Текст книги "Смерть на перекрестке"
Автор книги: Дэйл Фурутани
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 19 страниц)
Дейл Фурутани
«Смерть на перекрестке»
Предисловие
Идея создания этой трилогии пришла ко мне при довольно необычных обстоятельствах. Представьте себе: я сидел в крестьянском домике XVII века – одной из достопримечательностей парка Санкэй-эн в Иокогаме. И вот прихлебываю я там исходящий паром зеленый чай из старинной чашки, любуюсь на деревянный пол, до хрустального блеска вылощенный тысячами босых ног, что ходили по нему столетиями. И приходит мне внезапно в голову странная мысль – надо же, сколько романов о японском Средневековье уже написано, а в каждом из них люди, жившие в таких вот сельских домах, – не более чем массовка в какой-нибудь суровой драме, – вроде, скажем, борьбы за титул сёгуна! А ведь и у крестьян былых эпох, верно, нашлось бы о чем порассказать… И тогда я решил стать голосом этих бедных людей и рассказать в своих произведениях хоть жалкую часть тех историй, которые должны бы были поведать нам они сами.
Итак… Актеров, значит, я выбрал первыми. Далее надлежало избрать время действия. Тут я не сильно и колебался: конечно, 1603-й! Для большинства японцев этот год – все равно что 1776-й для американцев. Именно в 1603 году Токугава Иэясу провозгласил себя сёгуном Японии и на многие столетия изменил японскую историю. Судите сами – в дальнейшие 250 лет жесткая и сильная власть сёгуната Токугава контролировала в Стране восходящего солнца не только политику и общественный порядок, но даже культуру! Об этом периоде японской истории написано бесчисленное количество книг – художественных и научных. Но меня, в чисто творческом смысле, интересовал всего лишь крошечный отрезочек эпохи Токугава – краткое время, когда весь японский народ испуганно замер в ожидании неминуемых грядущих перемен, события нарастали молниеносно, а сёгунат Токугава еще не подмял под себя жизнь японцев едва не в каждом ее проявлении.
Зачем я вообще засел за эту трилогию? Да просто затем, чтобы развлечь читателей. И все равно в процессе ее написания я приложил максимум усилий, дабы со всей возможной аккуратностью воссоздать исторические и бытовые реалии Японии 1603 года. В сюжетном отношении, разумеется, я полностью дал волю собственной фантазии – а как еще прикажете писать художественные произведения?
Отдельное замечание – насчет речи персонажей в этой трилогии. Нормальная манера изъясняться японцев XVII столетия, несомненно, показалась бы современному европейскому читателю вычурной и странной, так что я счел за лучшее стилизовать язык, которым изъясняются мои герои, под старину, но не совсем буквально. Даже сами японцы считают, кстати говоря, что старинная манера изъясняться, изящная и богато интонированная, прелестно воспринимается на слух, но при письме выглядит довольно утомительно. Поэтому я и предпочел просто ограничиться некоторой стилизацией в духе классической сказовой прозы, сочетая ее с современной манерой построения диалогов.
От души надеюсь, что вышеупомянутые легкие вольности, которые я себе позволил при написании этой трилогии, не переходят в анахронизмы, что оскорбили бы слух и вкус ученых, чьи знания о данном историческом периоде, несомненно, превосходят мои.
Дейл Фурутани
Список основных действующих лиц
В этой книге имена персонажей приведены в японской последовательности, согласно которой первой идет фамилия, а за ней – имя. К примеру, главного героя трилогии зовут Мацуяма Кадзэ. Мацуяма – фамилия, а Кадзэ – имя.
Аой– деревенская веселая девица
Куэмон– предводитель разбойников
Хачиро– юноша, один из членов шайки господина Куэмона
Ичиро– староста деревни Судзака
Дзиро– зажиточный угольщик
Манасэ– даймё (князь) провинции
Мацуяма Кадзэ– самурай – ронин
Нагахара Мунехиса– ученый, изучающий культуру эпохи Хэйан
Нагато Такамасу– верховный судья провинции
Окубо– даймё (князь), враг Кадзэ с детских лет
Сэнсей– учитель Кадзэ
Глава 1
Горы укрыты туманом.
Сквозь липкую мглу
Спешит торопливый заяц.
