Текст книги "Город"

Автор книги: Дэвид Бениофф

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 16 страниц)

Повисла пауза. Затем Коля произнес:

– Не понимаю.

– А мне кажется, понимаешь. Возможно, вы знаете, кто из заключенных – большевики, или вы слыхали о планах Красной армии по переброске войск. Перед прочими русскими вы эту информацию выдать не можете, поэтому и устраиваете отдельную встречу. Такое, знаете, бывает – и бывает часто. Многие ваши соотечественники с готовностью предают товарища Сталина.

– Мы не предатели, – сказал Коля. – Мальчик вот в шахматы хорошо играет. Я слыхал, вы тоже шахматист. Вот и подумал: почему бы вам с ним не сыграть?

– На такой ответ я и надеялся, – улыбнулся Абендрот. Он допил шнапс в бокале и вылил из бутылки остатки. Поднял и полюбовался жидкостью на просвет. – Мой бог, вот это напиток. Семь лет в дубовой бочке…

Он сделал маленький глоток – терпеливо, не торопясь допить последнее. Посмаковав, тихо произнес что-то по-немецки. Один охранник направил на нас «шмайссер», а другой подошел и принялся меня обхлопывать.

Мне казалось, что в хлеву мы надежно запрятали нож, но, пока солдат меня обыскивал, я постоянно ощущал, как жесткие ножны впиваются мне в подъем стопы. Охранник обшарил карманы отцовской шинели, проверил у меня под мышками, под ремнем, между ног. Сунул пальцы в ботинки сзади – и тут страх вновь налетел на меня. Приступ чистого ужаса, как насмешка за бесчувственность всего пять минут назад. Я попытался дышать ровно, не хлопотать лицом. Солдат потыкал меня в лодыжки и перешел к Коле.

Интересно, на сколько миллиметров он промахнулся? Мальчишка, на год-два старше меня, на лице – созвездия мелких родинок. Наверняка в школе его дразнили. А он разглядывал эти родинки дома в зеркале, хмурый, пристыженный. Надеялся, что их можно срезать отцовской опасной бритвой. Поспи он ночью на четверть часа больше, перепади ему лишний половник супа – может, и достало бы энергии провести обыск тщательнее, и он бы нашел у меня нож. Но солдат ножа не нашел, и эта небрежность все изменила и для него, и для меня.

Покончив с Колей, он перешел к Вике. Его сослуживец отмочил шуточку и сам захихикал. Может, подначивал солдатика хлопнуть Вику по попе или ущипнуть за сосок, но девушка смотрела на солдата холодно, не мигая, и он, похоже, растерялся. Во всяком случае, ее он обыскивал далеко не так тщательно, как меня и Колю. Я понял, что паренек, должно быть, тоже девственник: ему обращаться с женским телом так же неловко, как и мне.

Робко похлопав ее по ногам, он выпрямился, кивнул Абендроту и отошел. Штурмбаннфюрер пристально посмотрел на него и едва заметно улыбнулся.

– По-моему, он тебя опасается, – сказал он Вике. Несколько секунд подождал ее ответа, но она промолчала, и Абендрот повернулся к Коле: – Ты солдат, тебя я отпустить не могу, иначе ты вернешься в Красную армию. И если убьешь немецкого солдата, его родители обвинят в этом меня. А ты, – повернулся он ко мне, – ты еврей. Отпустить тебя – это пойти против моей совести. Но если ты у меня выиграешь, я отпущу домой девчонку. Это лучшее, что я могу вам предложить.

– Слово даете, что отпустите? – спросил я.

Абендрот потер костяшками пальцев серебристую щетину на подбородке. На правой руке под лампочкой блеснуло золотое обручальное кольцо.

– Тебе она нравится. Интересно. А тебе, рыжая, – тебе нравится этот еврейчик? Ничего, не стоит волноваться – я не имел в виду ничего вульгарного. Итак… ничего требовать ты не можешь, ты не в том положении. Но да, я даю тебе слово. Я с самого Лейпцига жду хорошей партии. В этой стране лучшие в мире шахматисты, а я пока не встретил ни одного знающего.

