Текст книги "Смерть на перекрестке"

Автор книги: Дэйл Фурутани

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 19 страниц)

– Прошу вас, подумайте еще. К чему нам настоящее оружие? Я уверен, наши неурядицы преотлично разрешит и второй бой на мечах деревянных [31]31
  Кадзэ отказывается биться стальными мечами не зря: он просто жалеет противника, так как, сообразно кодексу Бусидо, самурай, обнаживший боевое оружие, не имеет права вложить его в ножны, не обагрив кровью.


[Закрыть]…

– Стало быть, вы все-таки трус? – прошипел юноша.

– Да коли вам угодно так считать, пусть я хоть трижды трусом буду, – пожал Кадзэ плечами.

– Вы еще и смеетесь?! Сражайтесь! – Молодой самурай рванул меч из ножен. – Сражайтесь, или я вас сейчас на месте зарублю!

Кадзэ тоже отбросил палку и обнажил катану.

– Жаль мне вашего необдуманного решения, – сказал он тихонько.

Вместо ответа юноша принялся наступать на него, подняв меч в классическую исходную позицию – на уровень глаз. И вновь Кадзэ замер на месте, поджидая, когда молодой противник атакует. Но теперь юноша не спешил. Подойдя на расстояние удара, он внимательно изучал старшего воина взглядом. Явно ожидал, что Кадзэ либо отвлечется на долю мгновения, либо проявит недостаток внимания – в общем, совершит хоть мельчайшую ошибку, которая позволит ему пробиться сквозь превосходно выстроенную защиту противника и нанести смертельный удар. Секунды бежали одна за другой. Зрители, заинтересованные поединком, похоже, не меньше его непосредственных участников, затаили дыхание. Внезапно молодой самурай все-таки решил нападать. С громким криком он бросился вперед, высоко взметая меч и стремительно обрушивая его вниз, с намерением рассечь горло Кадзэ.

Атаки не получилось. Кадзэ вновь пустил в ход кириотоши, только на сей раз клинок его вонзился уже в тело молодого самурая. Изумленный юноша отскочил и растерянно воззрился на свой бок, где по шелку нарядного кимоно медленно расползалось багрово-красное пятно. Губы его скривились. Уронив меч, молодой воин схватился за рану. Чуть пошатнулся. И упал на колени, дрожа от боли и неожиданно накатившей слабости.

– Глупец! Мальчишка! – орал Кадзэ с наслаждением. – Птенец неоперившийся, не рановато ль тебе рисковать своей жизнью столь же нелепо, как это делаю я? Пойми, тебе-то есть что терять! Да у тебя на такие опасные игры ни ума недостает, ни опыта! Ишь ты, нашел себе развлечение – по дорогам он мотается да незнакомцев на смертный бой вызывает! Да ты еще не способен определить уровень противника даже во время тренировочного поединка на деревянных мечах! Щенок! Во время настоящего боя насмерть один взгляд, одно движение пальцем решают порой, победить тебе иль погибнуть. Слишком сложно для сопляка без капли опыта. И судить еще берется!.. Ладно. Молю Милосердную Каннон, чтоб не задел я тебе какого-нибудь жизненно важного органа. И так-то сдерживался, как незнамо кто, лишь бы тебя, щенка, ранить, а не убить ненароком. Слишком много я трупов за спиной своей оставил в провинции этой проклятой, тошнит от убийств бесконечных. И уж точно не имею я желания присоединять к прочим убитым еще и малолеток вроде тебя – таких, что по молодости да по глупости возможностей своих истинных еще не знают и бойцами великими себя мнят! – Покосившись в сторону хозяина постоялого двора и служанки, он махнул рукой: – Отведите его в гостиницу и вызовите лекаря. Будет жить как миленький, только кровь побыстрее остановить надо. Поторопитесь!

Девица и хозяин и верно заторопились. Скорехонько, как велено было, подбежали и на себе потащили юного самурая, бледного как смерть от потери крови и хлесткой отповеди Кадзэ, в дом. Отерев клинок катаны о рукав кимоно, Кадзэ тоже побрел за ними следом. Шествие замыкали старуха и ее оживленно переговаривающаяся маленькая свита.

Вернувшись в залу, Кадзэ молча сел, взял свою миску и принялся за остывшую кашу.

