Текст книги "Город"

Автор книги: Дэвид Бениофф

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 16 страниц)

– Мы не воры, – сказал Коля с легким негодованием, глядя капитану в глаза.

Мне захотелось ему двинуть. Нам уже полагалось охнуть и замерзнуть, валяться на санях с остальными трупами. Но выпала отсрочка. Нам вернули жизнь в обмен на выполнение простого задания. Странного – это да, но несложного же. А он сейчас все испортит, на пулю напрашивается, и это плохо само по себе. Но он ведь и меня под пулю толкает, а это вдвойне хуже.

– Вы не воры? Ты из части ушел – нет-нет, закрой варежку и не перечь. Бросил часть и тем самым перестал считаться бойцом Красной армии, потерял право носить винтовку, носить вот эту шинель, эти сапоги. Вор. А ты, носатый, – ты труп обирал. Немецкий труп, поэтому лично я на тебя не в обиде, но мародерство – то же воровство. Хватит, наигрались. Вы оба воры. Плохие, правда, неумелые – но вам обоим повезло. Хорошие воры не попадаются.

Он повернулся и пошел ко дворцу. Мы с Колей чуть помедлили, глядя на капитанскую дочь: ее лисья шубка горела на солнце. Она, должно быть, нас тоже заметила, но виду не подала, даже не глянула. Мы просто папашины лакеи, тоска зеленая. На нее мы смотрели, сколько могли, стараясь запомнить получше, чтобы потом снилась. Но капитан рявкнул, и мы поспешили за ним.

– Карточки с собой? – спросил он, не сбавляя шаг. Отдых закончен, пора возвращаться к трудам. – Давайте.

Мои были приколоты булавкой изнутри к карману. Я отстегнул, а Коля свои вытащил из скатанного носка. Капитан забрал.

– К рассвету во вторник добудете мне яйца. Тогда отдам. Не принесете – весь январь будете снег жрать, да и в феврале вам карточек не достанется. Это в том случае, если мои ребята вас не найдут и не пристрелят раньше, а это у них очень хорошо получается.

– Вот только яиц ваши ребята найти не могут, – сказал Коля.

Капитан улыбнулся:

– Ты мне нравишься, парнишка. Жить будешь недолго, но ты мне нравишься.

Мы зашли на веранду. Капитан сел за стол, поглядел на черный телефон. Поднял брови, что-то вспомнив, вытянул ящик стола, извлек сложенный лист. Протянул Коле:

– Это пропуск на комендантский час для обоих. Докопаются – покажете, пропустят. И вот еще что…

Из бумажника он вынул четыре купюры по десять червонцев и тоже передал Коле. Тот глянул на пропуск и деньги и сунул в карман.

– В июне я бы купил на них тысячу яиц, – сказал капитан.

– И в следующем июне купите, – ответил Коля. – Фрицы зиму не продержатся.

– С такими солдатами, как ты, – хмыкнул капитан, – скоро мы будем за яйца платить рейхсмарками.

Коля открыл было рот возразить, но капитан покачал головой:

– Ты же понимаешь, что для вас это подарок? Доставите мне к рассвету во вторник дюжину яиц – м жизнь верну. Соображаешь, какой это редкий шанс?

– А сегодня что?

– Сегодня четверг. Из части ты сбежал в среду. Когда завтра взойдет солнце, будет пятница. Дальше сам посчитаешь? Да? Хорошо.

Вернулся Боря с четырьмя кусками зажаренного хлеба на синей тарелке. Хлеб намазали каким-то жиром – может, лярдом. Он поблескивал и сам просился в рот. На веранду зашел еще один адъютант с двумя чашками дымящегося чая. За ними вроде должен прийти и третий с ухой, прикинул я, но больше никто не пришел.

– Ешьте быстро, ребятки, – сказал капитан. – Вам много ходить.

4

– Носатый. Мне нравится. Кто у тебя отец, Носатый?

– Ты его не знаешь.

– Если поэт и печатался – знаю.

– Не лезь.

– Обидчивый какой, а?

Мы снова двигались по Каменноостровскому мосту – уже пешком. Коля остановился посередине, положил руки в перчатках на перила и посмотрел вдоль реки на дворец Долгоруковых. Дочь капитана больше не каталась, но Коля все равно искал ее взглядом, надеясь на бис.