– Может, вы их расстреливали раньше, чем успевали выяснить, – ляпнул Коля. Я затаил дыхание: на этот раз мой друг зашел слишком далеко. Но Абендрот кивнул:

– Возможно. Сначала работа – удовольствия потом. Подойди, – сказал он мне. – Садись. Если твои друзья меня не обманули и ты действительно так хорошо играешь, возможно, я оставлю тебя в живых. Будет с кем состязаться.

– Погодите, – сказал Коля. – Если он выиграет, ее вы отпустите, а нам дадите яиц.

У Абендрота явно иссякало терпение. Он устал торговаться. Ноздри его дернулись, когда он подался вперед, но голос оставался ровным:

– То, что я вам предложил, и так щедро. Желаешь продолжать глупости?

– Я верю в своего друга. Если он проиграет, пристрелите нас. Но если выиграет, мне бы хотелось яичницу на ужин.

Абендрот снова сказал что-то по-немецки, и охранник постарше шагнул вперед и ткнул Коле в затылок дулом «шмайссера».

– Торговаться нравится? – спросил Абендрот. – Что ж, поторгуемся. Похоже, ты думаешь, что способен мною помыкать. Ничего ты не можешь. Я скажу два слова – и ты труп. Да? Два слова. Понимаешь, как это быстро? Ты труп, и тебя выволокут отсюда за ноги, а я поиграю в шахматы с твоим другом. А после, быть может, отведу рыженькую к себе, отмою ее хорошенько и посмотрю, какая она под этим слоем грязи. А может, и без купания обойдемся – может, сегодня мне хочется звереныша. С волками жить – так говорят? Ну, думай, мальчик, но думай очень тщательно, прежде чем откроешь рот. Ради себя думай и ради своей мамаши, если старая паскуда еще жива.

Любой человек на Колином месте заткнулся бы и больше не пикнул. Но Коля раздумывал не долее секунды.

– Вы, конечно, можете меня убить, когда вам вздумается, – сказал он. – Чего тут спорить? Но как вы считаете – мой друг сможет прилично сыграть, если по всему столу разлетятся мои мозги? Вам с кем интересно играть – с чемпионом Ленинграда или с перепуганным описавшимся мальцом? Если он не может выиграть нашего освобождения – ладно, это я понимаю, война есть война. Но по крайней мере, дайте ему шанс заработать ужин, о котором мы так давно мечтали.

Абендрот воззрился на Колю, пальцами медленно барабаня по столу. В комнате раздавался только этот стук. В конце концов штурмбаннфюрер повернулся с солдату с родинками и что-то коротко скомандовал. Солдат отдал честь и вышел, а офицер показал мне на стул рядом с собой через угол стола. Коле и Вике он кивнул, чтобы устроились подальше.

– Сядьте, – распорядился он. – Весь день на ногах, правда? Садитесь-садитесь. Монету подбрасывать будем? – спросил он у меня. Не дожидаясь ответа, выудил монету из кармана и показал мне: с одной стороны орел, держащий в когтях свастику, с другой – номинал, 50 рейхспфеннигов. Он подбросил монету щелчком, поймал и прихлопнул другой ладонью. Посмотрел на меня: – Орел или решка?

– Решка.

– Не нравится наша птичка? – слегка улыбнулся он. Убрал руку и показал мне орла. – Играю белыми. Да, и не беспокойся, ферзь пусть останется у тебя.

И с этими словами двинул ферзевую пешку вперед на два поля. Я отзеркалил его ход.

– Настанет день, и я использую какой-нибудь другой дебют. – Он двинул пешку с2-с4, предложив жертву. Ферзевый гамбит. По крайней мере половина всех партий, что я играл, с него начиналась. И воскресные шахматисты, и гроссмейстеры – все начинали с этой комбинации. И пока не скажешь, понимает ли немец, что делает. Я отказал и двинул королевскую пешку на клетку вперед.

