Текст книги "Курсант Сенька. Том 2 (СИ)"

Автор книги: Дмитрий Ангор

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 17 страниц)

Глава 11

Мороз хватал за щеки так, что глаза сами собой наливались слезами – не слабостью, а злостью на этот жуткий холод. Я видел, как ветер швыряет снег по плацу, заметая его начисто, как будто хочет стереть следы всех наших вчерашних построений. Четвертый курс – ни туда, ни сюда… Уже давно не салага, но еще и не офицер.

– Сенька! – Колька Овечкин разорвал тишину. – Мне тут одно письмецо пришло.

Я обернулся – Колька держал конверт двумя пальцами так осторожно, словно в нем была не бумага, а взрывчатка. Лицо же у него застыло в странной гримасе – не радость, не тоска, а какая-то взрослая усталость.

– От кого? – спросил я.

– От Машки.

Пашка Рогозин – наш двужильный великан, который обычно не отрывает носа от баллистики сразу поднял голову. А Леха Форсунков перестал ковыряться в банке тушенки. Даже жевать забыл…

– Ну и что она там? – спросил я, присаживаясь на койку.

Колька медленно вскрыл конверт. Руки не дрожали – за четыре года научились держать себя в руках. Но по тому, как он разглаживал листок, было видно, что внутри у него метель сильнее, чем за окном.

– Пишет, ушла от своего Андрея, который из мединститута. Говорит, ошиблась тогда и хочет всё начать сначала.

– И что ты ей ответишь на это? – полюбопытствовал я, хотя по глазам Кольки уже всё было ясно.

Он улыбнулся устало, но без злости и без надежды. Так улыбаются те, кто вдруг понял про себя что-то важное и простое.

– Я не держу на неё зла, – сказал он негромко. – Никто никому ничего не должен. Жаль ее только, что у неё ничего не сложилось. А ты тогда верно сказал – мол ушла и ушла, ведь не трагедия же. Живы все и ладно.

– И все же, что ты ей скажешь?

– Отвечу, чтобы больше мне не писала. И что мне без нее хорошо – я вовсе не страдаю. Наши дороги разошлись, как корабли в море.

Я поднялся и хлопнул его по плечу. За эти годы мы все стали крепче – не только телом, но и внутри.

– Молодец, Колька. Наша школа! Не стоит возвращаться к тому, что само ушло.

Он кивнул и убрал письмо в тумбочку. Всё – тема закрыта… Мы научились не копаться в прошлом, ведь жизнь движется только вперёд.

Ну а следующее утро встретило нас рано ледяным дыханием сквозь оконные щели. На стеклах мороз нарисовал узоры – сказочные, но нам было не до сказок, так как огневая подготовка по расписанию. На полигоне же творился натуральный бедлам – Дятлов с нашего курса умудрился потерять учебный снаряд в сугробе. Поставил его рядом, отвернулся на секунду, а когда обернулся, снаряда нет. Снег сожрал его без следа.

И вот мы стоим посреди белого поля и ищем потерянный снаряд.

– Товарищ курсант! – рявкнул старшина так, что уши заложило. Лицо у него стало цвета борща. – Как можно было потерять снаряд на учебном полигоне⁈

А Дятлов стоял, будто в землю врос, моргал часто-часто. И понимал, что влип по уши и теперь не выкрутишься.

– Всем курсом искать! – гаркнул после лейтенант. – Металлоискатели взять! Быстро!

И завертелось… Все курсанты с курса выстроились цепью, как на минном поле. Металлоискатели пищат на каждую гильзу, каждый ржавый гвоздь. Снег скрипит под сапогами, а пар валит изо рта.

– Сенька, – Леха Форсунков догнал меня, запыхавшись. – А если не найдем?

– Найдем, – отрезал я, хотя сам сомневался. – Снаряд не птица, значит не улетит.

И два часа мы месили сугробы, пока Пашка Рогозин вдруг не заорал во всю глотку.

– Есть!

