Текст книги "Билет куда угодно"

Автор книги: Дэймон Найт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 28 страниц)

Таубман, хмурясь, приблизился к пастору и попытался измерить пульс, но Дайдрич оттолкнул его руку. Таубман бросил вопросительный взгляд на Прайса. Тот в ответ помотал головой и приложил палец к губам.

Лицо Дайдрича было сковано невыразимой печалью. Из-под опущенных век выступили слезы и заструились по щекам.

– Что случилось, мистер Дайдрич? – наклоняясь к нему, спросил Эдмондс.

Голос Дайдрича был низким и хриплым.

– Я видел… видел… – Лицо его перекосилось, и он начал всхлипывать.

Прайс отвернулся и взял Митчелла под руку.

– Пойдем отсюда, – пробормотал он. В коридоре он принялся насвистывать.

– А ты чертовски хитер, старик, – заметил Митчелл.

Прайс мальчишески ухмыльнулся.

– Я и сам это знаю, старина.

За обедом их сидело четверо – Прайс со своей миловидной рыжеволосой женой и Митчелл с девушкой, которую он раньше никогда не встречал. Звали ее Айлин Новотны. Стройная, сероглазая, сдержанная. Кроме того, как выяснил Митчелл, она была в разводе и жила с малышкой дочерью.

После обеда все сели играть в бридж. Айлин играла хорошо, куда лучше Митчелла. Когда раз-другой ему случилось оплошать, Айлин удостоила его лишь шутливым сочувствующим взглядом. Говорила она мало, голосом низким и приятным, и вскоре Митчелл обнаружил, что всякий раз ждет, чтобы она снова заговорила.

По завершении роббера Айлин встала.

– Рада была познакомиться, Митч, – сказала она и подала ему теплую ладошку. – Спасибо за превосходный обед и чудный вечер, – поблагодарила она Мардж Прайс.

– Уходите?

– Боюсь, я вынуждена… сиделка может оставаться только до девяти, а пока доберешься до Вашингтон-Хайтс, уйдет целый час.

У двери она помедлила, оглянувшись на Митчелла. Он ясно представил себе все последующее: долгие прогулки, уютные ресторанчики, рукопожатия, первый поцелуй… Прайс с женой выжидающе смотрели на него.

– Доброй ночи, Айлин, – сказал он.

Когда она ушла, Мардж принесла пива и, извинившись, оставила их вдвоем. Прайс поудобнее устроился в кресле-«расслабоне» и закурил трубку. Поглядывая поверх кружки на Митчелла, он негромко проговорил:

– Ты мог бы подвезти ее домой, старина.

– И начать все сначала? Нет уж, спасибо, старичок, – сыт по горло.

Прайс помахал горящей спичкой, затем бросил ее в пепельницу.

– Что ж, дело твое.

– Я тоже так считаю.

Прайс неловко заворочался в кресле.

– Итак, я уже выступаю в роли свата, – хмурясь, пробормотал он. – Проклятье, в последнее время мне совсем не нравится твое поведение. Ты все реже отключаешься от провода. Это крайне вредно сказывается на твоем здоровье.

Митчелл ухмыльнулся и протянул Прайсу руку.

– Что, поборемся?

Прайс вспыхнул.

– Ладно, ладно, я знаю, что ты каждую неделю занимаешься в гимнастическом зале. Я говорю о другом, и ты сам прекрасно знаешь о чем, черт побери.

Митчелл сделал изрядный глоток из кружки. Пиво, светлое и хмельное, приятно студило горло. А как насчет свежего пивка ко дню Святого Патрика? Может, добавить туда мяты – самую капельку…

– Скажи хоть что-нибудь, – буркнул Прайс.

Взгляд Митчелла медленно сосредоточился на нем.

– Гм. Думаешь, Дайдрич теперь перестанет докучать?

Прайс сделал кислую мину.

– Ладно, если хочешь – сменим тему. Думаю, с Дайдричем теперь проблем не будет. Мы отправили ему полный комплект – кушетку, пульт управления, набор кристаллов. Он на крючке.

– Это ты здорово придумал – поставить перед ним картинку с тремя крестами… А потом еще, на всякий случай, прочел ему отрывок из Евангелия от Матфея. Чертовски хитро, старичок. Поздравляю.

