Текст книги "Город"

Автор книги: Дэвид Бениофф

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 16 страниц)

26

Вокруг особняка на Каменном острове суетились офицеры и суроволицые гражданские, толкались в дверях между белыми колоннами портика. Где-то за старым домом свернулась замерзшая Нева, припорошенная снегом, – белая змея через весь полуразрушенный город.

Бритый лейтенант довел меня до блокпоста перед домом – пулеметного гнезда, где за мешками с песком сидели бойцы, попивая чай из жестяных кружек. Начальник поста, сержант, прочел письмо капитана, глянул на меня:

– У тебя для него что-то?

Я кивнул, и он мотнул головой, чтоб я следовал за ним. Лейтенант повернулся и пошел к «козлику». На меня он больше не смотрел. Ему бы сбежать побыстрее. И так утро не задалось.

Гречко мы нашли с некоторым трудом – он осматривал винные погреба под домом. Всю коллекцию марочных вин давно выпили, и теперь в стенах остались только пустые терракотовые соты. Рядом с капитаном стоял ординарец со списком, ставил галочки. Солдаты вскрывали ломиками ящики, совали руки в рваную оберточную бумагу, извлекали коробки, банки, джутовые мешки и читали бирки и этикетки.

– Два кэгэ копченой грудинки.

– Пятьсот грамм, икра черная.

– Студень говяжий, один килограмм.

– Чеснок и лук… Вес не указан.

– Белый сахар, килограмм.

– Сельдь маринованная, килограмм.

– Вареный язык. Без веса.

Целую минуту я стоял и смотрел, как растет гора съестного – припасы для сказочного пиршества. Морковь и картошка, ощипанные цыплята и банки сметаны, пшеничная мука, мед, клубничный конфитюр, банки вишневой наливки, маринованные боровики, кирпичи сливочного масла в пергаментной бумаге, двухсотграммовая плитка швейцарского шоколада…

Сопровождавший меня сержант пошептал на ухо ординарцу. Гречко услышал и повернулся ко мне. Нахмурился, пару мгновений не мог сообразить, кто я такой. Морщины становились все глубже и резче.

– А!.. – наконец произнес он, лицо его разгладилось, и на нем вспыхнула эта странная чарующая улыбка. – Мародер! А друг твой дезертир где?

Не знаю, как уж моя физиономия ответила на вопрос, но капитан все понял.

– Очень жаль, – сказал он. – Мне этот мальчик нравился.

Он смотрел на меня и явно чего-то ждал, а я никак не мог сообразить, зачем я здесь. Только потом вспомнил – расстегнул отцовскую шинель, вытащил из-за пазухи ящичек с соломой и протянул ему:

– Ваша дюжина яиц.

– Чудесно, чудесно. – Он передал ящик ординарцу, даже не заглянув внутрь, и обвел рукой гору провианта: – Вот вчера как раз воздухом доставили. Вовремя. Знаешь, какой блат задействовать пришлось?

Ординарец отдал мой ящик солдату и сделал отметку в блокноте:

– Еще дюжина яиц.

Я проводил солдата взглядом:

– Так у вас уже есть яйца?

Ординарец сверился со списком:

– Это четвертая дюжина.

– Чем больше, тем лучше, – сказал капитан. – Вот и пирожков с рыбой напечем. Ладно, выдай мальчишке хлебных карточек. И за друга своего пускай возьмет. Ему не помешает.

Ординарец вскинул брови, ошеломленный такой щедростью. Из планшета вынул два листа и перед тем, как отдать мне, проштамповал оба, расписался.

– Сам надпишешь, – сказал он. – Популярным парнем будешь.

Я держал типографские листки в руке и смотрел на них. Офицерский паек, не иначе. Я оглядел подвал. Коля бы знал, вино с каких виноградников предпочитали Долгоруковы – какое белое, под осетринку, какое красное, под оленину. А если и не знал, то сочинил бы. Я смотрел на бойцов, тащивших вверх по лестнице мешки с рисом и связки толстых сарделек.