Все сбежались, а Дятлов чуть не разревелся от облегчения. Снаряд лежал в сугробе, как медведь в берлоге.

– В следующий раз, – сухо бросил лейтенант, – будешь цепью к себе его приковывать.

В общем, ошибок здесь, как и прежде никто без внимания не оставлял. После обеда же нам устроили соревнования – кто быстрее очистит пушку от снега. И задача эта была простая только на словах. Снег налип на металл так, что хоть зубами грызи. Мы скребли лопатами, щетками, даже голыми руками.

– Давай, Колька! – орал я через плечо. – Покажи этим соням класс!

Колька Овечкин работал с такой яростью, будто не пушку чистил, а собственную жизнь от прошлых ошибок отскребал. А Пашка рядом махал руками, как мельница – доставал до всех закоулков.

– Время! – гаркнул старшина.

Колька финишировал первым. Его пушка блестела, как новенькая с завода.

– Молодец, Овечкин! – похвалил лейтенант. – Вот это настрой.

Я посмотрел на Кольку – он улыбался уголком рта, но в глазах у него горела решимость такая, что хоть спички зажигай.

Так и летели наши дни в училище – было не до отдыха. Но все же, однажды вечером, когда занятия закончились, мы высыпали во двор. Это был последний курс и честно признаюсь, мы все устали от давления знаний, учебы и дисциплины.

Снег лежал девственно белый, будто никто по нему не ступал. И тут кто-то (уже не вспомню кто) швырнул в меня снежок. Всё тогда началось мгновенно – сорок взрослых мужиков, будущих офицеров Советской Армии, за минуту превратились в пацанов с окраины. Мы строили укрепления между корпусами, рыли мини-траншеи сапёрными лопатками, лепили снежные «патроны».

– Семёнов! Прикрой! – заорал Пашка.

Я прыгнул за снежный вал – наш импровизированный блиндаж. Леха рядом лепил снежки с такой скоростью, что казалось у него четыре руки.

– В атаку! – командует Колька и ведёт свой «отряд» в наступление.

Снежки летят веером. А мы кричим, смеёмся до хрипоты, падаем в сугробы и не думаем ни о службе, ни об экзаменах, ни о письмах из прошлого.

– Что тут происходит⁈ – вдруг раздался голос майора.

И мы замерли на месте – кто с поднятой рукой и снежком наперевес, кто по пояс в сугробе. Майор стоял на крыльце штаба и смотрел на нас так, будто увидел пришельцев с Марса.

– Товарищ майор… – начал было Колька, но не успел.

– Молчать! – отрезал майор так, что уши заложило. – Взрослые уже мужики, сержанты, а ведёте себя как первоклашки!

Мы вытянулись по стойке смирно, лица каменные, но только внутри всё бурлило от еле сдерживаемого смеха. Майор же расхаживал вдоль строя, как инспектор на разводе. Шаг – взгляд, шаг – взгляд…

– Объяснить можете? – голос у него был ледяной.

– Товарищ майор, – я сделал шаг вперёд и выдохнул, – мы проводили тактические занятия по… э-э… зимней маскировке личного состава.

Майор уставился на меня, будто хотел прожечь взглядом насквозь.

– Тактические занятия? – переспросил он. – А снежная баба на поле боя зачем?

Мы обернулись – посреди плаца действительно стояла снежная баба с морковкой вместо носа и ушанкой набекрень, а еще с грудью…

– Это… имитация противника, товарищ майор, – выдал я на одном дыхании.

Майор выдержал паузу. А губы его дрогнули, будто он боролся с улыбкой.

– Разойдись! – бросил он наконец. – И чтобы к восьми утра тут был порядок. Снежных баб – ни одной!

Мы сразу рванули к казарме, едва сдерживая смех. А там разнесся гогот.

– Видели его лицо? – Пашка чуть не падал со своей койки.

– А как Сенька про «тактическую маскировку» загнул! – Лёха хлопал меня по плечу.

Колька тем временем сидел на кровати, улыбался по-другому – не как утром, когда письмо Машки читал, а легко и свободно.

