Текст книги "Было у него два сына"

Автор книги: Денис Лукьянов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 15 страниц)

– Иногда мне кажется, – хмыкает Эля, не замечая, как ты испуганно смотришь на нее, понимаешь: вот откуда эта гиперактивность, вот откуда странный блеск в глазах, – что я сама стала этой героиней с несмывающимися тенями. Только я не могу смыть улыбку. Какая-то джокериада!

А потом, продолжает Эля, она услышала об успехе нового комикса – говорили все, особенно айтишники на работе, – и не удержалась, купила. Ей не пришлось даже гуглить, сразу узнала тебя – по рисовке, цветам, форме. По кривой анатомии. И мысли, будто не было никакой терапии, вернулись, хотя она уже успела переспать и с молодым красавчиком, предложившим ей слишком много шампанского, и с великовозрастным начальником, предложившим слишком большое повышение.

Эля замолкает. Ты смотришь на нее не отрываясь.

– А что ты хочешь? – Она видит укор в твоем взгляде. Отлично. – Мы сами хотели попасть в этот мир! И… может, неслучайно попали сюда вместе.

Она крутит пустую чашку в руках. Молчит. Наконец ставит – звенит блюдце, – вздыхает.

– Петя, давай попробуем еще раз. Я прошу тебя, давай…

Ты не даешь Эле закончить. Целуешь в губы. Она отвечает. Смеется истерически, как пьяная. Но кофе не вино, ты наврал ей.

И вы правда начинаете сначала. Так, по крайней мере, думает Эля. Ты же просто хочешь держать ее на коротком поводке: превратить ее фанатов в своих, найти выход на ее игровую компанию, чтобы слава Петро загремела сильнее, переманить ее в Golden Comics, впитать ее умения. Ты собираешься следить, чтобы она не шагнула за черту гениальности, ведь иначе тебе придется столкнуть ее и стремительный взлет действительно обернется падением. И быть может… пока она рядом, пока делится идеями, пока вы – если все пойдет как надо – будете реализовывать их вместе, Генри не сможет заменить тебя, заточить в зазеркальном мире? До ее идей и образов он не дотянется; ее техника не похожа не твою, а значит – и на его.

Пока Эля говорит с тобой в кафе этим вечером, ты чувствуешь, как внутри все теплеет, но знаешь – это не любовь, нельзя полюбить что-то, кроме отражения; это страсть, твоя юношеская потребность, карамазовщина, сказал бы Генри – ты уже выучил половину его фразочек и большую часть сравнений. А затем, приехав на такси к тебе домой, вы занимаетесь сексом нежно, тихо – зеркала наблюдают за вами. Закончив, ложитесь на спину. Эля смеется в голос, ты просто улыбаешься. Но каждый из вас – по своей причине. Ты вспоминаешь ее слова: джокериада. Да, она самая – Харли Квин и Джокер. Это про вас.

Вы практически не переписываетесь и не говорите по телефону, обмениваетесь только короткими сообщениями в духе «Приедешь?» или «Сегодня у тебя?», но продолжаете лайкать записи друг друга; лишь в особые дни – то ли Меркурий входит в Близнецов, то ли наступает время пресловутого ретрограда, – вы созваниваетесь или встречаетесь, болтаете о рабочих проектах: ты – о сбежавшем отражении, Эля – о морских героях и чудовищах. И вновь наступает тишина. Нарушаете вы ее ночами и утром, страсти в вас обоих хватит, чтобы запустить вечный двигатель, – занимаетесь сексом редко, зато громко; Эля отдает все силы воссоединению с тобой, а ты делаешь все, чтобы она не превратилась в гения, не выросла до исполинских размеров статуи Свободы, затмив солнце, купающее тебя в свете софитов. Ты любишь нарисованных женщин; превыше их – только собственное отражение. В редкие минуты встреч вы с Элей подолгу молчите, зато она позирует тебе обнаженной, и так рождается напарница Питера Голда, фанатка, решившая тоже стать супергероиней. Рассматривая наброски, Эля смеется и говорит: «Не похожа! Так ты ничему и не научился», а потом снова накидывается на тебя, и ты искренне радуешься, что она не развивает тему – слишком занята другим. Порой – может, от антидепрессантов, смешанных с энергетиками, алкоголем и недосыпом, – Эля пишет тебе сообщения пачками, но ты игнорируешь, не даешь ей повода сблизиться сильнее – не телами, душами; хуже – талантами. Зато Генри доволен. И даже Вивьен хохочет, когда знакомится с Элей.

