Текст книги "Курсант Сенька. Том 2 (СИ)"

Автор книги: Дмитрий Ангор

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 17 страниц)

Глава 12

Кирилл Козлов прикурил от спички, щурясь в сторону розовеющего рассвета над Кандагаром. Табачный дым переплёлся с горьким запахом солярки и той особой пылью, что въедалась в кожу, как клеймо – не смоешь, не забудешь.

– Опять куришь на пустой желудок, – старшина Петренко опустился рядом на ящик с патронами. Голос у него был глухой, но в нём звучала стальная забота, привычная и неизбежная, как утренний обход. – Язву схлопочешь.

– А что, старшина, тут есть разница? – Козлов затянулся глубже, выпуская дым через зубы. – Язва или пуля душмана – всё одно.

Петренко промолчал. В глазах его мелькнула тень – та самая, что появлялась всякий раз, когда речь заходила о смерти. За эти месяцы он видел слишком многое, слишком многих закапывал в каменную землю Афгана.

Рахмон тем временем копался под БТРом. Его узбекская речь перемежалась крепким русским матом – универсальным языком механиков всех мастей.

– Эй, Рахмон! – младший сержант Макаренко подошёл с алюминиевым термосом. – Твоя железяка поедет или опять пешком духов гонять будем?

– Поедет, поедет… – Рахмон вылез из-под БТРа, вытирая руки о засаленную тряпку. – Только вот думаю – зачем нам эти караваны ловить? Один поймаем, а десять других пройдут.

– Приказ есть приказ, – отрезал Петренко. Но даже в его голосе послышалась усталость, будто приказ этот был не приказом, а чьей-то дурной шуткой.

Козлов докурил и придавил окурок сапогом. Медленно, нарочито, будто давил не сигарету, а саму тревогу.

– А вот знаете что? – он оглядел товарищей взглядом хищника. – Мы тут играем в кошки-мышки с наркоторговцами. А они на эти деньги покупают стволы, чтобы потом стрелять в нас же. Красиво устроено!

– Циник ты, Кирюха… – Макаренко отхлебнул чаю и поморщился. – Но черт возьми, правду говоришь.

Ну а лицо Рахмона было каменным, как у человека, который давно понял – здесь нет правых и виноватых. Есть только живые и мёртвые.

– В моём кишлаке старики говорят – когда боги играют в кости, всегда проигрывают люди.

– Философ нашёлся, – усмехнулся Козлов без злобы. – А что твои старики говорят про выход из этой игры?

– Говорят, что выходят только мёртвые.

И на пару минут все смолкли. А где-то вдали протянулся голос муэдзина – надломленный, скорбный, будто плач по тем, кто не доживёт до завтрашнего утра.

– Ладно, мужики… – Петренко поднялся, отряхивая пыль. – Философию оставим до вечера. Через час выдвигаемся. Разведка засекла караван в ущелье Спин-Гар. Говорят – гружёный под завязку.

– Опиум? – спросил Макаренко.

– А что ещё? Золото они сюда возят? – Петренко разложил карту на ящике. Пальцем ткнул в узкое место между скалами. – Вот здесь их и встретим. Если не свернут на обход, то попадут прямо нам в лапы.

Козлов склонился над картой, щурясь в полумраке палатки. Его пальцы сухие, прокуренные, с желтыми пятнами от бесконечных сигарет – медленно ползли по переплетению контурных линий.

– А если они не сунутся по проторенной тропе? – Козлов поднял взгляд на Петренко. – Если кто-то их уже предупредил?

Петренко молча сложил карту гармошкой, как будто сминал вместе с ней все сомнения.

– Значит, сами найдем дорогу к ним в гости, – голос его был жестким, без права на обсуждение. – Еще вопросы будут?

– Один есть, старшина, – Рахмон сплюнул в пыль и вытер губы ладонью. – Караван поймаем, а с людьми что делать будем?

– С какими людьми? – Петренко даже не моргнул, но голос стал резче, будто сталь по стеклу.

