Текст книги "Моя императрица (СИ)"

Автор книги: Дейлор Смит

Соавторы: Николай Иванников
сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 19 страниц)

Глава 20
Роженица и утопленница, или «Чудны дела твои, Господи!»

В горнице, где на широкой лежанке металась в жару Аленка, Катерина немедленно раздвинула занавески и приказала зажечь все свечи, какие есть. Потом застелила под Аленку чистую простынь и спросила у Савелия бритву с мылом. Сам Савелий хотя бороды и не брил, но бритва в доме нашлась, но, вручая ее Катерине, кузнец спросил удивленно:

– Зачем это, барыня?

– Я ей живот буду резать, Сава, в самом низу, – пояснила Като. – Для этого мне нужно будет ей все там выбрить наголо…

Она с помощью повивальной бабки принялась раздевать Аленку, и я, смутившись, сразу отвернулся к стене. Савелий тоже встал рядом со мной, хотя ему-то этого делать было не обязательно.

– Сава, – позвал я, не поворачивая головы.

– Чего тебе, барин? – отозвался Савелий.

– Ты не боись, все хорошо будет. Катерина Алексеевна знает, что делать. Ты не смотри, что она женского роду, ума в ней за десятерых.

– Это хорошо, Алексей Федорович. Потому как у меня ума совсем нету. Ни слова не понимаю из того, что барышня объясняет.

– А ты не пытайся понять. Просто делай, что тебе говорят, и всё. Я именно так и поступаю всегда.

– Вы чего там шепчитесь⁈ – прикрикнула Катерина, и я не сразу понял, что она обращается к нам с Савелием. – Вы, двое, я с вам говорю! Можете подойти.

Мы переглянулись и подошли. Теперь Аленка лежала на спине, вытянувшись в струнку. Глаза ее были закрыты, накрыта она была белой простыней, как саваном, и вообще выглядела мертвой. Должно быть, Савелию тоже так показалось, потому что в первое мгновение он непроизвольно отшатнулся.

– Я дала ей опиум, – пояснила Катерина, взяв в руки ножницы. – Алешка, встань рядом со мной, мне так спокойнее будет.

Я послушно встал по правую руку от нее, у самых ног Аленки. На ее не очень-то и большом животе простыня вздымалась горкой, была видна под ней даже завитушка раздувшегося пупка.

Тут дверь приоткрылась, в горницу бесшумно скользнули матушка с Лизаветой и тихонько встали в красном углу, прямо под образами. Матушка желала лично лицезреть ход операции, чтобы понимать уровень мастерства нового лейб-медика.

Катерина между тем щелкнула ножницами и прорезала в простыне большую дыру, в которой сразу же показался белый, усыпанный сетью синих вен, живот.

– Водку! – требовательно сказала Катерина.

Повивальная бабка тут же обильно смочила водкой оторванную от простыни салфетку и подала Катерине. Та тщательно протерла выпирающий сквозь прорезь живот. Потом этой же салфеткой вытерла собственные руки, лезвие короткого ножа, принесенного Савелием, и приставила самый его кончик к низу Аленкиного живота. Замерла, не решаясь разрезать человеческую плоть.

– Одним движением, – подсказал я шепотом. – Не бойся, это просто…

– С Богом… – сквозь зубы ответила Катерина и сделал надрез.

Я заметил, как дрогнуло при этом ее лицо, но она справилась с собой, не сморщилась, а только закусила губу. Разрезав живот от края до края, она пальцами раздвинула края раны.

– Алешка, мне нужна помощь, – сквозь зубы сказала Катерина. – Вытри руки водкой и подержи надрез, чтобы я смогла добраться до матки.

Я так и поступил. Савелий стоял рядом, белее белых простыней. А когда Катерина провела ножом по какому-то красному раздувшемуся органу, так и выпирающему наружу, он покачнулся.

– Сава, ты как? – спросил я на всякий случай.

– Хорошо, – ответил Савелий хрипло.

И рухнул на пол, как подкошенный. Звук получился тупой и короткий – наверняка головой об пол приложился крепко.

– Черт! – сказал я. – Като, что делать?

– Ничего, пусть лежит! Не сахарный, не растает. Ты лучше разрез раздвинь пошире, я сейчас ребенка извлекать буду.