Конечно, о вашем романе узнают – вы и сами хотите этого, особенно ты. Вы с Элей одновременно выкладываете арт, где ваши герои – Петро и плачущая морская девочка – целуются. И интернет взрывается: вам пишут, какие вы милые, как прекрасно смотритесь вместе, как много интересных историй сможете создать; вас закидывают фанартами, стихотворениями и фанфиками с разным рейтингом – Эля особенно любит читать самые безудержные фантазии, а после снимать с тебя футболку и штаны, как бы проверяя, что лучше: реальность или выдумка. Реальность побеждает. И когда Эля засыпает после секса – он словно теплая морская волна, пришедшая со стороны Босфора, – ты смотришь на растущее число подписчиков в своем «Твиттере» и довольно улыбаешься. Они любили ее, теперь любят и тебя – потом, возможно, полюбят только тебя.

Из того самого арта вы делаете ограниченную партию постеров, назначаете дату совместной автограф-сессии и уже на третий час понимаете: это было ошибкой; лица фанатов сияют, они просят сделать совместное селфи с вами обоими, визжат от радости. У вас болят руки, вам душно: пять часов вы что-то подписываете, пять часов улыбаетесь, хотя сил нет, пять часов умираете от жары; засыпаете прямо по дороге в такси. «Так романтично!» – написали бы фанаты, увидь они. А Генри, наверное, довольно ухмылялся бы. Но ты попросил его не приезжать – чтобы ничего не испортил.

Спустя несколько дней вы заставляете себя отдохнуть и переключиться. Смотрите Миядзаки – Эля настояла, – пьете сделанные в блендере смузи и придумываете новую историю. Так, забавы ради: нашли какую-то идею твоего фаната, а дальше друг за другом стали продолжать цепочку сюжетных событий. И вот уже к финалу, когда Эля подводит черту: «А потом мир просто схлопывается – бамс, и ничего нет!» – и вешается тебе на шею, ты говоришь:

– Слушай, у меня к тебе серьезный вопрос. – Ты ставишь Миядзаки на паузу.

– Я есть хочу-у-у, – воет Эля. – А на голодный желудок мыслить просто неспособна. Давай закажем какой-то гадости? Вот прямо настоящей, американской, раз уж мы оба тут. И давай все, что сейчас придумали, опубликуем? Все ж с ума сойдут: женщины-воительницы погубили мир, который так охранял Петро Голден!

– Давай. – Ты встаешь. Эля падает на кровать, морской звездой раскидывает руки. – И поедим, и выложим. Но сначала я все же хочу спросить. Больше не могу молчать.

– Так, ну и что же там такое? Ты снова перестанешь любить меня на этой кровати и вернешься к отражению?

Она смеется. А ты ведь думаешь об этом, когда вновь открываешь новости – она спит рядом – и слышишь мировую агонию, после которой не хочется ничего: где-то далеко одни генералы кричат на других, и военные гусеницы изрывают междугородние магистрали, и трясет ни в чем не повинные земли, и жизни чьих-то сыновей прерываются на полуслове.

– Эля, я хочу, чтобы ты присоединилась к нам с Генри. В Golden Comics. – Слова твои режут, как скальпель. – Мы дурачились, а придумали ведь прикольную штуку… а представь, что мы могли бы делать вместе?

– Нет, Петь. – Эля садится на край кровати. – Тут я могу ответить даже до еды – точно нет.

– И почему же?

