Текст книги "Было у него два сына"

Автор книги: Денис Лукьянов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 15 страниц)

Ждал, даже когда полубольной холодным августовским утром стоял, опустив голову, на похоронах родителей Оскара. Они не завещали свой прах голодному Гудзону.

Оскар позвонил ночью. С первого раза Генри не взял трубку, решил спать во что бы то ни стало, пусть хоть пришельцы вновь атаковали Манхэттен, хоть небеса разверзлись, хоть сгорели все комиксы и книги мира. Звонок повторился. Генри лениво приоткрыл глаза, постарался не беспокоить Вивьен – но она уже проснулась, сонно потягивалась, – взял трубку и ответил на звонок, лишь бы смартфон перестал дребезжать. Поднес его к уху, только когда босиком дошел до кухни и включил свет.

– Черт тебя дери, Генри! – раздался крик пьяного Оскара. – Трындец. Это полный трындец.

Больше Генри ничего не потребовалось слышать: понял по тону, по произнесенным – точнее, повторенным, как много лет назад, когда над Нью-Йорком сомкнулись стрелки фантомных курантов, – словам. Генри только спросил: «Когда?» Одного слова хватило, чтобы узнать все. И день спустя Генри, стараясь не выдать простуду, хлопал Оскара по плечу, смотрел в бледные – но улыбающиеся – лица двоих в одном гробу; они так и умерли, шепотом пояснил Оскар, пока другие скорбящие – за масками их горечи Генри чувствовал гоголевские ухмылки, готовность в любой момент сменить траур на фрак земляничного цвета, вскочить на гроб и заорать: «Этакой свинье лезет всегда в рот счастье!» – плакали над покойниками; или истерически, до слез, смеялись? Родители умерли, продолжил Оскар, как герои их любимых картин эпохи Возрождения: ночью, от остановки сердца, а наутро лежали так красиво, словно просто шагнули в иной пласт бытия – и стали частью искусства. Оба улыбались. Так и завещали похоронить их – в одном гробу, скромно, как подобает по их вере; только зачем-то, сквозь зубы процедил Оскар, просили позвать всех этих воркующих, ревущих, толстых и тонких, бессмысленных недолюдей.

– Страдания не вызывают у меня сочувствия. Слишком отталкивающи, слишком ужасны, слишком удручающи, – бурчал Оскар, подбирая слова. – Была бы моя воля, разогнал бы всех к чертям. Мои модели и фотографы и то справляются лучше! Боже, даже ты справляешься лучше – даже со своими бацильными покашливаниями выглядишь на удивление свежо!

Когда все закончилось – никаких поминок по старым традициями родины Генри, Оскар разогнал всех очень вежливо, как умел, с интонациями настоящего бизнесмена, – он уговорил Генри с Вивьен поехать в бар, где, вопреки моде, не гремела музыка, не сверкали разноцветные огни, не знакомились с одинокими стариками молодые девушки, а одинокие старики не творили бесчинств с молодыми девушками прямо в туалетах. Там они просидели до глубокой ночи. После каждого бокала Оскар становился все говорливее и говорливее: вспоминал детские истории, хлопал Генри по плечу – будто ему в тот день нужна была поддержка – и грозил пальцем Вивьен, после чего смеялся, просил еще стаканчик, пока Генри с Вивьен отвечали «нет» на предложения бармена повторить. Уже изрядно захмелели, непонятно от чего. Генри рисовал на салфетках, не задумываясь – как его учила старушка-психолог, – и видел в вырисовывающейся краказябре то лица бесконечно добрых и очаровательно-лицемерных родителей Оскара – он сам был таким, – то старую Вал и отца, отчего-то улыбающихся. Может, оба наконец встретились с родителями Оскара?

Уйти Оскара уговорили только к пяти утра. Генри дал свой номер таксисту и вручил двадцатидолларовую купюру, чтобы тот позвонил, как только довезет Оскара домой. Через полчаса он исполнил обещание.