– От Луки, – хмуро поправил Прайс. – Ну да, придумано неплохо.

– Скажи-ка мне вот что, – попросил Митчелл. – Просто ради интереса – а когда ты сам последний раз был под проводом?

– Четыре года назад, – нехотя ответил Прайс.

– И почему?

– Провод на меня плохо действует. – Прайс сцепил руки перед собой, суставы его один за другим щелкнули.

– Провод принес тебе двадцать миллионов, – мягко сказал Митчелл.

– Ты же знаешь, я о другом. – Прайс расцепил руки и наклонился вперед. – Кстати, Пентагон отверг контракт на сорок тысяч учебных кристаллов. Им не понравились результаты повторных проб.

– Потому-то они и пашут как волы, – заметил Митчелл. – Мне от всей души жаль Пентагон.

– А контракта твоей душе не жаль?

– Знаешь, Джеймс, никак я тебя не пойму, – сказал Митчелл. – То ты твердишь, что ментиграф вреднее гашиша, героина, алкоголя и половых извращений. То жалуешься, что нам не удается сбагрить их числом побольше. Как ты это объяснишь?

Прайс даже не улыбнулся.

– Скажем так – я просто хлопотун. От природы. И хотя мне самому наш бизнес не по душе, я чувствую ответственность за корпорацию и делаю для нее все. Это работа. А когда я беспокоюсь о тебе, это – дружба.

– Знаю-знаю, старина.

– Порой мне, может быть, тревожно и за судьбы всего мира, – продолжил Прайс. – Что будет, если каждый заведет себе личный мир грез? Что тогда станет со старым добрым колониальным духом?

Митчелл фыркнул.

– А ты читал о колониальных временах? Я еще год назад увлекся этой темой. Они пили жуткую бурду под названием флип, состряпанную из рома и крепкого сидра, а помешивали ее горячей кочергой, чтобы все хорошенько вспенилось. Имения пьяниц узнавали издалека – по яблоням за забором.

Прайс сбросил ноги с «расслабона» и принял позу мыслителя.

– Хорошо, но как насчет семьи? Да, ты своего добился и можешь проводить основную часть жизни в мире, где все устроено по твоему усмотрению. Ты не нуждаешься в той милой крошке, что ушла отсюда полчаса назад – у тебя есть двадцать куда красивей ее. И они все время под рукой. Зачем жениться, зачем заводить семью? Скажи мне, Митчелл, что будет с миром, если лучшие из мужчин прекратят заниматься производством детей? Что будет с грядущими поколениями?

– Я и на это тебе отвечу.

– Так что?

Митчелл торжественно поднял кружку пива, глядя на Прайса поверх нее.

– А черт с ними со всеми! – провозгласил он.

Манипулятор

Когда пришел верзила, все на мгновение замерли – словно охотничьи псы в стойке. Пианист перестал барабанить по клавишам, двое пьянчуг бросили распевать на разные голоса, а все остальные милые леди и джентльмены с коктейлями в руках оборвали разговоры и смех.

– Пит! – завопила одна из женщин – и вот он вошел и крепко обнял сразу двух девушек.

– Как поживаешь, радость моя? Ух, так бы и съел тебя, Сюзи, – жаль, уже пообедал. Джордж, ах, старый бандит, – он отпустил девушек, ухватил лысого коротышку с краснеющей физиономией и хлопнул его по плечу, – ты был неподражаем, бесценный мой, – серьезно – просто неподражаем. А ТЕПЕРЬ СЛУШАЙТЕ ВСЕ! – прокричал он и мигом перекрыл голоса, что продолжали талдычить: Пит то, Пит се.

Кто-то протянул ему мартини – и он торжественно застыл с бокалом в руке – высокий, загорелый, в безупречном смокинге – зубы и манжеты так и светятся белизной!

– А у нас был концерт! – сообщил он всем.

Мгновенный пронзительный вопль одобрения – а дальше пошел галдеж: у-нас-был-концерт… черт возьми… Пит… да тише… канцэ-эрт…

Верзила поднял руку.

– Славный получился концерт!

Опять визг и базар.

– И спонсор вроде не кашлял – подписался еще и на осень!