А повернувшись снова к капитану, я наткнулся на его жесткий взгляд. Он опять верно истолковал то, что было у меня в лице.

– Вот то, что ты хочешь сейчас сказать, лучше этого не говори, – произнес он. Улыбнулся и потрепал меня по щеке чуть ли не с отеческой нежностью: – В этом, дружок, секрет долгой и счастливой жизни.

27

Вечером 27 января 1944 года больше трехсот орудий целый час стреляли белыми, синими и красными ракетами, и яркие, блистающие цветы фейерверка в небе осветили весь Ленинград. Краски отражались в уцелевших стеклах двух тысяч окон Зимнего дворца. Блокаду Ленинграда сняли.

Я стоял на крыше Сониного дома, пил довоенное массандровское вино с нею и десятком наших друзей – пили мы за Говорова и Мерецкова, двух командующих, прорвавших немецкую осаду. Я к тому времени уже больше года был в армии. Отцы-командиры осмотрели меня от макушки до пят и решили, что в пехоту я не гожусь, поэтому отправили служить в армейскую газету «Красная звезда». Первый год в мои обязанности входило помогать опытным военным журналистам, которые выезжали на фронт, собирали истории и рассказы бойцов. Я носил винтовку, но стрелять не довелось. Полпальца мешали мне, лишь когда я печатал. Со временем меня повысили, я сам стал писать репортажи и очерки для «Красной звезды», а редактор, которого я никогда в глаза не видел, переписывал мои тексты, до упора начиняя их патриотизмом. Отец бы все это возненавидел.

В ту ночь, когда прорвали блокаду, на Сониной крыше, напившись и наоравшись до хрипоты, я поцеловал Соню в губы. Поцелуй был уже не дружеским, но еще не эротическим. Отпрянув друг от друга и улыбаясь, чтобы скрыть смущение, мы оба подумали о Коле – это я твердо знаю. Могу себе представить: он был бы в восторге от того, что я поцеловал хорошенькую девушку, надавал бы мне кучу советов, как целоваться техничнее, настоял бы на более крепких объятиях… Но мы оба вспомнили Колю и больше так никогда уже не целовались.

Через несколько дней после возвращения в Питер с яйцами для капитана я узнал, что, когда разбомбили Дом Кирова, он рухнул далеко не сразу. Большинство моих соседей выжили – а с ними и Вера, и братья Антокольские. Потом мы с ними свиделись, но зима всех нас так изменила, что сказать нам друг другу было, пожалуй, и нечего. Я-то надеялся, что Вере станет хоть чуточку стыдно за то, что убежала и даже не оглянулась, когда я спас ее от патруля у ворот нашего дома, но она об этом не заговаривала, а я не напоминал. Ее уже взяли в оркестр Ленинградского радиокомитета, от которого в блокаду осталось человек пятнадцать, и там она играла следующие тридцать лет. А близнецы геройски служили в Восьмой гвардейской армии у Чуйкова и дошли с ней до Берлина. Есть такая известная фотография: один из близнецов Антокольских расписывается на стене Рейхстага, хотя Олежа это или Гришка, даже я теперь сказать уже не смогу. Со всего нашего пятого этажа только я, наверное, ничего особенного не добился.

А летом 45-го я жил в большой коммунальной квартире у Московского вокзала с двумя другими молодыми военными журналистами. Возвращались эвакуированные. Вернулись и мать с сестренкой. Но в городе все равно было меньше народу, чем до войны. И люди говорили, что вода из Невы по-прежнему отдает мертвечиной. Однако мальчишки снова бегали домой из школы, размахивая ранцами. На Невском открывались рестораны и магазины, хотя лишних денег почти ни у кого не было. В выходные мы гуляли по улицам, разглядывали вновь застекленные витрины с марципанами, наручными часами и кожаными перчатками. Те, кто пережил блокаду, инстинктивно держались южной стороны, хотя уже почти два года снаряды сюда не прилетали.