– Знаешь, Сенька, хорошо, что мы сегодня в снежки играли, – вдруг сказал он негромко.

– Почему?

– Да понял вдруг, что жизнь – это не только устав и долг. Иногда она проста и светла, как снежок в лоб.

Я кивнул – мы все это чувствовали. За эти годы нас научили стрелять, командовать, отвечать за других. Но главное – научили оставаться людьми.

Но как же всё быстро меняется – еще вчера Колька переживал из-за Машки, а сегодня смеётся с нами в сугробах. Жизнь течёт, как весенний ручей – ее не остановишь ни приказом, ни строевой песней. Можно конечно пытаться строить плотины из воспоминаний и страхов, но вода всё равно найдёт дорогу.

А за окном опять выл проклятый ветер. Мороз рисовал на стекле узоры, а мы спали в казарме – будущие защитники Родины, которые ещё помнили вкус детских снежков и радость крепостей из снега. Наверное, в этом и есть сила… Быть серьёзным, когда надо, и оставаться мальчишкой, когда можно.

Временем позже

Я вернулся в Берёзовку с тем особым предчувствием, которое накатывает на человека, вырвавшегося из казармы после долгих месяцев муштры, будто легкие впервые в жизни наполняет настоящий, густой, родной воздух. Четвертый курс военного училища выжег во мне все лишнее – научил держать язык за зубами, когда внутри всё рвётся наружу, научил стоять прямо, даже если хочется согнуться пополам.

Деревня встретила меня по-своему – скрипучий наст под ногами, мороз и тишина такая, что хоть режь её ножом. Дым из труб тянулся ленивыми лентами, а небо было тяжёлым и чистым, как новая шинель. Я шагал по знакомым тропинкам, и всё казалось прежним, но только внутри что-то сдвинулось. Дома же мать сразу кинулась хлопотать, сунула мне в руки горячую миску и смотрела так, будто боится спугнуть. Батя молчал, разглядывал меня прищуром, будто пытался рассмотреть сквозь одежду – остался ли я тем же сыном или уже чужой.

– Ну что, Сень, – наконец сказал он хрипловато, – офицером станешь или так и будешь погоны для вида таскать?

Я усмехнулся… Батя всегда бил в цель – ни словом больше, ни словом меньше.

– Посмотрим, – отвечаю. – Полгода ещё осталось.

Ну а на следующий день на пороге нарисовались Макс и Мишка. Макс подъехал на «Жигулях» – сияет весь, будто в Москву собрался. Торговое училище сделало из него ловкого парня – теперь он умел не только считать копейки, но и выглядеть так, будто у него их целый мешок. А Мишка не изменился – всё тот же простец с хитрой искоркой в глазах.

– Сенька! – орёт Макс из машины так, что эхо по всей улице катится. – Выходи давай!

Я мигом натягиваю вещи и выскакиваю во двор. Морозный воздух хлещет по щекам, а мы уже стоим втроём на снегу и ругаемся наперебой – как будто снова нам по пятнадцать. Казарменная муштра, строевая подготовка, политзанятия – всё это исчезло. Остались только мы – трое пацанов из Берёзовки.

– Слушайте, – вдруг говорит Мишка с заговорщицкой улыбкой, – а давайте по-старому? У меня в погребе самогон стоит – дед ещё гнал до того, ну вы поняли…

– Вот это дело! – Макс сразу оживляется. – Сенька, ты как?

– По чуть-чуть можно, – отвечаю я. – Не каждый день встречаемся.

И мы двинули к нему домой. Там в погребе было сыро и пахло квашеной капустой. А на полке стояла трёхлитровая банка с прозрачной жидкостью – будто музейный экспонат эпохи застоя.

– Дед говорил, что «Это не самогон – это огонь», – предупреждает вдруг Мишка и разливает по гранёным стаканам. – Градусов семьдесят будет.

– Да брось ты! Мы же не девчонки! – отмахивается Макс.