Работы становилось только больше, и Генри с радостью нырял в нее, а вечерами, выплывая из этого не столь тихого омута с чертями, ангелами-утопленниками и апостолами, так и не научившимися ходить по воде, – а еще героями, злодеями, чудовищами, животными и людьми-статистами, – пытался рисовать, но тщетно. Бесполезны были и обучающие ролики, и набор книг по рисованию для чайников, и консультации с коллегами – он пытался описать им свои детские идеи, и его хвалили, присвистывали: «Вау, как это здорово, ударь меня, если я случайно у тебя подтырю», – но научить стройным линиям так и не могли. Тогда Генри, в ожидании Вивьен, включал виниловый проигрыватель и делал как учила старушка-психолог: позволял руке жить своей жизнью – брал карандаш, водил по листу бумаги, напевая AC/DC, а после всматривался в получившееся недоизображение и думал, на что оно похоже; не гадал на судьбу, просто пытался додумать образ. Оживить умозрительного монстра. Но судьба впиталась в бумагу. Генри казалось, что у него получаются силуэты чьих-то рук, автомобилей, кусков металла.

Каждый вечер он звонил Оскару, иногда вместе с Вивьен, не столько чтобы поддержать его – тот с головой ринулся в работу, стал снимать больше роликов, сильнее прикипел к женской ласке, – сколько чтобы проверить, не случилось ли чего, не наделал ли он глупостей. И каждый вечер по видеосвязи отвечал все тот же Оскар: натужно улыбавшийся, отпускавший пошлые шутки, поддевавший всех и вся. Зато трезвый, пусть и невыспавшийся. Синяки под глазами – пара лун.

Одним вечером телефон зазвонил сам собой. Генри отвлекся от планшета – только-только собрался порисовать – и взял трубку. Ожидал услышать голос Оскара – выскочил его контакт с общей фотографией из какого-то бара, где они корчили рожи, как два черта, снявших фраки и отдыхающих после ночных визитов к нигилистам, – но услышал чужой. Ровный, спокойный, холодный. На миг подумал: так, наверное, говорят ангелы. И они заговорили. Точнее, он, голос из трубки, сказал, что Оскар в больнице, в тяжелом состоянии, что он может не пережить эту ночь и, прежде чем попасть в реанимацию, попросил набрать Генри, как единственного родственника. Роковые куранты далекого Кремля загремели вновь: бом, бом, и вот Генри уже сидел в такси, судорожно писал Вивьен, которая, вопреки обыкновению, все не читала и не читала его сообщений.

В больнице – стеклянные двери показались распахнутыми вратами ада, но Генри гнал от себя этот образ, сейчас не хотел видеть ни ангелов, ни чертей, только людей, живых людей, – ему все рассказали. И он увидел – будто это был один из дурацких комиксов или фильмов Marvel, – как Оскар, трезвый – хотелось верить – и уставший едет ночью домой; после бурного рабочего дня, с переговорами, съемками, стонами и вновь переговорами он наконец позволяет себе замкнуться, спрятаться за стенами собственных мыслей, и тут почему-то не справляется с управлением – о чем подумал он, что привиделось ему? – и врезается в столб рекламного щитка, и в него врезается вторая машина, водитель которой по счастливой случайности отделывается легким испугом, ушибами и сломанной рукой. А Оскар лежит там, на границе между жизнью и смертью, и не может решить, где жизнь будет лучшее и роскошнее: на земле или на небесах. А ведь он далеко не Доктор Стрейндж, не верит в колдовство, да и никакое колдовство ему не поможет – никто не спасет его руки, не научит отделять душу от тела, и, даже если жизнь станет цветным комиксом, Оскар научится настоящей магии и угодит в монастырь колдунов, очень скоро он предложит каждому тамошнему монаху по женщине, откажется спасать мир и превратится в отца-Карамазова, пожившего в мирах Уайльда, – начнет говорить афоризмами, думать о любви и развратничать: монашеское пиво, монашеские крендели, монашеское волшебство, монашеское видео.

Генри остался в больнице до утра. Его разбудил пузатый темнокожий доктор, вручил стакан кофе из автомата – держал два таких – и сказал, что Оскар жив, – почему тогда куранты не затихают?! Что творится в мире, чья в эти минуты льется кровь, чья трясется и горит земля?! – но останется в реанимации еще на несколько дней, и если он, Генри, желает, то может на пять минут зайти к Оскару, но пусть сперва допьет кофе и приведет себя в божеский вид. Жизнь – жизни, смерть – смерти.