И в этот самый момент я увидел… Из разрезанного органа выглянуло наружу человеческое личико – сморщенное, перепачканное в крови и какой-то густой жидкости. Редкие волосенки слиплись мокрыми прядками, а веки казались большими, припухшими. Глаз ребенок не открывал, и губы его не шевелились.

– Живой? – едва слышно прошептала Агафья с каким-то придыханием.

– Не знаю, – несколько нервно отозвалась Катерина. – Он в пуповине запутался. Сейчас я у него петельку с шеи сниму…

Окровавленными пальцами она снял у младенца с шеи перехлестнувшуюся пуповину, затем погрузила ладонь прямо внутрь Аленки, под ребеночка, и с заметным усилием вытащила его наружу. Это был мальчик, сморщенные ножки его безвольно свисали. И только пуповина сейчас связывала его с матерью.

– Алешка, возьми ножницы, – приказала Като.

– Зачем? – не понял я.

– Возьми ножницы!

Я торопливо схватил инструмент, услужливо протянутый мне Агафьей.

– Режь пуповину.

– Как⁈

– Не знаю. Ты что – пуповину никогда не резал?

– Нет!

– Я тоже! – вскричала Катерина. – Просто режь!

– Давай я, – предложила Агафья. – Я умею.

Но я ножниц не отдал и сам разрезал пуповину. Она оказалась плотной, очень упругой. Я испытал какое-то странное чувство, когда она распалась на две части – одна упала на простыню, оставив под собой кровавый след, а вторая повисла на животе младенца.

Катерина передала ребенка Агафье, и та сразу обмыла его теплой водой из корыта и завернула в чистую простыню. Прижалась ухом к его крошечной груди.

– Ну? – спросила Катерина. – Дышит?

– Не слышу, – отвечала Агафья. – Не похоже. Наверное, придушило его пуповиной совсем, вот и задохся… – Она снова прислушалась. И вдруг удивленно вытаращила глаза. – Ан-нет! Дышит, кажись… Дышит!

И уложив младенца себе на одну руку животом вниз, она коротко, с оттяжкой шлепнула его по попе. Младенец издал влажный, ни на что не похожий хрип, а затем вдруг закричал – сначала негромко, осторожно, как бы проверяя каково это, а потом пронзительно, оглушающе, стараясь извлечь из своих легких все, на что они способны.

Савелий на полу тут же завозился и поднял голову, уставился на своего сына в руках Агафьи.

– Живой? – спросил он с глупым выражением лица.

– Живой, живой… Сынок у тебя, Сава. На тебя похож, такой же мордатый.

– А как Алена?

Агафья помотала головой и глазами указала на Катерину, которая уже не обращала на них никакого внимания. Сжав нож посередине лезвия, она резала им что-то в Аленкином животе. Я глянул туда только однажды, но сразу почувствовал, как к горлу подкатывает тошнота от увиденного.

Нет, я, конечно, и раньше видел человеческие внутренности. Бывало и сам выпускал их наружу, но то все было в таком состоянии, когда подобное кажется вполне естественным и даже ожидаемым, да и не лицезрел я их особо долго – нет у меня такого пристрастия.

Но здесь же была совсем другая история. Я видел перед собой человека, которого знал с детства, и он лежал передо мной сейчас совершенно беспомощный, с распоротым животом, в котором шевелились какие-то органы, а Катерина окровавленными руками возилась в этих органах, и на лице ее тоже были видны кровавые брызги.

– Алешка, не заслоняй мне свет, – сказала она, и я торопливо сдвинулся в сторону. – Агафья, возьмите у Настасьи Алексеевны шелковые нити, протрите их водкой и вденьте в иглу. Скоро будем зашивать.

Агафья передала младенца поднявшемуся на ноги Савелию, а сама кинулась исполнять приказание Катерины. Та склонилась над раскрытым животом, закрыв мне обзор, и я даже вздохнул с облегчением, от того, что можно не смотреть больше на эту кровавую картину.

Но вдруг я понял, что все равно вижу ее! Нет, не глазами – Катерина по-прежнему закрывала от меня рану на животе Аленки, но где-то у меня в мозгу ярко светилась картина того, что происходило сейчас в животе роженицы. Я словно бы стал маленьким-маленьким, и находился сейчас там, где-то внутри Алены, и видел у себя над головой гигантский нож Катерины, который она сжимала пальцами, и каждый из них был в несколько раз крупнее меня самого.