Япония. Шестнадцатый год правления императора Го-Йодзей (1603 г. н. э.)
― Вы готовы умереть?!
Лицо совсем еще юного самурая окаменело от ярости – ни дать ни взять театральная маска. А вот слюна изо рта, когда он врага на бой вызывал, как ни крути, очень даже летела. Прочие трое пассажиров крошечной лодчонки, ошалев от столь воинственного напора, только и смогли, что в пожитки свои жалкие покрепче вцепиться. Четвертый же – тот, на кого вся эта ярость юношеская, строго говоря, и была направлена, – с полной невозмутимостью сидел на корме, рядом с перевозчиком, коий, заметить надобно, когда ссора разгораться стала, даже весло из рук от любопытства выпустил.
– Ну?! Отчего вы не изволите мне отвечать?! Я изучал искусство меча великой школы Ягию! Вызываю вас на поединок!
Широкоплечий, мускулистый самурай, сидевший на корме, молча вытер капельку слюны, брызнувшей изо рта молоденького забияки прямехонько ему на руку, о скромное кимоно, ответом же не озаботился. Другая рука его небрежно лежала на рукояти единственного меча – обычной самурайской катаны в строгих и простых черных ножнах. Старинной воинской прически с выбритым лбом или теменем он не носил, тяжелые темные волосы просто стягивал в хвост на новомодный лад, – в общем, типичный ронин, странствующий по стране в поисках нанимателя, способного предложить хорошую плату.
Незадолго до этого все пятеро собрались на берегу, поджидая перевозчика через бурную реку. Ужас, а не компания – два самурая, юный и постарше, двое крестьян и в придачу один купец. Очень, верно, всем им через поток переправиться надобно было, – а то вряд ли общество друг друга терпеть бы стали. И дело ясное, мальчишку благороднорожденного занесло. Нет чтоб скромно представиться старшему по возрасту самураю, как велит обычай, – он тотчас принялся хвастать, что, дескать, обучался высокому искусству меча не где-нито, а в самой школе Ягию, – да и успехов в обучении достиг немалых. Поначалу – кто ж спорить станет! – и крестьянам, и купцу слушать те байки хвастливые даже интересно было. А почто бы и нет, – выше всего в стране Ямато почитается искусство воинское, а кто мечом лучше всех владеет, тому и честь. Но река широка, бурлива, путь чрез нее – не короток, а паренек все зарывался да зарывался. Орал – мол, он в его-то годы уже знаменитый мастер меча, и требовал от старшего самурая, молчаливого, ровно камень, признать вслух – ни одна школа высокого боевого искусства и сравниться не смеет со славной школой Ягию! Старший самурай слушал и молчал, усмехался только. Не понравилась мальчишке его усмешечка, а молчание – и того больше. Счел, верно, что воин многоопытный над его мастерством посмеивается. И стоит теперь юный самурай в самом центре лодки, лицом побелевшим – к воину постарше, рука так и летает меж рукоятями двух мечей за поясом.
– Отчего, господин, вы не изволите отвечать? Ладно. Тогда приготовьтесь умереть! – кричит уже.
Старший из воинов посмотрел на мальчишку нахрапистого задумчиво. Сошлись у переносья точеные черные брови. Заговорил неспешно, негромко:
– Истинный самурай готов умереть ежесекундно. Но я, изволите видеть, принадлежу к несколько иной школе меча. Как и великий монах-воин Цукахара Бокуден, я следую по пути искусства «Меча, меча не имеющего». Впрочем, мне отчего-то кажется, что искусство этого типа окажется идеальным в бою против такого противника, как вы.
– «Меч, не имеющий меча»?! – Юный самурай аж присел от неожиданности. – Простите, но это ж бессмыслица какая-то! Как может самурай сражаться мечом, меча не имея? Вы издеваетесь, да?! Точно. Издеваетесь. А я издевательств сносить не намерен. Клянусь – сие грязное оскорбление может быть смыто только кровью. Вызываю вас на честный бой!
– Как изволите. – Старший воин невозмутимо повел плечом. Кивком указал в сторону крошечного островка примерно в середине реки: – Слышь, перевозчик? Там остановись. Отличное место для поединка.