– Он сказал нам, что вы его родственник, – напомнил доктор. Не пил свой кофе, просто грел руки.

– Да нет, конечно, – ответил Генри, пока надевал халат. – Он просто обожает элегантно врать. Хотя в этот раз, наверное, вышло не так элегантно.

– Поверьте, – улыбнулся доктор. – Учитывая обстоятельства, это было чересчур элегантно.

Генри старался не обращать внимания на трубки, приборы, койки и других больных; заставлял себя пропускать мимо ушей кашель и пиликанье приборов. Смотрел на Оскара, переводил взгляд на зеленоватую – криптонитовую, подумалось, отпугивающую всяких героев – волну пульса. Оскар то ли спал, то ли лежал без сознания. Генри чуть наклонился к нему – стульев в реанимации, конечно, не было, – постарался услышать дыхание, будто оно могло дать ответы, будто Генри оказался в великом романе, где каждая деталь имеет значение, наделена потаенным смыслом, может рассказать о прошлом и будущем героя. Оскар резко открыл глаза – так, что Генри отшатнулся, – и попытался рассмеяться, но только закашлялся.

– Бог ты мой, лорд Генри, и вам кто-то нарисовал волшебный портрет?! Не склоняйся надо мной так близко, мне страшно от твоей свежести и молодости. Ты как встретил Вивьен, так сразу…

Оскар закашлялся, а Генри вспомнил: надо же, перестал обращать внимание на собственное лицо и отражение; и вправду же – время словно застыло, постарались насмешники-ангелы, а Оскар почему-то лежит здесь, хорошо живой, но уж явно повзрослевший – можно ли передать волшебный дар ему?

– Правда? Я даже и не замечал. – Генри улыбнулся.

– Ну врет как дышит, а! Попробуй пощелкать себя годика два-три, селфи поделать – вот потом сравнишь. А вообще, тебе бы сейчас трахаться с Вивьен, а не со мной тут сюсюкаться, – прохрипел Оскар. Голос слабый, дыхание тяжелое. Плохой знак. Или не знак вовсе? – Вали давай. Я тут как-нибудь справлюсь. Продам душу дьяволу на крайний случай. Я ж лютеранин, в конце концов!

– Не буди лихо, – прошептал Генри. – И молчи. Мне сказали, что ты выкарабкаешься.

– Врешь. – Оскар запрокинул голову. Смотрел в потолок. – Нихрена такого они тебе не могли сказать. Они такого никогда не говорят. И вообще, меня, похоже, лечит старик Ананси. Я в полном дерьме.

– Нет, это я в полном дерьме. Потому что мне придется брать всех твоих девочек на себя. Вивьен меня сожрет. – Генри развел руками, вздохнул. Закашлялся кто-то на соседней койке.

– Иди к черту, – прыснул Оскар. – И давай уже это, женись там, что ли. Пока я окончательно не загнулся.

– И это я слышу от тебя?

– Да, от меня, представь себе. – Оскар хотел повернуться на бок. Не получилось. – Мужей очень красивых женщин я отношу к разряду преступников. Надо же мне будет хоть кого-то ненавидеть на старости лет? Вот тебя и буду.

– Еще неизвестно, кто из нас помрет раньше, Оскар. – Генри с трудом выдавил это из себя.

Оскар закрыл глаза. Замолчал, словно бы уснул. Потом заговорил, не открывая глаз:

– И снова – иди к черту! Нет, я серьезно, иди. Нечего тут у меня стоять. Придешь потом, когда переведут в палату. Видишь, даже не говорю «если». Я ж оптимист, понимаешь? – Он наконец открыл глаза и криво подмигнул Генри. – А за моими девочками правда проследи. Напиши им, что я хотя бы жив. Только пусть не приходят, бога ради, у них работа, даже две. Моя и нормальная. Запиши, кому потом строчить.

Оскар продиктовал контакт. Протянул трясущуюся руку. Генри аккуратно ее пожал.

– Теряешь хватку. – Оскар опять хмыкнул, закашлялся. – Ой, господи, я тут сгнию со скуки. Все, давай, проваливай.

Генри улыбнулся, кивнул, собирался уходить, но Оскар окликнул его:

– Так, стоп, черти отменяются. Знаешь что? Принеси мне томик своего Достоевского. Хоть посмотрю, что ты оттуда выгрыз. Только не говори мне про электронки. Хочу бумагу. И каких-нибудь журнальчиков захвати. Ну ты понимаешь, каких!