Прочие гости – все трое – тоже взялись за еду. Впрочем, теперь наглая старуха держалась осторожнее, в фамильярности с Кадзэ вступать не спешила. Иное дело – прислужница. Та, убирая поднос и миску со столика завершившего трапезу самурая, склонилась сколь можно ближе и зашептала заговорщически:

– Какой поединок был прекрасный – глаз не оторвать! Так вы помните, господин: ночью, когда все уснут, я к вам приду. Ох и отблагодарю ж я вас за все добро и благородство ваше, ох и отблагодарю!..

Кадзэ не ответил, храня на лице пристойно-каменное выражение. Но после – девица, собравши все подносы, миски и палочки, уж удалилась на кухню – он все ж таки решил осмотреть предоставленную ему комнату. Ничего особенного, но чистенько. Футон на полу расстелен заранее. Деревянный валик для головы [32]32
  Деревянный отполированный валик в традиционной японской культуре служил подушкой. Очень удобное изобретение, позволяющее во сне избежать напряжения на шею и затылок.


[Закрыть]тоже поставлен. Хороший валик – шея во сне не затечет. Комната крошечная, а посему ей вполне хватает бледного света единственной свечи, вставленной в бумажный фонарик. А впрочем, чего придираться? Обычный размер японской спаленки на постоялом дворе средней руки – клетушка на несколько татами – хватило бы, спать ложась, места и ноги вытянуть, и головой о стену не стукнуться, да и все. Ему повезло еще. Комната аж в четыре татами. Лучшую в гостинице, верно, отвели. Маленькая, но уютная – чего страннику одинокому еще желать?

Минутку Кадзэ посидел на пороге, не без любопытства соображая – интересно, а хватит в этой игрушечной спаленке места не только одинокому страннику, но и пылкой служанке? Наклонился. Задул свечу. На футон, впрочем, укладываться не стал – к чему? Просто подождал немножко, пока глаза к темноте не привыкнут, а после встал и раздвинул скользящие створки седзи. Вышел на общую веранду, огибающую здание постоялого двора, и направился в дальний ее угол – туда, где уборная мужская помещалась.

Уборная была чуть поодаль от веранды отгорожена – жалкий закуток, отграниченный двумя низенькими ширмами бамбуковыми. Но опять же – бедненько, зато чистенько. Пол земляной не песком – свежими сосновыми ветвями и иголками хвойными устлан. Мужчине естественные надобности отправлять удобно – стоит себе на веранде и отливает на ароматную хвою. А ветки да иголки, между прочим, меняются не реже, чем раз в два-три дня. И пол устилается свежей хвоей, чтоб, значит, запах приятный не пропадал. Впрочем, женщинам труднее, им с веранды не помочиться. Хотя… кто ж его знает? Не поклялся бы Кадзэ, что не отпихнет его сейчас локтем, дабы не лез без очереди, решительная престарелая дама, затеявшая страшное дело кровной мести. Но правда, и ей вниз спускаться придется. Нелегко! Однако, опять же, спуститься придется и самому Кадзэ, реши он отправить надобности более серьезные…

Развлекаясь мыслями столь легкомысленными, Кадзэ шел вдоль по веранде назад, в свою комнату. И тут увидел на задах гостиницы две съежившихся прямо на земле фигуры, закутанных в пестрые одеяла. Понятно. Тощий слуга старухи и ее молоденький внук и впрямь ночуют под открытым небом! Кадзэ поразмыслил мгновение – и вдруг глаза его сверкнули остро, молодо и весело. Перепрыгнув через перила, он приземлился рядом с телом, завернутым в одеяло поприличнее. Потыкал спящего сандалией.

– Прошу прощения, – начал Кадзэ вежливейшим тоном.

Существо под одеялом что-то сонно заворчало.

– Прошу прощения, что тревожу ваш сон, – мурлыкав Кадзэ, – но я решил нынче не пользоваться своей комнатой. Душно, одиноко… Проведу-ка я эту прекрасную ночь на вольном воздухе! Вам, молодой человек, может, приятнее было бы поспать на мягком футоне, а не на голой земле?

– Ох, господин самурай, покорнейше благодарю вас… – залепетал паренек, кулаками протирая глаза.

– Отлично. Тогда следуйте за мной, – любезно предложил Кадзэ.

Он кое-как дотащил спотыкающегося мальчишку до комнаты, в которой предстояло ночевать ему самому.

– Залезайте на футон, – посоветовал он любезно, – и укройтесь потеплее. Нет, свет зажигать не нужно. Мошки налетят, комары… Желаю вам сладких снов!

