Крылов стоял у иллюминатора и смотрел на вспыхивающие огни встречного судна.

– Слишком близко идёт… – пробормотал он.

– Что вы сказали? – переспросила Нина Петровна.

– Да так… Показалось.

Но не показалось – на мостике «Нахимова» капитан Марков уже понимал, что расхождение опасно близкое. Он схватил радиотелефон.

– «Пётр Васёв», «Пётр Васёв», я – «Адмирал Нахимов». Ваши намерения?

Однако ответ запоздал. На мостике сухогруза капитан Ткаченко смотрел на огни лайнера и думал – пассажирские всегда лезут вперёд, будто море принадлежит только им.

– «Адмирал Нахимов», я – «Пётр Васёв». Иду своим курсом. Расхождение по правому борту.

Марков сжал трубку так, что побелели костяшки пальцев.

– Дистанция слишком мала. Предлагаю увеличить расхождение!

– Принял! Отворачиваю вправо! – голос звучал резко, будто выстрел.

Но «вправо» на море – понятие зыбкое, как мираж на горизонте. То, что казалось спасением на мостике сухогруза, с лайнера выглядело иначе. И уже между судами оставалась всего одна морская миля. Скорость сближения – двадцать восемь узлов. Математика катастрофы становилась неумолимой, но оба экипажа ещё цеплялись за надежду, что успеют разойтись.

– Машина стоп! – Марков бросил команду так, будто мог остановить время.

– Есть машина стоп! – отозвался машинный телеграф, металлическим эхом отдаваясь в тишине.

Но остановить семнадцатитысячетонный лайнер мгновенно невозможно. «Адмирал Нахимов» продолжал нестись вперёд по инерции – каждая секунда приближала его к гибели. На «Петре Васёве» рулевой Петров отчаянно крутил штурвал. Сухогруз в балласте слушался руля неохотно, тяжело и лениво поворачивал корпус – слишком медленно для спасения.

– Давай быстрее! – Новиков почти сорвался на крик. – Крути!

– Не слушается! – Петров вцепился в штурвал до боли в пальцах. – Руль не слушается!

А в 23:11 в кают-компании «Нахимова» всё ещё звучала музыка. Баянист Волков перешёл на «Подмосковные вечера», пассажиры покачивались в такт, улыбались друг другу. Никто не знал, что их мир рушится прямо сейчас. Но тут Нина Петровна Соколова отложила вязание и взглянула в иллюминатор – ее сердце ухнуло в пятки.

– Господи… Они идут прямо на нас!

Михаил Иванович Крылов подскочил к окну. За стеклом, залитый прожекторами, надвигался чёрный борт сухогруза. Он рос, заполняя всё пространство – словно сама ночь решила обрушиться на людей.

– Все на палубу! – кто-то закричал истерично. – Столкновение!

Но было уже поздно… В 23:12 форштевень «Петра Васёва» вонзился в правый борт «Адмирала Нахимова», точно нож в ткань материи, у четвёртого трюма. Удар был такой силы, что на сухогрузе матросы попадали с ног, а лайнер вздрогнул всем корпусом. Этот звук нельзя описать словами. Это не просто треск металла и грохот переборок – это вопль самой стали, ревущий хор страха и боли. Всё смешалось – звон рушащихся предметов, крики людей, глухой гул воды.

В кают-компании погас свет. Баян Волкова со стуком упал на пол и музыка оборвалась навсегда. В темноте пассажиры кричали, искали друг друга, хватались за стены и мебель.

– Нина Петровна! – Крылов звал её сквозь хаос.

– Здесь! – её голос дрожал где-то рядом. – Я здесь! Что происходит?

– Столкновение… Надо срочно наверх!

Но путь наружу уже был отрезан. Пробоина зияла в борту «Нахимова» – восемь метров длиной, четыре шириной. Вода хлынула внутрь с такой яростью, что судно мгновенно пошло на крен. На мостике Марков вцепился в поручень – всё произошло так стремительно, что он не сразу осознал масштаб бедствия.

– Доложить повреждения! – голос его стал резким, как выстрел.

– Пробоина в четвёртом трюме! – помощник Ткаченко почти сорвался на визг. – Огромная пробоина! Вода поступает!

– Немедленно закрыть водонепроницаемые переборки!

Но металл уже рвался под напором воды, а секунды уносили надежду прочь.

– Закрыть переборки! – голос командира бил по ушам.

Но переборки слушались неохотно, скрипели, будто сопротивляясь судьбе. Вода рвалась внутрь с такой яростью, что даже старые моряки побледнели. «Адмирал Нахимов» тонул стремительно и не по-театральному, не как в кино, а по-настоящему – быстро, беспощадно, без права на ошибку. В машинном отделении Владимир Сергеевич Попов, главный механик, лихорадочно возился с аварийными насосами. Вода уже доходила до пояса, электрические щиты вспыхивали искрами, глухо трещали – вот-вот замкнёт.