Для поединка – не было печали! Перевозчик головой согласно затряс, а лицо так от ужаса и перекосило. Направил, однако, лодку к острову он без слова. Стоял себе, как и надобно, на корме да греб и правил споро единственным раздвоенным веслом, точно рыба – хвостом. Вскоре лодка и верно ткнулась носом о песчаный берег островка. Молоденький самурай птицей спрыгнул с борта, мягко приземлился на песок. Сей же миг рванул из-за пояса свою катану, отбежал на десяток шагов назад и принял классическую боевую стойку – обе руки на рукояти, меч вскинут в позиции «на уровне глаз».
– Прошу вас, я готов! – заорал он второму самураю, чуть замешкавшемуся в лодке. – Извольте делом доказать мне, что при помощи учения вашей странной школы «Меча, меча не имеющего» можно достойно сразиться с воином школы Ягию!
Старший из воинов неторопливо поднялся. Вынул свой меч из-за пояса и протянул ошалевшему лодочнику.
– Подержи, старик, – приказал он коротко. – Для такого боя, по чести, меча мне не надобно.
Перевозчик неловко ухватил катану двумя руками, выпустил весло… Вот-вот бы веслу тому о борт лодки и ударить, но самурай перехватил, положил аккуратно – да не куда-нибудь, а точно близ уключины на корме. Все решили – это чтоб лодочник, значит, мог и на место весло поставить, и дальше погрести…
А воин взял – и оттолкнул веслом лодку от островка.
– Что вы изволите делать?! – возмутился юноша.
– Изволю защищаться при помощи искусства «Меча, меча не имеющего». Если вы прилежно изучали то, чему школа Ягию учит, должны бы понять: нападение в бою есть не больше, чем возможность убить человека. Жажда убийства же блокирует все возможности бойца, а всего прежде – его разум. Глуп ты, мальчик. К чему мне свой меч марать? Побыстрее бы на другую сторону переправиться. А пока отучу-ка я тебя и от наглости, и от привычки на незнакомцев с оружием набрасываться…
Не сплошал перевозчик – отвел скоренько лодку подальше, не дал юному самураю на борт вспрыгнуть!
– Полагаю, – протянул старший воин лениво, – холодная ванна, паренек, – именно то, что тебе надо.
Юноша бросился к нему, увязая в песке.
– И точно, – заметил воин. – Знаешь, когда кобелек беспородный на сучку породистую вскочить пытается, его ведерком воды охлаждают. Вот я и думаю – не поможет ли водичка холодная и щенку кусачему, что ни себя, ни других не жалеет?
Перевозчик глупить не собирался, – лодку, ровно невзначай, относило от островка все быстрее, и когда молоденький самурай добежал до самого краюшка этой узкой полоски земли, до нее и вплавь уже нелегко бы добраться было. У мальчишки со зла и слов недостало. Потрясая мечом, он по лодыжку вбежал в воду… а что поделаешь? Только и смотреть, как лодочка вдаль плывет! А с лодочки той раздается звук, коего каждый воин благородный, больше жизни честь да достоинство самурайские почитающий, пуще смерти боится, – хохот.
Пассажиры смеялись над неудачливым юношей…
В голове у Дзиро-угольщика едва не тысяча мыслей разом крутилась, – но вот о смерти размышлять недосуг ему было. Опаздывал он, крепко опаздывал. Еще малость задержись – и покупатели постоянные, коим жаровни-хибати заместо доброго угля ветками и сучьями растапливать придется, чтоб, значит, чаю к завтраку сварить, скажут угольщику пару ласковых – и ведь правы будут! А что и того хуже – в усадьбу господина тоже уголь привезти надобно, и там припозднившегося Дзиро и выпороть за оплошку могут. Эх, нет у господина к слугам ни терпения, ни понимания. Кое-кто из крестьян гнев высочайший вызвать уже дерзнул… и нет у Дзиро ни малейшего желания судьбу их печальную разделить.