С весьма ехидной усмешечкой на устах Кадзэ задвинул седзи за спиной, снова спрыгнул с веранды, выбрал на дворе местечко поукромнее и с наслаждением растянулся на нагретой за день земле, поплотнее запахнув на груди кимоно. Спал он, как всегда, чутко, не выпуская из рук меча…

Следующим утром Кадзэ вернулся в гостиницу и приказал подавать завтрак. Заспался он – старуха, ее слуга и внук кушать уже заканчивали. Пожилая дама сурово отчитывала паренька.

– Да что с тобой нынче сталось? Демоны, что ль, тебя ночью околдовали? – шипела она. – Спишь на ходу!

Внучек лишь поглядывал на нее поверх миски с похлебкой, затаенно, нежно улыбался да хлопал длинными ресницами.

– Ничего, госпожа бабушка, ничего, – бормотал он, – все прекрасно!

– Что прекрасно?! Странно ведешь себя, подозрительно! – не сдавалась старуха.

Мальчишка не ответил. Сияющая улыбка его, казалось, освещала всю залу.

Кадзэ сел. Вскоре яростным стремительным шагом подошла служанка. Грохнула на его столик поднос с завтраком так, что по всей гостинице звон пошел. На грубовато-смазливом ее личике застыло выражение праведного гнева, глаза метали искры. Ухмыляясь до ушей, Кадзэ с чувством принялся за вкуснейшую похлебку.

Забавная троица собралась в путь. Но паренек успел еще сторожко подкрасться к Кадзэ и сунуть ему в руку что-то легкое, завернутое в тряпицу.

– Не почтите за обиду, – зашептал он, – это всего лишь сэнбэй, печенье рисовое. Знаю, бедный подарок, но уж так хочется мне поблагодарить вас, благородный господин, за то, что в комнате вашей переночевать мне дозволили!

Кадзэ, коротко кивнув, сунул нежданный гостинец в кармашек рукава, где хранил всякие мелочи, и благополучно о нем позабыл. Ну не любил он печенья…

Глава 20

 
Мертвый птенец… не успел он
Счастливый юг повидать.
Жизнь – дар бесценный!
 

Денек был – на загляденье. В лесу на все лады распевали птицы, легкий свежий ветерок ласково ерошил нежные, почти прозрачные иголки сосен, тянувшихся по обе стороны дороги. Кадзэ шел неторопливо, на вид – красотой окружающей любовался, на деле же, призвав на помощь весь свой опыт охотничий, местность изучал. Искал отпечатки подков коня, что свернул бы с дороги, либо еще хоть что-нибудь необычное.

Покоя ему слова служанки не давали. Ну на кой, скажите, всаднику, будь он хоть трижды демон, отправляться по дороге, ведущей от Судзаки к Хигаши, а после – назад, к перекрестку? Глупость же! А еще он отчего-то был совершенно уверен: злосчастный грешник, переброшенный через седло чудовища, и убитый самурай, на коего он на перекрестке натолкнулся, – одно и то же лицо. Беднягу просто сбросили там наземь с коня. Как ни крути, все на этом сходится: и время просто один к одному совпадает, и загадка странной полоски крови, идущей по спине убитого прямо параллельно позвоночнику, объясняется, ежели предположить, что тело какое-то время на спине у лошади везли.

Кадзэ прекрасно понимал: если и есть причина, по которой всадник такой основательный крюк дал, от Судзаки стал до перекрестка добираться, то причину эту следует искать не где-нибудь, а на дороге, ведущей от Хигаши к перекрестку. Может, повстречал этот, с позволения сказать, демон кого-то на той дороге, может, еще что… В общем, как ни призывал Кадзэ самурайский долг немедленно направить свои стопы в соседнюю провинцию Рикудзен, дабы продолжить там поиски похищенной девочки (а вдруг именно там повезет, чего на свете не бывает?), решил он все же посвятить нынешнее утро прогулке по дороге, ведущей от Хигаши к перекрестку.

Увы, сколь ни тщательно осматривал Кадзэ дорогу, так ничего интересного и не обнаружил. Злобно кляня себя последними словами за время, даром потраченное, он вышел к повороту. Вдалеке уже виднелся перекресток. И тут Кадзэ замер. Там, на перекрестке, он явственно различил крошечную фигурку, распростертую посреди дороги!