Внутренние органы мне больше не казались таковыми, и ничего тошнотворного я в них не находил – все они теперь просто стали частью некой местности, частью ландшафта, в котором я находился. Я видел у себя над головой огромные кровеносные сосуды, видел лезвие ножа, с хрустом кромсающего плоть, теперь совершенно не похожую на плоть.

И я знал, что лезвие ни в коем случае не должно зацепить сосуды, потому что это очень плохо, потому что тогда Аленка скорее всего умрет, и мы уже ничего не сможем с этим поделать. А потому, когда я увидел, как лезвие ножа приближается к одному из сосудов, готовое вот-вот перерезать его одним неловким движением, я прошептал особое заклинание, и нож тут же замер. Слабо дернулся еще пару раз, как будто хотел перебороть наложенное заклинание, но не смог его пробить и сдался, уплыл в сторону.

– Фу-ух… сказала Катерина, покосившись на меня испуганно. – Кажется, я только что чуть артерию не перерезала. – Нехорошо вышло бы.

Я не находил в себе сил ответить ей. Я все еще был там, внутри Аленки, и всеми силами пытался контролировать неповоротливый нож. Впрочем, уже вскоре его дело было сделано, и отрезанная Аленкина матка упала в подставленное ведро. Кровеносные сосуды были перетянуты и аккуратно обрезаны, места разрезов зашиты шелковыми нитями. А когда Катерина принялась зашивать живот, я и вовсе выскользнул из своего каталептического состояния и некоторое время тяжело дышал, пытаясь прийти в себя.

Сердце мое отчего-то бешено колотилось, не хватало воздуха, и потому я дышал глубоко, часто и очень громко.

– Алешка, тебе плохо? – услышал я голос Катерины.

Она уже закончила шов и теперь завязывала нить. Под конец ее вдруг охватила дрожь, и она делала это трясущимися пальцами.

– Немного, – глухо отозвался я. – Самую малость, ерунда…

– Иди на свежий воздух, ты мне тут больше без надобности.

Свежий воздух – это хорошо. Пожалуй, это все, что мне сейчас нужно. Пусть немного, хотя бы один глоток…

Я рванулся прочь из избы. На выходе матушка придержала меня за локоть, но я вырвался и буквально выбежал во двор, вдохнув свежего воздуха полной грудью. Это подействовало моментально, хотя я такого и не ожидал. В голове прояснилось, ощущение того, что я все еще нахожусь внутри Аленкиного тела быстро улетучилось. Небо теперь было просто небом, а не разрезанной плотью; лес в отдалении был просто лесом, а не нагромождением человеческих органов, и было здесь свежо и просторно. Просторно и свежо.

Хорошо было здесь…

Сердцебиение улеглось, вошло в нормальный ритм. Холодный пот на лбу просох. И обернувшись к крыльцу, я увидел, как с него сходит Катерина, грациозная, как пава. Она на ходу вытирала обмытые руки полотенцем, а когда свернула за поленницу, то склонилась там в три погибели и громко и, видимо, очень обильно проблевалась.

Вышла из-за поленницы, утирая рот полотенцем.

– Зайца только напрасно перевела, – сообщила она с заметным сожалением. – Вышел весь ваш заяц, в сметане тушеный. Заново есть придется.

– Кончился заяц, – усмехнулся я. – Слопали его, такой оравой-то. Прикажу гуся в печь поставить. Или еще чего.

– Гусь – это хорошо, – кивнула Катерина, подойдя ко мне. – В прошлой жизни я гуся только на Новый год пробовала, да и то лишь маленький кусочек доставался. А тут ради меня одной – целого гуся в печь поставят!

– Ну почему же ради тебя одной? – смутился я. – У нас нынче хватает нахлебников.

Катерина вдруг подняла руки и положила свои горячие ладони мне на щеки. Я смотрел в ее карие с голубой каемкой глаза, не шевелясь, и почему-то решил, что она меня сейчас поцелует. Даже приготовился к этому, но она не поцеловала, а только глубоко вздохнула и попустила руки.