– Она мне улыбнулась, – сказал он.

– Ничего она тебе не улыбалась. Что ты мелешь? Даже не взглянула на нас.

– Быть может, ты ревнуешь, друг мой, но она совершенно точно мне улыбнулась. По-моему я видел ее раньше – в университете. Меня там знают.

– Как дезертира?

Коля отвернулся от перил и зыркнул на меня:

– Еще раз назовешь меня дезертиром – зубы повышибаю.

– Ага, попробуй, я тебе ножом в глаз засажу.

Коля поразмыслил и снова повернулся к реке:

– Не успеешь. Я проворный, когда надо.

Я подумал, не выхватить ли мне нож прямо сейчас, чтоб не воображал, но он вроде больше не сердился, а мне уже не стоялось на месте.

Мы перешли реку по льду и двинулись на юг по Выборгской набережной: Большая Невка справа, ржавые рельсы Финляндской железной дороги где-то слева. С сентября поезда не ходили – немцы замкнули кольцо и перерезали сообщение со всеми – с Финляндией, Москвой, Витебском, Варшавой, с Балтикой. Все прервалось и стало бесполезным. Единственная связь города с Большой землей оставалась по воздуху – и то если самолетам удавалось прорваться через заслоны люфтваффе.

– Можно, конечно, сбежать. Но без карточек придется туго. – Коля задумался. – На энкавэдэшников-то накласть. Знаешь, в армии говорят: такие щелку в борделе не найдут. А вот без карточек… хитро.

– Нам яйца искать надо, – напомнил я.

Мы шли по солнышку и дышали воздухом только по команде капитана. Если плата за смягчение приговора – дюжина каких-то поганых яиц, мы найдем ему дюжину яиц. Тут не поюлишь, не поторгуешься.

– Найти яйца – это лучше всего, согласен. Но я ж должен и другие варианты рассмотреть. Может, в городе и впрямь нет яиц. Тогда что? У тебя родные в Питере остались?

– Не-а.

– У меня тоже. Только это и хорошо. Отвечаем только за свои шкуры, а больше ни за чью.

На стены выжженных складов налепили плакаты «ТЫ ЧЕМ ПОМОГ ФРОНТУ?». Жилых зданий здесь не было, и улица лежала пустая – под бесцветным небом никто не ходил. Мы запросто могли оказаться двумя последними выжившими в войне, последними защитниками города. От фашистов отбиваться можно лишь моим краденым ножом да Колиными якобы проворными кулаками.

– Лучше всего попробовать на Сенном рынке, – сказал Коля. – Я там был пару месяцев назад. Масло и сыр еще продавали, может, икра тоже была.

– Почему ж тогда капитанские ребята яиц не нашли?

– Черный рынок потому что. Половина товара краденая. Люди меняют карточки, закон нарушают по-разному. Если ты в форме, ничего тебе не продадут. Тем паче – в форме НКВД.

Резонно. Коля засвистал что-то немузыкальное собственного сочинения, и мы двинулись к Сенному рынку. Передо мной завиднелись горизонты. Меня пока не расстреляют. В животе появилась пища. Причем ее больше, чем за все последние недели, и я взбодрился от крепкого чая. В ногах ощущалась сила – они донесут меня, куда захочу. Где-то у кого-то есть дюжина яиц, и мы их рано или поздно найдем. А пока я наслаждался отчетливым видением: капитанская дочь голой катается на коньках по Неве, и на солнце сияет ее белая задница.

Коля хлопнул меня по спине и похабно осклабился – будто в самый череп мне заглянул:

– Замечательная девушка, а? Хотел бы с ней попробовать?

Я ничего не ответил, но Коля, похоже, привык к монологам.

– Секрет победы над женщиной – рассчитанное пренебрежение.

– Что?

– Это Ушаков. Из «Дворовой псины». Ой, погоди, ты же не читал. – Коля вздохнул – его раздражало мое невежество. – Твой отец был литератор, а тебя оставил неучем. Прискорбно.

– Не трогай моего отца, а?

– Главный герой – Радченко – великий любовник. Со всей Москвы к нему приходят люди просить совета в завоевании сердец. А он даже с постели не встает – просто лежит весь день и пьет чай…

– Как Обломов.

– Ничего не как Обломов! Почему все говорят всегда «как Обломов»?