– Погонщики. Мальчишки эти, что ослов ведут. Они же не душманы. Им просто жить надо как-то.

– Рахмон прав, – Макаренко неожиданно кивнул, глядя в сторону. – Видел я их – пацаны лет четырнадцати, максимум пятнадцать. Какие из них враги?

Петренко замолчал, а в его лице мелькнула тень – борьба между уставом и чем-то человеческим, что не выжгли ни годы службы, ни афганское солнце.

– Слушайте сюда… – наконец заговорил он медленно, будто взвешивал каждое слово на весах совести. – Я тоже не железный. Но если начнем делить людей на виноватых и невиноватых – быстро окажемся в цинковых ящиках. Тут не до сантиментов.

Козлов чиркнул спичкой и огонь на миг осветил его лицо – усталое, с кругами под глазами.

– У всех дома кто-то ждет… – он затянулся сигаретой и выдохнул дым через зубы. – Вопрос только в том, кого мы привезем обратно? Героя или убийцу чужих детей?

– Кирилл, не начинай… – Макаренко положил ему руку на плечо, будто хотел удержать от падения в пропасть собственных мыслей. – Мы солдаты. Нам приказали – мы делаем.

– Солдаты… – Козлов усмехнулся криво. – Самое страшное в этом слове то, что оно снимает с нас ответственность за то, что мы творим своими руками.

Рахмон перебирал четки, глядя куда-то в темноту за пределами палатки. Его дед бил басмачей под Андижаном, отец строил каналы под Кушкой, а ему вот выпало возить чужих солдат на войну без смысла и конца. Но вдруг он поднял голову.

– А если караван просто спугнуть? Стрельнем поверх голов и пусть бегут по кишлакам. А мы доложим, что задачу выполнили.

– И что скажем командиру? – Петренко склонил голову набок, прищурился. – Что духи испарились? Что наркотики растворились сами собой?

– Скажем, опоздали… Кто-то их предупредил, да и всё.

Макаренко же нервно фыркнул.

– Тебя самого потом предупредят – через трибунал да этап…

– А если поверят? – Рахмон смотрел каждому прямо в глаза.

– Мы тут как актеры в чужом спектакле, – Козлов затянулся глубже, глядел сквозь дым в никуда. – Играем роли без репетиций и не знаем финала.

– Тогда зачем играть вообще? – Рахмон пожал плечами.

– Потому что сцена у нас одна на всех, – Козлов бросил окурок в пыль. – Не играть нельзя.

А Петренко выпрямился во весь рост, сапоги скрипнули по утрамбованной земле. Он прошелся вдоль палатки и остановился напротив ребят и лицо его стало жестким, как броня БТРа.

– Слушайте меня внимательно – через двадцать минут выдвигаемся! Вопросы закончились. Мы едем туда, где должен пройти караван. И если встретится огонь – отвечаем тем же. Если же на пути дети с ослами, то решаем по обстоятельствам. Всё ясно?

– А если потом спросят? Кто стрелял, зачем? – Макаренко хмуро почесал щеку.

– Скажем, как было, что действовали по обстановке, – Петренко даже не моргнул. – Не мы всю эту кашу заваривали.

Рахмон первым кивнул – коротко и без слов, а за ним Козлов. Макаренко же задержался на секунду дольше, но и он сдался.

– Понял, старшина.

Петренко хлопнул ладонью по колену.

– Всё! Готовимся к выходу. Рахмон – машину проверь до винтика. Козлов, Макаренко – боекомплект, вода, аптечка на проверку. Через полчаса построение у «шишиги».

И вышел из палатки, где каждый остался наедине со своими мыслями… Что ждет их в горах? Как вернутся обратно и вернутся ли вообще?

Козлов затушил сигарету о стенку ящика и выдохнул дым сквозь зубы.

– Иногда мне кажется, мы тут не для победы. А чтобы понять про себя кое-что.