Вокруг него стелился туман. Одевал белым покрывалом острые изломы горных отрогов. Где-то там – вершины да долины, а кто увидит? Едва и различишь, как выступают из тумана черные силуэты сосен и рыже-коричневые – криптомерий. На белом фоне – ни дать ни взять, гигантское письмо каллиграфическое, выведенное кистью какого-то бога. А иероглифы в том письме – изломы ветвей да сучьев, такие темные на серебристо-белой бумаге тумана…
Солнышко над горизонтом уж полчаса как встало, однако лучи его в долину укромную, меж отрогов скрытую, еще не проникли. Рассвет – голубой, дымчатый… и сквозь дымку утреннюю бредет Дзиро-угольщик по узкой горной тропке, ищет дорогу в тумане, полагаясь не на зрение, а на инстинкт да опыт долгий.
На спине у него – громадная плетеная корзина, а в корзине той – угля до самого края. А ремни перекрестные, коими корзина к спине укреплена, саморучно сплетены из трав летних – да еще подвязаны тряпками старыми. Со спины же, от самой корзины, льняная полоса прямо через лоб тянется – ну а чем, скажите, коль не головой, давление великое на спину уравновесить? Доля у угольщика – незавидная. Шел Дзиро, почитай, нагим, кроме, конечно, повязки набедренной из холста домотканого. Впрочем, какая разница, – голый, нет ли? Труд тяжкий, и, хоть в горах утром ранним ветерок свежий до костей и пробирает, по телу его пот ручьями лился. Еще бы не литься – дорога долгая, а поступь – скорая.
Раз-два, раз-два, раз-два… Босые ноги, ровно броней, одетые твердыми мозолями, заработанными за пять десятков лет упорного труда, споро шлепали по грязи горной тропки, – в самый раз к ноше, на плечах Дзиро укрепленной. А дальше – вниз по склону. Тут-то корзина тяжелая за спиной ему помощник, а не враг. Поворот – вправо, а корзину перекинем влево. А после – наоборот… ох, сколько ж годов пробежало, покуда научился зажиточный ныне угольщик принимать силу гор, какова есть, а не бороться с ней! А жизнь-то – она разве чем от гор различается? Дзиро и жизнь, какая есть, приемлет. Японец он или нет, в конце-то концов? Иль не слыхал он в детстве притчу о гибком стебле бамбука, что клонится и выживает в бурю, ломающую стволы вековых сосен? Всякий человек земли Ямато способен понять смысл этой истории…
Размышляет Дзиро этаким манером, а ноги ровно сами бегут. Быстро бегут. Нет, не опоздает он скорее всего в селение!
Эх… а ведь там еще и поговорить надо! Дзиро принялся складывать в уме надлежащие фразы. Тяжко. По природе-то он молчун, каких мало, – и надо ж такому приключиться, что продажа угля в деревушке Судзака обязывает злосчастного торговца заодно и беседы светские с покупателями вести! Неплохо вроде у Дзиро дела идут, – а поди ж ты! Не сподобили его боги болтать. Слова ни на ум, ни на язык не приходят. Кабы можно было без той торговли прожить… Чем хозяйство его плохо? Работаешь себе на поле, и говорить ни с кем не надобно. Право, не сравнить жизнь крестьянина с жизнью торговца…
Да. В поле-то оно – лучше некуда! В три дня слова не скажешь, разве что ругнешься иной раз, когда мотыга больно уж на жесткие комья земли наткнется. А землица – славная, посевы – добрые. Что им нужно? Руки умелые, солнышко ласковое да дожди свежие. Иль их нахваливать, улещивать, словно девчонку-невесту? Смех, право. И так взойдут! Не зря ж всех тварей полевых – что пташек, что кроликов – речь человеческая только пугает. А на полях у Дзиро – хоть богам глянуть! – резвятся, точно дома, а посевов не портят. То туда, то сюда. Прыг-скок, порх-порх! А человек с кроликами да птахами и говорить не моги… Дзиро, кстати, и не пытается. К чему бы? Заговоришь – и не услышишь, как ветер травами играет. Крикнешь – и пение ручейка ближнего заглушишь. Сколько на земле красоты! Тут главное – помалкивать да слушать. А в этом с Дзиро-молчуном сравниться всяко непросто. Ему не с растениями, не со зверьем да птахами – с людьми тяжко.
Тихий он. И по молодости тихим был парнем. Сколько лет прошло, а Дзиро и посейчас дивится, как это ему удалось красавицу Юко в жены заполучить. Хотя и то верно – не много при сватовстве его слов было сказано. Он уж и вовсе язык за зубами держал!