– Товарищ механик! – надрывался его помощник, голос срывался на визг. – Надо уходить!

– Минуту! – Попов рванул рубильник. – Дайте мне ещё одну минуту!

Но времени не было. Вода лезла вверх, как будто знала, что ей осталось недолго. Машинное отделение стало капканом. Над головой гудел металл, где-то вдалеке хлопали двери – люди спасались как могли. На палубах начался хаос. Люди выскакивали из кают кто в чём – кто в пижаме, кто босиком, а кто с узлом под мышкой. Паника росла, как пожар. Кто-то хватал спасательные жилеты, кто-то метался по коридорам в поисках выхода.

– Спокойно! – орали матросы, пытаясь перекричать ревущий металл и крики. – К шлюпкам! Без паники!

Но шлюпок не хватало, да и спустить их на воду при таком крене было почти невозможно. Нина Петровна Соколова с трудом вышла на накренившуюся палубу. За ней шагал Михаил Иванович Крылов. Металл под ногами уходил вбок градусов на тридцать – идти было всё труднее.

– Держитесь за меня! – Крылов обхватил её за плечи крепко, по-мужски. – Не отпускайте!

– Я не умею плавать! – крикнула она вдруг тоненьким голосом, почти детским. – Я никогда не умела!

– Сейчас научитесь! – отрезал Крылов.

Вокруг уже прыгали в воду – кто с криком, кто молча, а кто со слезами. Августовская ночь была тёплой, но море чёрное и ледяное – как забвение.

– Прыгаем! На счёт три! – гаркнул Крылов.

– Не могу…

– Можете! Раз!

Судно накренилось ещё сильнее. Из глубины доносились глухие крики – там оставались люди, их голоса становились всё тише.

– Два!

Нина Петровна зажмурилась. Перед глазами пронеслось всё – деревенское детство, война, заводской цех, первый плач детей, улыбки внуков…

– Три!

И они прыгнули вместе, держась за руки. Вода ударила в грудь ледяным кулаком. Нина Петровна захлебнулась солёной водой, попыталась закричать, но вместо этого глотнула ещё больше. Крылов держал её крепко, но волны били их о борт тонущего гиганта. Вокруг мелькали обломки, спасательные круги, чужие лица – живые и мёртвые вперемешку.

– Держитесь! – выкрикнул Крылов так, что его услышало само море. – Не отпускайте!

Но она уже не слышала. Вода ворвалась в лёгкие, обожгла изнутри, и сознание стало где-то на грани сна и небытия. Последнее, что увидела Нина Петровна, – огни «Петра Васёва», неподвижные, как чужие глаза, освещающие чёрную гладь катастрофы. «Адмирал Нахимов» ушёл под воду всего за 8 минут после удара. Судно, которому верили как себе, исчезло в бездне Чёрного моря, унеся четыреста двадцать три жизни.

Капитан Марков погиб вместе с кораблём. Он остался на мостике до самого конца – как велит морской устав и совесть. И через несколько дней водолазы нашли его тело – он всё ещё стоял у штурвала, будто пытался вести судно даже после смерти.

А Михаил Иванович Крылов выжил. Его вытащили из воды спустя два часа, когда к месту трагедии подошли спасательные суда. Три недели в больнице он лежал, глядя в потолок, а потом долгими ночами вздрагивал от криков утопающих и видел во сне ледяную воду Чёрного моря. Ну а через полгода Крылов давал показания на суде. Он говорил просто, без лишних слов – о панике на палубах, о нехватке жилетов и кругов, о том, с какой скоростью уходил вниз «Нахимов». Но больше всего – о людях. О простых советских пассажирах – кто возвращался из отпуска, кто ехал домой к детям, кто мечтал увидеть родных.

– Знаете, что меня поразило сильнее всего? – Крылов смотрел прямо в глаза судьям. – Не сама катастрофа. Такое случается… Меня поражает, как быстро всё забывается. Год пройдёт – будут помнить только семьи погибших. Десять лет – и те забудут.

Но он ошибался – не забыли. Помнят по-разному – кто с болью, кто с горечью, а кто как о страшном уроке, который нельзя повторять. А море помнит всех… «Адмирал Нахимов» до сих пор лежит на глубине сорока семи метров – ржавый силуэт на дне. Иногда туда спускаются водолазы – кто по работе, кто от любопытства. Говорят, внутри ещё можно найти очки, часы, фотографии – всё, что осталось от жизни.

И баян Петра Семёновича Волкова тоже там – на самом дне. Немой свидетель той августовской ночи, когда музыка оборвалась на полуслове, а четыреста двадцать три человека не вернулись домой.