Генри улыбнулся. В коридоре его встретил тот же доктор – так и сидел, но уже без стаканчика кофе.

– А вы говорили, что он не мог быть элегантным. – Доктор хмыкнул, встал.

– Вы что, все слышали?

– Да нет, я просто догадываюсь, о чем он говорил с вами. – Доктор указал Генри вперед, предлагая пройтись. – Научишься тут понимать людей. Все люди одинаковы. Нас этому еще в сказках учат. Рассказал бы вам историю…

И тут Генри понял – по манере доктора подбирать слова, жестикулировать, даже поворачивать голову, – что перед ним взаправду – как возможно? – оказался геймановский Ананси. Радоваться ли за Оскара или срочно вытаскивать его, увозить куда подальше?

– Надеюсь, с хорошим концом. А то все, что я читаю, – с плохим. – Генри вздохнул, но принял игру.

– Зато все, что вы создаете, – с хорошим. – Увидев удивленное лицо Генри, доктор рассмеялся: – Не удивляйтесь так, у меня сын обожает комиксы и смотрит интервью со всеми причастными. И с вами – тоже.

Они остановились у автомата с едой. Доктор ловко набрал нужные цифры, приложил карту; ничего не сказал, пока «Сникерс» не упал в лоток.

– Простите, мне просто очень нужен сахар, – сказал он, доставая батончик. – И не бойтесь, я не буду просить пристраивать моего сынишку. Маловат пока. И пусть сам пробует. Но я понимаю, что истории вы слушать не хотите.

– Как-нибудь в другой раз. Доктор, с ним все будет хорошо? – Генри не хотел спрашивать, как доктора зовут. Боялся услышать ответ.

– Знаете… Невозможное случается. – Он наконец остановился, достал из кармана халата небольшие очки, надел, посмотрел Генри в глаза. – Мы ему пока не говорили. И я не говорил вам, чтобы ненароком не ляпнули там, в реанимации. Простите, всякое бывает. Но с вероятностью девяносто процентов ваш друг или родственник, для меня это вещи почти равнозначные, больше не сможет ходить. Если не случится чуда Господнего.

– А вы верите в бога? – Генри совершенно не собирался задавать этот вопрос. Рот открылся сам.

– Да. Только в своего. А вы?

– Тоже… в своего.

– Ну вот, мы с вами абсолютно нормальные американцы. – Доктор улыбнулся, снял очки, тут же снова посерьезнел. Показалось, что без очков даже помолодел. – Будем верить, что наш с вами бог плетет одну и ту же паутину. Я обязан буду сказать ему, мистер Генри. Не имею права промолчать. И как он отреагирует – я не знаю.

– Да как всегда. – Генри прикрыл глаза, помассировал лоб. – Отшутится.

– Очень хочется верить. Спасибо, что выслушали. Жаль, что отказались от историй. – Доктор протянул Генри руку. Ладонь оказалась потной, какой-то шершавой, словно лапа насекомого. – Одна маленькая просьба. Когда будете в следующий раз, подпишете пару комиксов моему сынишке?

Генри кивнул. Уходя, все же остановился в холле, достал телефон и, сам не до конца понимая зачем, сделал пробное селфи.

Следующий раз случился спустя четыре дня. До этого Генри заехал в больницу, поймал медсестру, вручил ей томик Достоевского и попросил отдать либо Оскару, когда его переведут в палату, либо самому доктору. Чуть не оговорился «доктору Ананси». Получив радостное сообщение от Оскара, Генри написал Вивьен. Она отпросилась с основной работы – в последнее время хотела ее бросить, – и вместе они, с пакетом гостинцев – Генри нравилось это русское слово, он отдельно смаковал его, поясняя для Вивьен, – вошли в палату Оскара. Тот лежал, конечно, один – сразу попросил, чтобы его перевели сюда, пусть и придется платить за каждые сутки, – и читал. Услышав, что к нему гости, отложил книгу и бодро воскликнул:

– А, кто к нам пожаловал! Мои дорогие гордецы и прелюбодеи! Да еще и оба, похоже, нестареющие, ха!