И года не прошло, как батюшка Дзиро скончался, – а уж матушка его, утраты не перенеся, следом за мужем ушла. А Дзиро тогда в самой поре был – и семнадцати не стукнуло. Жених! Вот найти тому жениху невесту и стало главной заботой всех деревенских кумушек. А что? Деревенька не больно богатая! Мужчины с женами в поле, как водится, в единой упряжке пашут. Парню без супружницы никак не прожить, – так уж от веку повелось. Коли сам не присватается – соседки присватают. Ну, будь у Дзиро нормальная семья, сватовство, дело ясное, долгим бы вышло, – а как же, одних смотрин – и тех на месяцы, то одна невеста, то другая, – разжились бы свахи с зажиточного жениха… Только время было тяжкое, не до антимоний каких, – вот и порешили все меж собой замужние, детные женщины, рассевшиеся в доме Дзиро, – якобы чтоб сандалии соломенные плести.
Сели. Размяли охапку соломы. Накрутили жгутов. И принялись споро переплетать жгуты соломенные меж собой. Несколько движений – и готова подошва для сандалии, грубоватая, но прочная. Теперь только завязки в ушки вставить – веревочные ли, тряпичные ли, – и все. На вид обувка, конечно, неказиста, зато удобна на удивление, а уж как прочна-то! Испокон веку повелось – сандалии соломенные все почтенные женщины селения совместно плетут. И мужьям на пользу (сандалии им носить), и деревне на благо. Ибо коли собираются матроны деревенские, чтоб, дескать, сандалии плести, – значит, дело им предстоит обсуждать важное, для всего селения последствия большие имеющее. Оттого и уважают в деревнях горных жен мужних больше, чем мужей их…
– Ну и кто ж, по-вашему, Дзиро нашему подходит? – деловито начала полная старуха, невозмутимо скручивая пук золотистой соломы.
– Много ль девчонок? Из кого выбирать прикажешь? – пожала плечами другая матрона, похудее и помоложе.
Переизбытка невест в селении и впрямь не наблюдалось – все собравшиеся это преотлично знали.
– А бондарева дочка – она чем плоха? – выскочила совсем еще молоденькая бабенка.
Ее кандидатку не поддержал никто.
– Вертихвостка она, бондарева дочка-то! – сказала, ровно отрезала, бабушка-старейшина – старшая и мудрейшая из обитательниц деревни. – Дзиро – парень тихий. Ему без матушки, да упокоится душа ее, и так несладко пришлось. Ежели за женой молодой свекровь вовремя не доглядит – нет, не видать дому мира и покоя. А уж такую девчонку – нет, ее и самой сильной свекрови не обуздать. Все едино – жди от нее беды.
Доселе матушка Юко молчала. А потом вдруг спросила тихонько:
– А моя не подойдет?
Точно молния в очаг ударила! Женщины аж дара речи на миг лишились, затихли, ровно громом пораженные. Замерли над соломенными плетешками ловкие, сноровистые руки. Застыло изумление на лицах, покрытых загаром и испещренных морщинками от многолетней работы в поле, под солнцем и ветром. Да какое изумление, – потрясение, не иначе!
Не красавец Дзиро, да и надел его, хоть и вполне приличный, не самый большой в селении. Прямо-таки поразительно, с чего бы вдруг матушка Юко сама дочку свою ему в жены предложила? Юко ж – красавица редкостная, мало кто из девушек местных с ней сравниться может. Хотя, конечно, не девочка уже, пятнадцать ей, по обычаю местному – почитай, почти старая дева. Слухи ходили – ждет матушка Юко для своей доченьки единственной мужа не из простых. Надеется – ни больше ни меньше! – пристроить красавицу в наложницы, а то и в младшие жены самураю благороднорожденному или и вовсе – князю.
Сельские матроны слюной изошли, доказывая – чересчур умна и красива Юко для Дзиро. Нет, никак не годится! Только и матушку Юко дурой еще никто не звал. Она враз смекнула – парень славный, добрый да работящий. Этакий-то муж на Юко не то что руку поднять не посмеет – до смерти под башмаком у нее бегать станет. А чего еще пожелать? Восемь детей она в этот мир принесла, но Юко – единственная доченька. Младшая. Кровиночка. Любимица!