– Хотела поцеловать тебя в губы алые, – сказала она, – да вспомнила, что только что за той поленницей желудок свой наизнанку вывернула.

– Если желаешь, Като, мы можем перенести это занятие на вечер, – с хрипотцой предложил я.

Уж не знаю, как я решился на такие слова, но Катерине они неожиданно понравились. Она расхохоталась и чувствительно ткнула меня кулачком в плечо.

– Мне почему-то кажется, что нынче вечером у тебя найдутся более важные дела, чем поцелуйчики под луной. Ты ведь у нас теперь за жизнь целой императрицы отвечаешь!

– Ты тоже отвечаешь за жизнь императрицы, – парировал я. – И здоровье. Это ли не самое важное?

– А я смотрю, вы неплохо ладите! – услышал я со стороны крыльца матушкин голос, и сразу же весь подобрался. – И чрезвычайно рада этому обстоятельству.

Она сошла со ступеней и остановилась в нескольких шагах от нас. Лизавета неотступно следовала за ней.

– Мне показалось, Катерина Алексеевна, что ваша операция прошла весьма успешно, – продолжала матушка. – Скажите, это так?

– Пока трудно ответить однозначно, – Катерина слегка поклонилась. – Только время покажет, насколько хорошо идет заживление, и не гноятся ли швы. Но я надеюсь, что мой препарат поможет нам в борьбе с инфекцией. В любом случае, Настасья Алексеевна, я сделала все, что от меня зависело. Все остальное уже в руках господа.

– Ее величеству будет радостно слышать, что вы сумели сохранить жизнь как младенцу, так и его матери. Это лишний раз подтвердит, что она не ошиблась в выборе, назначив вас не только президентом новой коллегии, но и лейб-медиком. В данном случае очень важно не совершить ошибку.

– Все мы порой совершаем ошибки, – ответила Катерина. – Но это не должно лишать нас права на второй шанс.

– Вам это право не понадобится. Я лично расскажу ее величеству, как умело и грамотно вы провели операцию. И даже если в дальнейшем с Савельевой женой случится какая-то неприятность, если она не дай бог помрет, это будет говорить только о слабости ее здоровья, а вовсе не о недостатке умения в ваших руках.

Катерина снова поклонилась.

– Благодарю вас, Настасья Алексеевна.

Ранее я не замечал в Катерине склонности столь часто кланяться людям. Должно быть она по какой-то причине очень желала понравиться моей матушке. И следует заметить, что ей это удалось. Кому-то могло бы показаться, что матушка говорит с Катериной тоном, который ставит ее, матушку, на ступень выше своей собеседницы, что позволяет ей обращаться как бы свысока, а порой даже и снисходительно. Но я-то знал, что это просто особенность моей матушки вести диалог, и на самом деле никак не отражает ее истинное отношение к Катерине. А отражает его только содержание ее фраз.

Матушка не из тех, кто любит кривить душой. И если она говорит: «Вы мне нравитесь», значит человек и в самом деле пришелся ей по душе. Но если уж матушка сказала: «Пойдите прочь и не попадайтесь мне больше на глаза», то вам действительно лучше пойти прочь и на глаза ей больше не попадаться, пока гроза не уляжется. А как быстро она уляжется – это зависит уже от степени вашей вины перед ней.

– Мне было бы приятно, Катерина Алексеевна, нынче вечером составить с вами приватную беседу, – продолжала матушка. – Поговорить, так сказать, тет-а-тет. Как вы отнесетесь к небольшой прогулке по моим владениям? У нас есть просто замечательные места!

– Я не возражаю, – просто ответила Катерина. – И какова же будет тема нашей беседы?

– Ну-у, это будет разговор личного плана, – несколько уклончиво ответила матушка. – А сейчас я все же хотела бы напомнить вам об утопленнице. Той девке, что мужики вытащили из реки и насилу откачали. Вы не могли бы взглянуть на нее, коль уж мы все равно в Ольшанке, и с Аленой вы свое дело закончили?

– Разумеется, – сказала Катерина.

– Кстати, я бы тоже не отказался взглянуть на эту девицу! – с жаром добавил я. – Меня мучают сомнения в законности ее пребывания в наших владениях.

В ответ на это матушка громко хмыкнула.