– Не скучаешь? – Генри придвинул к койке два стула, пожал Оскару руку.

– Да с твоим любимым Достоевским разве заскучаешь! Я наконец распробовал этого старого русского извращенца. – Оскар приподнялся на локтях, взглянул на пакеты. – А что интересного привезли? Эх, сейчас бы, как в молодости, настолки…

– В молодости? – рассмеялась Вивьен. – Оскар, по-моему, ты слишком сильно ударился головой. Ты и к семидесяти будешь живее нас всех.

– Да-да-да, ага, конечно. – Оскар говорил возбужденно, много жестикулировал, глаза блестели. – Мой доктор Ананси твердит то же самое. Сговорились, тоже мне. Так что в пакетиках-то?

– То, что точно скрасит тебе Достоевского. – Генри взял пакеты. Сперва, не торопясь – специально изводил Оскара, – вытащил сок, фрукты и его любимое печенье Wagon Wheels, потом медленно запустил руку во второй пакет, – Оскар готов был накинуться на него, – и наконец достал журналы, положил на прикроватную тумбочку.

– О! – Оскар хлопнул в ладоши. – Отличный комплект! Вивьен, ну хоть в щеку бы меня поцеловала. – Получив поцелуй, Оскар добавил: – О, новый парфюм? И вообще, ты похудела! Этот паршивец еще не заикался о свадьбе?

– Ты – и говоришь о свадьбе?! – Вивьен закинула ногу на ногу, снова рассмеялась. Генри сел рядом. – Нет, Оскар, ты точно ударился головой.

– Определенно, – кивнул Генри.

– Ударил бы вас обоих, но ноги что-то не слушаются, – буркнул Оскар. Положил раскрытый томик Достоевского прямо на журналы. – А мой хитрец Ананси все увиливает и увиливает от ответа, травит анекдоты и истории, а еще от него вечно пахнет курочкой из KFC. Вот за эту шутку я точно буду гореть в аду!

Генри поморщился. Посмотрел на Вивьен – она еле заметно кивнула. И Генри увел разговор в другую сторону, сказал, что все девочки Оскара за него очень беспокоились – Оскар перебил, крикнув: «Я знаю!», показал телефон с перепиской, где все слали ему сердечки и норовили приехать, а он отговаривал их. Генри заговорил про работу, про новую хитовую серию комиксов – Оскар сказал, что почитает, как выпишут, – а Вивьен, перехватив инициативу, как делала всегда, рассказала про ляпы нового начальника их банка, и говорила до тех пор, пока Оскар не попросил помолчать. Сказал, что от ее болтовни у него трещит голова, а главного он так и не услышал – как их потрахушки и что у Генри с рисованием? Ответом на первый вопрос стал спонтанный поцелуй Вивьен и Генри – Оскар кивнул, принимая такой вариант, – а на второй Генри пробубнил только: «Да ничего особенного».

– Ой и зря ты за это взялся, – вздохнул Оскар. Нравоучительно поднял палец. – Ты ведь себя доведешь. Ну ничего, вот выпишут меня, пусть даже через месяцок, наведу порядок в твоей жизни, а потом в своей заодно…

Генри вздрогнул. Опустил взгляд.

– Ну-ну, они ведь запросто могут выписать тебя в санаторий на месяцок-другой, – хихикнула Вивьен, нарушая тишину. – Поживешь, остепенишься.

– Ни за что! Лучше прикончите меня вот этой самой подушкой. – Он схватил подушку и положил на лицо, будто пытался придушить себя. Продолжил говорить, не меняя позы: – Хотя нет, сначала дайте все дочитать. А потом уж…

Они поговорили еще о том о сем, попрощались – Оскар сам начал выгонять их, требуя, чтобы на него не тратили слишком много времени, – и вышли. В коридоре ждал доктор Ананси – Генри уже не мог называть его иначе. Он сидел со стаканчиком пластикового кофе в руках. Обратив внимание на то, что Генри смотрит на его руки, улыбнулся.

– Я подумал, вам сегодня кофе не понадобится. Ваш друг в ударе. – Доктор поднял глаза на Вивьен. – И вам здравствуйте.

– Я вас, пожалуй, оставлю. – Она кивнула в ответ. – Чтобы не заскучать. Генри, я буду внизу.