Следующим утром – Дзиро только-только в поле на работу выйти собирался – в дом его ворвалась толпа женщин и без обиняков поставила перед фактом: в жены ему не кто-нибудь, а Юко-чан предназначена. Ошалевший от этакой новости паренек, еще не отошедший от горя по смерти отца и матушки, с мудростью матрон деревенских и спорить не посмел – только и кивнул робко в знак согласия. Нескольких дней не прошло – и сыграли свадьбу. Не больно шикарную, но и не бедную – вся деревня на ней гуляла, притом достало всем и саке, и блюд из соевой пасты тофу, и даже риса белого с рыбой. Юко, невеста, самолично и стол свадебный накрывала, и подарки для гостей готовила. Каждый ушел с добрыми сашими, завернутыми в широкий лист лопуха. Убрали со стола, и наутро Юко переселилась в дом Дзиро. Отныне стали они законными мужем и женой – эх, побольше б молодым детишек!
Умница умницей, но молчуньей Юко была еще почище Дзиро. Так что пару они составили просто идеальную. Молча, без лишних слов, научились взаимопониманию. Молча познали наслаждение на супружеском ложе. Молча – и отчаянно – полюбили друг друга и сделались верными союзниками. Вот уж воистину – жена и муж, что нитка с иголкой! Оправившись от шока, деревенские матроны гордо задрали носы – как же, столь счастливый брак заключился по их разумению, и кто ж теперь посмеет в мудрости их житейской усомниться? Заставили себя забыть, как фыркали вначале – не жить, дескать, первой красавице селения с недотепой простоватым.
А жили. Как еще жили-то! Уголь у углежогов покупать да в деревне продавать – это ж тоже Юко придумала. Неплохой надел, но деньги лишними не бывают. Не зря люди умницей Юко-сан звали. Пока Дзиро угольщиком не заделался, в деревне Судзака ведь как было? Люди далеко в горы уходили в надежде каких случайных угольщиков встретить да товар сторговать. Женщины у колодца аж в голос рыдали! Тут-то молчунья Юко и поняла – вот они, денежки, только руку протяни. Великих средств в такое дело вкладывать не надобно, а ежели за уголь с односельчан дорого не запрашивать, они с распростертыми объятиями покупать станут. И доход будет, и никто не посмеет сказать – дескать, Дзиро с женой, как разжились, совесть потеряли, последнее с людей тянут.
Сначала Дзиро в ужас пришел. И помыслить не мог, что способен на такую работу. Нет, сил да выносливости, чтоб в горы таскаться да уголь оттуда на себе носить, ему бы хватило, – другое пугало. Как торговать-то?! Ведь торговля углем ничем от любой другой не отличается, – тут же без умолку болтать уметь надо. Вот сами подумайте: идет угольщик по деревне, тащит на себе корзину – и что, молчит? Как же! Кричит он, покрикивает в такт шагам:
– Эй, кому уголек, отличный уголек? Покупай-налетай, хозяюшки! Уголек!
Ладно. В конце концов, и это не так уж страшно, ведь ни к кому конкретно угольщик не обращается. Но дальше – помереть впору. С каждым покупателем говорить приходится! А покупатели кто? Бабы! Выходит такая из дома, в руке – корзинка иль горшок, куда уголь ссыпать, так она что – думаете, возьмет молча, сколь ей надобно, да пойдет себе? Ага. Как же. Ей за свои денежки еще и языком почесать охота!