– Потому что это вылитый Обломов.

Коля остановился и посмотрел на меня сверху вниз. Он был на голову выше и раза в два шире в плечах. Он просто нависал надо мной, и глаза его метали молнии.

– Да каждый остолоп университетский знает, что Гончарову до Ушакова – как до неба. Обломов – ничтожество. Обломов – нравственный урок для буржуазии, такой пустячок дают читать детишкам, чтоб не выросли лентяями. А Радченко… Радченко – один из величайших героев русской литературы. Он, Раскольников, Безухов да еще, может, я не знаю, Чичиков…

– Ты плюешься.

– Заслужил, значит.

Я не сбавлял шага, и Коля, хоть и в раздражении, со временем подстроился. Нас свела судьба, ничего не попишешь. До вторника мы с ним практически женаты.

За ледяной Невой, припорошенной снегом, на сером шпиле Петропавловского собора по-прежнему восседал ангел, хотя говорили, будто вермахт пообещал Железный крест тому артиллеристу, кто его собьет. Коля подбородком показал на Петроградскую сторону:

– Я в крепости служил, когда разбомбили зоосад.

– Я слыхал, по городу бабуины разбежались и уссурийский тигр…

– Сказки. Никто никуда не разбежался.

– Может, некоторые? Откуда ты знаешь?

– Никто не убежал. Если хочешь себя утешать на сон грядущий, валяй, только это враки. – Он сплюнул. – Фрицы спалили его до основания. Слониха Бетти… Я ее очень любил. В детстве, бывало, все время ходил на нее смотреть. Как она умывалась – воды в хобот наберет и душ себе устраивает… Изящная такая была. Здоровенная, ни за что не скажешь, сколько в ней было изящества.

– Умерла?

– А я о чем? Там все погибли. Но Бетти долго умирала. Стонала несколько часов… Я на посту как раз стоял, так хотелось сбегать туда и пристрелить, прямо в сердце. Чтобы все закончилось. Хуже нет, когда слон умирает. До Сенного рынка идти было долго – километров шесть, по Литейному мосту, мимо Летнего сада, где топорами посрубали вязы и дубы, мимо Спаса на Крови с его изразцовым фасадом и устремленными ввысь луковицами. Его выстроили на том месте, где Гриневицкий пролил кровь императора и свою. Чем дальше на юг мы продвигались, тем больше людей было на улицах. Укутанные в три слоя одежды, они боролись с ветром, а лица у них были сморщенны, изможденны и мертвенно-бледны от нехватки железа. На Невском магазины не работали уже давно. Мы видели двух старух, обеим за шестьдесят. Они шли очень медленно, касаясь друг друга плечами и не сводя глаз с панели, чтобы не наступить на замерзшую лужу, которая их прикончит. Мужчина с роскошными моржовыми усами нес белое ведро черных гвоздей. Мальчишка лет двенадцати тащил за собой на веревке санки. На санках лежало завернутое в одеяло тело, и по утоптанному снегу скребла босая бескровная нога. Всю улицу перегораживали ряды бетонных надолбов против вражеских танков. Трафарет на стене гласил: «Граждане! При артобстреле эта сторона улицы наиболее опасна».

До войны Невский был сердцем города. Выстроили его так, чтобы он затмевал великолепные проспекты Лондона и Парижа: киоски на панели торговали цветами вишни и шоколадными конфетами, старые приказчики в фартуках за прилавками Елисеевского магазина резали копченую осетрину и раскладывали собольи меха. Над всем высилась каланча Городской думы, и ее часы извещали, насколько все опаздывают к своему будущему. Мимо, сигналя, проносились черные «эмки» – везли партийцев с одного собрания на другое. Даже если у тебя ни на что не было денег и особо некуда идти, по Невскому хорошо было просто гулять. В июне солнце не заходило до полуночи, и никому не хотелось впустую тратить дневной свет. Самые хорошенькие девушки Питера глядели в витрины модных магазинов, оценивали новейшие фасоны платьев, чтобы дома сшить себе такое же, если удастся стащить материи на работе. А ты наблюдал за девушками, и даже если ни слова им не говорил, если смотрел издалека…

– Ты ведь целочка, правда? – спросил Коля, прервав ход моих мыслей в такой невообразимый миг, что мне стало страшно от его проницательности.

– Я? – глупо переспросил я. – Ты о чем это?