Самурай сорвался с места. Чтоб добежать до перекрестка, ему хватило минуты-другой. Да, зрение не обмануло его – на земле снова лежало тело. Пышные черные волосы, тонкая шея, худые плечи – хоть и лежал человек ничком, уткнув лицо в дорожную пыль, Кадзэ сразу понял: молод он очень. Из спины торчала стрела. Точь-в-точь как у первого убитого, которого Кадзэ совсем недавно нашел вот на этом же самом месте.

Склонившись, самурай осторожно перевернул лежащего – может, жив он еще, может, ранен только? А после долго смотрел в мертвое лицо, покрытое пылью, навеки застывшее в гримасе изумления и боли. Этого человека он знал. Еще бы не знать Хачиро, неудачливого мальчишку-разбойника, которого он дважды пожалел, убивать не стал!

Кадзэ смотрел – и навсегда погасшие глаза Хачиро, казалось, отвечали ему ответным взглядом…

Вздохнув, Кадзэ медленно, почти ласково закрыл убитому глаза. Потом принялся изучать стрелу, оборвавшую краткую жизнь Хачиро. Ну, тут и думать-то особо нечего, сразу ясно: стрела как две капли воды похожа на ту, что несколько дней назад вонзилась меж лопаток другому, первому, убитому. Осмотрев землю вокруг тела, Кадзэ увидел и кое-что другое – отпечатки лошадиных подков. Ясные следы: сразу же можно понять, что на сей раз тело привезли на перекресток прямехонько из деревни Судзака. Вот интересно, а почему убийца теперь не стал кружить? Поскакал прямо к перекрестку, не утруждаясь нелепыми поездками в Хигаши. Ну не укладывалось это у Кадзэ в голове, хоть режь! Хотя, по сути дела, а что тут понятно? Ну вот, к примеру, – зачем убийце вообще тела на перекресток тащить? Не может в лесу бросить, что ли?

Кадзэ окинул взглядом дорогу, подобрал поодаль крепкий длинный сук и стал копать Хачиро могилу – неподалеку от той, в которой первого убитого схоронили. Неказистая могилка получится, конечно, но все лучше, чем ничего.

Схоронил он застреленного паренька и Каннон для него вырезал. И вот ведь что интересно… Когда Кадзэ статуэтку для бандитов убитых вырезал, никак, ну просто никак лицо Милосердной закончить не мог. Верно, поколебала внутренний его покой печальная встреча с неутешным духом покойной госпожи, вот и недостойны были руки его воспроизвести черты божественного лика. А статуэтка для несчастного парнишки – та далась без труда. Несколько минут – и кусок дерева под ножом Кадзэ уже обратился в прекрасное серьезное лицо госпожи, милое, знакомое до слез, до боли.

Поставил Кадзэ статуэтку на жалкую могилу Хачиро, дважды хлопнул в ладоши и низко поклонился в знак уважения к покойному. Когда же он выпрямился, лицо его потемнело от скорби и гнева.

Позже – уж ночь на дворе стояла – варил Дзиро-угольщик свой скромный ужин и вдруг услышал: кто-то тихонько стучит в дверь. Он застыл, напряженно прислушиваясь – даже и не понять, может, почудилось просто? Стук, однако, повторился. Подойдя к двери, Дзиро спросил:

– Кто здесь?

– Друг.

Почесав в затылке, угольщик снял деревянную задвижку, защищавшую двери его дома от незваных гостей. Чуть приоткрыл скользящие створки и высунулся наружу – посмотреть, кто ответил ему столь негромко и кратко. Увидел и, аж охнув от изумления, распахнул торопливо двери. В дом вошел Кадзэ. Угольщик поклонился и молча быстро запер двери за его спиной.

– Верно люди говорят: в маленькую деревушку пробраться незаметно труднее, чем в крепкий княжеский замок, – фыркнул Кадзэ сердито, подошел к очагу и удобно устроился у огня.

– Что вы тут делаете, благородный господин? Слыхал я, вы уж удалиться соблаговолили…

– Так и было. Соблаговолил. А теперь вот вернулся. Остановлюсь-ка я на несколько дней опять у тебя.

– Да зачем вам?

Кадзэ раздраженно пожал плечами:

– Не обязан я отвечать, но отвечу: хочу понаблюдать, что тут у вас в селении творится. А для этого, как ты понимаешь, мне здесь и нужно находиться.

– Деревня-то наша вам на кой, господин?

– Неладное что-то здесь творится, – прищурился Кадзэ. – Не могу смотреть на это, тревога мою внутреннюю гармонию разрушает, покоя меня лишает. Вот я и хочу вернуть мир душе своей.