– У меня слишком много проектов, которые я хочу завершить. – Она пожимает плечами, будто говорит очевидные вещи. – К тому же я слишком дорожу этой работой, этими идеями. Они вытащили меня из пучины, когда… когда ты оставил меня. Господи, Петя, ты даже представить не можешь, как мне было плохо. – Она закидывает руки за голову. – У меня ведь тогда никого не осталось. И я так хотела, чтобы кто-то был со мной всегда – кроме призрака дедушки, рисунков и туманных возможностей. И ты дал мне эту надежду. А потом… скомкал, как неудавшийся скетч. И после этого ты предлагаешь мне работать с тобой? Ты ведь сам не сможешь. А второго раза я не выдержу.

Тебя бросает в дрожь. Почему? Как? А кто сможет? Генри – и тогда с отражением ей станет спокойней?

– Не смогу? – Ты уже открываешь приложение для доставки еды, стараясь не смотреть на Элю. – С чего бы вдруг?

– Петя, ну, потому что ты гребанный эгоист. – Ты поднимаешь взгляд на нее. Эля улыбается. – Что, неприятно? Скажешь, не права? И что там с нашей едой?

Пока ты молчишь, просто смотря на Элю, она встает, подходит к тебе, садится на колени.

– Даже не думай.

Вы едите бургеры, измазывая пальцы в жире, и вечером, прежде чем уснуть и признаться самому себе, что Эля права, ведь тебе даже не нужна ее любовь, только прилагающиеся к ней возможности, ты видишь в ее «Твиттере» вашу сегодняшнюю историю, читаешь восторженные комментарии, просьбы «Omg нарисуйте это вместе!!». Скрепя сердце репостишь.

Вместе. Вместе. Какое невкусное слово: гумус, компост, сырая земля. За эти месяцы ты успеваешь закончить первый выпуск о взбунтовавшемся отражении. Ждешь от Генри либо хмурого лица, либо шуток – не получаешь ни того, ни другого; догадываешься – он что-то заподозрил, просто рассказал обо всем Вивьен. Вы выпускаете комикс. Твои фанаты – ваше издательство уже знает, сарафанное радио, разогретое рекомендациями алгоритмов и мудрыми решениями Генри, несет молву о Golden Comics от смартфона к смартфону – взрываются радостными криками, а Элины подхватывают; просят и впредь чередовать две истории. Появляются и недовольные. Ты уже выучил алхимическую формулу своей новой жизни. Популярность приходит вместе с хейтерами. «Где были бы Нерон, Грозный, Сталин, Никсон, – рассуждает Генри, – если бы не их ненавистники?»

Серия старого сценариста и молодого художника тоже идет на ура: вы делаете презентацию в Чикаго, и люди хотят верить, что на городских улочках не только поют «Весь этот джаз», но и вырывают сердца во славу кровавых ацтекских богов, слившихся с сетями вайфай. Вы с Генри аплодируете им после презентации, подписываете себе пару комиксов, идете в бар: они пьют «Кровавую Мэри», ты – воду. Уходишь раньше – в отеле тебя ждет Эля. Ради тебя она отложила работу, взяла выходной, чуть медленнее отрисовывает новых героев. Утром просыпаешься, обнимая ее нагое прохладное тело – будто мечты о морской пене стали ближе, – от сообщения Генри: завтра он едет подписывать контракт на создание экшен-фигурок по вашим комиксам. Ждет тебя. Несмотря на просьбы Эли, ты встаешь, не одеваясь, идешь в ванную, смотришь в отражение. Снова боишься. Они, оба отражения, как дементоры, в любой момент могут высосать тебя с двух сторон. Занять твое место. И, продумывая сценарии для «зазеркальной» серии, ты будто играешь в военного тактика – просчитываешь возможные ходы.

После новой презентации, на которой люди падают в обморок от духоты и обмахиваются твоими комиксами – хочется прикрикнуть на них, запретить святотатствовать, – ты, заряженный овациями, голодными взглядами и десятками сделанных с тобой селфи, возвращаешься домой. Эля ждет тебя. Давно раскусила: в такие дни ты слаще и покорнее всего. Ты же раскусил ее – и позволяешь так думать.