Деревенская женщина всякого торговца ждет не дождется. С ним даже здоровается по-другому, вежливо да радостно. А все зачем? Поговорить! Единственное, почитай, развлечение за день. Тут не товар посмотреть да купить главное – о новостях расспросить, сплетнями обменяться. А какие там с Дзиро разговоры? Какие сплетни? Да что он о соседях знает, с которыми всю жизнь бок о бок живет? Покупательницы помрут со скуки! Так он прямо Юко и объяснил. А она – нет, и слушать не стала. Долго обучала мужа искусству болтать да сплетничать, сил и времени не пожалела – и ведь научила в конце концов. Так что скоро дело пошло совсем недурно, торговлишка наладилась, в горы же ходить Дзиро и вовсе быстро привык. Теперь ему это уж и вовсе не в тягость. Само собой разумеется. Ну, как дожди весенние, как снега зимние. Как то, что рис сперва сажать надо, а после – убирать. И как то, что никогда не возьмет он второй жены…
Потому как недолго прожила на свете Юко. Родами померла, первенцу жизнь давая, – и сыночек тоже помер, почти сразу. Жизнь в деревне суровая, никто и понять не мог, чего это Дзиро так убивается по жене, которая ему и детишек принести не сумела. А он места себе от горя не находил. В первый и последний раз в жизни в одиночку против односельчан пошел, сколько вынес – а не позволил себе новую жену навязать. Говорят, как бамбук под ветром гнется, так человек перед мнением общественным склоняется… А вот Дзиро-молчун не склонился. И не то чтоб мог он красивыми да длинными фразами объяснить, отчего не дозволяет матронам деревенским даже намекнуть на возможность нового брака, – нет, он и сам-то толком не понимал, что с ним происходит. Одно знал – век будет верен памяти своей Юко. Никому не позволит ее, любимую, заменить.
Вот так вот… А дни бегут, вот уж тридцать лет, коль не поболе, как живет Дзиро – вдовец бобылем. Говорит он ныне с покупательницами совсем не так охотно, как когда Юко жива была, – но торговля идет, берут у него уголек, не одним хозяйством крестьянским пробавляется.
Правда, платят Дзиро чаще всего не деньгами, а рисом, – но и то ладно. На рис тоже много всего полезного выменять можно – хоть материи, хоть утвари, хоть съестного. А то как бы без жены да детишек управляться? Кто, коль не сожительница с дочками, для крестьянина ткет да шьет? Кто, коль не сыновья, в огороде работает? А Дзиро – один на свете. Конечно, понимает он – не будь он единственным угольщиком на все селение, давным-давно рухнула бы его торговлишка, уж больно молчалив. Только никому больше неохота угольщицким делом заниматься. Хлопотное оно, а порой еще и опасное.
Тем утром у Дзиро кошки на сердце скребли: как ни крути, а с каждой из женщин нынче поговорить придется. И не просто поговорить, а еще и выслушать от каждой пару ласковых. Он ведь цену на уголь поднимает.
Вчера поднялся он высоко в горы – уголь покупать у углежога, что там стоит. И в кои веки пожалел, что молчуном родился, – так захотелось высказать подлецу все, что на душе накипело, когда заявил тот – ныне за уголь платить вдвое против прежнего придется. Потому как большую опасность теперь углежоги терпят – а все из-за банды господина Куэмона.
Орать, ясное дело, Дзиро не стал. Просто охнул, перекосился да уставился на углежога с немым укором. Наконец выговорил все ж таки:
– Нет. Слишком дорого. Я у кого другого куплю.
– Купи, друг, коли найдешь, – пожал углежог плечами. – А только нету больше никого. Кинтаро зарубили на прошлой неделе. Я один в этих местах проклятых и остался.
– Как это – зарубили?! – не поверил своим ушам Дзиро.
– А так. Пришли, слышь, вольные молодцы, соли да мисо потребовали, а Кинтаро, я так понимаю, ворчать вздумал. Я когда его в последний раз видел – орал он, дескать, соль у него и так уж почти вышла, а ежели последнее разбойникам отдавать – откуда взять соль да саке, чтоб богу печей приношение сделать, когда уголь жжешь? Дураком родился – дураком и помер. Что – ко мне бандиты не ходят? То того им, то этого! А я даю, не прекословлю. Соли, саке да мисо завсегда купить можно, а жизни новой не купишь.
Углежог развел руками – что, мол, против силы поделаешь?
– Глупо в одиночку против молодцев вольных вставать.
– Эх… Тяжко нынче в наших местах жить стало, – пробормотал Дзиро.
– Что верно, то верно. А кто, я спрашиваю, всему виной? – Углежог посмотрел на Дзиро выразительно, ожидая ответа.
Отвечать Дзиро не стал. Во-первых, охота была впустую языком чесать, – поди, не с покупательницей говорит. А во-вторых, ума он, что ль, лишился – нового даймё ругать? Как умеет, так провинцией и управляет! Что б теперь сделать? Непонятно. Думал Дзиро, думал – ни до чего хорошего не додумался. Только и смог, что протянуть углежогу кожаную флягу отменной деревенской самогонки.