– А в законности пребывания немецкой принцессы в наших владениях тебя сомнения не мучают? – со смешком поинтересовалась она.

Я смутился и не нашел, что сказать, а Катерина рассмеялась и ткнула меня пальцем в грудь.

– А ловко матушка тебя подцепила! И сказать нечего, правда⁈

Нахмурившись, я отвернулся. Сговорились против меня! Объединили, так сказать, свои армии, и теперь будут давить с обоих флангов. Нет-нет, нужно срочно менять место дислокации! Да и ребра целее будут. Ведь тот черенок от вил так и стоит у нас в амбаре…

Похлопав меня по спине, Катерина вернулась в избу, чтобы дать последние наставления Агафье с Силантием. Вскоре она вернулась, и мы все вновь сели в коляску и покатили к самой окраине Ольшанки, где жила во вросшем по самую крышу доме одинокая полуслепая старуха Варвара.

Изгородь вокруг ее дома совсем покосилась, а кое-где и вовсе завалилась на землю, и валялись под нею в траве еще с прошлого лета разбитые горшки. Соломенная крыша совсем обветшала и сникла. Подозреваю, что в хороший дождь в доме этом было не очень-то и уютно.

А ведь я старуху Варвару прекрасно помнил еще с тех времен, когда она еще и старухой-то не была, и на оба глаза прекрасно видела. Да и одинокой она тогда не была еще, а был у нее мужичок. Худосочный, но очень хлесткий. В пьяной драке, бывало, его все Ольшанкой угомонить не могли. А потом как-то в поле он ногу себе сильно повредил косой. Кровь не смог вовремя остановить, да так и помер. Нашли его потом там же в поле, окоченевшего, и цвета белее снега.

И с той поры у Варвары все дела пошли наперекосяк. Да оно и понятно: чего доброго бабе без мужика-то ждать можно?

– Надо бы помочь Варваре с крышей, – хмуро сказал я, поочередно помогая дамам спуститься с коляски. – Как бы зимой насмерть не замерзла. Вместе с утопленницей.

– Дело говоришь, – согласилась матушка. – Пришлю мужиков, пусть подлатают…

Мы обошли высокие заросли полыни, растущей у ограды, что еще стояла, и прошли во двор в том месте, где когда-то была калитка, а теперь просто проходила натоптанная тропка, ведущая от дороги прямиком к покосившейся дверце.

– Как же мужики не смогли отличить дворовую девку от благородной? – поинтересовался я, пока мы шли по тропе к дому. – По одежке разве ж трудно было?

– Так в том-то и дело, что не было одежки! – ответила матушка. – Голая была, как младенец.

– Чудны дела твои, Господи! – проговорил я. И заметил: – Ну, ежели голая, то не из лодки выпала, это точно. Голыми в лодке не катаются. Должно быть, купалась с другими девками, заплыла куда не следует, да тут ее течением и подхватило… А значит, не издалека она, а где-то поблизости ее хозяина искать надобно.

Мы подошли к дому, и я громко подолбил кулаком в дверь.

– Бабка Варвара! Это я, Алешка Сумароков, барин твой! Выходь во двор, чего ты там в потемках хоронишься⁈ И утопленницу свою прихвати, следствие вести будем по всем правилам!

Сначала в крошечном оконце мелькнула какая-то тень, а потом дверь отворилась со страшным скрипом, и во двор вышла согнутая как крюк старуха Варвара, глядя куда-то мимо нас сквозь тонкие щелочки глаз.

За ней следом показалась девица возраста помладше моего на вид. Круглолицая и темноглазая, но при этом очень бледная. Длинные волосы ее отдавали легкой рыжиной, а на щеках можно было увидеть бледные веснушки.

Я хотел немедленно начать допрос, но вдруг заметил каким взглядом она смотрит куда-то за мою спину. Обернувшись, я понял, что смотрит она на Катерину, а та в свою очередь тоже смотрит на нее во все глаза.

Понимая, что сейчас что-то произойдет, я отшагнул в сторону.

– Катька… – тихо и слезливо пробормотала «утопленница». – Кать, это ты? А это я, Кать…

– Настя… – очень тяжело выдавила из себя Катерина. – Вяткина, как же так?..