– И о чем вы толковать изволите? Не пойму…

Кадзэ усмехнулся:

– Не понимаешь – и не надо. Скажем так: окажи мне услугу, старик. Мне необходимо понаблюдать за некоторыми обитателями вашей деревни. За судьей. За старостой Ичиро. Может, даже за Аой, потаскушкой вашей местной. Если меня тут обнаружат – тебя скорее всего будут ждать немалые неприятности. Я отклонил одно любезное предложение князя Манасэ – спорить готов, красавчик теперь вне себя от ярости. Он просто кипит от злости оттого, что я ушел, тут уж сомнения излишни. Потому-то и пришлось мне скрытно сюда пробираться. Итак, сам посуди, самый могущественный человек в провинции на меня зол. Вряд ли он обрадуется, узнавши, что я вернулся тайком, да еще и за людьми его шпионить принялся! И уж тем более не придет князь в восторг, коли дойдет до него, что наблюдаю я за происходящим тут не откуда-нибудь, а из твоего дома. Словом, помогать мне опасно. Ты вполне можешь вновь оказаться в той страшной клетке. Решай сам. Откажешься – я на тебя сердиться не стану.

Дзиро отвернулся. Помешал похлебку в котелке. Сказал просто:

– Вам, господин воин, обождать малость придется, пока ужин поспеет. Я ж, понимаете, гостей не ждал. На себя одного готовил.

– Вот и славно.

Следующим утром Дзиро проснулся, как всегда, до зари. Полежал чуть-чуть, наслаждаясь знакомой уютной тьмой – такой привычной, домашней… На дальнем краю деревянного возвышения мирно спал самурай, ровно дышал, спокойно.

Дзиро сбросил ватное одеяло. Встал. Протер глаза. Прислушался получше – нет, все в порядке, дрыхнет его гость благороднорожденный без задних ног, – и крадучись пошел к дверям, совершенно убежденный, что самурая его раннее пробуждение не потревожило.

Приоткрыл угольщик двери самую малость, как можно тише и осторожнее, и бесшумно выскользнул через образовавшуюся щель в промозглый предрассветный мрак. Аккуратно прикрыл створки за собой – пусть не тревожит Кадзэ холод.

Эх, совсем уж осень, – по ночам зубы стучат. Ветер так и кусает, под тонкое кимоно забираясь. Дзиро на миг призадумался: может, вернуться, теплую накидку прихватить? Нет, не стоит. Не хотел угольщик, чтоб проснулся самурай да за ним пошел. И никому из сельчан тоже не следует знать, чем он занимается, куда, что ни день, спешит еще до зари. Стыд-то какой, самому совестно! А если люди прознают, они что подумают?! Шептаться станут, ухмыляться – слабак он, угольщик этот, тряпка. Совсем мужского характера в нем нет. Слыхали, до чего дошел? Ох, позор, – только ничего Дзиро с собой поделать не может.

Луна в первой четверти была, так что Дзиро – после полной темноты в доме – показалось и вовсе светло. Так светло – прямо каждый камушек на дороге рассмотреть можно. Да важно ли – светло, темно? Он туда, куда ныне направляется, хоть и с завязанными глазами дошел бы. Сколько раз совершал уже путь этот – не счесть. А если все же посчитать, так поболе девяти тысяч раз выйдет…

Обогнув деревню, угольщик побрел к ближайшему холму. Вокруг теснились мрачные густые сосны. Но Дзиро уже не то что ствол каждый – каждую ветку, каждый сучок сосен наизусть знал, вот и не зацепился ни разу, не споткнулся. Наоборот, прибавил шаг и очень скоро поднялся на вершину. Там, на поляне, было кладбище деревенское.

Дзиро торопливо подошел к большому поминальному камню, рядом с которым стоял другой, маленький. Сначала, когда он на кладбище ходить только повадился, очень призраков страшился. А после понял: ежели кому то, что делает он здесь, по нраву и придется, так это душам всех покойных обитателей селения. И ныне в царстве мертвых ему легко, приятно – легче и приятнее, чем где-нибудь еще.

Угольщик присел на землю у самых двух камней.

– Милая, – шепнул он нежно, – радость моя…

Протянул руку. Тихонько дотронулся до камня. Вот и все, что осталось от жены его, ушедшей в лучший из миров уж больше двадцати пяти лет назад. А потом ласково потрепал второй камень – единственную память о крошечном сынишке, пережившем свою матушку лишь на два коротких дня.