– Знаешь, – с порога начинает Эля: встречает в одном халате, твоем любимом, – я тут подумала по поводу твоего предложения. И… меня не додавили фанаты, нет!

– Ты про что? – Ты зеваешь, бредешь на кухню, включаешь чайник. – Голова кругом, духота жуткая была.

– Я даже знаю, кто из вас двоих надушнил, – она ухмыляется. – Ну, я про твое предложение. Нет, рисовать комиксы к вам навсегда я не перейду, даже не думайте, но… давай сделаем какой-нибудь совместный спешл? Кажется, это может быть забавно!

Забавно. Вот какое слово она выбирает – «забавно». Тебе совсем не забавно. Спешл – это не то же самое, что ухватить и воплотить пару ее идей. В настоящем соавторстве она сожрет тебя, все будут говорить только о ней: ты ведь видишь ее новые рисунки, с каждый разом они все свежее и интереснее, а сам топчешься на месте, но так не должно быть! Как хорошо, что она отказала тебе в прошлый раз – открыла глаза.

– Нет, Эль. Давай не будем. – Ты хотел сделать чай, но передумал. Просто стоишь, прислонившись к кухонной стене.

– Опа, и что это по тебе так тюкнуло? Обиделся? А ты сам напросился!

– Нет, не обиделся. – Тебе становится жарко, воздуха не хватает, будто невидимые руки душат. Не контролируя себя, говоришь: – Ты меня затмишь. Они и без того любят тебя больше. А так – станут вдвойне.

Понимаешь, какую глупость сказал, только когда Эля уходит в спальню. Залпом глотаешь стакан воды – главное – успокоиться, – заходишь в ванную, быстро умываешься, снимаешь рубашку – вспотел, – принимаешь душ, протираешь зеркало рукой. Смотришь на золотистое отражение – вот оно, взаперти, ничего не произойдет, оно повторяет за тобой каждое движение: так же шевелятся губы, поднимается та же рука, та же опускается. Ты доволен собой, каждым своим решением: ты получаешь от Эли все, ты больше не боишься отражения. Ты поглаживаешь свой торс и зачем-то опять говоришь все это вслух, будто устал молчать, будто слова, не будь они произнесены, сгниют и отравят тебя.

– Неужели так сложно понять, – думаешь ты вслух, – что такое любовь, а что – простая игра? Все ли русалки так наивны, что готовы отдаваться то ведьмам, то начальникам, то вновь обретенной любви молодости?

Ты умываешься еще раз и только тогда замечаешь – дверь приоткрыта. Эля – вытерла слезы и решила поговорить еще? – стоит в проеме, ждет тебя. Не успеваешь ничего сказать. Она вновь уходит молча.

На кровати ты решаешь сделать ей приятное – как только входишь в спальню вместе с десятком отражений, она скидывает халат для всех вас. Касаешься губами холодной кожи, пахнущей мятным гелем для душа, слышишь легкие Элины стоны, но, уже растворившись в удовольствии – трудно утолить юношескую страсть, когда так долго верил в ответную ласку отражений, – вдруг чувствуешь, как Эля отталкивает тебя. Резко встает, хватает халат. Ты переворачиваешься на спину. Смотришь на нее непонимающе. Только сейчас видишь – она плачет.

– Придурок, – захлебываясь слезами, выдавливает Эля. – Это так больно. Опять больно.

Она убегает в одном халате – в коридоре, понимаешь ты по звуку шагов, только надевает кеды, – а ты так и лежишь на спине. Улыбаешься. Приподнимаешься на локтях – рассматриваешь отражения, вздыхаешь; повод найти себе кого-нибудь на одну-две ночи, и еще, и еще, и еще. Только теперь замечаешь на прикроватной тумбочке пустую бутылку энергетика. Слышишь эхо слов: больно, больно, больно. Опять улыбаешься. Нет, тебе не больно – и не будет больно. Ты не потерял ни красоты, ни таланта, ни отражения. Остальное восполняемо. Заменяемо, как детали конструктора: выбери любой цвет, любую толщину, любую хрупкость.