Рев, визг: все хлопали в ладоши, подпрыгивали и пищали. Верзила попытался продолжить – но тут же сдался, ухмыляясь, – а гудящая толпа леди и джентльменов смыкалась вокруг него. Все-все хотели пожать руку, сказать что-то на ухо, обнять.

– Мы вместе! – выкрикнул верзила. – А теперь – как там говорится – давайте маленько оттянемся!

Снова галдеж – пока все разбредались. Из бара послышался энергичный звон бокалов.

– Черт возьми, Пит, – заходился, корчась от восторга, тощий пучеглазый парнишка, – ей-богу, чуть не обоссался, когда ты грохнул тот круглый аквариум…

Верзила так и залился счастливым смехом.

– Ну да, твоя фишка до сих пор у меня перед глазами. И рыба по всей сцене прыгает. Так что же мне оставалось – опускаюсь на колени, – верзила так и сделал, нагибаясь и высматривая на полу воображаемых рыбок, – и говорю: «А ну, ребята, давайте-ка обратно на стол!»

Под взрывы дикого смеха верзила выпрямился. Народ выстраивался вокруг него – задние ряды встали на диваны и пианино – только бы ничего не пропустить. Кто-то крикнул:

– Пит, спой песенку золотой рыбки!

Одобрительные возгласы: давай-Пит-песенку-золотой-рыбки.

– Ладно, ладно. – Ухмыляясь, верзила примостился на подлокотнике кресла и поднял бокал. – Айн, цвай – маэстро, музыку! – Перепалка у пианино. Кто-то бахнул пару-другую аккордов. Верзила состроил уморительную физиономию и затянул: – Ох-ох, как неплохо… быть маленькой рыбехой… лишь покажешь хвостик… девки тянут в гости.

Общий хохот – и громче всех смеялись девушки – алые ротики раскрывались с риском вывихнуть челюсти. Одна раскрасневшаяся блондинка положила руку верзиле на колено, а другая потеснее прижалась к нему грудью.

– А если серьезно… – прокричал верзила.

Новый взрыв смеха.

– Нет, серьезно, – звенящим голосом произнес он, когда стало потише. – Я хочу со всей серьезностью заявить вам, что никогда не сумел бы провернуть это в одиночку. А раз я вижу здесь сегодня вечером кое-кого из иностранцев, литераторов и прочих деятелей прессы, то хотел бы представить всех, кто готовил концерт. Прежде всего Джорджа – вот он, наш трехпалый дирижер, – никто на всем белом свете не смог бы проделать того, что он сегодня проделал – Джордж, я тебя люблю.

Он сжал в объятиях краснеющего лысого коротышку.

– Теперь – самая моя драгоценная. Рути, где же ты? Прелесть моя, ты была бесподобна, само совершенство – серьезно, детка…

Он поцеловал молодую брюнетку в алом платье – та всплакнула и спрятала лицо на его широкой груди.

– И Фрэнк… – Он потянулся и ухватил за рукав тощего пучеглазого парня. – Как мне тебя благодарить? Бесценный мой!

Тощий заморгал, вконец растерявшись; верзила хлопнул его по спине.

– Сол, Эрни и Мак, наши сценаристы – им позавидовал бы Шекспир…

Все они один за другим подходили, пока верзила называл их по именам; дамы целовались с ним и пускали слезу.

– Мой дублер, – продолжал перечислять верзила. – Мой посыльный. Ну а теперь, – торжественно произнес верзила – вокруг немного притихло, все охрипли и раскраснелись от воодушевления, – теперь я хочу, чтобы вы поприветствовали моего манипулятора.

Вдруг наступила мертвая тишина. На лице у верзилы появилось потрясенное, озабоченное выражение – словно от внезапной боли. Затем он застыл в неподвижности. Даже не моргая и не дыша. А мгновение спустя у него за спиной началось какое-то копошение. Сидевшая рядом на подлокотнике кресла девушка встала и отошла в сторону. Смокинг верзилы раскрылся на спине, и оттуда выбрался коротышка с потной смуглой физиономией под копной черных волос. Очень низкорослый, почти карлик, с сутулыми плечами и сгорбленной спиной; одет он был в мокрую от пота коричневую футболку и шорты. Выбравшись из полости в теле верзилы, коротышка аккуратно прикрыл за собой смокинг. Верзила сидел неподвижно, на лице у него застыло придурковатое выражение.