– Я о том факте, что с девушкой ты никогда не спал.

Иногда понимаешь, что врать нет смысла: игра окончена, не успев начаться.

– Тебе какое дело?

– Послушай, Лев, давай не будем ссориться, а? Что скажешь? Нам с тобой держаться вместе, пока яйца не найдем. Давай лучше останемся друзьями. Ты, похоже, человек интересный. Вспыльчивый немного, угрюмый, как все евреи, но ты мне нравишься. И если б ты все время так рогами не упирался, я мог бы тебя чему-нибудь научить.

– Насчет девчонок?

– Да, насчет девчонок. Насчет литературы. Насчет шахмат.

– А тебе сколько – девятнадцать? Чего ты выставляешься? Такой знаток всего на свете, а?

– Мне двадцать. И я не знаток всего на свете. Только девушек, литературы и шахмат.

– И все?

– М-м… Ну еще танцев. Я отлично танцую.

– На что в шахматы сыграем?

Коля глянул на меня и улыбнулся. Выдохнул, и пар облаком заклубился у него над головой.

– На твой немецкий нож.

– А мне что?

– А тебе ничего. Ты не выиграешь.

– А если, скажем, выиграю?

– У меня еще есть грамм сто колбасы…

– Сто грамм колбасы за нож немецкого летчика? Это вряд ли.

– У меня открытки есть…

– Какие открытки?

– С девчонками. Француженками. По ним научишься всему, что надо.

Открытки с французскими девушками – да, за такой приз сыграть можно. Потерять нож я не боялся. В Питере много таких, кто обыграет меня в шахматы, но их всех я знал по именам. Отец у меня был чемпионом города, еще когда учился в университете. А по четвергам и воскресеньям я с ним ходил в шахматный клуб «Спартак» во Дворец пионеров. Когда мне исполнилось шесть, инструктор клуба объявил, что у меня талант. Несколько лет я был лучшим игроком среди юниоров – завоевывал ленты и медали на турнирах по всей Ленинградской области. Отец гордился, хотя в его богемных кругах и не было принято переживать из-за соревнований; и выставлять мои призы в квартире он никогда не разрешал.

А в тринадцать я ушел из клуба. Понял, что играю хорошо, но великим шахматистом мне не стать. Друзья по «Спартаку», которых я постоянно громил в детстве, оставили меня далеко позади. Они перешли на такой уровень, что я бы их ни за что не догнал, сколько бы игр ни сыграл и сколько книг ни прочел, сколько эндшпилей не решил бы по ночам в постели. Я был как хорошо натренированный пианист – знал, какие ноты брать, но сам никакой музыки бы не сочинил. Блистательный игрок понимает игру так, что словами не выразить. Он бросает взгляд на доску, анализирует расстановку сил – и сразу понимает, как улучшить свою позицию, хотя мозг не успевает выработать связного объяснения для хода. У меня не было инстинктов. Отец расстроился, когда я бросил клуб, а мне было все равно. От шахмат больше удовольствия, когда не надо думать, какое место займешь на городском турнире.

Коля остановился у кафе «Квисисана» и заглянул внутрь через стекло, заклеенное бумажными крестами. Ресторан был пуст, убрали все столики – только линолеум на полу да доска на стене, где еще видно меню августа.

– Я сюда однажды девушку водил. Лучшие бараньи котлеты в городе.

– А потом отвел ее домой и стал заниматься с ней любовью? – Я спросил с глубочайшим сарказмом и сразу испугался, что так оно и окажется.

– Нет, – ответил Коля, глядя на свое отражение в стекле и подтыкая прядку светлых волос под черную шапку. – Любовью мы занимались до ужина. А после ужина мы пошли выпить в «Европейскую». Девушка по мне с ума сходила, а мне больше нравилась ее подружка.

– Так… а чего подружку тогда на ужин не пригласил?

Коля улыбнулся – так начальник по-доброму улыбается подчиненному.

– Рассчитанное пренебрежение. Учись.

Мы шли дальше по Невскому. Час дня, но зимнее солнце уже клонилось к западу, и перед нами тянулись тени.

– Начнем постепенно, – сказал Коля. – С самых основ. Тебе какая-нибудь девушка нравится?

– Да нет, вроде никакая.