– И что же мы понимаем? – Макаренко усмехнулся.

– Что мы просто люди, – Козлов пожал плечами. – Ни герои, ни злодеи. Мы люди среди чужой войны и, где правильного выбора нет.

После чего Рахмон поднялся первым и поправил ремень автомата. А на ходу обернулся через плечо.

– Может, правильный выбор и не нужен? Главное – остаться людьми…

Яркое солнце обещало снова жаркий день. Где-то в ущельях двигался караван с опиумом, где-то моджахеды затаились в засаде, а где-то командиры щурились над картами, отдавая приказы. Ну а четверо советских солдат собирались в очередной рейд – каждый со своим страхом, своей надеждой и своей ролью в этом спектакле без дублеров. Спектакле, где за ошибку платят кровью.

* * *

Август

1987 год

Август в Риге стоял на пороге перемен, как будто город задержал дыхание. Воздух был густой, тревожный – пахло не только летом, но и чем-то большим, что вот-вот должно было случиться. В редакции «Советской Латвии» повисла тишина, та самая – предгрозовая, когда каждый притих, потому что знает, что в коридорах уже ходит нечто важное, но сказать это вслух – значит признать, что точка невозврата близка.

Виктор Афанасьев, главный редактор, сидел за своим дубовым столом, перебирая сводки – пальцы нервно касались бумаги, будто он пытался на ощупь нащупать истину между строк. Его лицо, обычно каменное, сегодня выдавало усталость – левое веко подрагивало так едва, что только самые внимательные из сотрудников могли бы заметить, но они замечали. А сквозь окно заходящее солнце мазало старые рижские крыши ржавым светом. Цвет тревоги…

– Товарищ Афанасьев, – в кабинет вошёл Андрей Калниньш, корреспондент с двадцатью годами в печати и взглядом человека, который привык ходить по минному полю. Голос у него был осторожный – как у сапёра, столкнувшегося с очередным неразорвавшимся снарядом. – Есть информация… о готовящихся мероприятиях.

Афанасьев поднял глаза. Они оба знали, о чём речь. Но произнести это вслух – всё равно что перейти Рубикон.

– Садись, Андрей. И дверь закрой.

Калниньш сел медленно, осторожно, словно кресло могло взорваться. Он был из тех, кто умел читать между строк не только чужие тексты, но и собственную судьбу.

– Двадцать третье августа, – произнёс он. Эти слова повисли в воздухе тяжёлым приговором. – Сорок восемь лет назад…

– Я помню дату, – перебил Афанасьев жёстко. – Вопрос не в этом. Что они собираются делать?

Калниньш вытащил из внутреннего кармана сложенный листок. Пальцы дрожали – не от страха, а от понимания того, что происходит.

– По неофициальным данным, в Риге, Вильнюсе и Таллине планируют одновременные акции. Люди хотят… вспомнить.

– Вспомнить? – Афанасьев усмехнулся горько. – Как будто можно забыть то, что въелось в кости.

Он встал и подошёл к окну. На улице Ленина редкие прохожие брели по своим делам. Советская рутина текла привычно и плавно, но под этой гладью уже закипало нечто дикое и неостановимое.

– Ты понимаешь, что это значит? – спросил он, не оборачиваясь.

– Понимаю. Но понимаю и другое, что время меняется. Горбачёв говорит о гласности, о пересмотре прошлого. Может быть…

– Может быть… – Афанасьев повернулся. – Мы стоим на краю чего-то такого, что либо сметёт нас всех к чёртовой матери, либо наконец освободит. Кто знает?

И в дверь постучали – на пороге возникла секретарь Зинаида Петровна. У нее была интуиция шамана и она будто всегда появлялась вовремя.

– Виктор Михайлович, вам звонят из Москвы. Аппарат ЦК.

Слова её были как холодная вода по затылку – всё стало реальнее и ближе. Афанасьев кивнул и посмотрел на Калниньша так, словно видел его впервые.