Ты спишь без снов, просыпаешься поздно. Вечером тебя ждет презентация. Ты выкидываешь банку из-под энергетика, умываешься, принимаешь душ – меняешь мятный шампунь на ягодный, – делаешь маски, лепишь патчи. Укладываешься. Прикидываешь, что надеть. Пока завариваешь чай, замечаешь пару пропущенных от Генри – звонил полчаса назад. Не торопишься перезванивать. Когда телефон наконец вибрирует вновь, наигранно зеваешь в трубку:

– Генри, в выходной утро начинается тогда, когда проснулся. Не на этом ли держится крыша всего общества?

– Все отменяется. – Генри серьезен. – Никакого мероприятия. Сиди дома, слышишь? Я приеду.

Мир кричит, обезболивающие от его агонии опять перестали действовать. Это предчувствие – но ты в них не веришь. Списываешь на плохой сон и ночные Элины слезы.

– Генри, там что, солнце упало? – Ты смеешься, но не слышишь смеха в ответ. Это пугает.

– Да. Типа того. – Генри куда-то бежит, ты догадываешься по дыханию, по шуму дневных улиц, в особенности – по сигналам машин. – Загляни в «Твиттер». Просто загляни, господи боже, в «Твиттер».

Он кладет трубку. Ты открываешь ленту: новости об очередных абсурдных законах Джокера, мемы, анимации, фанарты по твоим комиксам; потом – тебя трясет – плачущую Элину героиню, всю в крови, никаких подписей, только грустные смайлики; дальше – рисунки себя, связанного и избитого, с отрубленной головой, стоящего на коленях и целующего чьи-то огромные, начищенные до блеска сапоги, и вот тут уже на подписи не жалеют слов. Стараясь быстрее пролистать поток этого ужаса, ты случайно находишь нужный пост.

Теперь не просто тошно и душно – больно и страшно. Ты слышишь слезы Эли – слишком поздно догадываешься, что это твои собственные.

Эля написала пост. Прощальный. Простите, пишет она, я знаю, как вы любите мое творчество, но я больше так не могу, мне пора стать морской пеной, но я не продам голос ведьме, он останется с вами, он – образы ваших любимых игр. Создатель героев с золотой кожей и героинь с большими грудями сперва пытался украсть мой талант, забрать к себе в тюрьму с гордым названием Golden Comics и там высасывать творчество, купаясь в лучах славы: его они питают, мне всегда лишь щекотали щеки. Видя ваши реакции на наше баловство – отмотайте на пару постов назад, – я предложила ему коллабу, пошла на сделку с совестью – и тогда отказался он. Побоялся, что я затмлю его; эгоист и никчемнейший из людей. И он наживался на вашем, мои дорогие, доверии и внимании, на ваших артах, фанфиках и стихотворениях: единственное, чего он желал, – так это приумножения собственной славы – лучше бы хотел денег, ведь кто из нас не! Когда в детстве я спасла его, обреченного, из-под обломков райского мира, научила рисовать и взамен не попросила ничего и он предал меня в самый страшный час моей жизни – когда ушел дедушка, когда моей душе требовалось чье-то тепло, а моему телу – чья-то близость. Он не ответил мне взаимностью – ни много лет назад, ни теперь. Он решил использовать меня, поиграть, как с простушкой – нет, у той хотя бы есть душа, – как с резиновой куклой. Он сделал все, чтобы я решилась на этот шаг. Знайте – если захотите винить кого-то, вините его. Я обещала, что он почувствует это. Боль расставания. В его случае – с собственным великолепием. Прощай, отец-Тритон и сестры. Ведьма ни при чем, она глупа и недальновидна. Это все принц – от них одни проблемы.

От количества лайков, репостов и гневных комментариев кружится голова; люди отправляют плачущие смайлики и гифки, вот он – стихийный мемориал перед текстовым надгробьем. А ты не веришь, что Эля могла решиться на такое, ведь ты не знал одну девушку, она всегда выходила в окно[19]19
  «Наутилус Помпилиус», «Тутанхамон», 1994 г.