Коротышка слез с кресла, нервно покусывая губы.

– Привет, Гарри, – послышалось несколько одиноких голосов.

– Привет-привет, – отозвался Гарри и помахал всем рукой. На вид ему было лет сорок. Крупный нос, карие глаза. Надтреснутый, невнятный голос. – Ну что, концерт все-таки получился, правда?

– Конечно-конечно, Гарри, – тактично отозвались они.

Коротышка вытер лоб тыльной стороной ладони.

– Жарко там, – пояснил он со сконфуженной улыбкой.

– Заметно, что жарко, Гарри, – ответили они. В задних рядах начали отворачиваться и обмениваться впечатлениями о концерте; галдеж нарастал.

– Слушай, Тим, можно мне чего-нибудь выпить? – робко спросил коротышка. – Не хотелось бы его оставлять… ты же знаешь… – Он кивнул в сторону безмолвного верзилы.

– Само собой, Гарри, – а чего тебе принести?

– Ну… чего-нибудь… может, пива?

Тим принес кружку пива, и коротышка принялся жадно глотать янтарный напиток, нервно шаря глазами по сторонам. Все уже разбрелись кто куда, а несколько человек собрались уходить.

– Рути, – обратился коротышка к проходившей мимо брюнетке, – послушай, Рути, здорово было, когда аквариум разбился, правда?

– А? Извини, солнышко, я не расслышала. – Она наклонилась к нему.

– Гм… да вот… а, не важно. Ничего.

Брюнетка положила руку ему на плечо – и тут же убрала.

– Извини, дружок, мне надо поймать Роббинса, пока он еще здесь. – Она направилась к двери.

Коротышка поставил кружку на столик и сел, нервно сплетая узловатые пальцы. Рядом с ним остались только лысый и пучеглазый. Неуверенная улыбка то и дело появлялась у него на лице; наконец он взглянул на лысого, затем на пучеглазого.

– Ну что, – начал он, – считайте этот концерт у нас в копилке, м-да, но знаете, ребята, думаю, нам пора уже задуматься о том, чтобы…

– Слушай, Гарри, – серьезным тоном произнес лысый, наклоняясь к его уху, – залез бы ты обратно.

Коротышка некоторое время смотрел на лысого виноватыми собачьими глазами, затем смущенно кивнул. Неуверенно поднялся, сглотнул слюну и пробормотал:

– Ну что ж… – Он забрался на стул позади верзилы, раскрыл смокинг у него на спине и поставил ногу внутрь. Лысый и пучеглазый заинтересованно наблюдали за ним. – Думал, еще немного потерплю, – вяло пробормотал он, – но, похоже… – Протянув руку, он ухватился за что-то внутри верзилы и залез туда.

Верзила вдруг заморгал и выпрямился.

– Эй вы, там! – воскликнул он. – Что стряслось? А ну-ка, давайте малость оттянемся, малость подвигаемся… – Леди и джентльмены с загоревшимися лицами снова начали обступать Пита. – Вот что, ребята, – а ну-ка, все послушали ритм!

Верзила принялся бить в ладоши. Пианино подхватило. Все остальные присоединились.

– Вы мне, ребята, вот что скажите – живые мы тут? Или ждем, пока пришлют носилки? А ну-ка еще разок – я вас не слышу! – Стоило ему приставить ладонь к уху, как в ответ раздался радостный рев. – А ну, давайте-ка еще разок – чтобы я вас хорошенько услышал! – Оглушительный рев. И возгласы: – Пит!.. Пит!..

– Ничего не имею против Гарри, – серьезно заявил лысый пучеглазому в самом эпицентре гвалта. – Я хочу сказать, для обывателя он просто клад.

– Понял тебя, – отозвался пучеглазый. – А по-моему, он не шутит.

– Пожалуй, – согласился лысый. – Но, черт возьми… эта потная футболка… и вообще…

Пучеглазый пожал плечами.

– И что ты намерен делать?

А потом оба они разразились смехом, когда верзила состроил уморительную физиономию – язык наружу, глаза в кучу – Пит-Пит-Пит – все ходило ходуном – и вправду, сногсшибательная вечеринка – и все было в полном порядке – все катилось дальше и дальше – в ночь.