Глава 21
Сестренки, платочки и прочая, и прочая, и прочая…

В Светозары мы возвращались в полном молчании, за всю дорогу никто не проронил ни слова. Матушка с Лизаветой так и не поняли ничего, да и я тоже всего не мог взять в толк. А объяснять сейчас что-либо Катерина не собиралась. Она сидела рядом с Настей и обнимала ее за плечи, а та время от времени принималась плакать, вздрагивая всем телом. Впрочем, она быстро справлялась с собой, унимала-таки плач.

Но когда коляска свернула за колок, и вдалеке уже показались Светозары, всеобщее молчание было прервано. Потому что в очередной раз быстро справиться со слезами Настя уже не смогла – так и зашлась в почти истеричном рыдании – и тогда Катерина сильнее прижала ее к себе, погладила по волосам и проговорила:

– Ну всё, Настюх, всё… – Тут она отчего-то виновато глянула на мою матушку. – Всё уже закончилось. Теперь мы снова вместе.

– Как я понимаю, вопрос с установлением личности нашей «утопленницы» решен, – сказала матушка. – Я предполагала, Катерина Алексеевна, что для вас это не составит большого труда, но и подумать не могла, что вы справитесь настолько скоро! Скажите, я уже могу поинтересоваться, с кем все-таки имею честь?

Катерина в очередной раз погладила Настю по голове и согласно кивнула.

– Я вам все объясню, – сказала она. – Только, если позволите, сделаю это немного позже. Вы же хотели нынче вечером прогуляться со мной по вашим владениям? Вот тогда и поговорим. Я сейчас и сама еще многого не понимаю…

– Если вам понадобится еще одна комната, – вставила свое слово Лизавета, – я могла бы временно поселиться вместе с Санечкой в ее комнате, а свою могу предоставить для вашей гостьи… Извините, я не расслышала имени…

– Настя, – тут же подсказала матушка, пихнув Лизаньку локтем. – Тезка моя, дуреха ты!

– Спасибо большое, – с благодарностью кивнула Катерина Лизаньке, – но в этом нет никакой необходимости. Анастасия остановится со мной в моей комнате.

– Да, но там совсем мало места… – начала Лизанька.

Однако Катерина ее оборвала:

– Ничего! В тесноте, как говорится, да не в обиде. К тому же нам с Настей просто необходимо пообщаться с глазу на глаз, учитывая обстоятельства ее здесь появления.

Матушка тут ж подалась вперед и положила свою руку на руку Катерины. Сжала ее с улыбкой.

– Учитывая обстоятельства, я не могу позволить вам занимать столь крошечное помещение, – сказала она. – Оно слишком мало соответствует вашему новому статусу, Катерина Алексеевна. Поэтому будет правильнее, если Лизавета пока поживет в одной комнате с Александрой, а вы с Анастасией остановитесь в ее комнате. Она гораздо больше, вам будет там очень удобно… Еще раз извините, но кем вам приходится Анастасия?

Я заметил, как по лицу Катерины скользнула легкая тень, скользнула и исчезла. Катерина долгим взглядом посмотрела на руку матушки, все еще сжимающую ее собственную, изобразила очень светскую улыбку и проговорила:

– Она моя сестра.

Сестра? Я непонимающе нахмурился. Странно, но она ничего не говорила мне о том, что у нее есть сестра. А если верить тем запискам, что она дала мне прочитать, то Анастасия приходится ей просто подругой. Или же там речь шла о какой-то другой девице? Ничего не понимаю! А может я что-то путаю? Или же я просто бесхитростный остолоп, который совершенно не разбирается в женщинах?

Матушка моя тоже была несколько удивлена. И так же, как и я, переспросила, но только вслух:

– Сестра? Ну надо же! Какая неожиданность. Знаете, а вы нисколько друг на друга не похожи…

– Такое часто случается, – все с той же фальшивой светской улыбкой пояснила Катерина. – Сестры не обязательно должны походить друг на друга.