[Закрыть]; не веришь до тех пор, пока в официальном аккаунте игры не публикуют сообщение с ее черно-белой фотографией – ушла из жизни, бла-бла-бла, скорбим, бла-бла-бла, была найдена в собственной ванной, бла-бла-бла. Почему-то так ты и думал. Она сольется с водой. Станет не пеной, а кровью морской. Не надо никаких ведьм.

Генри приезжает спустя несколько часов. Сидит на кухне, медленно курит сигарету – все же пристрастился к ним, но не позволяет себе больше одной в день – и, как проводник по неизведанным мирам, объясняет, что вы будете делать. Он предупреждает тебя: готовься к допросу в полиции, а ты истерически смеешься: «Как можно верить предсмертным запискам?!» Генри серьезен. Тушит сигарету о тарелку – пепельницы нет – и отвечает: ты познал одну сторону славы, теперь познаешь другую, кишащую демонами, – здесь только внутренний свет поможет идти вперед. Сказав это, он все же хмыкает: с каждым годом, говорит, я все больше похож на героев любимого Достоевского и с каждым годом все отдаляюсь от них, прислушиваясь к советам старого друга, греющим карман костюмов и пальто.

Генри требует не открывать соцсети, но, встретив тебя через день – вы едете на допрос в такси, – сразу понимает по глазам, бледному лицу, исчезнувшей улыбке, что ты открыл. Почитал, увидел все льющиеся на тебя помои: обвинения и угрозы воняли даже через экран; не кончались и ужасные рисунки – ты особенно запомнил себя повешенным, с по-мультяшному выпученными глазами, вывалившимся синим языком и подписью: «Что, в первый раз?» Элина записка – камень, брошенный в осиное гнездо; полусонные, полумертвые осы жалят. Их фантомное жужжание преследует тебя, и вопросы полицейских кажутся сплошным жу-жу-жу: жу-жу-жу, правда ли вы состояли в отношениях с погибшей, жу-жу-жу, как давно вы знакомы, жу-жу-жу, принимаете ли вы ее обвинения.

– Вы действительно считаете, что можно обвинить человека из-за поста в интернете? – не выдерживаешь ты. – А если бы она начиталась любовных романов и…

– Мы ничего не считаем, – говорит один из полицейских. – Мы обязаны допросить всех. Тем более, родственников у погибшей не осталось. Так вы ответите на наши вопросы?

Ты рассказываешь все Генри дрожащим голосом; он выслушивает молча, а на твой вопрос – страшно говорить такое об Эле – «Вскрытие назначат?» отвечает:

– Я не сомневаюсь, что его назначат. – Генри молитвенно смыкает ладони. – Я только сомневаюсь, что его назначат как можно скорее.

Генри действительно сомневается, а потому, вернувшись домой, звонит друзьям и приятелям: одних просит повлиять и ускорить процессы – так же, как ускоряли выдачу твоей визы, – других – просчитать риски и последствия. Конечно, он сам знает, к чему все может привести, но хочет убедиться в своей правоте: если все пойдет не так, тебя отменят, сметут волной травли и выкинут на свалку истории со всеми недоделанными комиксами, твои миры будут гнить, разлагаться, отравлять твою душу; ты захлебнешься в грифельной лимфе и фломастеровой крови. Генри не может этого допустить – тогда сгниет он сам, потеряет последнюю надежду воплотить что-то своими немощными к творению руками. Он не спит всю ночь, только обнимает Вивьен, когда сильно за полночь она приносит ему кофе и тарелку с печеньем, и написывает медийным знакомым – и знакомым знакомых, – чтобы они сделали посты у себя в социальных сетях, чтобы впрыснули в интернет-вены антидот: пускай слабый, сомнительный, но вдруг он спасет вашу творческую жизнь? Твою и его.