Аутодафе

Властитель мира сидел на балконе высокой башни, прислушиваясь к завыванию ветра. Он был пьян. И непременно напьется еще сильнее – а когда станет плохо, собаки позаботятся о нем. А завтра после обеда все повторится вновь.

Пес Роланд лежал у самых ног хозяина – но недостаточно близко, чтобы пнуть. Для человека верный и терпеливый взгляд пса был чем-то сродни зуду – чем-то сродни струпу на незаживающей ране, который никак не почесать. «Вот мы тут сидим, – размышлял он с вялым сарказмом, – последний мужчина и последний пес. В этом мире сук».

Властитель взглянул на пса и увидел седую шерсть вокруг огромных, налитых кровью глаз, отвислый подгрудок, желтые клыки. «А ты тоже стар, приятель, – с горьким удовлетворением подумал он. – Следующее столетие ты не протянешь».

И люди и собаки – все в конце концов умирали. Собаки жили в лучшем случае лет пятьсот – никакие потуги их хозяев не могли дать им больше. Но все же раса собак была еще в силе – а раса людей подходила к концу.

Собак оставалось ровным счетом пятьдесят девять – пятьдесят восемь сук и один Роланд.

И оставался лишь один человек, который теперь мог называть себя властителем мира, или далай-ламой, или кем угодно по своему усмотрению, поскольку никто не мог оспорить этот титул. Не с кем было поговорить и некого вспомнить.

Властителю мира исполнилось девять тысяч и сколько-то там еще сотен лет. Когда-то в молодости он получал органические ингибиторы, замедлявшие процесс созревания и увядания почти до нуля… В возрасте одной тысячи лет он был мужчиной лет тридцати, а в возрасте двух тысяч – без малого сорока. Золотые годы зрелости и расцвета не завершались, казалось, вечность.

Но так же растягивались и годы увядания. Более тысячи лет он был дряхлым стариком. И тысячу лет он умирал.

Собаки поддерживали в нем жизнь. Они обслуживали его, заботились о машинах, выполняли работу, для которой сам он уже не годился. Умные собаки, верные собаки – они будут жить и после его смерти.

С горьким сожалением Властитель подумал о своей матери. Он едва помнил ее – она умерла четыре тысячелетия назад. Если бы она родила дочь, ему не пришлось бы коротать свои последние дни в тоскливом одиночестве.

Сам он так и не смог стать отцом – даже в лучшие свои годы.

«Не то что псы, – угрюмо подумал он. – Они-то совокуплялись с пользой. Не только для собственного удовольствия. В молодости я и думать не хотел о ребенке. А у собак только это на уме».

Он снова взглянул на Роланда, и хвост пса глухо застучал по каменному полу.

Сердце в старческой груди сдавила тоска. Он представил себе большеголовых щенков, собравшихся вечером у огня, слушающих рассказы старших псов о Человеке.

И так столетие за столетием… возможно, когда-нибудь они вообще забудут про древнюю расу хозяев. Возможно, тоска и чувство потери постепенно превратятся в смутную грусть по утраченному. И со временем постоянный поиск Человека сделает их великими.

А все труды Человека будут забыты, потеряны для вечности – окажутся лишь малозначащей прелюдией к владычеству Собаки.

Эта мысль невыносимо обостряла его боль. Он поднял высокую глиняную кружку, стоявшую рядом на столе, и отхлебнул пива. Поперхнулся. Спиртное теперь с трудом ложилось в грудь. Все меньше душа принимала из этого мира.

Он глотнул второй раз и с шумом втянул в себя воздух.

– Кружка пуста, – сказал он. – Принеси еще.

Роланд тут же вскочил, виляя своим дурацким хвостом.

– Есть, хозяин, – и убежал, зажав кружку в неуклюжих лапах.

Роланд торопился, стараясь не обращать внимания на боль в крестце и ломоту в конечностях. Несмотря на селекционную работу, собачье тело все же не было приспособлено для прямохождения. Дар был принят и стал предметом гордости – но за него приходилось платить. Преклонный возраст сказывался: самые старые собаки не выдерживали и позорно трусили на всех четырех. Роланд считал, что стыд при этом заметно сокращал их жизни.