– Как ты, радость моя? – заговорил Дзиро негромко. – Знаешь, а самурай тот воротился, снова у нас с тобой в доме живет. Странный он человек, но, похоже, добросердечный. По нраву мне пришелся. Что б тебе еще такое рассказать? Не больно-то много у нас новостей в последнее время. Вот как пришел конец господину Куэмону, так в деревне тихо стало, ничего не происходит. Не пойму, что самураю у нас теперь-то делать? – Вздохнув, он печально покачал головой: – И что за люди они, самураи эти? Все бы им кровь проливать, все бы воевать. А кого в тех войнах режут, убивают? Ясно, крестьян! Одна морока с самураями, верно, милая?

Дзиро замолчал – свело горло, глаза наполнились слезами. Каждый день приходит он к камням поминальным – и каждый раз слезы льет, двадцать пять лет прошло, а он все жену с сыном оплакивает! Да. Слабый он человек. Сам знает – слабый. Настоящему мужчине – кто ж спорит! – надобно стиснуть зубы да превозмочь горе поскорее. Ну и пусть. А Дзиро уж таков, каким уродился. Когда жена померла, он сразу понял – не только ее, сердце свое вместе с ней хоронит. Что он без нее? Душа неприкаянная, половинка человека. Только тогда живым себя и чувствует, когда на краткий миг рядом с ней, пусть и мертвой, оказывается.

Богатому человеку легко – он у себя в доме алтарь поминальный поставить может, молиться там, цветы ставить, благовония возжигать, духов дорогих умерших чистым звоном бронзового колокольчика призывать. А у простого крестьянина что есть? Звезды, сосны да два кое-как обтесанных камня – один в память о жене, другой – о сыне. Но Дзиро хватает и этого. Очень его отчего-то эти приходы на кладбище утешают. Поговоришь с женой покойной – и сразу на душе легчает, силы невесть откуда берутся, чтоб еще один тяжкий день пережить. А что после смерти он с любимой Юко вновь соединится – в том сомнений нет, видать, карма его такая…

Скрытый глубокими тенями, Кадзэ стоял, прислонившись к дереву, и задумчиво наблюдал за Дзиро. Очень близко стоял – каждое слово угольщика слышал. Сразу же ясно – склонившись у поминального камня, старик разговаривает с кем-то, горячо любимым при жизни. Кадзэ развернулся и бесшумно помчался через лес назад, в дом Дзиро. Когда хозяин вернется, гость должен спать, как спал!

Вот и раскрыл Кадзэ тайну еженощных исчезновений Дзиро. Не знал он только одного – кто та, что навек осталась столь дорогой сердцу угольщика? Жена? Сестренка младшая? А может, невеста? Не важно. Ясно главное: душой Дзиро по-прежнему тесно с ней связан. Слез, текущих по щекам угольщика, Кадзэ в темноте различить не мог, но по срывающемуся дыханию его понял: старик плачет.

Кадзэ подумал о собственной супруге – та вместе с его дочерью и сыном погибла в их замке, когда ворвались туда воины клана Токугава. Красиво умерла. Гордо. По-самурайски. Сначала недрогнувшей рукой заколола собственных детей – да не познают позора и унижений плена! – а после, с тем же спокойствием, приставила кинжал себе к горлу и вонзила по рукоять. Служанки, бежавшие из разрушенного замка, заливаясь слезами, рассказывали: когда госпожа поняла, что все потеряно, не колебалась и минуты. Удалилась с детьми в замковое святилище и совершила там достойное деяние [33]33
  Достойное деяние – эвфемизм для самурайского «самоубийства чести».


[Закрыть]. А перед тем приказала доверенным слугам часовню поджечь – и звонкий голос ее при этих страшных словах даже не дрогнул. Так по крайней мере поведал служанкам престарелый семейный летописец, которому она запретила присоединиться к ней в смерти, дабы поведал он миру о благородстве ее гибели.