– Скажи, я на совещании, – бросил Афанасьев, не отрываясь от своих мыслей. – Освобожусь только завтра утром.

Зинаида Петровна кивнула и исчезла за дверью. Она умела не слышать того, что не предназначалось для её ушей – настоящий редакционный призрак, растворяющийся в коридорах между строк.

– Значит, уже наверху знают, – хрипло сказал Калниньш.

– А ты думал, не узнают? – Афанасьев вернулся к столу и плеснул себе чаю из видавшего виды термоса. Крепкий, почти чёрный – такой пьют перед тем, как решиться на невозможное. – Не в том вопрос, кто знает. Вопрос в том, что делать будем.

– А что мы можем? – Калниньш усмехнулся. – Мы журналисты. Мы пишем о том, что есть.

– Или о том, что должно быть, – бросил Афанасьев. – Или о том, чего не должно случиться никогда.

Он открыл ящик стола и извлёк папку с грифом «Секретно». Фотографии внутри были черно-белыми, как сама память – лица людей, которые меняли ход истории одним росчерком пера.

– Смотри, – он выложил снимок перед Калниньшем. – Август тридцать девятого. Москва. Молотов и Риббентроп подписывают пакт. А вот здесь – секретный протокол. Тот самый, о котором официально никто не знает.

Калниньш взял фотографию, пальцы его дрожали едва заметно. На снимке стояли люди, решавшие судьбы миллионов одним движением руки.

– Откуда это у тебя?

– Неважно. Важно, что это существует. И важно, чтобы люди знали правду о своей истории.

– Правду? – Калниньш усмехнулся и посмотрел в окно, где фонари уже превращали Ригу в город теней и полутонов. – Что такое правда, Виктор Михайлович? То, что пишут в учебниках? То, что шепчут на кухнях? Или то, что глухо ноет в памяти?

Афанасьев задумался. За стеклом вечер разливался по крышам медленно и вязко.

– Правда – это то, что заставляет людей выходить на улицы несмотря на страх. То, что не дают забыть ни приказы, ни запреты.

В этот миг снова зазвонил телефон – пронзительно, как выстрел.

– Да… Слушаю… Нет, мы ничего не планируем… Понял. Буду держать вас в курсе.

Он положил трубку и посмотрел на Калниньша долгим взглядом.

– Это был Борис Пуго. Первый секретарь ЦК Компартии Латвии. Он… нервничает.

– Из-за чего?

– Из-за настроений. Говорит, что люди собираются группами, обсуждают… прошлое.

Калниньш подошёл к книжному шкафу. Между томами Маркса и Ленина прятались несколько книг на латышском языке – тихие свидетельства времени до всех этих протоколов и пактов.

– Знаешь, что я думаю? – произнёс он негромко, не оборачиваясь. – Мы живём в странное время. История перестаёт быть монополией власти и становится делом каждого.

Афанасьев усмехнулся – коротко, как человек, привыкший рисковать.

– Опасные мысли, Андрей. Но может быть… единственно верные.

– Опасные? Или просто честные? – Калниньш резко обернулся. – Всю жизнь мы писали то, что нам разрешали. А теперь, может, пришло время сказать то, что должны.

Афанасьев молчал. Его взгляд скользил по фотографиям, рассыпанным на столе – лица, документы, тени прошлого. В глазах боролись осторожность партийного волка и азарт настоящего репортёра.

– Двадцать третье августа, – наконец выдохнул он. – Если они выйдут на улицы…

– Мы должны быть там, – перебил Калниньш. – Не как чьи-то рупоры, а как свидетели.

– А потом что напишем? – голос Афанасьева стал хриплым, почти чужим.

– Напишем правду. Какой бы она ни оказалась…

И Афанасьев встал, шагнул к сейфу в углу. Замок щёлкнул – коротко, как выстрел. Он достал папку – она была плотная, тяжёлая, с грифом «секретно». Лицо его стало жёстким.