Я подношу стакан к носу – запах такой резкий, что глаза слезятся. В училище нам вдолбили, что алкоголь – враг дисциплины. Но сейчас мне плевать на дисциплину и уставы.

– За встречу! – говорю я.

– За дружбу! – подхватывает Мишка.

– За то, что живы! – рубит Макс.

И мы выпили разом. Самогон прожёг горло так, что стало жарко даже в валенках. Мир же вокруг сразу стал ярче – снег засверкал, а лица друзей заиграли новыми чертами. Дальше же всё смешалось – Макс вдруг объявил себя поэтом и полез читать стихи собственного сочинения на заборе. В одних трусах… На двадцатиградусном морозе… Мы ржали так, что соседи свет зажгли.

– Зима, зима, ты белая… – орал Макс, размахивая руками, – а я стою в трусах!

Мы с Мишкой пытались его стащить с забора, но Макс упирался, как заведённый, и продолжал шпарить стихи. А соседи уже высовывались из окон.

– Семёнов, – шепчет Мишка, – может, ну его? Замёрзнет – сам слезет.

– Нет, – отрезал я. – Замёрзнет насмерть, дурак же.

В конце концов мы его стянули, но даже когда тащили в сарай, Макс не унимался – бормотал что-то про вечную зиму и бессмертную любовь. И мы заснули прямо на сене, укрывшись дедовским тулупом. Ну а проснулся я потом от того, что кто-то тыкал меня палкой в бок. Открыл глаза – над мной навис Мишкин дед, морщинистый, как сушёное яблоко, и ржёт так, что слёзы текут.

– Ну что, орлы, как спалось в сене? – спрашивает он, покашливая.

Голова гудела так, будто по ней всю ночь молотили кувалдой. Во рту пересохло, тело ломило. Макс валялся рядом и тихо стонал. Мишка сидел на корточках, держась за голову.

– Дед… – простонал он. – А что мы вчера творили?

– То же, что все молодые болваны делают, – усмехнулся дед. – Пили, орали, соседей будили. Максимка твой на заборе стихи читал в трусах. Хорошо хоть не околел насмерть.

– Помню… – Макс застонал громче. – Кажется, я был гением вчера.

– Был, – подтвердил дед. – Гением идиотизма.

С трудом мы привели себя в порядок. И решили, что надо развеяться после такого. Мишка предложил рыбалку – мол, на льду башка прояснится. Никто спорить не стал – и вскоре озеро встретило нас ослепительным блеском и хрустким морозом. Пробили лунки ломиком, расставили удочки и замерли в ожидании.

– Всё-таки хорошо дома, – сказал я, глядя на заснеженные берега.

– Угу… – кивнул Макс. – В училище такой красоты не увидишь.

Мишка молчал, да смотрел на поплавок так внимательно, будто ждал сигнала из космоса. И вдруг вскочил.

– Клюёт! Большая!

Дёрнул удочку резко… Слишком резко… Лёд под ним жалобно треснул и Мишка ухнул вниз по пояс в ледяную воду.

– Тону! – заверещал он. – Спасайте!

Мы с Максом бросились к нему. Мишка барахтался и вопил так, будто его уже утащила морская пучина.

– Спокойно! – ору я, цепляясь за его рукав. – Не дёргайся!

– Я тону! Я замерзаю! – вопил Мишка.

В итоге вытащили его кое-как на лёд – мокрый весь, дрожит как осиновый лист.

– Мишка… – тяжело дыша сказал Макс. – Ты идиот.

– Почему? – обиделся тот.

– Потому что ты стоял на мели. Вода тебе по колено была!

Мишка уставился на полынью, потом на нас.

– А я думал глубоко…

– Думал… Башкой думать надо было! – фыркнул Макс.

Так что домой мы возвращались промёрзшие и голодные. Мишку пришлось переодевать, он чихает без остановки и зубами клацает.

– Слушайте, – сказал я затем, когда отогрел пальцы у печки, – а давайте поколядуем, как раньше.

– Колядовать? – Макс уставился на меня поверх кружки чая. – Ты серьёзно? Мы ж не пацаны уже.