Да, прекрасная смерть, восхищения достойная. Только Кадзэ все на свете отдал бы, чтоб его жена оказалась хоть чуть поменьше благороднорожденной самурайской дочерью и безупречной самурайской супругой и чуть побольше – женщиной. Ну неужто не пришло ей, с ее-то немалым умом, в голову вырваться каким-то образом из замка, предательски захваченного врагом, пока сам Кадзэ на поле брани сражался с Токугавой и его приспешниками? Он вспомнил ясное личико сына, сияющие глаза дочери – и понял, что, кажется, и сам сейчас заплачет. Годы уже прошли – а как болит эта рана! Прав, трижды прав угольщик: самураи живут лишь сражениями. Они развязывают войны, а страдают и гибнут по их милости ни в чем не повинные крестьяне, женщины, дети. Когда-то он был совершенно уверен: Бусидо, священный путь воина, – единственный достойный образ жизни для сильного духом человека. А теперь уверенности как-то поубавилось. Еще бы, достаточно вспомнить, сколь неисчислимые беды и страдания принесли себе и миру люди, почитавшие этот кодекс…

Когда Дзиро вернулся в дом, самурай все еще мирно спал – дышал по-прежнему тихо и ровно. И не пришло в седую голову угольщика, что скрывает ровное дыхание гостя скорбь, не менее отчаянную, чем его собственная, что таятся под сомкнутыми веками непролитые слезы, столь же горькие, как и те, что проливает он сам, что ни ночь, на поросшем соснами кладбище. Старик вздохнул и тоже уснул – даже сны ему не снились.

В следующий раз Дзиро поднялся уже на рассвете. Потянулся, разминая затекшие со сна руки и ноги. Эх, старость проклятая! Сел на постели – и с удивлением обнаружил: самурай-то, оказывается, уже на ногах! В знак приветствия Дзиро кивнул. Взвалил на спину тяжелую корзину, полную угля. Снова кивнул – на сей раз на прощание – и пошел в деревню, по домам ходить, уголь хозяйкам продавать. Каждый день – одно, те же лица, те же слова, те же жесты. Осень. Холод на носу, да и сейчас уж не жарко. Природа не знает, что людям порой отдохнуть хочется! А с крестьянами разговор короткий – им выжить бы! Но и то правда: как пронеслась весть о гибели господина Куэмона и людей его, ожили сельчане. И улыбки на лицах мужских расцвели, и походка женщин соблазнительно легкой стала.

Вот и Дзиро, позабывши о том, сколь ужасной опасностью грозит ему тайное присутствие в доме странного самурая, нынче жизни радовался. Бегал, как мальчишка – откуда прыть взялась! – и даже не смущался, вступая в беседы с покупательницами. Делу его то и в пользу, – возвращаясь, сразу понял: корзинка его почти опустела.

Вошел он в полутемную комнату – и глаза вытаращил. Надо ж увидеть такое! Самурай сидел в позе лотоса. Глаза полузакрыты. Руки спокойно лежат на коленях. Весь – воплощенная медитация. С чего вдруг?! Угольщик-то полагал – скорее всего гостя его высокородного в доме и вовсе не будет. А по крайности коль и будет – значит, у окна сидеть станет, шпионя за обитателями деревни через малую щель в тяжелых деревянных ставнях, поглядывать, выискивать то, ради чего соблаговолил воротиться в забытую богами деревню.

Кадзэ, конечно, услышал, как Дзиро в дом входит. Но глаз не открыл и даже не шелохнулся. Разумеется, он враз распознал по тяжелым шагам угольщика и что устал он, и что корзина его, хоть и изрядно полегчавшая, по-прежнему на плечи давит. На мгновение Дзиро замешкался на пороге. Потом старательно, шумно задвинул за собой дверные створки. Снял корзину и поставил на пол. Старательно откашлялся.

– Простите мою навязчивость, благородный господин самурай, но не изволите ли вы чего-нибудь покушать?

Кадзэ словно проснулся. Весело стрельнул темными глазами:

– С ума сойти. Откуда вдруг этакая вежливость? Мы ведь не вчера познакомились, старый ты грубиян!

Дзиро растерянно поскреб в затылке и вдруг расплылся в широчайшей улыбке:

– Благородный господин так спокойно сидел – как есть статуя бодхисатвы! Мне прямо неловко было вас тревожить.

– Сидел? Да. Видишь ли, я размышлял. Проснувшись нынче утром, понял я вдруг, что едва не совершил классическую самурайскую оплошность.

– Это какая ж оплошность, господин?

– Перепутать действие с деянием [34]34
  Кадзэ красивейшим образом цитирует книгу «Хагакурэ» – признанную классику кодекса Бусидо.


[Закрыть]. Порой действие ведет в пустоту, размышление же есть деяние. Зачем я явился сюда? Следить за обитателями селения. Но, размышляя, я понял – слежка теряет смысл, если сначала я не сведу воедино все, что уже успел узнать, и не выработаю стратегию действия…

– А что вы, господин, у нас в деревне найти-то пытаетесь?