– Это и в самом деле так! – согласно закивала Лизанька. – Возьмем, к примеру, нас Олюшкой или Санечкой – мы все совершенно друг на друга не похожи. Ни внешностью, ни характерами. А однажды в Новгороде на ярмарке я встретила девушку, как две капли воду похожую на меня саму, только прическа отличалась. И это был совершенно посторонний человек! А с родными сестрами у меня нет ничего общего, словно у нас из разного теста лепили. А Санька так вообще, как будто приемная! Растет, что разбойник какой-то. Из пистолета стреляет, а на шпагах фехтует так, что иной офицер позавидует…

– Постой! – прервала ее матушка, снова пихнув локтем. – Тараторишь и тараторишь, слова вставить невозможно! – Она снова перевела взгляд на Катерину. – Так выходит, что Анастасия Алексеевна у нас дама замужняя?

– С чего вы так решили? – удивилась Катерина.

– Но позвольте! Я же собственными ушами слышала, как вы сказали: «Вяткина, как же так?» Выходит, у вас разные фамилии. Вот я и осмелилась предположить…

– Вам просто показалось, – качая головой, сказала Катерина. – Она такая же Романова, как и я.

– Но как же…

– Просто показалось, – повторила Катерина.

Матушка закусила губу.

– Да-да, – пробормотала она, – вполне возможно. Вы могли произнести какое-то иное слово, а я же поняла его по-своему. Ничего удивительного в этом нет.

Я тоже подумал, что в этом нет ничего удивительного. Удивительным было другое. Сначала я нахожу Катерину в заброшенном доме в виде абсолютно голом и диком. А примерно в это же время мужики в Ольшанке вылавливают из реки ее «сестру», тоже голую и ничего не понимающую.

Очень, очень странно. И непонятно. Точно могу сказать только одно: теперь у меня целых две фальшивых кузины!

Когда мы проезжали мимо небольшой рощицы – уже и особняк наш был хорошо виден – матушка вдруг ойкнула и тут же прикрыла рот ладошкой.

– Смотрите, – сказала она, – кто-то к ветке платочек привязал! Василий, останови, тут платочек висит!

Василий послушно остановил коляску. Пошарив глазами, я тоже увидел: к нижней ветке раскидистого вяза и в самом деле был привязан белый носовой платок. Я соскочил с коляски, отвязал платок от ветки и осмотрел его. В одном его углу увидел вышитые красными нитками инициалы, а на другом углу был вышит черный крестик. Вернувшись в коляску, я подал платок Лизаньке.

– Здесь твои инициалы, Лизавета. Это твой платок. И откуда только он на ветке взялся, ты не знаешь?

Лизавета расправила платочек, посмотрела вышивку на его краю и сунула в рукав.

– И в самом деле мой платок. Должно быть, я обронила его, когда прогуливалась. А кто-то подобрал и привязал к ветке, чтобы хозяин смог его найти.

– Уверен, что так оно и было, – ответил я. – Тебе следует быть внимательнее со своими вещами. В Новгороде, а тем паче в Петербурге, тебя вмиг обворуют, а ты этого и не заметишь. Большие города любят таких простаков.

Лизанька глянула на меня так, будто плеткой хлестнула. Но ответила очень сдержано:

– Я учту твое замечание и впредь буду внимательнее относится к своим вещам. Чтобы меня никто, не дай бог, не обворовал.

– А я постараюсь этого не допустить, – заверил ее я. – Не забывай, что твой брат сыщик сыскного приказу.

Щурясь, я смотрел на нее, ожидая реакции. Но Лизанька была опытным игроком в гляделки, и спокойно выдержала мой взгляд, даже не поведя бровью.

– Да ладно тебе хвастать, – недоуменно проговорила Катерина. – Мы все помним, что ты сыщик. И очень тобой гордимся. Только не нужно вымещать свое раздражение на сестре.

Она не угадала – вовсе не раздражение вымещал я на Лизавете, а просто хотел таким образом показать, что бессмысленно пытаться что-то скрывать от меня. Тем более, если это что-то со временем может стать явным.

Крестик у нее на платке вышит, черт возьми… Черными нитками… Потому как других, видимо, под рукой у Владимира Глебова не нашлось. Еще бы понять, что означает сей крестик, о чем они уговорились таким образом… Это хороший вопрос.

Нет, нам определенно нужно покинуть Светозары, и как можно скорее! Я-то, дурак, рассчитывал, что здесь нас встретят тишь и благодать, и уж пару месяцев точно можно будет отсидеться, пока в Петербурге не улягутся страсти.