– Ну и что? – огрызнулся я. – Традиция. Может, кто и угощением поделится. Весело же!

– А гармошка! – Мишка встрепенулся, как будто его током ударило. – У меня дедова лежит, в шкафу за валенками. Сейчас принесу!

Так что через пять минут мы уже переодевались – накинули дедовские телогрейки, а на головы старые ушанки. Мишка вытащил гармошку с облупленными клавишами и гордо повесил на плечо. В таком виде и пошли по деревне. Снег скрипит под валенками, воздух густой, морозный, а нос отваливается. И первый дом встретил нас музыкой, да гоготом.

– Там свадьба, – заметил Макс, притормаживая. – Может, не будем лезть?

– Да брось! – махнул рукой Мишка. – На свадьбе всегда рады веселью.

Я первым постучал в дверь. Открыл мужик с лицом, красным как знамя Победы. От него пахло спиртным и счастьем.

– О! Колядовщики! Заходите! – заорал он так, что где-то в углу залаяла собака.

Нас махом втолкнули внутрь, как мешки с картошкой. В избе жарко, тесно, народ пляшет под магнитофон, а на столе селёдка и солёные огурцы, да в углу бабка напевает песни.

– Вот! Колядовщики пришли! Показывайте класс! – объявил хозяин.

И Мишка лихо заиграл «Во поле берёза стояла», а мы с Максом затянули колядку. Народ хлопал в ладоши, визжал, подпевал. Потом нас завертели в хороводе, заставили петь ещё и ещё… Кто-то сунул мне в руку стакан самогона, кто-то накормил пирогами с картошкой. И я вдруг понял – вот он настоящий праздник, такой бывает только здесь, где люди ещё помнят вкус радости.

– Семёнов, – шепчет Макс на ухо, – может, тут до утра остаться? Всё равно домой не пустят.

– Ладно, – буркнул я.

Потому-то по домам разошлись лишь под утро. За плечами был мешок гостинцев – банка малосольных огурцов, кусок сала, пирожки в газете. Я был навеселе, а на пороге меня встретила мать. Вид у неё был такой, будто она собирается вызывать милицию.

– Семён Петрович! – ледяным голосом сказала она. – Где тебя носило?

– Колядовали, мам… Как в детстве.

Она смерила меня взглядом – грязная телогрейка, волосы дыбом, от меня разит самогоном и табачищем.

– Колядовали… В таком виде?

– Мам… Я всё объясню…

– Объяснишь завтра! Сейчас марш в баню!

Она стянула с меня телогрейку и шапку так ловко, будто всю жизнь только этим и занималась. Батя же стоял в дверях кухни и молча курил.

– Пётр! Скажи сыну что-нибудь!

Батя затянулся и выдохнул сизый дым.

– А что говорить? Он уже взрослый…

* * *

Утром же у меня башка трещала так, будто по ней прошёлся трактор. Но Мишка уже стоял во дворе с лыжами. И как он только держится?

– Пошли кататься! На горе свежий воздух – самое то после вчерашнего!

Макс хотя бы поворчал немного, но лыжи взял. И мне тоже пришлось одеться и отправиться с ними на свежий воздух. Деревенская гора за лесопосадкой была короткой, но крутой.

– Семёнов! Не гони только сильно! Склон ледяной! – крикнул Макс, когда я уже приготовился к спуску.

– Да ладно! Я не первый раз!

Я оттолкнулся палками и понёсся вниз. Ветер свистел в ушах, снег летел в лицо. А скорость росла с каждой секундой. И вдруг понимаю, что тормозить поздно. Внизу маячит забор соседской дачи. Я пытаюсь повернуть – лыжи не слушаются. Забор же приближается с пугающей скоростью…

– Тормози, дурак! – заорал сверху Макс.

– Не могу! – лыжи уже не слушались ни черта.