– Здесь не требуется кто-то особенный. Ты целка, тебе теплые ляжки нужны, и чтоб сердце билось. А не Тамара Карсавина.

– Ну есть одна у нас в доме. Верой зовут. Только ей нравится другой парень.

– Отлично. Первый шаг: не будем переживать из-за другого парня. Давай думать только об этой Вере. Что в ней особенного? Почему она тебе нравится?

– Не знаю. В нашем доме живет.

– Уже что-то. Еще?

– На виолончели играет.

– Красивый инструмент. Какого цвета у нее глаза?

– Не помню.

– Она тебе не нравится. Если ты не помнишь, какого цвета у нее глаза, она тебе не нравится.

– Нравится, только ей один Гришка Антокольский небезразличен, поэтому какой смысл?

– Отлично. – Коля был очень терпелив с бестолковым учеником. – Ты думаешь, что она тебе нравится, потому что ей не нравишься ты. Очень понятно, только я тебе так скажу: она тебе не нравится. Давай забудем про эту Веру.

Забыть про Веру оказалось несложно. Последние три года я пытался представить, какая она голая, но это лишь потому, что жила она двумя этажами ниже. А однажды в молодежном бассейне на улице Правды я увидел Верины соски, когда у нее соскользнули лямки купальника. Если бы Вера не запаниковала и не свалилась у ворот Дома Кирова, я б сейчас не бродил по питерским улицам с полоумным дезертиром, не искал бы яйца. Она даже не оглянулась, когда меня схватили. И наверное, обжималась с Гришкой где-нибудь в темном кировском коридоре, пока я сидел в «Крестах».

– У капитана дочка хорошенькая. Мне понравилась.

Коля с веселым изумлением глянул на меня:

– Да, у капитана дочка хорошенькая. Мне нравится твой оптимизм. Только она не про тебя.

– Да и не про тебя.

– Вот тут ты можешь ошибиться. Видел бы, как она смотрела на меня.

Мы прошли мимо стайки мальчишек со стремянками и ведрами извести. Они деловито замазывали уличные таблички и номера домов. Коля остановился и вперился в них взглядом.

– Эй! – крикнул он ближайшему пацаненку, закутанному так, что походил на толстячка. Маленького блокадника в нем выдавали лишь тощее лицо и лихорадочно блестевшие черные глаза, под которыми залегали старческие круги. В городе осталось мало таких детей – большинство эвакуировали еще в сентябре. А те, что остались, были бедны – у многих в войну погибли родители, и никакой родни в тылу. – Ты чего это делаешь? – спросил Коля и повернулся ко мне, изумленный таким неуважением. – Щенки проспект портят. Эй! Мальчик!

– Хуй соси, губой тряси, – ответил черноглазый мальчишка, замазывая номер на двери часовой мастерской.

Даже Коля, похоже, от такого распоряжения опешил. Он подошел к мальчишке, взял его за плечи и развернул лицом к себе:

– Перед тобой боец Красной армии, мальчик…

– Коля… – предостерег я.

– По-твоему, сейчас время шутки шутить? Вам, цыганятам, лишь бы побегать…

– Лапы убери, – ответил мальчишка.

– Ты что мне, угрожаешь? Я последние четыре месяца фашистов бил, а ты мне угрожать вздумал?

– Коля, – повторил я уже громче. – У них приказ. Фрицы, если вступят в город, не будут знать, куда идти.

Коля перевел взгляд с черноглазого мальчишки на забеленную табличку, потом на меня:

– Ты откуда знаешь?

– Сам так делал два дня назад.

Коля отпустил мальчишку, и тот зло посмотрел на него, после чего вновь принялся за работу.

– Ну что, чертовски умно придумано, – сказал Коля, и мы двинулись к Сенному рынку.

5

Если хотелось что-то купить, продать или обменять, люди шли на Сенной рынок. До войны ряды ларьков на улице были Невским проспектом для бедных. Когда же началась блокада, когда один за другим позакрывались все модные магазины, когда на лопату заложили двери всех ресторанов и у мясников в морозилках больше не осталось мяса – тогда Сенной расцвел. Генеральши меняли янтарные бусы на мешки пшеничной муки. Партийцы торговались с крестьянами, которые украдкой просачивались в город из деревень: сколько картофелин можно купить на антикварный серебряный прибор. Если торги затягивались, крестьянин махал рукой и отворачивался от горожанина.