– Есть кое-что ещё, – тихо сказал он. – У меня копии документов. Настоящих. О том, что было в сорок первом – о депортациях и том, как людей грузили в вагоны для скота…

Он запнулся, а голос дрогнул – впервые за вечер.

– Мою жену… её семью тогда забрали. Она была ребёнком. Помнит всё до мелочей… – Афанасьев сжал кулаки, будто хотел раздавить собственную память.

Калниньш кивнул – коротко, по-мужски. В каждой латвийской семье были свои шрамы. Их не показывали на страницах газет, но они жили в каждом взгляде, в каждом кухонном разговоре.

– Значит, решено? – спросил он негромко.

– Пока нет, – отрезал Афанасьев. – Но если история поворачивает – мы не имеем права стоять в стороне.

Они долго сидели в полумраке, перебрасываясь короткими фразами – планы, риски, имена тех, кому можно доверять. За окном Рига накрывалась тёмным покрывалом, но ночь казалась живой, напряжённой, как струна перед разрывом. Но в других кабинетах тоже горел свет – кто-то ещё не спал, кто-то тоже делал выбор между страхом и правдой. История готовилась к новому витку. И никто не знал, чем он обернётся утром…

* * *

Я сидел на броне БТРа, курил и наблюдал, как Овечкин, здоровяк под два метра ростом, тщетно пытается впихнуть свою махину в узкий люк механика-водителя. Картина такая, что хоть в анекдот – плечи как у штангиста, а лезет в железную коробку, будто в гроб с запасом.

– Сенька, – выдохнул он, высунув багровую от напряжения физиономию, – может, ну его? Я тут застряну и потом автогеном вынимать будете.

– Давай-давай, богатырь, – усмехнулся я, стряхивая пепел на раскаленную броню.

Тем временем наш старшина Карим подошёл бесшумно, как тень. Чёрный от солнца ташкентский узбек, он плюнул в песок и оглядел нас с ленивой усмешкой.

– Лейтенанты, хватит балаганить, – голос у него был хриплый, прокуренный. – Через полчаса выдвигаемся. Разведка засекла караван – через перевал Спин-Гар идут. Оружие, боеприпасы… Может, «стингеры» притащили.

Колян наконец протиснулся внутрь и высунул голову наружу.

– А сколько их?

– Тридцать, не меньше, – Карим развернул помятую карту. – Плюс охрана. Духи не дураки – знают, что мы их караваны пасём. Так что готовьтесь. Будет жарко.

Я затянулся напоследок и бросил окурок под колёса. Четыре месяца в Афгане – вроде и не срок, но уже знаешь, что здесь каждый рассвет может стать последним. Нас с Коляном сразу сюда направили, а вот Форсункова и Рогозина в другие места и части до выпуска распределили.

Но я бы не сказал, что мне здесь было страшно. Я уже давно понял, что я слишком мало на что могу повлиять, пусть даже и знаю многое. Сейчас все кругом стремительно меняется и все грызутся друг с другом по любому поводу. Только и ищут повод выставить друг друга в мерком свете, да припомнить прошлое. Но это люди – они слишком живые и слишком зависимы от ошибок – они без них не могут.

А я… Ну а что я? Я всего лишь лейтенант и принимаю то, что есть вокруг меня в данный момент. Смерть тут ходит рядом, как сторожевой пёс и ты никогда не угадаешь, когда она вцепится в твое горло. Вот и все, что здесь стоило понимать и принимать.

– Товарищ старшина, – я аккуратно сложил карту и посмотрел Кариму в глаза. – Почему именно мы? Мы же артиллеристы, а не пехота.

Старшина усмехнулся уголком губ.

– Потому что ты, Семёнов, самый башковитый из всех молодых лейтенантов. А Овечкин – силачище. В горах же без мозгов и силы делать нечего. Так что мне сейчас потребуется ваша помощь.

– Сенька… Ты не боишься? – Колян снова высунулся из люка.