И всё произошло за секунду – я с грохотом пролетаю через покосившийся забор, как артиллерийский снаряд. И влетел прямиком в курятник. Куры взрываются кудахтаньем, мечутся по сторонам, перья летят в воздухе хлопьями – будто зима решила повториться прямо здесь, в сарае. Я сижу в сугробе из сена и пуха, вокруг хаос, а в ушах звенит. Не успеваю отдышаться, как дверь распахивается, и на пороге появляется тётка лет пятидесяти в ватнике и платке, да с веником наперевес. Лицо красное, а глаза сверкают.

– Ты кто такой⁈ – орёт она так, что даже куры замирают.

– Простите… – отплёвываюсь перьями и пытаюсь подняться. – Я нечаянно…

– Нечаянно⁈ – она взмахивает веником, будто это знамя Победы. – Забор раскурочил, кур всех распугал! Вот тебе нечаянно!

Веник обрушивается мне на плечи и спину. Я пятясь, прикрываюсь руками. Куры носятся по сараю, кудахчут и возмущаются – полный бедлам короче.

– Тётя Валя! – раздаётся голос Мишки из-за забора. – Это же Сенька Семёнов, Петра и Зинки сын!

– Хоть сам Горбачёв! – не унимается тётя Валя и снова машет веником. – Хулиганьё деревенское!

Но Макс и Мишка кое-как вытаскивают меня из курятника. И вот я стою посреди двора – весь в пуху, в снегу и с синяками от веника. А Макс давится смехом.

– Семёнов, ты сейчас как цыплёнок табака выглядишь!

– Очень остроумно, – бурчу я, отряхиваясь.

– И чтобы вас здесь больше не было! – тётя Валя всё ещё потрясает веником. – Поняли⁈ А то милицию позову!

Так что мы не долго думая, пятимся к калитке. За спиной слышно недовольное кудахтанье и скрипящий голос тёти Вали.

– Ну ты дал жару, Семёнов, – хихикает Мишка. – Такие каникулы не забудешь.

– Особенно курятник! – подхватывает Макс и прыскает со смеху.

Я тоже улыбаюсь. Всё тело болит, но настроение светлое, как после удачной драки или большого праздника.

– Знаете… Хорошо мы погуляли, – говорю я. Голос хриплый, но весёлый.

– Ещё бы! – кивает Мишка. – На всю жизнь запомнится.

Я смотрю на них и осознаю, что такие дни случаются редко. Скоро обратно туда, где ждет училище, казарма и строевая до одури… А пока мы здесь, вместе, живые и настоящие…

* * *

Февраль

1987 год

Вашингтон дрожал от ветра, как будто сама история выстужала город до хруста костей – напоминая, что пощады не будет. В Старом исполнительном офисе царила та особая, вязкая тишина, которая всегда предвещает политические катастрофы. Джон Тауэр поправил очки, осторожно, точно хирург, и в последний раз скользнул взглядом по докладу. Здесь не было ни одной лишней запятой, ни одного слова, не прошедшего суровую переплавку.

– Джентльмены, – начал он, голосом, в котором звенела сталь, – сегодня мы либо похороним карьеру президента, либо свою честь.

Брент Скоукрофт, тот самый советник Фордовых лет, потер переносицу с усталой деликатностью старого разведчика. Он умел читать не только бумаги, но и людей. Сейчас в глазах Тауэра он видел нешуточную тревогу – тревогу для всего Белого дома.

– Вы говорите так, будто у нас есть выбор, – отозвался он глухо. – Факты упрямы. Оливер Норт превратил подвал Белого дома в филиал подпольного оружейного рынка.

Эдмунд Маски, бывший госсекретарь и сенатор из Мэна, усмехнулся с горечью ветерана политических войн.

– Факты? – в его голосе скользила ирония прожившего слишком многое. – Факты – это то, что мы назовём фактами. А истина… Истина бродит где-то рядом, но не в этих стенах.