Но нет! Жизнь здесь бьет ключом, как я посмотрю. Какие-то посторонние люди шастают то и дело, платки на ветки повязывают, соседи в гости зачастили, утопленниц из реки вытаскивают…

Пора, пора примечать новое место! Пока поздно не стало совсем…

В доме было тихо. В гостиной Гришка Орлов и Кристоф играли в карты, причем на деньги, и Гришка, похоже, был в проигрыше, потому как то и дело ругался сквозь зубы и обильно потел лбом. Олюшка с Фике находились здесь же. Олюшка читала вслух какой-то французский роман, а Фике напряженно слушала ее, то и дело вздрагивая и закрывая себе лицо ладошками. Была она в этот момент похожа на большого ребенка. Несомненно, этот ребенок был красив и напомажен, но все же это был просто ребенок, которому читают страшную сказку.

Императрица и камер-фрейлина Голицына отсутствовали – должно быть отдыхали в своих комнатах. Когда мы вошли в дом, Катерина, крикнув Парашку, сразу увела Настю наверх. Кристоф с Орловым проводили их изумленными взглядами.

– Друг мой Сумароков, – сказал Гришка, когда девушки скрылись из вида, – а не кажется ли тебе, что в этом доме становится слишком много народа, чтобы нам с тобой было сподручно хранить здесь пойкой государыни? Я не удивлюсь, если следующим в эту комнату войдет сам светлейший! Ты мне расскажешь, что это за барышня прошла вместе с Катериной Алексеевной наверх? И не несет ли это опасности для императрицы Марии Николаевны?

Я угрюмо покачал головой.

– Нет, Григорий, опасности это не несет. Барышня эта – сестра Катерины Алексеевны, Анастасия. Но подробности мне и самому неведомы.

– Сестра⁈ – Григорий так и вытаращил на меня глаза. Вдруг расхохотался, потом закашлялся и несколько раз постучал себя кулаком в грудь, чтобы восстановить дыхание. – Вот это новость, брат! – Он скинул карты, вышел из-за стола и, подойдя, обнял меня. – Ну, поздравляю! Теперь у тебя сразу две кузины!

Я отпихнулся.

– Ай, Григорий, не береди мне душу! Лучше подумай, куда нам сподручнее государыню спрятать, потому как, чует мое сердце, вскоре нас тут отыщут.

– Как есть отыщут, – согласился Гришка. – Кавалергардия поди уже по следу идет, воздух нюхает. И если нас с тобой сразу не вздернут, то покатим мы, Алексей Федорович, куда-нибудь на Камчатку, куда Макар гусей не гонял. Но только не служить нам там вместе, поскольку слышал я, что только малая часть людишек туда живыми добирается. А магия нынче не в почете, так что никакого Федьку нам не выделят, чтобы прямую «тайную тропу» к Авачинской бухте открыть. К тому же Приграничье там, с «тайными тропами» шутить опасно. Так что своим ходом пойдем, вот этими ножками! – И Гришка с невеселым смехом хлопнул себя по ляжкам.

А я легонько стукнул ему кулаком по груди и головой мотнул в сторону двери.

– Выйдем-ка во двор, Гриша, негоже при людях дела служебные обсуждать…

Во дворе я сразу прошел за амбар, провел Григория тенистой дорожкой через благоухающий сад и там вошел в белую беседку, окруженную высокими вишнями. Ягоды здесь можно было есть прямо с ветвей, докуда рука дотягивалась с беседки, вот только еще не совсем поспела она.

В последнее время, похоже, здесь бывали нечасто. Я рукой смахнул пыль со скамейки, сел сам и Гришке кивнул: садись, мол. Гришка хмыкнул, сел, качая головой.

– У нас с тобой, Алексей Федорович, прямо настоящее свидание! – сообщил он, кривясь. – Имей в виду: целовать себя не позволю, хоть и красив я уродился у своих родителей. Уж больно сердце мое к Катерине Алексеевне тянется, и ничего я не могу поделать с этим. Хоть ты режь меня, хоть стреляй, а я не отступлюсь от нее. Все равно своего добиваться буду!.. А хочешь, прямо здесь меж собой разберемся, кому она достанется? Хошь на шпагах, а хошь на пистолетах. Поубиваем друг друга, да и дело с концом! А, Алексей Федорович? Что скажешь? Будешь драться со мной за Катерину?