Вопрос этот прозвучал по-детски просто. Но в нём было столько настоящего, что я не смог отмахнуться. Глянул на Коляна – широкое лицо, честные глаза и руки такие, что медведя бы задушил… Но когда он пишет письма домой своей матери, то его руки каждый раз дрожат.

– Боюсь, – сказал я негромко. – Только идиот не боится. Страх – это нормально. Он заставляет думать.

– А я думаю… Нам с тобой вообще не повезло, что нас сюда закинули, – Колян помолчал и вдруг выдохнул. – Ну зачем мы здесь? Кому мы нужны? Афганцы нас терпеть не могут… Дома о нас забыли…

– Не забыли! – Карим перебил его жёстко. – Просто не знают, что сказать. А мы здесь потому что приказ есть приказ. И если не мы, то кто?

Тем временем ветер донес запах гари и чужой земли. Где-то далеко ухнул миномёт. Я же молчал, да затягивался новой сигаретой – дым горчил во рту, в легких. Колян был прав – мы здесь чужие. Но об этом теперь думать поздно. Главное – вытащить своих парней домой, целыми. БТР-80 вздрогнул, заурчал, будто зверь перед прыжком. Колян юркнул в люк, я следом. Внутри пахло соляркой, потом и страхом – острым, тяжелым, как медь на зубах. Десять человек в железной коробке – каждый со своими мыслями, своими страхами, своими надеждами на завтрашний день.

– Лейтенант, – сержант Кузнецов тянулся ко мне сквозь гул мотора. Худой, жилистый, из Воронежа, – правда говорят, что скоро вывод начнется?

– Говорят, – кивнул я. – Но нам бы дожить до этого вывода.

– А сколько нам тут еще? – голос у него дрожал чуть слышно.

– Год, может полтора. Кто знает, Кузя, – не стал ему говорить точных дат. Надо поменьше болтать…

Он опустил глаза, помолчал, а потом выдавил.

– Я письмо вчера получил… От невесты – «Жду тебя, любимый», пишет. А я думаю, а если не дождется? Если я тут останусь?

– Не останешься, – сказал я жестко, будто приказывал себе самому. – Все домой уйдем. Обещаю!

Но сам себе не верил… Слишком много пацанов уже осталось в этих горах. Слишком много цинковых гробов ушло на родину. БТР же в этот момент трясся на ухабах, как подранок.

– Товарищ лейтенант… – голос рядового Смирнова был тихим, почти детским. Восемнадцать лет ему, не больше. – А вы в Бога верите?

Вопрос резанул неожиданно. В училище о Боге не говорили, в Берёзовке тоже молчали. А здесь многие начинали верить или окончательно разуверивались.

– Не знаю, Смирнов, – честно сказал я. – Если он есть, то пусть сегодня поможет.

А вскоре БТР остановился с резким скрежетом и Васильевич высунулся из командирского люка.

– Приехали, орлы! Дальше пешком!

Вылезли мы наружу. Горы вокруг – каменные волны, серые и злые. И где-то там, за этими складками, нас уже ждали люди с автоматами. Люди, для которых мы враги. Может быть, они даже правы…

– Колян! – позвал я Овечкина.

Он поднял голову.

– Нормально… – но голос дрогнул. – Только вот думаю… если не вернемся?

– Вернемся обязательно, понял? У тебя мать дома ждет. И у меня тоже.

– Я ей обещал, что когда вернусь, то найду себе достойную девушку и женюсь, – выдал Колян.

– Вот и правильно! – я усмехнулся. – Детей заведешь и будешь им рассказывать сказки про дядю Сеньку и про нашу с тобой службу.

Но вдруг внутри все сжалось в тугой комок… Я ведь уже понимал – не все мы сегодня вернемся… После таких встреч в горах – кто-нибудь да умирает. Мы уже теряли ребят… И все, что нам теперь оставалось – сделать так, чтобы потерь было меньше. Старшина же махнул рукой – пора двигаться. И мы пошли вверх по камням, навстречу своей судьбе и еще черт знает чему…