– Сам и жри свое серебро, – говорил он, пожав плечами. И почти всегда получал, сколько спрашивал.

Мы шли от лотка к лотку, разглядывая кучи кожаных сапог. С некоторых даже не смыли кровь бывших владельцев. Винтовки и пистолеты Токарева были дешевы – несколько рублей или двести граммов хлеба. «Люгеры» и ручные гранаты – дороже, но и они в наличии имелись, если знать, у кого спрашивать. За одним прилавком продавали грязь – сто рублей за стакан. Это называлось «бадаевская землица». Ее копали из-под разбомбленного склада продовольствия, в нее стек расплавленный сахар.

Коля остановился подле худого сутулого человека с повязкой на глазу и незажженной трубкой во рту – он торговал бутылками с прозрачной жидкостью и без этикеток.

– Что это? – спросил Коля.

– Водка.

– Водка? Что за водка?

– Древесная.

– Это не водка, друг мой. Это метиловый спирт.

– Надо или нет?

– Мы здесь не за этим, – напомнил я Коле, но он не обратил внимания.

– От него слепнут, – сообщил он торговцу.

Одноглазый покачал головой – ему надоело слушать глупости. Но чтобы хоть что-нибудь продать, следовало самую малость постараться.

– Сцеживаешь через полотно, – терпеливо пояснил он. – В семь слоев. Тогда можно.

– Прямо амброзия, – сказал Коля. – Назвал бы его «Грех семислойный». Хорошее название для коктейля.

– Так надо или нет?

– Возьму бутылку, если ты со мной выпьешь.

– Мне еще рано.

Коля пожал плечами:

– Отхлебнешь – куплю. А нет – так что уж тут? На войне я стал циником.

– Двести рублей бутылка.

– Сто. И выпьем.

– Ты чего делаешь? – спросил я Колю, но он на меня даже не глянул.

Одноглазый отложил холодную трубку, извлек граненый стакан и стал рыться в своих пожитках – искал тряпицу.

– На. – Коля протянул ему белый носовой платок. – Чистый. Относительно.

Мужик сложил платок в три раза и аккуратно укутал им стакан сверху. Спирт он лил медленно. Даже на воздухе, на зимнем ветру, жидкость воняла отравой – таким на заводах полы моют. Одноглазый убрал платок, на котором остались какие-то мыльные хлопья. Поднес стакан ко рту, отхлебнул снова поставил на стол. Даже не дернулся. Коля присмотрелся к уровню жидкости в стакане – отпил ли одноглазый на самом деле. Удовлетворившись, поднял тост:

– За нашу Советскую Родину!

Спирт он заглотил единым махом и грохнул статном по столику. Вытер рот тылом руки и рыгнул. Схватил меня за плечо, стараясь удержаться на ногах, – глаза его широко распахнулись, потекли слезы.

– Ты меня убил, – еле выдавил он, тыча обвиняющим перстом в одноглазого.

– А я тебе говорил так хлобыстать? – ответил тот равнодушно и опять сунул трубку в рот. – Сто рублей.

– Лев… Лев, ты тут? – Коля повернулся ко мне, глаза невидящие. Он смотрел прямо сквозь меня.

– Очень смешно.

Коля ухмыльнулся и выпрямился:

– Еврея на кривой козе не объедешь. Так и думал. Ладно, заплати.

– Чего?

– Давай-давай. – Он повел рукой в сторону торговца. – Человек ждет.

– У меня нет денег.

– Дурить меня будешь, пацан? – взревел Коля, схватив меня за воротник шинели и встряхнув так, что у меня кости застучали. – Я боец Красной армии, воровства не потерплю!

Он резко отпустил меня, сунул руки мне в карманы, порылся и вытащил клочки бумаги, бечевку и хлопья пыли. Ничего похожего на деньги. Коля вздохнул и повернулся к торговцу:

– Денег у нас, очевидно, нет. Боюсь, нам придется отменить сделку.

– Думаешь, раз ты боец, – произнес одноглазый, отведя полу пальто и показав рукоятку финки, – я тебя не порежу?

– Ты в меня уже стакан отравы залил. Валяй попробуй.