– У вас смышленая жена! Сразу обо всем догадывается. Жена ведь? Простите, у меня язык без костей, сами уже поняли. – Доктор Ананси встал. Достал из кармана халата «Сникерс», пошуршал упаковкой, откусил кусочек. – И снова простите. Вы же помните, сахар!

– Почему вы ему ничего до сих пор не сказали? – Генри вновь зашагал за доктором. Мелькнула мысль: сейчас попадет в самый центр паутины.

– К чему спешить? Сами видели, в каком он отличном расположении духа. Чудеса случаются. – Они дошли до кабинета, доктор Ананси доел батончик. Смял фантик. Выкинул пустой пластиковый стаканчик. – Чудеса случаются. Кажется, наши с вами боги в это верят.

Он пригласил Генри в кабинет. На столе ждала стопка из трех комиксов. Ничего необычного, никаких ритуальных фигурок, даже таинственных масок старушки-психолога, – только кипы бумаг, белые стены, шкафы, компьютер. Генри взял подготовленный заранее черный маркер и сел подписывать комиксы. И зачем только согласился? Он ведь пустое место для этих историй: не придумывал сюжетных ходов, не отрисовывал страницы, не редактировал, не утверждал обложку, даже не верстал. Какое изощренное издевательство от паука Ананси и его паучишки!

– Знаете, чисто с врачебной точки зрения я обязан отчитать вас за то, что вы принесли ему такую тяжелую книгу. – Доктор сел за стол. – Чисто с эстетической – только похвалить.

– Я вас попрошу об одном. – Генри подписал последний комикс. Поднял голову. Доктор Ананси вновь надел старомодные очки. На этот раз постарел в них. – Скажите ему обо всем сегодня же. Вы сами говорили, что вам придется. Просто сделайте это сейчас.

– Как вам будет угодно. – Доктор застучал костяшками пальцев по столу. – Если все пойдет хорошо, мы выпишем его через неделю-полторы. Но, сами понимаете, жизнь у него наступит другая. Я скажу ему сегодня, хорошо. Может, журналы, которые вы принесли, приободрят его. – Доктор Ананси широко улыбнулся.

– Откуда вы?.. – Генри постарался не выдавать удивления. Спросил сухо, буднично.

– Ловкость рук, – рассмеялся доктор. Снял очки. – Он уже всем об этом успел уши прожужжать. Мне жаловались медсестры!

Они попрощались. Снова потная и шершавая рука, хитрый прощальный взгляд. Генри надеялся, что доктор исполнит обещание, а пока шел по больничным коридорам – нужно было спуститься на первый этаж, – думал о будущем Оскара, о том, как ему помочь, не угробив собственную жизнь; вспоминал его же слова: «Эгоизм – наше лекарство, главное – не переборщить, а то доза окажется смертельной. Еще и других в могилу сведешь!» А что бы сказали родители Оскара, будь они живы?

Но тут Генри остановился. Сперва не понял почему. Вгляделся в идущую навстречу медсестру в форме – Оскар оказался прав, все они тут были старые, пухлые, зато добродушные, похожие на Мамушку, – и чуть не задохнулся. Дыхание перехватило. Закашлялся. Не мог поверить. К нему шла Вал, его старая Вал – скрюченная, шаркающая, насвистывающая под нос – он узнал мелодию сразу, как услышал! – частушки бабок-ежек.

– Вал! – крикнул Генри. Она словно не услышала, тогда он позвал ее полным именем. – Василиса!

Она остановилась. Генри подбежал. Она смотрела на него молча, изучающим взглядом, глаза какие-то бледные, посеревшие – сейчас, думал Генри, она играет, как Оскар, вот-вот узнает его, рассмеется, закричит, скажет что-нибудь по-русски.

– Мы знакомы, молодой человек? – спросила она по-английски, таким знакомым голосом.

– Вал, я настолько изменился? – Генри ответил по-русски. – Неужели меня не узнать? Вы ведь Василиса, да? Если я перепутал…

– Нет-нет, все верно, молодой человек, ох, храни вас Господь, сейчас днем с огнем не встретишь тех, кто так хорошо говорит по-русски! Особенно у нас в богадельне! – Она оживилась, услышав родную речь. – Но я правда вас не узнаю. Должна ли?