Тауэр поднялся и шагнул к окну. За стеклом Белый дом выглядел как театральная декорация – символ власти, который вдруг обнажил свою хрупкость. И где-то там, в Овальном кабинете, сидел человек, которого ещё вчера называли лидером свободного мира. А сегодня…

– Рональд Рейган, – произнёс Тауэр медленно, почти шепотом. – Великий коммуникатор. Человек, который убедил Америку поверить в новое утро. А теперь мы должны сказать стране, что их президент либо лжёт, либо…

– Либо старик, потерявший контроль над собственной администрацией, – закончил Скоукрофт. – Даже не знаю, что страшнее.

Каждый понимал – на кону не просто доклад, а судьба человека, определявшего мировой порядок семь лет подряд. Маски поднялся и зашагал по комнате. Его шаги отдавались гулким эхом под высоким потолком, будто марш похоронной процессии для целой эпохи.

– Знаете, что поражает меня больше всего? – спросил он вдруг, остановившись у портрета Джорджа Вашингтона. – Не то, что они продавали оружие Ирану. Не то, что деньги уходили контрас в Никарагуа. А то, что они делали это с полной уверенностью в своей правоте.

– Дорога в ад… – пробормотал Скоукрофт.

– … вымощена благими намерениями, – кивнул Маски. – Им было мало спасти заложников. Они хотели одним махом изменить баланс сил на Ближнем Востоке. Амбиции на размер континента при рассудке на горошину.

И сквозняк за окном вдруг завыл особенно остро – будто сама история застонала от того, что ей предстоит пережить ещё одну драму на этой сцене. Тауэр же медленно оторвался от окна, его плечи были согнуты под тяжестью чужих грехов.

– Джон Пойндекстер, – произнёс он, словно выговаривал горькое лекарство. – Адмирал. Человек, поклявшийся в верности флагу. Теперь он сидит перед нами и клянётся, что ни словом не обмолвился президенту о переводе денег контрас. Либо он врет, либо…

– Либо мы наблюдаем хаос вместо управления, – резко перебил Скоукрофт. Его голос резал воздух, как бритва. – Система, где правая рука не знает, что творит левая. А может, и ещё хуже.

Маски рассмеялся коротко и хрипло – смех этот был лишён всякого тепла.

– Система? Это не система, а джазовый джем-сейшн на костях здравого смысла. Кейси мёртв – унёс с собой пол-архива в могилу. Норт жёг документы, будто играл в прятки с историей. А Пойндекстер… Пойндекстер решил, что лучший способ защитить президента – держать его в темноте о собственном доме.

– «Правдоподобное отрицание», доведённое до гротеска, – кивнул Тауэр. – Президент не несёт ответственности за то, о чём не знает. Но может ли он вообще управлять страной, если не ведает, что происходит у него под носом?

Скоукрофт поднял голову от бумаг, взгляд его был острым и усталым.

– Вы ему верите? Рейгану? Верите, что он действительно не знал?

Вопрос повис между ними, как обнаженный провод под напряжением. Каждый понимал – от ответа зависит не только доклад, но и будущее Америки.

– Я знаю Рональда Рейгана давно, – медленно проговорил Тауэр, будто взвешивал каждое слово на весах совести. – Он человек убеждений. Иногда эти убеждения затмевают ему реальность. Он видит не то, что есть, а то, во что хочет верить. Освобождение заложников, борьба с коммунизмом в Центральной Америке – для него это святые войны.

– А у святых войн всегда один финал, – хмыкнул Маски. – Крестоносцы торгуют с неверными и сами становятся заложниками собственных иллюзий.

– Вот она – ирония истории, – добавил Скоукрофт. – Администрация, объявившая Иран частью «империи зла», тайком продаёт ему ракеты. Конгресс запрещает помощь контрас – Белый дом обходит запрет через швейцарские счета и подставные фирмы.

Тауэр вернулся к столу и положил ладонь на пухлый отчёт.

– Двести девяносто страниц, – сказал он тихо. – Двести девяносто страниц, которые могут поменять ход американской истории. Мы обвиняем президента в утрате контроля. Мы обвиняем систему в отсутствии подотчётности. Но главное – мы ставим под сомнение саму идею – можно ли оправдать любые средства благими целями?