– Именно об этом я сегодня и размышлял. Действительно – что? В жару боя самураи чаще всего мечутся, словно лососи – в нерестовых водах. Мечом себе путь прорубают. То туда бросаются, то сюда – а достанет ли толку в их действиях? Не слишком. Спешащий не много врагов поразит! Великий Такэда Шингэн [35]35
  Такэда Шингэн – знаменитый полководец Эпохи Сражающихся княжеств, не знавший ни единого крупного поражения.


[Закрыть] – тот во время битвы просто сидел и при помощи своего боевого веера отдавал воинам приказы. Ни одного лишнего движения не совершал, даже если силам вражеским, казалось, удача улыбалась. А почему он мог позволить себе такое? Потому что выбирал для своей ставки место, откуда спокойно обозревал весь ход сражения! Знал Такэда, где и когда решится исход битвы! Правильно прозвали его – «Гора». Он не сражался лично, но размышлял о ходе сражения. Он понимал: место Горы – над морем мечей. И заметь, ему и в голову не приходило метаться то влево, то вправо, подобно блохе на грязной татами в придорожном кабаке! Ежели я намерен хоть сколько-нибудь соответствовать своему родовому имени Мацуяма – Сосновая гора, – стало быть, мне следует скромно последовать высокому примеру Шингэна и поразмыслить обо всем, что я знаю, и обо всем, что намереваюсь узнать. И только потом я сумею, подобно горе, восстать в высоте и увидеть средь общего хаоса то, что должно.

– Что-то вы вовсе странное говорить изволите, господин. Я, по скудости моей, почти ничего и не понимаю!

– Не понимаешь, и ладно. Куда тебе, старик, – порой я и сам себя не до конца понимаю. Ладно. Давай-ка позавтракаем, что ли, а потом мне придется размышлять дальше.

Угольщик и гость его, и верно, позавтракали – простая, но сытная еда зажиточного крестьянина, холодная просяная каша и горячая похлебка. После Дзиро помыл посуду и вежливо откланялся – время не ждет, пора ему в поле идти, там трудиться. Кадзэ кивнул и, не сходя с места, вновь перелился в медитативную позу лотоса. Закрыл глаза и постарался восстановить в памяти все важное, что видел и слышал за последние несколько дней.

Дыхание самурая замедлилось. Всем существом он устремился к разгадке тайны двух мертвецов, брошенных на перекрестке. Снова и снова прокручивал он мысленно одни и те же картины – положение тел, одежда, выражение лиц… Должно же там быть хоть что-нибудь необычное, неуместное, внушающее тревогу! Главное – подробно вспомнить детали. Он сейчас – опытный охотник, который идет по следу опасного зверя, наблюдая за каждым изломом травинки, вглядываясь в каждый отпечаток на твердой, неподатливой земле.

Кадзэ сконцентрировался, в который уж раз вспоминая дословно все разговоры, какие доводилось ему вести в эти дни. Что он спрашивал? Что ему отвечали? Когда усмехались, когда пожимали выразительно плечами? Почему наполнялись слезами женские глаза? Почему замолкали мужчины?

Так… а сам-то он разве безупречно действовал? Торопился. Нервничал. Ошибок наделал – ужас! Стоило ли, спрашивается, перестать подозревать здешнего судью в первом из убийств, основываясь лишь на виде нескольких стрел, в спешке засунутых толстяком в колчан в ночь, когда Кадзэ поднял на ноги все селение? Судья, как и любой самурай, целое собрание стрел разных типов хранить может! Хотя, конечно, тут, возможно, поработал и господин Куэмон – застрелил захожего самурая, а мальчишку Хачиро и впрямь кто-то другой убил. Но плохо как-то верится, что двое разных людей использовали совершенно одинаковые стрелы, притом отменно дорогие. Из лука, кстати сказать, частенько и женщины неплохо стреляют. И даже женщина, которую трудно назвать искусным стрелком, без труда попадет в такую большую цель, как человек, ежели подберется к жертве достаточно близко. Стало быть, Аой полностью сбрасывать со счетов не следует. Да и староста Ичиро, как прекрасно понимал Кадзэ, в крайних обстоятельствах тоже вполне способен на убийство. Кто знает, не поставили его в эти самые крайние обстоятельства, угрожая, скажем, его жизни или его семье? М-да. Слишком много подозреваемых получается. Об этом следует поразмыслить, да притом спокойно, без ненужной, вредной торопливости.