– Не знаю, Вал, – поник Генри. Может, он правда остался вечно молодым – а она ждет тень усталости на его лице, морщины? – Наверное. Хотя у тебя было так много деток…

– Ой, своих у меня никогда не было! Мамочка говорила, что это, мол, родовое проклятье, и я все молилась Господу, чтобы он снял его с меня: до сих пор молюсь, хотя куда там уже, поздно, кончился порох в пороховницах. – Генри улыбнулся в ответ. Она рассказывала ему об этом в тех же словах. Сейчас она узнает его и… – А вот чужие да, были. Я сидела с чужими детками: мы читали сказки, учились говорить, считать, смотрели мультики. Я каждого помню в лицо, молодой человек! Как не помнить: они же многие стали великими, кто юристами, кто артистами, кто банкирами, и мне хочется верить, хотя так грешно, что моя заслуга в этом есть…

– Помните каждого в лицо? – У Генри подкосились ноги.

Почему она не помнит его? Что это за заколдованное чародеем Ананси место, где бессильна даже память, где Вал – или не она, ее злое отражение, а саму ее заперли, похитили, держат в плену в избушке на курьих ножках? – не признает его, говоря при этом, что признает любого.

– Ну я ведь не выжила из ума! И вас бы вспомнила, молодой человек. Но не помню. Спасибо, что пообщались со мной, но мне надо бежать. Стара я уже, чтобы сидеть с детками. А вот больные ждут. – И она, улыбнувшись ему, зашаркала дальше, снова запела.

Генри подхватил вполголоса. Вал не остановилась.

Вивьен ждала его внизу. Увидев понурое лицо, спросила: «Что случилось?» Он рассказал. Вивьен обняла его в ответ и шепнула:

– Такое бывает с людьми, Генри, есть такие болезни. У моего дяди так было. Я была маленькой, но помню – он не узнавал меня. Не трагедия. Но было жутко. Поехали домой. Я заказала такси.

Всю ночь Генри мучил интернет, вбивал в поисковые системы страшные слова, читал о потере памяти: казалось, узнал все о произошедшем с Вал, о деменциях и амнезиях; кричащие комментарии, ссылки, ссылки на ссылки и перекрестные ссылки по кроличьим норам привели его к статьям о забытом колдовстве, о хитром боге-пауке, о его эманациях – уставший Генри потирал глаза и не понимал, какому из бесконечных сайтов верить, но убежден был в одном: даже если его Вал не околдовали, то ее старческий мозг начал разваливаться, и он, Генри, ничего не сможет с этим сделать. Если исчезнут последние крупицы памяти о нем, исчезнет ли он сам? Эти мысли заползали в голову через слезящиеся глаза уже на грани сна, и свет планшета казался чем-то потусторонним, а зов Вивьен «Иди спать» будто звучал с другого берега подземной реки мертвых. Чтобы избавиться от образов и стрекочущих мыслей, Генри умылся холодной водой. Вгляделся в отражение – да, с ним что-то не так, он слишком молод, годы уже должны были взять свое, щеки, морщины, синяки под глазами, родинки, сосуды, но нет, лицо мраморного юноши; другой заложил бы душу за такое, а Генри мечтает избавиться. Какому ангелу тогда молиться? Вернулся в постель. Вивьен уже спала. Сам закрыл глаза, едва увидел проблески снов – испугался, что они будут беспокойными, – и то ли провалился в них, то ли не успел: вскочил, услышав, как дребезжит телефон. Через окно уже пробивались первые солнечные лучи – летние, ободряющие.

– Да что же тебе не спится, – ответил он в трубку, увидев, что звонит Оскар. – Мог бы мне хоть написать, если тебе приспичило что-то рассказать.

Ответил чужой голос. Опять. Время будто повернулось вспять – снова во всем виноваты проклятые куранты! – и на той стороне, из больничной палаты, заговорили: «Бла-бла-бла, нам очень жаль, бла-бла-бла, мы не понимаем, как такое произошло, бла-бла-бла, вы готовы будете приехать поговорить, бла-бла-бла, наши соболезнования».