– И что дальше? – спросил Маски, голос его был сух и твёрд. – Рейган извинится перед страной? Пара козлов отпущения уйдёт в отставку? Всё снова пойдёт по кругу?

– Назад дороги нет, – Скоукрофт провёл ладонью по лбу, словно стирая усталость. – После этой истории правила изменятся навсегда. Конгресс уже не станет верить исполнительной власти вслепую. А народ… Народ теперь знает – правительство способно солгать во имя «высшей справедливости».

– Может, это даже хорошо, – задумчиво бросил Тауэр, глядя в мутное окно. – Демократия не живёт без сомнений. Мы слишком долго принимали президентское слово за истину в последней инстанции.

Дождь забарабанил по стеклу, будто кто-то снаружи пытался пробиться внутрь. В комнате стало темно, Маски щёлкнул выключателем и жёлтый свет лампы лег на страницы доклада, превращая их в реликвию и приговор.

– Знаете, что меня пугает больше всего? – Скоукрофт всмотрелся в пляску теней на стенах. – Не сам факт, что это произошло, а то, как просто это оказалось. Несколько человек в подвале Белого дома решили переписать внешнюю политику США. И у них почти получилось…

– Почти, – кивнул Маски. – Вот ключевое слово. Если бы не тот сбитый самолёт над Никарагуа, если бы не Хасенфус, если бы не ливанская газета… Мы бы до сих пор жили во тьме.

– История любит шутить, – усмехнулся Тауэр. – Великие замыслы рушатся на пустяках. Ватерлоо для Наполеона, Ватергейт для Никсона и теперь Иран-контрас для Рейгана. Всегда найдётся соломинка, что сломает спину верблюду.

– Но Рейган не Никсон, – возразил Скоукрофт резко. – Никсон видел врагов даже в собственном отражении. Рейган… Он верит в людей. Иногда чересчур…

– Вот его трагедия, – Маски пожал плечами. – Он доверился Кейси, Пойндекстеру, Норту. Поверил, что они служат стране. А они служили собственным представлениям о патриотизме.

Тауэр взял ручку, чернила легли на титульный лист доклада твёрдо и чётко – ни тени сомнения. Следом расписались Скоукрофт и Маски.

– Решено, – коротко бросил Тауэр. – Завтра мы покажем доклад президенту. А потом – всему миру.

– И что мы скажем миру? – Маски поднял глаза. – Что американская демократия сильна, потому что способна признавать ошибки? Или что она слаба, раз эти ошибки вообще возможны?

– Мы скажем правду, – ответил Тауэр негромко. – Или хотя бы ту часть правды, которую удалось выкопать из-под завалов лжи. Остальное решит история.

Скоукрофт аккуратно сложил бумаги в папку – так медленно и бережно, словно прощался с целой эпохой.

– Иногда мне кажется, мы все играем в театр, – тихо сказал он. – Каждый держится за свою роль, читает реплики по бумаге. А настоящая жизнь идёт где-то за кулисами.

– Возможно, – коротко бросил Тауэр. – Но наша задача – вытащить эту жизнь из-за кулис. Показать людям, чем на самом деле живёт их правительство.

Сейчас где-то в городе не спали журналисты – жадные до сенсаций, политики – нервно курящие у телефонов и простые американцы, которым ещё только предстояло узнать, что завтра их вера в непогрешимость власти рухнет навсегда. А здесь, в прокуренной комнате на Капитолийском холме, трое мужчин заканчивали работу, которая вскоре станет частью учебников истории.

– Двадцать шестое февраля, тысяча девятьсот восемьдесят седьмой год, – тихо сказал Маски, не отрывая взгляда от календаря. – Запомните этот день. Сегодня мы похоронили эру невинности американской политики.

Тауэр щёлкнул выключателем – лампа погасла, и комната утонула во мраке. Мужчины молча вышли, каждый уносил с собой тяжесть осознания – власть без контроля всегда скатывается к злоупотреблениям, а даже самые благородные цели могут обернуться грязными делами…