– Вот, – выговорил. – Держи, друг.
Надо же, только что переговоры деловые вели, а тут – нате вам, подарочек дружеский! Подивиться бы углежогу, но – нет. Сложная душа у японского человека, тяжко и помыслить, в каких переплетениях симпатии да торговли он дела ведет. Разговор – взятка – товар… надо ж, и Дзиро в искусстве этом понаторел. А что неловок еще, – ну, подучится!
– Вот благодарствую, – ухмыльнулся углежог. – Слышь-ка, друг, – я ж не зверь! Понимаю преотлично: нет у тебя с собой деньжат, чтоб, значит, по новой цене мне заплатить. А чего ж? В долг отдам. Сам по новой цене продаю, все понимаю. Ничего, в следующий раз вернешь. Ишь, засмущался… Брось. Сядь к огоньку. Погрейся. Выпить желаешь? От самой деревни шел… промерз небось до костей!
Коль приглашают, отчего б и не присесть? Всю ночь пил Дзиро-угольщик с углежогом. Хорошее было саке – крепкое, сладкое, и ничего даже, что в нем порой зернышки риса плавали. Отменная самогонка, чистейшая! Углежог, осатаневший с одиночества в горах, с каторжной работы рубить, колоть да жечь деревья, компании и не ждал, а как обрел, чуть с ума от радости не сошел. Какой с Дзиро собеседник? Боги великие! То хрюкнет, то хмыкнет, то с усилием два слова вставит. Но углежогу и то в радость. Ибо каждый из рожденных в земле Ямато знает: говорит человек, как умеет. Главное, чтоб душу в разговор вкладывал. Слова? Да черта ль в тех словах! Углежог вполне себе понимал: всякий жест, всякий вздох угольщика значит не меньше, чем фраза, вслух высказанная. А чем больше саке выпито было, тем симпатичнее ему Дзиро становился…
В общем, хорошо посидели. Оттого-то и проснулся Дзиро следующим утром позже, чем собирался. То есть, конечно, не рассвело еще, но все едино – возвращаться в селение Дзиро приходилось спешно. Небо – темное, звезды привычно бредут своим высоким путем. Когда Дзиро влез на гору Фукуто – не удержался, посмотрел на «Небесных влюбленных» [1]1
«Небесные влюбленные» – звезды Ткачиха (Вега) и Волопас (Альтаир). День их «встречи» – Танабата Мацури – один из древнейших и популярнейших праздников Японии. – Здесь и далее примеч. пер.
[Закрыть] – эх, как уже близки друг к другу! Скоро свидятся наконец, – а там и праздник, день наступления осени. Но пока осенью и не пахнет, тепло, что в разгар лета!
Дзиро торопливо взвалил на спину корзину с углем. Сунул неловко в руки углежогу деньги – сколь с собой принес. И побежал бегом. Вот уже и тропинка, что к перекрестку ведет, а уж от перекрестка – рукой подать до деревни. В голове все одно крутится: ну как же ему, несчастному, покупательницам объяснять, с чего это цены на товар вдруг до небес взлетели?! Нет. Не умеет он говорить красиво да складно, – убивайте, не умеет! А тут ведь речь цельную произносить придется, – нет, так и побить могут… Уж солнце взошло, растопило едва не весь туман, что на дне долины укрывался, осветило приникший к земле горный клевер хаги, – а Дзиро все шел да думал: что ж в деревне сказать?
Объяснить внятно, с чего бы это он так цены на уголь поднимает, не получалось никак. До того Дзиро задумался – и тело-то человеческое на перекрестке не враз заметил. Вот как натолкнулся на него в бледном тумане утреннем, так и понял, что судьба привела увидеть…
Лежало тело прямо посередь перекрестка, на котором четыре дороги сходятся. Одна к востоку ведет, к селению Судзака, где Дзиро обитает. Вторая – к северу, за границу провинции, в соседние земли Удзен и дальше, вниз, к приречью. Третья – к югу, в деревню Хигаши, а оттуда – в провинцию Рикудзен. А последняя дорога – та, по которой Дзиро сейчас спускался. В горы она бежит – аж до самого пика Фукуто.