Коля улыбнулся одноглазому и стал ждать реакции. В голубых его глазах не читалось ничего – ни страха, ни злости, ни возбуждения перед дракой. Ничего. Таков, как я потом выяснил, был его дар: опасность его успокаивала. Вокруг люди боролись с ужасом, как обычно: стоицизмом, истерикой, напускной веселостью либо неким сочетанием всего этого. А Коля, мне кажется, никогда ни в какую опасность до конца не верил. Ему вся война была нелепа: и варварство фашистов, и партийная пропаганда, и перекрестный огонь зажигательными, от которого по ночам загоралось небо. Все это казалось ему чьей-то чужой историей, до изумления подробной, – он случайно в нее забрел, а выйти не мог.

– Двигай давай, а то пасть порву, – сказал одноглазый, стиснув зубами черенок трубки. Руку свою от финки он не убрал. Коля отдал ему честь и перешел к следующему лотку – расслабленно и беззаботно, словно с предыдущим торговцем обо всем полюбовно договорился. Я двинулся следом; сердце выскакивало из груди.

– Давай яйца найдем, и все, – сказал я. – Чего людей дразнить?

– Мне нужно было дернуть, и я дернул. Опять живем. – Коля глубоко вдохнул и выдохнул, сложив губы трубочкой. Поднялась струйка пара. – Ночью мы оба должны были стать покойниками, ты это понимаешь? Соображаешь, как нам повезло? Вот и наслаждайся.

Я остановился у лотка, за которым старуха в крестьянском платке продавала биточки из бледно-серого фарша. Мы с Колей на них посмотрели. Мясо вроде свежее, в нем жир поблескивает, но нам не хотелось вникать, что это было за животное.

– Яйца есть? – спросил я у старухи.

– Яйки? – Она подалась вперед, чтоб лучше слышать. – С сентября не было.

– Нам дюжина нужна, – сказал Коля. – Хорошо заплатим.

– Да хоть мульён, – ответила старуха. – Нету яек. В Питере не бывает.

– А где бывает?

Она пожала плечами. Такая морщинистая, что все лицо ей будто ножом изрезали.

– У меня мяско вот есть. Хотите мяска – триста за две котлетки. А яек нету.

Так мы и шли от лотка к лотку – спрашивали у всех, есть ли яйца, но яиц на Сенном не видали с сентября. Кое-кто высказывал соображения, где их можно найти: генералам яйца возили самолетами из Москвы. Крестьяне за городом отдавали немцам все – и яйца, и масло, и молоко, – лишь бы не убили. У Нарвской заставы живет один старик, у него есть курятник на крыше. Этот последний слух был заведомо нелеп, но парнишка клялся, что правда.

– Куру зарежешь, мож, на неделю хватит. А не станешь резать, мож, по яичку в день будет давать – так с пайком и до лета протянешь.

– Курицу надо кормить, – заметил Коля. – А чем ее тут накормишь?

Парнишка потряс черными кудрями, что выбивались из-под старой флотской фуражки, – дескать дурацкий вопрос:

– Куры все лопают. Им ложку опилок насыпь – уже хватит.

Торговал он тем, что в народе кое-кто называл «библиотечной карамелью»: у книг отрывали обложки, счищали с переплетов клей, вываривали и лепили бруски, а их потом заворачивали в бумагу. На вкус как воск, но в клее был белок, белок не давал умереть, поэтому книги из города исчезали, как голуби.

– И ты видел этих кур? – спросил Коля.

– Брательник мой видел. Старик по ночам прямо в курятнике спит, с двустволкой. У них в доме на этих кур все охотятся.

Коля глянул на меня, и я покачал головой. Вдень мы выслушивали по десятку блокадных легенд: про тайные холодильники, набитые говяжьими ляжками, кладовки, заставленные банками с икрой и заваленные телячьей колбасой. И неизменно сокровища эти видел чей-нибудь брат или кум. Люди верили – они вообще были убеждены, что кто-то где-то пирует, пока голодает весь город. И были, конечно, правы: капитанская дочка, может, и не жареным гусем ужинает, но ведь она ужинает.

– Старик не может в курятнике все время сидеть, – сказал я парнишке. – Ему за пайком ходить надо. За водой. В туалет. Кур бы давно уже кто-нибудь спер.

– Он с крыши ссыт. А если по-большому получается – не знаю, может, он их этим же и кормит.

Коля кивнул – под впечатлением, мол, во дает старик, – хотя, по-моему, парнишка все это сочинял прямо на ходу.