Скандал, вспыхнувший стремительно, так же быстро гаснет. Вот она – природа интернет-пожаров: стоит появиться новому мему или очередному громкому делу, как все забывается; тем более когда все оказывается не так однозначно. Лучше тратить интернет-силы на обсуждение очередной теории заговоров: чипы Илона Маска, вышки отравляющей связи, тайное правительство за спиной Джокера. Куда тебе тягаться с ними? Вскрытие проводят быстро, и Генри заставляет тебя – ты не хочешь – обнародовать его результаты; просит сделать это тех же знакомых и знакомых знакомых.

Но ты понимаешь – этого мало. А потому, желая эпично закончить печальную сказку – такого финала все и ждут, – пишешь много и красиво, а все, что просит Генри, прячешь вниз. Ты пишешь, что очень любил ее и когда-то давно, в страшном мире суеверий, где никто в тебя не верил, она единственная поверила и помогла стать собой; ты пишешь, как встретил ее много лет спустя, и опечалился ее страданиям, и был рад всем фанартам, стихотворениям и фанфикам – потому что всегда хотел любить вот так, по-настоящему, утопая в творчестве, но получил это только от Эли; ты пишешь, что скорбишь и винишь себя – видел, как ей порой тяжело дается просто жить, не проваливаясь в глубины меланхолии, знал все ее таблетки наизусть и сам порой претерпевал волшебное превращение, но становился не лавровым деревом, а чудотворным зельем, смягчающим агонию; ты пишешь: я люблю ее и буду любить, а потом обязательно нарисую спецвыпуск про покрытых тиной рыцарей, только подождите и попробуйте понять нас обоих – и простить нас обоих.

Ты пишешь – и тебе тошно.

Гнев не спеша стихает – не весь, не сразу, но он сменяется слезами, и маленькие интернет-революции даже самых больших скандалистов, преданных Элиных фанатов терпят крах. Никто больше не собирается рубить голову короля, оказавшегося не таким плохим. Скандал смолкает.

Язык линий и цветов не смолкнет никогда.

Генри пишет тебе, поздравляет, но просит еще неделю посидеть тихо, ничего не постить, а потом обрадовать всех новым скетчем или готовой обложкой – и ничего, что вы запланировали официальный анонс позже. Генри гасит экран телефона, потирает переносицу, открывает бутылку шампанского.

– Ты будешь? – спрашивает у сидящей напротив Вивьен. – Я не могу. Не лезет.

– Тогда я буду пить за тебя, – улыбается она, пока Генри наполняет бокал. Сам берет стакан воды с долькой лимона. – Генри, ты совсем вымотался. Так нельзя. Зачем так носишься с Петей?

– Знаешь, иногда мне кажется, что Оскар точно дал бы ответ на этот вопрос. Он знал меня куда лучше меня самого. – Генри вздыхает, допивает воду. – Но старик Ананси забрал его слишком рано. Хотя ладно, Оскар успел сделать многое. В отличие от меня…

Генри лукавит: ответ здесь, на кончике языка, извивается, как дождевой червь.

– Только не говори мне, что снова собрался на крышу, – ухмыляется Вивьен. Генри знает эту кошачью ухмылку – она всегда улыбается так, когда собирается отговорить или уговорить его. – Я еще не все из тебя выжала.

– Да уж. – Генри подливает воды из графина. – Что Оскар точно успел сделать вовремя, так это познакомить нас.

Оскар – почему-то только сейчас взрывается воспоминание: ухмыляющийся доктор, подписание комиксов для никого и нигде, телефонный звонок, мертвое тело, записка. Господи, вдруг с Петей случится то же самое? Вдруг из-за его, Генри, страха признаться даже самому себе он тоже совершит величайшую из глупостей; те, которые уже натворил, – мелкие камушки. И все из-за чего? Из-за того, что он… снова червячок извивается на кончике языка, от горечи чуть не проступают слезы.

– Генри, – продолжает Вивьен. – Я ведь не шучу, и ты знаешь. Возьми паузу. Ты так бегаешь с вашими комиксами, как не бегал никогда. Неужели ты думаешь, что раз у вас одно лицо на двоих, то и…

– То и душа у нас одна? Вивьен, я бы хотел знать – но ангелы все так же молчаливы. Бородатые мертвые писатели оказываются куда лучшими знатоками гласа Божьего. – