Текст книги "Город"

Автор книги: Дэвид Бениофф

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 16 страниц)

24

Даже через час мы еще озирались и оглядывались, прислушиваясь к лязгу гусениц, но чем глубже в лес, тем больше мы верили, что побег удался. Мы отламывали сосульки с еловых ветвей и грызли, но холод стоял такой, что держать лед во рту подолгу не получалось. Обрубок пальца у меня начало дергать в такт биению сердца.

Коля расстегнул шинель и сунул яйца в набитом соломой ящике под свитер, чтобы не перемерзли. Последние несколько километров он то и дело похлопывал меня по плечу и широко ухмылялся. Вид у него – в краденой стеганой шапчонке с детскими завязочками – был довольно дурацкий.

– Ну ты и выдал, – повторил он мне раза четыре минимум.

Вот я и стал убийцей людей, а немецкий нож в ботинке – настоящим оружием, не просто трофейным детским сувениром. Может, ты подумаешь обо мне лучше, если я скажу, что мне было грустно. Хотя убийство было вынужденным, я чувствовал солидарность с убитыми, что ли. Физиономия мальчишки с родинками долго еще стояла у меня перед глазами, пока я наконец не забыл, как он выглядел, и мне не осталось только воспоминание об этом воспоминании. А вот штурмбаннфюрер, ползущий по линолеуму в никуда, – это я до сих пор помню в красках. Я бы сколько угодно мог разглагольствовать, чтобы убедить тебя, будто я человек отнюдь не бесчувственный. Мне кажется, я все-таки не такой, да. Но все же в ту ночь мне было радостно от того, что я совершил. Ведь я что-то совершил – против всех ожиданий, вопреки всей истории собственной трусости. В конечном итоге, убийство Абендрота не имело отношения к мести за Зою, к уничтожению важного офицера айнзацгруппы. Я не дал умереть Коле и Вике. Выжил сам. Теплые клубы пара подымались у нас над головами, мы хрюкали, проваливаясь сквозь корку наста, и все, что переживали мы в нашем долгом переходе, – одно то, что мы его переживали, – все это было лишь потому, что я, зажатый в угол, наконец проявил толику мужества. А больше всего в жизни я горжусь вот чем. Когда мы решили передохнуть, Вика, проверяя, остановилась ли у меня кровь, прошептала мне на ухо:

– Спасибо.

Однажды они с Колей заспорили, куда нам идти. Дебаты закончила Вика – нетерпеливо тряхнула головой и куда-то двинулась, не дожидаясь, пойдем ли мы следом. После катастрофы со Мгой я не верил, что Коля способен ориентироваться на местности, и пошел за ней. Коля упрямо продержался за собственное мнение целых восемь секунд, а затем и сам припустил следом.

Где-то по пути я рассказал ей всю правду о том, почему мы с ним выбрались из Питера, перешли линию фронта и в конце концов наткнулись на домик под елками. Рассказывал вполголоса, чтобы Коля не услышал, хоть и непонятно, кого я этим могу предать. Рассказал о дочери капитана госбезопасности, как она каталась по Неве на коньках, о людоедах и их жутком провианте на крюках, об умиравшем мальчишке Вадике и его петухе по имени Дорогуша. Рассказал о том, как на снегу истекала кровью «противотанковая» собака, о мертвом советском солдате, вмерзшем в снег. Когда я закончил, Вика лишь покачала головой и ничего не сказала. Я испугался, что выболтал ей слишком много.

Глядя, как она шагает по лесу, неутомимая и безмолвная, закинув за плечо немецкий автомат, я вспомнил Колины слова. Война всех изменила, но, как ни верти, трудно поверить, что семь месяцев назад эта девушка изучала астрономию.

– Можно спросить?

Она не потрудилась ответить. Вот еще – отвечать на бессмысленные вопросы вроде «Можно спросить?».

– Коля говорит, ты из НКВД.

– Это и есть твой вопрос?

– Наверное.

– А сам как думаешь?

– Я не знаю, – ответил я, но в тот же миг понял, что нет, знаю. – По-моему, он прав.

Она вгляделась в темноту, стараясь различить какой-нибудь ориентир и понять, куда же мы движемся.

– И тебе от этого нехорошо?

– Да.

– Почему?

– Из-за отца. – И тут я понял: она же не знает, что случилось с моим отцом. Я торопливо добавил: – Его забрали.

Почти минуту мы шли молча – медленно взбирались на пологий склон. Я начал задыхаться – чем дальше мы уходили от победы в Пушкине, тем больше слабели ноги.

– Твой отец писатель был, так? Тогда велика вероятность, что на него донесли другие писатели. А органы просто выполняли свою работу.

– Ну да. Как и айнзацы. Конечно, все выбирают работу себе по душе.

– Если тебе станет легче, моего отца тоже забрали.

– Правда? Тоже писатель?

– Нет. Тоже органы.

Почти час мы поднимались на этот долгий холм, и сил у меня в ногах больше не осталось. Но когда мы вышли на его безлесную вершину, я понял, для чего Вика выбрала этот путь. Над раскинувшимися гектарами лесов и пашен висел яркий полумесяц, и под ним все искрилось от мороза.

– Смотри, – сказала Вика, показывая на север. – Видишь?

За долиной, начинавшейся у подножия холма, за далекими возвышенностями на туманном горизонте в небо устремлялся тонкий столб света. Такой яркий, что подсвечивал тучи снизу. Вот этот мощный луч начал двигаться – блистающая сабля вспарывала ночь. Я понял, что смотрю на прожектор ПВО.

– Это Питер, – сказала Вика. – Если по пути домой потеряетесь, он будет вам Полярной звездой.

Я обернулся к ней:

– Ты что, с нами не пойдешь?

– Под Чудово есть партизанский отряд. Я знаю командира. Попробую выйти на них.

– А то давай с нами? Капитан и тебе, наверное, продовольственных карточек даст. Я ему скажу, что ты нам помогала…

Вика улыбнулась и сплюнула:

– Подтереться этими карточками. Питер – не мой город. Здесь я нужнее.

– Будь осторожнее, – сказал Коля. – По-моему, мальчик влюблен.

– От дорог держитесь подальше. И в город заходите с оглядкой. Мины везде.

Коля протянул ей руку, не сняв перчатки. Вика закатила глаза от такой церемонности, но руку ему пожала.

– Надеюсь, мы еще встретимся, – сказал он ей. – В Берлине.

Она улыбнулась и повернулась ко мне. Я-то знал, что мы с нею больше не встретимся. И когда она увидела мое лицо, в этих синих волчьих глазах вдруг мелькнуло что-то человеческое. Она провела перчаткой по моей щеке:

– Не грусти. Ты мне сегодня жизнь спас.

Я пожал плечами. Я боялся, что стоит мне открыть рот, и я ляпну какую-нибудь слезливую глупость, а то и хуже – разревусь. Не плакал я уже лет пять – но и ночи такой у меня раньше не бывало. К тому же я был убежден, что эта снайперша из Архангельска – единственная любовь всей моей жизни.

Она не убрала руку от моей щеки.

– Фамилию свою скажи?

– Бенёв.

– Я тебя отыщу, Лёва Бенёв. Мне только фамилия нужна. – Она подалась вперед и поцеловала меня в губы. Своими холодными губами, потрескавшимися от зимнего ветра… И если правы мистики, если мы обречены до бесконечности проживать свою жалкую жизнь круг за кругом, я, по крайней мере, всегда буду возвращаться к этому поцелую.

Она ушла, опустив голову, поглубже надвинув на лоб кроличью шапку, уткнув подбородок в шарф, – и маленькое тело в слишком большом комбинезоне совсем потерялось среди огромных древних стволов. Я знал, что она не оглянется, но все равно смотрел вслед, пока она не скрылась с глаз.

– Пойдем, – сказал Коля, обхватив меня рукой за плечи. – Нам с тобой еще на свадьбу.

25

Днем снег подтаял, ночью опять все замерзло, поэтому почва была предательской – наст трещал при каждом шаге. Палец болел так, что трудно сосредоточиться. Мы шли дальше, потому что нам нужно было идти дальше: мы слишком далеко уже зашли, поздно останавливаться, и я не знаю, откуда у меня брались силы на каждый шаг. Есть что-то за голодом, за усталостью, где время больше не движется, где все муки телесные – уже вроде и не твои.

К Коле все это не относилось. Ел он так же мало, как и я, хотя ночью, в сарае с неграмотными пленными, выспался получше – ему там было удобно, как на пуховой перине в гостинице «Европейская». Пока я плелся повесив голову, Коля озирал местность в свете луны, будто пейзажист на вечерней прогулке. Казалось, весь Советский Союз – наш. Уже много часов мы не видели никаких следов человека – ну, кроме заброшенных полей.

Каждые несколько минут он лазил рукой под шинель и проверял, не выбился ли свитер из-под ремня, надежно ли держатся за пазухой яйца.

– А я рассказывал тебе историю дворовой псины?

– Из твоего романа?

– Да, откуда название взялось?

– Наверное.

– Нет, по-моему, не рассказывал. Главный герой, Радченко, живет в старом доме на Васильевском. Дом вообще-то строили для генерала из свиты императора Александра, но теперь он полуразвалился, его разделили на восемь отдельных квартир, и все соседи друг друга терпеть не могут. И вот однажды ночью к ним во двор забредает старая псина – ложится у ворот, и все. Вроде как тут у нее дом теперь. Огромная старая тварь, вся морда седая, одно ухо в драке зубами оторвали много собачьих веков назад. Наутро Радченко просыпается поздно, смотрит в окно – а там эта псина, голову положила между лап. Ему становится жалко бедную скотинку: холодно, жрать нечего. В общем, он находит у себя кусок засохшей колбасы и открывает окно – а колокола как зазвонят…

– А год какой?

– Что? Не знаю. Тысяча восемьсот восемьдесят третий. Радченко свистит, псина подымает голову и смотрит на него. Он ей кидает колбасу, собака ее заглатывает, Радченко улыбается и опять ложится в постель. А ты не забывай, он уже пять лет никуда из квартиры не выходит. На следующий день Радченко спит, опять колокола звонят. Отзвонили, он слышит со двора: гав! И опять: гав! Наконец сползает с постели, открывает окно, смотрит во двор – а псина стоит и на него смотрит, язык вывалила, ждет, чтоб покормили. Ну, Радченко еще что-то находит кинуть твари – и вот с тех пор, как только колокола в полдень звонят, псина тут как тут, стоит у него под окном и обеда дожидается.

– Как собака Павлова.

– Да, – с легким раздражением подтвердил Коля. – Как собака Павлова, только поэтически. Проходит два года. Псина уже знает всех в доме, каждый раз их пропускает без хлопот, но стоит у ворот появиться чужаку – ужас. Рычит, зубы скалит. Жители ее любят, она их защищает, они и двери запирать уже перестали. Иногда Радченко целыми днями сидит у окна и смотрит, как псина смотрит на людей, которые мимо ворот по улице идут. Их ритуала в полдень он не забывает – теперь у него всегда есть чем покормить собаку. Но вот однажды утром Радченко еще спит, и снится ему чудесный сон: та женщина, которой он в детстве восхищался, близкая подруга его матери. Звонят колокола, Радченко с улыбкой просыпается, потягивается, подходит к окну, распахивает и смотрит во двор. А псина лежит у ворот на боку и не шевелится – и Радченко сразу понимает, что она умерла. А ты не забывай: Радченко никогда к ней не спускался, не трогал ее, за ухом не чесал, по животу не гладил – ничего такого. Но все равно он же любил эту приблудную тварь, считал ее своим верным другом. Чуть ли не целый час Радченко стоит и смотрит на мертвую псину – и наконец понимает, что, кроме него, похоронить ее некому. Приблудная же – ну кто еще станет ею заниматься? А Радченко из квартиры не выходит уже семь лет. Его тошнит от одной мысли, что придется нос за дверь высунуть. Но еще хуже от мысли, что эта псина будет гнить на солнце. Понимаешь, сколько драматизма? И вот он выходит из квартиры, спускается по лестнице, выходит на солнце – впервые за семь лет! – подбирает мертвую псину и выносит ее прочь со двора.

– И где он ее похоронил?

– Не знаю. В каком-нибудь скверике… возле университета, может.

– Ему бы не дали.

– Тут я еще не разобрался. Но ты не понял сути…

– И еще ему лопата нужна.

– Да, да, лопата ему нужна. Романтики в тебе – как в вокзальной шлюхе, знаешь? А я, может, сцену похорон и писать-то не стану. Как тебе такой поворот? Оставлю все воображению читателя.

– Может, и неплохо. Иначе слюняво как-то выйдет. Мертвые собачки… не знаю.

– Но тебе нравится?

– Пожалуй.

– Пожалуй? Это же прекрасная история.

– Хорошая, хорошая. Мне нравится.

– А название? «Дворовая псина»? Теперь ты понял, почему это великолепное название? К Радченко наведываются бабы, все время пытаются его куда-нибудь с собой вытащить, а он никогда не ходит. Для них это уже такая игра: каждой женщине хочется стать первой, кто выманит его к воротам, а никому не удается. Только псине – старой больной собаке без хозяина.

– Да, «Дворовый пес» было бы совсем не так хорошо.

– Ну да.

– А какая разница между псом и псиной?

– Псина больше. – Коля схватил меня за руку, глаза распахнуты, – и я замер. Сначала подумал, не услышал ли он чего-нибудь – урчание танковых двигателей, крики солдат вдалеке… Но он, видимо, прислушивался к чему-то у себя внутри. За руку он меня держал очень крепко, губы его приоткрылись, а лицо стало очень сосредоточенным – он будто старался вспомнить имя девушки по первой букве.

– Что? – спросил я. Он поднял руку, и я умолк. Уже через десять секунд мне захотелось лечь в снег и закрыть глаза – хотя бы на несколько минут, чтоб отдохнули ноги, пошевелить пальцами в ботинках, снова их ощутить…

– Подступает, – ответил Коля. – Я чувствую.

– Что подступает?

– Говно мое! Ох, сука, ну давай же, давай!

Он забежал за дерево, а я остался его ждать, покачиваясь на ветру. Мне хотелось сесть, но внутренний голос зудел в голове: это опасно, сядешь – уже не встанешь.

Когда Коля вернулся, я спал стоя. И видел обрывки бессвязных снов. Он схватил меня за руку, напугал. Улыбался он просто ослепительно.

– Друг мой, я больше не атеист. Пойдем покажу.

– Шутишь, да? Ничего я не хочу смотреть.

– Ты должен. Это рекорд.

Он тянул меня за рукав, чтобы я пошел за ним, но я уперся пятками в снег и сопротивлялся изо всех сил.

– Нет-нет, пойдем же. У нас нет времени.

– Ты боишься посмотреть на мою рекордную какаху?

– Если мы к рассвету не доберемся до капитана…

– Но это же чудо! Будет что внукам рассказать!

Коля тянул меня, и сил у него было больше. Я уже начал поддаваться, но его перчатки соскользнули с моего рукава, и он, оступившись, рухнул на снег. Хотел сначала рассмеяться – но вспомнил про яйца.

– Блядь, – произнес он, глядя на меня снизу вверх. Впервые за все наше странствие я увидел в его глазах что-то похожее на подлинный ужас.

– Только не говори мне, что ты их разбил. Не надо.

–  Яразбил? Почему один я? Ты же не хотел идти смотреть на мое говно!

– Да, я не хотел идти смотреть на твое говно! – заорал я. Плевать мне было на фашистов, которые могут бродить в этих лесах. – Ну что, разбил, говори?

Сидя на снегу, он расстегнул шинель, вытащил из-под свитера ящик, провел по рейкам ладонью. Глубоко вздохнул, стащил правую перчатку и робко запустил руку внутрь. Пошевелил в соломе голыми пальцами.

– Ну?

– Целые.

Опять запрятав ящик и закрепив его в тепле у Коли под свитером, мы снова двинулись на север. О своем историческом испражнении Коля больше не заговаривал, но, по всему судя, был раздражен тем, что я отказался свидетельствовать. Когда он будет похваляться перед друзьями, подкрепить рекорд будет нечем.

Каждые несколько минут я посматривал на луч мощного прожектора, бродивший по небесам. Иногда километр-другой его не было видно – загораживали деревья или холмы, – но потом мы снова его находили. Чем ближе к Питеру, тем больше прожекторов виднелось в небе, но самым мощным оставался первый. Казалось, он добивает до луны, и она вспыхивает ярче, когда этот луч проходит по ее далеким кратерам.

– Вот капитан-то удивится, – сказал Коля. – Небось думает, что мы уже на том свете. Обрадуется, что мы яйца принесли, и вот тут я на свадьбу-то и напрошусь. Пусть только попробует не пригласить. Мы и жене его понравимся. Я даже, может, с невестой потанцую, пару-другую па ей покажу… Пусть знает, что замужние женщины меня не пугают.

– А я вот даже не знаю, где буду ночевать…

– У Сони остановимся. Про это ты даже не думай. Капитан нам точно еды даст, мы с нею поделимся, печку растопим. А завтра я пойду свою часть искать. Ха… вот ребята удивятся…

– Она же меня не знает. Я не могу у нее.

– Еще как можешь. Мы же друзья теперь, Лев, или как? А Соня – мой друг, значит, и твой тоже. Не волнуйся, места у нее много. Хотя раз ты с Викой познакомился, у Сони тебе будет не так интересно. А?

– Меня от Вики жуть берет.

– Меня тоже. Но тебе же она нравится, признайся?

Я улыбнулся, вспомнив Викины глаза, ее пухлую нижнюю губу, четко очерченную ключицу…

– Наверное, она думает, что я для нее слишком молод.

– Может, и так. Но ты же ей жизнь спас. Пуля ей прямо в голову летела.

– Тебе тоже спас.

– Не, тот фриц мне уже сдавался.

– А вот и нет, у него автомат…

– Не настал еще тот день, когда какой-нибудь баварский гусак побил бы меня в драке…

Спор наш не заканчивался: он вилял от анализа шахматной партии и моих якобы ошибок к предполагаемым гостям на свадьбе капитанской дочери и судьбе четырех девушек из сельского домика. Разговор не давал мне заснуть на ходу, не давал думать об онемевших пальцах, о ногах, что превратились в какие-то ходули. Небо над нами светлело – один неуловимый оттенок сменялся другим, а мы брели, спотыкаясь, прямо по мощеной дороге, где снег укатали и идти было легче. Перед самым рассветом мы увидели первый рубеж питерских укреплений: черные раны траншей на снегу, бетонные надолбы, заржавленные противотанковые ежи… километры колючей проволоки, натянутой на деревянные колья.

– Я тебе одно скажу, – произнес Коля. – Этот торт я хочу попробовать. Хоть кусочек. Мы столько ради него терпели – это будет честно. – И тут же спросил удивленно: – Что это они?.. – А я услышал выстрел. Коля дернул меня за шинель и повалил в снег. Над головой заныли пули. – Они в нас стреляют, – ответил он сам себе. – Эй! Эй, в траншее! Мы русские! Свои, не стреляйте! – Снова пули. – Вашу мать, вы меня слышите? Мы свои, наши. У нас мандат капитана Гречко! Капитан Гречко! Слышите?

Выстрелы смолкли, но мы не торопились подниматься с земли. Руками мы на всякий случай прикрывали головы. Из траншеи донесся командирский голос – офицер орал на своих солдат. Коля приподнял голову и вгляделся в линию укреплений в нескольких сотнях метров от нас.

– Они что, не слыхали о предупредительных?

– Может, это и были предупредительные.

– Нет, они в головы нам целили. Стрелять не умеют, вахлаки. Понабрали в Красную армию пролетариев. Винтовку неделю назад увидели. – Он сложил ладони рупором и заорал в сторону наших: – Эй, в окопах! Слышите меня? Патроны для фрицев поберегите!

– Поднимите руки и медленно идите сюда! – донесся ответ.

– А стрелять не будете, если встанем?

– Если вы нам понравитесь.

– Мамаше твоей я понравлюсь, – пробурчал Коля. – Ну что, львенок, готов?

Мы встали, но Коля сразу скривился и споткнулся на месте, чуть не упал. Я схватил его за руку поддержать. Он нахмурился, стряхивая снег с полы шинели, потом извернулся и осмотрел ее сзади. На уровне бедра ткань была пробита пулей.

– Бросайте оружие! – заорал офицер из дальней траншеи. Коля отшвырнул «шмайссер» в сторону.

– Меня подстрелили! – крикнул он. Расстегнул шинель и осмотрел дырку на штанине. – Невероятно, блядь. Эти суки ранили меня в жопу.

– Идите сюда, руки не опускайте!

– Еб твою мать, идиот, ты меня в жопу ранил! Никуда я идти не могу!

Я держал Колю за руку, не давая ему упасть. На правую ногу он опираться не мог.

– Тебе надо сесть, – сказал я.

– Я не могу сидеть. Как я буду сидеть, у меня пуля в заднице. Ты погляди только!

– А на колени встать можешь? По-моему, тебе лучше не стоять.

– Ты понимаешь, что меня в батальоне засмеют? В жопу раненный – и кем? Щеглами какими-то, прямо от конвейера.

Я помог ему опуститься на снег. Сгибая правую ногу, чтобы встать на колено, он поморщился. Офицеры в траншее, должно быть, устроили командирское совещание. Потом раздался новый голос – постарше, повластнее:

– Оставайтесь на месте! Мы идем к вам!

Коля хрюкнул:

– Он нам говорит… Да мне кажется, как раз на месте я и останусь, раз у меня теперь ваша пуля в жопе.

– Может, навылет прошла? Так же лучше, правда, если навылет?

– Ну так сними с меня штаны да проверь. – Коля мучительно ухмыльнулся.

– Что мне сделать? Тут можно сделать что-нибудь?

– Перетянуть надо, говорят. Не волнуйся, я сам. – Он развязал шнурки стеганой шапочки, снял ее и прижал к пулевому отверстию. Резко втянул воздух, зажмурился от боли. А когда снова открыл глаза – как будто что-то вспомнил. Свободной рукой полез себе под свитер и вытащил ящичек с яйцами.

– Сунь себе куда-нибудь, – распорядился он. – Чтоб не померзли. Только не урони, будь добр.

Через несколько минут к нам покатился «козлик» с цепями на колесах и тяжелым пулеметом в кузове. Пулеметчик навел его прямо на нас, когда машина остановилась рядом.

Из «козлика» выпрыгнули сержант и летеха. Оба держали руки на кобурах. Сержант остановился у отброшенного «шмайссера», осмотрел его, потом взглянул на Колю:

– Наши снайперы заметили немецкий автомат. Они выполняли инструкцию.

– Вы это называете «снайперы»? Их учат в жопу стрелять?

– Почему у тебя немецкий автомат?

– У него кровь течет, ему санитаров надо, – сказал я. – Может, потом вопросы?

Лейтенант посмотрел на меня. В его плоском лице не читалось ничего, кроме скуки, равнодушия и легкого отвращения. Он был брит наголо и стоял на морозе без шапки, словно не замечая пронизывающего ветра.

– Гражданский? И будешь еще мне тут командовать? Тебе расстрел на месте полагается за нарушение комендантского часа и выход за городскую черту без разрешения.

– Товарищ офицер, пожалуйста. Еще немного, и он кровью истечет.

Коля сунул руку в карман и выудил письмо капитана Гречко, протянул его лейтенанту. Тот прочел, сперва с подозрением, а когда дошел до подписи – весь как-то окаменел.

– Ну сказали бы сразу, – пробурчал он и махнул рукой пулеметчику и водителю, чтобы помогли.

– Сразу… Да я орал вам его фамилию, а вы палили!

– Мои бойцы действовали по инструкции. Вы наступали с вражеским оружием, нас не предупреждали…

– Коля. – Я положил руку ему на плечо. Он поднял голову, уже открыв рот, чтобы словесно уничтожить летеху на месте. И впервые в жизни до него дошло, что надо заткнуться. Он улыбнулся, чуть закатив глаза, но заметил, какое у меня лицо. Проследил за моим взглядом – кровь расплывалась под ним на снегу, вся штанина уже была темная и мокрая. Снег походил на вишневое мороженое, которое отец покупал мне летом в парке.

– Не волнуйся, – сказал Коля, не отрывая взгляда от крови. – Это пока немного, не переживай.

Водитель схватил его под мышки, пулеметчик – под колени, и так Колю перенесли на заднее сиденье командирского «козлика», урчавшего мотором. Я скрючился между сиденьями, а Коля лежал на животе, укрытый шинелью для тепла. Мы развернулись и поехали к окопам, и всякий раз, когда машину встряхивало на ухабах, он закрывал глаза. Я забрал у него пропитавшуюся кровью шапчонку и сам прижал к пулевому отверстию, стараясь удержать ее на месте, но не сделать ему больно.

Не открывая глаз, он улыбнулся:

– Лучше б меня по заднице гладила Вика.

– Очень больно?

– Тебя когда-нибудь ранили в жопу?

– Нет.

– Ну тогда знай: да, больно. Хорошо хоть, не спереди попали. Лейтенант, прошу вас, – сказал он громче, – объявите благодарность своим снайперам, что не прострелили мне яйца.

Лейтенант, сидевший впереди, смотрел только на дорогу и ничего не ответил. Его бритый череп был весь исцарапан, остались мелкие белесые шрамы.

– Ленинградки им тоже благодарны.

– Мы тебя отправим в госпиталь на Кировский, – сказал лейтенант. – Там у нас лучшие хирурги.

– Очень хорошо, органы дадут вам медаль. А когда меня выгрузите, отвезите моего друга на Каменный остров. У него важный пакет для капитана.

Лейтенант хмуро промолчал – он злился, что приходится исполнять распоряжения рядового, но опасался рисковать. С органами шутки плохи. Мы притормозили у баррикады – наваленных мешков с песком – и почти две минуты потеряли, пока солдаты наводили деревянный помост через траншею для «козлика». Водитель орал им, чтоб поживее, но бойцы, усталые и равнодушные, все равно не спешили – то и дело переругивались, как правильнее класть мостки. Наконец перебрались. Водитель нажал на газ, и мы птицей полетели мимо пулеметных гнезд и дотов.

– Сколько до госпиталя? – спросил я водителя.

– Десять минут. Если повезет – восемь.

– Постарайся, чтобы повезло, – сказал Коля.

Глаза он зажмурил, вжался лицом в сиденье, светлые волосы рассыпались и закрыли лоб. За последнюю минуту он очень побледнел, его била дрожь. Свободную руку я положил ему на затылок. На ощупь кожа была холодна.

– Не волнуйся, – сказал он. – У друзей я видел кровотечения и похуже, а через неделю они уже вальс-бостон танцевали. Так хорошо у нас зашивают.

– Я не волнуюсь.

– В человеке знаешь сколько крови? Литров пять, да?

– Не знаю.

– Это лишь на вид сейчас много, а из меня только где-то с литр вытекло. А то и меньше.

– Может, тебе помолчать?

– А зачем? Почему не поговорить? Слушай, сходи на свадьбу сам. Потанцуй с капитанской дочкой, потом придешь ко мне в госпиталь, расскажешь. В подробностях и красках. Во что одета, чем пахнет… все запомни. Я пять дней без перерыва на нее дрочил, знаешь? Ну ладно, на Вику один раз. Извини. Но она чуть ли не совсем в этом хлеву разделась, когда нож цепляла. Сам же видел. Я что, виноват?

– И когда успел?

– На ходу, пока сюда топали. В армии быстро учишься дрочить на марше. Руку в карман, делов-то.

– Пока мы ночью шли, ты… мастурбировал на Вику?

– Я не хотел тебе говорить. Ты вообще спал на ходу полночи, мне было скучно, надо же чем-то заняться. Ну вот, сердишься. Не сердись на меня.

– Да не сержусь я, с чего ты взял?

Водитель резко дал по тормозам, и Коля скатился бы с сиденья, если б я его не придержал. Я вытянул шею и посмотрел через ветровое стекло. Мы уже почти въехали на Кировский завод – огромный город в городе. Десятки тысяч людей трудились здесь день и ночь. Некоторые кирпичные цеха немцы разбомбили или сровняли с землей своими артналетами. Глазницы окон были затянуты брезентом или забиты фанерой. В воронках, которые усеивали площадки между цехами, стоял лед. Тысячи рабочих эвакуировали, еще тысячи погибли или ожидали смерти на передовой, но все равно заводские трубы дымили, женщины тянули вагонетки с углем, громыхали молоты и прессы, жужжали токарные станки, гудели прокатные станы.

Из сборочного цеха, огромного, как самолетный ангар, выкатывалась танковая колонна – отремонтированные «КВ». По грязному снегу медленно лязгало и ревело восемь танков – некрашенные, они перегородили весь путь.

– Почему остановились? – спросил Коля. Голос его звучал слабее, чем минуту назад, и я очень испугался.

– Танки едут.

– «К-клим Ворошилов»?

– Да.

– Хороший танк.

Наконец, колонна прошла, и мы снова рванули вперед. Водитель давил на акселератор изо всех сил, правил уверенно – видимо, хорошо знал завод. Мы мчались по закоулкам за двигательными цехами, по немощеным дорогам между складами и гаражами под жестяными крышами, на которых торчали приземистые кирпичные трубы. Но даже большому знатоку местности требовалось время, чтобы доехать до другого края этого бескрайнего завода.

– Вон, – произнес наконец лейтенант, показывая на кирпичный склад, где обустроили местный госпиталь. Повернулся к нам и посмотрел на Колю. Лица не увидал и перевел вопросительный взгляд на меня. Я пожал плечами. А что я мог сказать?

– Ч-черт! – воскликнул водитель, хлопнув ладонью по баранке и снова нажав на тормоза. По рельсам поперек дороги пыхтел маленький маневровый паровоз. Он тащил вагоны с железным ломом.

– Лев?

– А?

– Мы близко?

– По-моему, очень.

Губы у Коли посинели, дыхание было мелким и рваным.

– Вода… есть?

– У кого-нибудь есть вода? – Голос у меня сорвался. Я кричал, как перепуганный ребенок.

Пулеметчик передал мне фляжку. Я отвинтил колпачок, наклонил вбок Колину голову и попробовал влить воду ему в рот. Почти все пролилось на сиденье. Потом он голову приподнял и что-то проглотил, но поперхнулся, закашлялся. Я предложил еще, но он покачал головой, и я отдал фляжку пулеметчику.

Я вдруг понял, что у Коли, должно быть, замерзла голова. Сорвал с себя шапку, надел ему – мне было стыдно, что я не подумал об этом раньше. Он весь дрожал, но по лицу его катился пот. Весь бледный, в пятнах алого лихорадочного румянца.

Между вагонами я уже видел двери госпиталя – до него оставалось меньше сотни метров. Водитель весь нахохлился, сжимая баранку обеими руками, нетерпеливо тряс головой. Мы ждали. Лейтенант все тревожнее поглядывал на Колю.

– Лев? А тебе название нравится?

– Какое название?

– «Дворовая псина».

– Хорошее название.

– А можно назвать просто – «Радченко».

– «Дворовая псина» лучше.

– Я вот тоже думаю.

Он открыл глаза – эти свои голубые глаза – и улыбнулся мне. Мы оба знали: скоро он умрет. Его под шинелью била дрожь, меж раздвинутых синих губ ярко белели зубы. Потом я всегда знал, что улыбался он только ради меня. Коля не верил в божественное, ни в какую загробную жизнь. Ничего получше ему после смерти не светит. Он не окажется вообще нигде. И ангелы его не приберут. Он улыбался, потому что знал, как я боюсь смерти. Вот как я думаю. Вот во что я верю. Он знал, что я боюсь, и хотел, чтобы мне стало чуточку легче.

– Подумать только, а? Свои же в сраку подбили.

Я хотел что-то сказать, глупо как-нибудь пошутить, чтобы отвлечь его. И надо было что-то сказать – до сих пор жалею, что не сказал, но ни тогда, ни до сих пор нужных слов я так и не придумал. Если б я ему сказал, что я его люблю, он бы подмигнул и ответил: «Тогда понятно, почему ты меня за жопу щупаешь», – нет?

Но даже Коле не под силу было долго держать эту улыбку. Он опять закрыл глаза. А когда заговорил снова, во рту у него совсем пересохло, и он еле разлеплял губы, выталкивая сквозь них слова.

– Не так я себе это представлял, – сказал он мне.