Генри повесил трубку. Так и остался сидеть на кровати. Смотрел в окно, на солнечные лучи, на розовеющие вдали облака, на весь этот дивный мир, зачарованный дьяволом и проклятый Богом: может, потому молчат ангелы? Может, все, что он черпал в книгах давно умерших писателей, – брехня, иллюзия, от который они не смогли сбежать? Может, рассказы Вал – розовые очки, разбитые последним столетием? Генри слышал гул в ушах – били куранты, били куранты, били куранты, – но больше не ждал появления таинственных незнакомцев из-за углов. Каждому по вере его, значит, и ему, Генри, нужно получить по своей. Он накинул одну только рубашку – длинную, любил посвободнее – и тихо, чтобы не разбудить Вивьен – его ангела, его искупление, его порочно-непорочную деву, – вышел из квартиры.

Как двадцать лет назад, когда мир еще не оплакал гибель небоскребов-близнецов, не омыл их стеклянно-бетонные кости, когда не было даже намека на грядущую разрушительную битву Джокера и Бэтгерл за президентское кресло, когда социальные сети не успели сделать всякое мнение единственно верным, когда не вышли на поле брани новые волшебники – Джобс, Маск, Дуров, Безос и другие, – Генри поднялся на крышу, посмотрел в сторону Атлантики и готов был нырнуть вновь – в первый раз не хватило силы воли.

И Достоевский, Булгаков, Гоголь, Диккенс и Гюго кричали: ну-с, что же дальше?

Генри понял, что дальше, когда Вивьен – она даже не оделась, так и вышла в одном нижнем белье, – обняла его сзади. И шепнула – просыпающийся город и его треск, грохот, визг не смогли сожрать ее слова:

– Не пущу.

И теперь они стоят на крыше вместе, держатся за руки.

Вивьен, прикрыв глаза, вдруг по памяти цитирует прочитанные в их первые ночи строки Достоевского, а Генри повторяет за ней, но по-русски: и так, встречая новый день, какую-то непонятную, безумную и, быть может, дрянную новую жизнь, они стоят в абсолютном безвременье – смолкли куранты, других часов нет, – пока Генри не чувствует, как Вивьен дрожит. Они спускаются домой, вместе принимают ванну. Потом, протерев запотевшее зеркало ладонью, Генри всматривается в него, будто ожидая увидеть нечто стоящее за отражением, нечто дергающее за ниточки его существования. Каким может быть лик Господа нового времени? И, всегда спокойный, Генри не выдерживает – разбивает зеркало, обрекая себя на семь лет несчастья, хотя какая, думает он, разница: они и так уже начались.

Вивьен останавливает ему кровь, забинтовывает руку, шипит, а он просто гладит ее по голове. Не позавтракав – пьют только черный кофе, – они дожидаются такси и едут в больницу. Теперь они готовы выслушать. Им показывают тело Оскара под белой простыней – как и его родители, он улыбается, только все руки грубо изранены. Генри сразу же ведут на допрос, где двое полицейских – вылитые герои «Симпсонов», что не так с этой больницей, почему она оживляет все несуществующее?! – спрашивают о его отношениях с Оскаром, на что Генри только громко смеется, приводя полицейских в ступор; о работе, о состоянии в последние дни. Уточняют: знал ли мистер Оскар, что больше не сможет ходить?

– Когда я был у него в последний раз, – отвечает Генри, – нет. Но доктор обещал сказать. Вот, видимо, и сказал.

– Какой доктор? Имя, фамилия? – Полицейский готовится фиксировать что-то в старомодный блокнот на пружинке. Но фиксировать нечего. Генри только пожимает плечами.

– Он не представился. Могу только описать, если хотите. – Получив кивок, Генри продолжает: – Полноватый, темнокожий, иногда ходит в очках, иногда – без. Любит кофе и «Сникерс». А еще у него есть сын, читает комиксы.

– Кхм, – откашливается второй полицейский. – Простите, мистер Генри, но в этой больнице, как ни прискорбно, нет темнокожих докторов. Только медсестры.

Генри закрывает лицо руками. Хочется закричать: колдун, подлец, плут, это он во всем виноват, он! Но разве можно списать все беды на силы потусторонние? Генри успокаивает себя. Он живет не в мире Булгакова. В мире Кафки – возможно, в мире Рабле – непременно. Это просто ошибка. Они что-то упускают из виду.