За много лет я сыграл тысячи партий с сотнями противников. Играл и на расстеленном одеяле в Летнем саду, и на турнирах в Доме пионеров, и с отцом во дворе нашего дома. Когда я играл за клуб «Спартак», записывал все свои партии, а бросив участвовать в соревнованиях, записи эти выбросил. Я все равно не собирался изучать свои старые ходы – особенно когда понял, что никаким гроссмейстером мне не стать. Но дай мне карандаш и листок бумаги даже сегодня – и все равно запишу в алгебраической нотации нашу игру с Абендротом в тот вечер.

На шестом ходу я двинул вперед ферзя, и немец, похоже, удивился. Нахмурился, поскреб ногтем щетину на верхней губе. Я выбрал такой ход, поскольку он был неплох, но не только. Ход мог показаться и плохим, мы ведь пока не могли судить о квалификации противника. И если Абендрот будет полагать меня скверным игроком, я смогу заманить его в ловушку, и он совершит какую-нибудь роковую ошибку.

Абендрот пробормотал что-то по-немецки и пошел конем со стороны короля – ответ разумный, но не его я боялся. Если бы он взял мою пешку, инициатива осталась бы у него, а я бы оказался вынужден противостоять его натиску. Но он предпочел играть в защите – я воспользовался преимуществом и двинул на его территорию слона.

Немец откинулся на спинку, созерцая доску. Через минуту улыбнулся и поднял на меня взгляд:

– Давно я хорошо не играл.

Я ничего не ответил, следя за доской, просчитывая возможные последствия ходов.

– Не стоит тревожиться, – продолжал немец. – Выиграешь ты или проиграешь – ты в безопасности. Если у меня каждый вечер будет хорошая партия, я не сойду с ума.

Он снова подался вперед и сделал ход ферзем. Пока я раздумывал, вернулся молоденький солдат. Он нес небольшой дощатый ящик, из которого торчала солома. Абендрот что-то спросил у паренька, тот кивнул и поставил ящик на стол.

– У меня от тебя аппетит разыгрался, – сказал Абендрот Коле. – Если выиграю, угощу-ка я себя омлетом из дюжины яиц.

При виде ящика с яйцами Коля на другом конце стола ухмыльнулся. Оба охранника теперь стояли у них с Викой за спинами, не отнимая пальцев от спусковых крючков. Коля пытался издали следить за игрой, но Вика смотрела в стол. На ее лице никогда ничего нельзя было прочесть, но я чувствовал, что она раздражена, – и тут, слишком поздно, я понял, что мы упустили возможность. Пока солдат ходил за яйцами, мы перевешивали немцев числом. У них автоматы, у нас только ножи, но лучше возможности нам могло и не выпасть.

На восьмом ходу мы со штурмбаннфюрером начали размен фигур. Я взял пешку, он взял коня. Я взял слона, он взял пешку. В конце размена силы наши по-прежнему оставались равны, но доска очистилась, и я увидел, что у меня позиция сильнее.

– Скрипачи и шахматисты, значит?

Я раньше боялся на него взглянуть, а сейчас украдкой глянул. Он задумчиво рассматривал комбинацию. Сидел я близко и отчетливо видел набрякшие мешки под глазами – светло-карими, кстати. Линия челюсти была четкой и сильной, в профиль – как перевернутая Г. Он заметил, что я наблюдаю, и поднял массивную голову. Я быстро опустил глаза.

– Твоя раса, – сказал он. – Несмотря ни на что, из вас получаются отличные скрипачи и шахматисты.

Я отвел назад ферзя, и следующие двенадцать ходов мы собирали силы, избегая прямых столкновений. Оба сделали по рокировке, защищая королей и готовясь к следующей схватке, собирались к центру доски, стараясь отвоевать себе позицию получше. На двадцать первом ходу я едва не попался в элегантную маленькую ловушку, которую он мне подстроил. Едва не зевнул – уже готов был взять подставленную им пешку, – и вдруг сообразил, что планирует немец. Я возвратил слона и пошел ферзем, чтобы угол атаки был выгоднее.

– Жаль, – сказал Абендрот. – Получился бы хорошенький маневр.

Я поднял голову. Коля и Вика пристально смотрели на меня. План мы так и не обсудили, но сейчас он казался очевиден. Я поерзал ногой в ботинке – ножны мертвого летчика вгрызлись мне в лодыжку. Насколько быстро я смогу выхватить нож?

Вряд ли это возможно – успеть перерезать Абендроту горло до того, как меня расстреляет охрана. Даже без их защиты он был гораздо сильнее меня. Маленьким в цирке я видел силача – так вот, у штурмбаннфюрера были такие же ручищи. Цирковой силач завязал узлом тяжеленный гаечный ключ, а у меня тогда был день рождения, и он мне его подарил. И я хранил этот ключ много лет – показывал друзьям и соседям, хвастался, как силач потрепал меня по голове и подмигнул моей матери. А однажды я этого ключа просто не нашел – у меня было подозрение, что его спер Олежа Антокольский, но я этого так и не доказал.

И вот мысль – вытащить нож и кинуться на такого здоровенного дядьку, – эта мысль меня просто в панику повергла, поэтому я перестал об этом думать и сосредоточился на партии. Через несколько ходов я увидел возможность для размена коней. У меня была плоховата позиция, и я этот размен форсировал. Абендрот вздохнул, забирая мою фигуру:

– Не следовало мне поддаваться.

– Отличный ход! – крикнул Коля. Я повернулся: они с Викой по-прежнему за мной наблюдали. Я вернулся к игре. Как вышло, что меня выбрали убийцей? Неужели Коля так плохо меня изучил? Я знал, что Абендрот должен умереть, – я сам хотел его смерти после того, как мне рассказали про Зою. Он, без сомнения, лично убивал сотни мужчин, женщин и детей, пока шел по Европе вслед за вермахтом. За уничтожение евреев, коммунистов и партизан в оккупированных странах его награждали блестящими медалями в Берлине. Он мой враг. Но, глядя на него за шахматной доской, видя, как он теребит обручальное кольцо, обдумывая следующий ход, я не верил, что способен его убить.

Ножны впивались мне в ногу. Напротив меня сидел штурмбаннфюрер, и воротничок пережимал ему синенькую вену на неохватной шее. Коля с Викой выжидали. Все это тяжким грузом давило и отвлекало, но играл я все равно прилично. Как бессмысленно бы ни закончилось, партия что-то значила для меня.

Локтем я упирался в стол, а голову положил в ладонь, чтобы не видеть Колю и Вику. На двадцать восьмом ходу я пошел пешкой на с5 – агрессивное наступление. Абендрот мог бы съесть ее с любой стороны. В шахматах есть одно старое правило – брать нужно «к центру». Абендрот следовал классической стратегии – пошел пешкой с b и установил свое господство в центре доски. Но Тарраш же говорил: «Всегда ставь ладью позади проходной пешки – кроме тех случаев, когда это неправильно». Так и тут: захват к центру – правильный ход, кроме тех случаев, когда он неправильный. Комбинация завершилась, мы разменяли по две пешки, фигур у нас осталось поровну. И Абендрот, как человек, который уже проглотил яд, но продолжает жевать мясо и не понимает, что участь его предрешена, еще не осознавал, что совершил смертельную ошибку.

Нет, короля он опрокидывать не стал, отнюдь, – немец был уверен, что его позиция лучше моей. Мы приближались к эндшпилю, его пешка на всех парах мчалась по краю доски к а8, где она превратится в ферзя и разгромит мою защиту. Абендрот так хотел заполучить себе двух ферзей, что с радостью принимал размены, которые я ему предлагал. Ну как он может проиграть, если у него на доске будут атаковать два ферзя? Сосредоточившись на прохождении пешки, он слишком поздно сообразил, что моя проходная пешка уже в центре доски. В конце концов моя пешка достигла поля превращения раньше его. А двух ферзей побить трудно, если первыми они появляются у противника.

Абендрот еще не понимал, что игра окончена, но игра была окончена. Я глянул на Вику, глупо гордясь моей неотвратимой победой, и заметил, что рука ее скользнула под комбинезон. Не станет она больше меня ждать – она берется за нож. А обе Колины руки лежали на столе – он готовился оттолкнуться и вскочить, когда это сделает Вика. Я встретился с Викой глазами – и вдруг со внезапной ясностью понял, что, если останусь сидеть и дальше, из ее тела на драном линолеуме скоро вытечет вся жизнь.

Пока Абендрот созерцал доску и прямо-таки толпу ферзей на ней, я сделал вид, что у меня зачесалась лодыжка, и медленно скользнул пальцами в ботинок. Не в приступе мужества, напротив – страх за Вику пересилил все остальные страхи. Абендрот прищурился, разглядывая своего короля, и я заметил, как изменилось у него лицо: он наконец-то сообразил, какова его позиция. Я думал, поражение его разозлит. Но он расплылся в улыбке, и мне вдруг увиделось, каким он был в далеком детстве.

– Это было прекрасно, – сказал штурмбаннфюрер, поднимая голову. – В следующий раз не буду столько пить.

Но мое лицо его встревожило, что бы он в нем ни прочитал. Абендрот нагнулся и увидел, как моя рука под столом лезет в ботинок. Я замешкался и наконец выдернул нож. Не успел замахнуться, как штурмбаннфюрер кинулся вперед, вместе со стулом опрокинул меня на пол и левой прижал мою руку с ножом, а правой полез в кобуру за пистолетом.

Если б я выхватил нож быстрее, если бы мне повезло и я рассек бы ему яремную вену, если бы это чудо произошло – и Вика, и Коля, и я были бы мертвы. Охранники просто подняли бы «шмайссеры» и нас бы всех изрешетили. А так нас спасло проворство Абендрота – ну, или моя неуклюжесть, это как посмотреть. Солдаты кинулись на выручку штурмбаннфюреру, выручать которого было особо незачем, и бросили оставшихся пленников. Лишь на миг, но его хватило.

Абендрот вытащил пистолет. Услышав шум, обернулся. И увиденное встревожило его больше, чем истощенный еврейчик, елозивший под ним по полу. Он прицелился – я не разглядел, в Колю или в Вику. Я заорал и левой рукой исхитрился стукнуть по стволу пистолета, как раз когда он нажимал на спуск. Пистолет дернулся, меня едва не оглушило грохотом выстрела. Абендрот зарычал и попробовал отвести оружие подальше от моих скрюченных пальцев. Бороться с ним было бесполезно – медведь и есть медведь, – но я вцепился в ствол изо всех оставшихся сил. Секунды взорвались грохотом, воплями по-немецки и дульными вспышками, топотом ног по линолеуму.

Разъярившись на мое упрямство, Абендрот двинул меня по голове левой рукой. Пока мы жили в Доме Кирова, я, конечно, дрался, но потасовки наши были вялыми и бескровными – так дерутся приличные мальчики, которые ходят в шахматные клубы. В лицо меня раньше никто не бил. Комната перед глазами поплыла, запорхали светляки, а штурмбаннфюрер вырвал у меня из хватки пистолет и нацелил мне его между глаз.

Я привскочил и сунул нож ему в грудь – прямо через карман под гроздью значков и медалей. Лезвие вошло полностью, до самой серебряной гарды.

Абендрот содрогнулся и мигнул, глядя на черную рукоять, торчавшую из груди. Он еще мог бы пристрелить меня, но мстить за собственное убийство как-то не пришло ему в голову. Вид у него был разочарованный – уголки рта опустились, он весь сделался растерянный, моргал, дышал прерывисто. Попробовал привстать, однако ноги подломились, и он завалился набок, а нож остался у меня в руке. Пистолет выпал из его разжавшихся пальцев. Глаза Абендрота распахнулись широко – так изо всех сил пытается проснуться спящий, – и он оперся ладонями о линолеум, стараясь уползти от кровавого месива, не обращая внимания на суматоху вокруг. Но отполз он недалеко.

Я повернулся: Коля боролся на полу с охранником, оба они тянули на себя «шмайссер». Я-то уже знал, что Коля – драчун что надо, а вот охраннику этого никто не сказал, и он, похоже, одерживал верх. Не помню, чтобы я вскакивал на ноги или бежал на помощь, но не успел немец высвободить автомат, направить его Коле в грудь и разрядить всю обойму, я уже висел у немца на спине и вонзал в нее нож. Снова и снова.

С мертвеца меня стащила Вика. Весь комбинезон у нее был в крови, и логическое мышление мне отказало – я сразу решил, что ее ранило в живот. По-моему, ничего связного я не сказал, но она покачала головой и успокоила меня:

– Нет, я не ранена. Давай-ка я на твою руку посмотрю.

Просьбы я не понял. Поднял правую, в которой еще сжимал окровавленный нож, но Вика мягко оттолкнула ее, обеими руками взяла меня за другое запястье. И лишь тогда я увидел, что у меня недостает половины указательного пальца. Вика быстро присела у тела второго охранника – парнишки с родинками, который мертво пялился в потолок, потому что у него было рассечено горло, – и отрезала полоску от его брюк. Туго перевязала мне палец, чтобы остановить кровь.

Коля подобрал оба «шмайссера» – один кинул Вике, второй оставил себе, – а потом схватил со стола ящик с яйцами. В здании перекликались немецкие голоса – похоже, офицеры спрашивали, приснился им выстрел или действительно где-то стреляли. Коля распахнул окно и высунулся.

– Скорей, – махнул он нам. Он выпрыгнул первым, я поспешил за ним. Второй этаж был невысок, а снегу под окна намело с метр. Я не удержался при падении и растянулся ничком. Коля вздернул меня на ноги и смахнул снег у меня с лица. Из зала заседаний наверху донеслась короткая очередь. Через секунду выпрыгнула и Вика, дуло ее автомата еще дымилось.

Мы рванули прочь от сожженного отделения милиции. Над нами вопросительными знаками изгибались темные уличные фонари. Крики в бывшем райкоме партии нарастали – я так и ждал, что сейчас вокруг зажужжат пули, но никто не стрелял. Охранники у входа, надо полагать, услышав стрельбу, сразу вбежали внутрь. Но когда они поняли свою ошибку, мы уже растворились во тьме.

Вскоре мы добрались до окраины. Свернув с дороги, помчались через мерзлые колхозные поля, мимо темнеющих силуэтов брошенных тракторов. 3а спинами у нас, в Пушкине, ревели двигатели, лед хрустел под цепями на колесах. В смутном далеке мы видели черную массу леса – он был готов принять нас, укрыть от вражеских взоров.

Я никогда не был особым патриотом. Отец при жизни такого бы не допустил, а с его смертью выбора мне не осталось. Отцовские заветы следовало выполнять. Нежность во мне вызывал только сам Питер – ему я был верен больше, чем стране в целом. Но в ту ночь, когда мы убегали по заснеженному картофельному полю, а по пятам за нами гнались немецко-фашистские захватчики, меня обуяла любовь к родной стране.

Мы бежали к лесу, цепляясь за мерзлую ботву, под восходившей луной, а звезды улетали от нас все дальше и дальше – мы были одни под этим безбожным небом.