– Ты когда срал в последний раз? – вдруг спросил меня Коля.

– Не помню. Неделю назад?

– У меня уже девять дней. Я считал. Девять дней! Когда приспичит наконец, устрою вечеринку и самых красивых девушек университета позову.

– Капитанскую дочку позови.

– И позову. Моя сральная вечеринка выйдет гораздо лучше ее свадьбы.

– А от нового пайкового хлеба срать больно, – сказал курчавый парнишка. – Батя говорит, это от целлюлозы.

– Где искать этого деда с курями?

– Адреса не знаю. Пойдете от Нарвской заставы к проспекту Стачек – этот дом по дороге и будет. Плакат Сталина на стене.

– В Питере на половине домов плакаты Сталина. – Он меня уже раздражал. – Нам что, еще три километра переться за курями, которых, может, и нет вовсе?

– Пацан не врет, – сказал Коля, похлопав его по плечу. – А если врет, мы вернемся и пальцы ему переломаем. Он же знает, что мы из НКВД.

– Вы не из НКВД, – сказал парнишка.

Коля выхватил из кармана шинели капитанское письмо и хлестнул им мальчишку по щеке:

– Это мандат капитана госбезопасности, по которому мы уполномочены реквизировать яйца. Что скажешь?

– А от Сталина мандат есть, по которому ты уполномочен жопу себе этим подтирать?

– Пусть меня сначала посрать уполномочат.

Я не стал дожидаться, чем закончится разговор. Если Коле охота мотаться по всему городу искать этих воображаемых курей – его дело. А у меня скоро вечер, мне домой хочется. Я не спал уже тридцать с чем-то часов, а потому развернулся и зашагал к Дому Кирова, пытаясь вспомнить, сколько хлеба заначил под кафельной плиткой на кухне. Может, и от Веры что перепадет. Она ж у меня в долгу – так бежала, что даже не оглянулась, хоть я ее и спас. Наверняка они все думают, что меня убили. Интересно, как она отнеслась? Плакала, уткнувшись Гришке в грудь, а он ее утешал? Или оттолкнула его, разозлилась – он же сбежал, ее бросил, а вот я остался и спас от неминуемого расстрела. А Гришка такой: «Ладно, я знаю – я струсил, прости меня», – и она его простит, потому что Вера Гришке все прощала всегда. И он будет утирать ей слезы и говорить, что они не забудут меня никогда, и какую жертву я принес – тоже не забудут. Только брехня все это – через год они и не вспомнят, как я выглядел.

– Эй, ты. Это тебе яйца нужны?

Жалкая фантазия так меня захватила, что я не сразу сообразил – обращаются ко мне. Я повернулся и увидел бородатого верзилу. Он пялился на меня, сложив на груди руки, и покачивался с пятки на носок. Таких здоровых мужиков я раньше никогда не видел. Он был выше Коли и гораздо шире в груди. Голыми ручищами может, наверное, расколоть мне черепушку, как грецкий орех. Борода у великана была черная, густая, блестела, будто намасленная. Интересно, сколько такому еды каждый день надо, чтоб не спасть с тела.

– А есть? – спросил я, проморгавшись.

– А что дашь?

– Денег. У нас хватит. Погодите, я друга позову.

Я побежал назад через весь Сенной. Впервые с нашей встречи я по-настоящему обрадовался, увидев Колю в этой его шапке. Он по-прежнему перешучивался с курчавым парнишкой – вероятно, пересказывал в подробностях свою мечту великолепно просраться.

– Эй, а вот и он! – заорал он при виде меня. – Я уж подумал, ты без меня сбежал.

– Там мужик – говорит, яйца есть.

– Отлично! – Коля повернулся к парнишке: – Сынок, приятно было.

Мы шли обратно мимо лотков, которые уже закрывались на ночь. Коля протянул мне «библиотечную карамельку» в бумажке:

– Держи, друг мой. Сегодня пируем.

– Тебе пацан дал?

– Дал? Продал.

– За сколько?

– Две за сотню.

– За сотню! – Я зыркнул на Колю – он развернул свой батончик, откусил и передернулся от вкуса. – Так у нас триста осталось?

– Точно. Считать умеешь.

– Нам же дали на яйца.

– Ну нельзя же яйца искать на голодный желудок, правда?