Впрочем, подлинные мучения начинались, когда приходили сомнения. Делать то, что повелевает долг или следовать велениям хозяина, пусть даже злого, глупого, ревнивого и жестокого – но господина. Подчинение было радостью, абсолютной необходимостью; даже если хозяин скомандовал бы «Убей меня!», собака обязана была подчиниться – пусть ее сердце и разрывалось бы от жалости.

Какая радость послужить, наполнить кружку – и какая же боль, поскольку спиртное было ядом замедленного действия. И еще на границе долга и воли хозяина оставался насущный вопрос размножения. Необходимо было как можно скорее уладить его.

Остальные самцы погибли – одни из-за неловкости, другие из-за слишком длинного хвоста, еще кто-то из-за привычки пускать слюни или вследствие неудачного окраса – или просто потому, что хозяин был раздражен. Роланд знал, что смерти собак были не случайны.

Но срок семени уже подходил к концу, а приказа о размножении Роланд все еще не получал. Пищевая машина по-прежнему добавляла в собачью пищу химический препарат-стерилизатор.

Самая молодая сука из ныне живущих смогла бы прожить не более трех сотен лет. А хозяин, если его как следует обслуживать, протянет еще тысячу.

И в мыслях его вновь закрутились картины смерти хозяина – одинокой, жалкой смерти бесприютной дворняги…

Собаки должны размножаться. Хозяин должен отдать приказ.

Роланд нацедил кружку и, задыхаясь, стал карабкаться наверх. У двери стояла одна из самок. Она не заговорила с ним, но в ее выжидательном взгляде ясно читался немой вопрос.

Роланд сокрушенно покачал головой и направился дальше.

Он поставил кружку на столик. Хозяин, похоже, и не заметил его. Ссутулившись среди подушек, заполнявших его серебристо-эбеновый трон, он уставился куда-то в небо. Ожесточенное лицо Властителя было теперь расслабленным, почти мирным.

Может статься, он вспоминал о днях своей юности, когда он прошел весь свет и подчинил его своей воле. А может быть, размышлял о величии предков – об опоясывавших земной шар машинах, о громадных городах, о глубинах разума, сумевшего проникнуть в тайны вселенной.

Время было подходящее – Роланд решил не откладывать. Сердце его болезненно колотилось, а в горле совсем пересохло, когда он промямлил:

– Хозяин, можно мне сказать?

Человек повернул голову, и его воспаленные глаза удивленно сосредоточились на морде Роланда.

– Ты уже вернулся? – с трудом выговорил он. – А где кружка?

– Здесь, хозяин, – ответил Роланд, пододвигая кружку вперед. Подождав, пока Властитель пригубит чашу, он повторил вопрос: – Хозяин, можно мне сказать?

Человек рыгнул и вытер покрытые пеной губы.

– Ну что там еще?

Слова смущенно выскочили из горла пса.

– Хозяин, я последний пес, – смущенно заговорил Роланд. – И срок моего размножения подходит к концу. Если мы не размножимся, то за вами некому будет ухаживать, когда вымрет последнее поколение.

В направленных на пса человечьих глазах светилась откровенная враждебность.

– Так размножайся, – брезгливо сказал человек. – И можешь не обращаться ко мне за разрешением заняться своим собачьим блудом.

Лицо Роланда запылало от стыда.

– Хозяин, для того чтобы размножаться, я должен остановить поступление химикатов в пищу.

– Так останови.

Роланд понимал, что идет какая-то игра. У хозяина было плохо с памятью, но не настолько. Впрочем, хотя надежда и была слаба, настроение Роланда несколько улучшилось. Если это игра, значит, она доставляет хозяину удовольствие.

– Хозяин, это автоматическое устройство, – напомнил пес. – На контрольном барабане стоит ваша печать.

Некоторое время человек молча разглядывал его, костлявой рукой почесывая щетину на подбородке.

– A-а, так вот в чем дело, – протянул он. – Значит, тебе нужно, чтобы я распечатал барабан – тогда ты сможешь произвести на свет еще одно поколение грязных скулящих щенят?

– Да, хозяин.

– Ты хочешь, чтобы твои отродья пережили меня?

– Нет, хозяин!

Полчища неописуемых чувств сражались в сознании Роланда. Он ощущал и стыд, и ужас, и безграничное отчаяние; и в то же самое время понимал, что должен ощутить все это, и был рад. Ибо собака, как бы хороша она ни была, есть собака, а человек, как бы низок он ни был, есть человек.

Хозяин медленно проговорил:

– Так что же тебе в таком случае нужно, Роланд?

– Чтобы вы жили, – ответил пес, и голос его дрогнул. Медленные, редкие слезы его расы потекли у него по щекам.

Человек немного помолчал, затем отвернулся.

– Ладно, неси барабан сюда, – сказал он.

Самка ждала его на лестничной площадке; с ней были еще две. Когда Роланд приблизился, они сперва робко отпрянули, но чувство долга поддержало их.

– Уже?..

– Да! – ответил Роланд. Он поспешил вниз по спуску, а самки последовали за ним. На каждой площадке к ним присоединялись и другие – одни неслись впереди него, другие наседали сзади. Вскоре они заполнили весь коридор восторженным лаем и поскуливанием.

В пищевом помещении его поджидал еще десяток самок, сгрудившихся рядом со шкафчиком у дальней стены; когда Роланд приблизился, они почтительно разошлись. Осторожно, с благоговением, он вскрыл корпус и вытащил длинный барабан, обмотанный проволокой и запечатанный восковой хозяйской печатью.

Властитель мира сидел на троне из эбенового дерева и серебра, упираясь взглядом в пустую, бессмысленную физиономию неба. Из коридора, провонявшего псиной, доносилось отдаленное эхо собачьего ликования.

«Роланд уже все им рассказал», – подумал он, чувствуя себя совершенно измотанным и безвольным. Он понимал, что дать собакам плодиться просто необходимо – иначе пострадает он сам – умрет в мучении и одиночестве.

Властитель никак не мог продлить свою жизнь, не избавив от смерти и собак – вот что было для него горше желчи…

Роланд вбежал, запыхавшись, и осторожно положил барабан рядом с хозяином.

Человек взял его в руки – тонкую трубку из серебристого металла, усеянную каналами схемы и гнездами, обмотанную проволокой и запечатанную красным воском его личной печати.

Сколько лет назад он ее запечатал? Сто? Двести? Впрочем, и тогда он догадывался, что этот день однажды настанет.

Он взглянул на застывшего в ожидании пса – и к своему крайнему удивлению вспомнил, что в дни его юности предок Роланда – его точная копия – был его другом. Он много лет скорбел о смерти того пса.

Как же все могло так перемениться? Он снова взглянул на Роланда, увидел его широкие спутанные брови, полные преданности глаза. Здесь ничего не изменилось. Подумать только, насколько верной была эта раса. Тысячелетие за тысячелетием выдерживала она от рассвета истории человеческое иго. Чем заслужили люди подобную преданность? И чем могли за нее расплатиться?

Да, изменился именно Человек – и только он. Человек был безнадежным должником, испорченным и нецельным. Собаки куда ценнее…

И они выживут.

Но в следующий миг к нему вернулось прежнее видение: мир собак, забывших Человека, – и чувство вины рассеялось, подавленное тупым, ожесточенным гневом.

Он стиснул контрольный барабан в кулаке, словно это жалкое усилие могло сломать трубку.

– Хозяин… – неуверенно проговорил Роланд. – Что-нибудь не так?

– Не так? – переспросил человек. – Ну, не для тебя. Твои-то отродья унаследуют Землю. Кучка… грязных, паршивых, шелудивых псов.

Слова Властителя вылились в дрожащем, старческом вое. Он воздел руку с зажатым в ладони барабаном, сам не зная, что собирается делать.

– Хозяин? Вы снимете печать с барабана?

Слезы ярости брызнули из глаз человека.

– Вот твой проклятый барабан, – прохрипел Властитель. – Поймай – и делай с ним, что хочешь! – И со всей своей уходящей силой он взмахнул рукой – барабан закувыркался в воздухе за парапетом.

Роланд действовал не раздумывая. Лапы его заскребли по каменным плитам, мышцы напряглись древним, как его раса, узором; затем он на мгновение ощутил под собой гладкую слоновую кость балюстрады.

И в последнем тщетном прыжке бросился за барабаном, проносившимся над ним по широкой дуге. А потом уже не было ничего, кроме бешеного ветра.

Властитель мира сидел на троне, а в ушах его звенел неумолчный вой сук.