Одним прохладным августовским вечером, когда северный ветер дул из Финляндии и нес с собой запах свежей хвои, я сидел один на кухоньке и читал Джека Лондона. Соседи мои отправились в театр имени Пушкина на новую постановку; меня тоже звали, но современные советские драматурги мне нравились гораздо меньше, чем Джек Лондон. Дочитав повесть, я решил вернуться к началу и прочесть еще раз – попробовать разобраться, как же он ее написал. «Бэк не читал газет и потому не знал, что надвигается беда – и не на него одного…» [9]9
  Первая строка повести американского писателя Джека Лондона (Джона Гриффита Чейни, 1876–1916) «Зов предков» (1903), пер. М. Е. Абкиной


[Закрыть]

Когда в дверь постучали в первый раз, я даже не оторвался от книги. Мальчишка, наш сосед по коммуналке, часто развлекался так вечерами – бегал по общему коридору и колотил во все двери подряд. Знакомые все равно проходили в квартиру сами – замок на входной двери давно сломался. Да и не ходил к нам никто. Когда постучали в третий раз, чары Джека Лондона рассеялись. В легком раздражении я бросил книгу на кухонный столик и пошел ругать мальчишку.

В коридоре стояла молодая женщина. У ног чемоданчик, в руках картонка. На женщине было желтое ситцевое платье в белый цветочек. На шее простенькое ожерелье, меж ключиц спускалась изящная серебряная стрекоза. По загорелым плечам струились густые рыжие волосы. Она тебе сейчас станет рассказывать, что и платье не выбирала особо тщательно, и ожерелье, и не причесывалась, и не умывалась, и даже губы не красила. Не верь. Не может женщина так выглядеть случайно.

Женщина улыбнулась мне – так насмешливо скривив губы, что просто выводит из себя, не улыбка, а скорее ухмылка. Синие глаза смотрели прямо на меня – узнал ли? Умей я получше играть в эти игры, я бы, конечно, сделал вид, что нет. Сказал бы что-нибудь вроде: «Здравствуйте, а вам кого?»

– А ты уже не такой худой, – сказала она. – Но все равно щупленький.

– А у тебя волосы… – ответил я и тут же пожалел. Да только слово не воробей. Три с половиной года я грезил о ней – буквально в половине моих снов, что я мог потом припомнить, она шла по снегу в комбинезоне не по росту, – а когда она в конце концов появилась, мне в голову пришло только это? «А у тебя волосы»?

– Я тебе подарок принесла, – сказала она. – Посмотри, что изобрели.

И она откинула крышку картонки. Внутри в уютных гнездышках лежало двенадцать яиц. Белых, бурых, а одно – в крапинку, как стариковская рука. Она закрыла крышку и опять открыла – ей нравилась функциональная простота такой упаковки.

– Гораздо лучше, чем в соломе, – добавила она.

– Мы с тобой можем омлет сделать, – сказал я.

– Мы? – Она улыбнулась, отдавая мне картонку, взяла чемоданчик и дождалась, когда я распахну перед нею дверь. – Лёва, ты должен кое-что про меня знать. Я не готовлю.

Благодарности

Лучшей книгой о блокаде Ленинграда на английском языке по сей день остается «Девятьсот дней» Гаррисона Солсбери. Пока я писал «Город», эта книга постоянно была со мной, и я рекомендую ее всем, кто хочет больше узнать о Питере и его жителях во время Великой Отечественной войны. В равной степени я признателен книге странного гения – «Капут» Курцио Малапарте, где события поданы с совершенно иной точки зрения. Его описания немецкой тактики борьбы с партизанами, как и многое другое, принесли мне неоценимую помощь. Я бы хотел поблагодарить обоих покойных авторов за их книги. Если я не ошибся в деталях, это по большей части их заслуга.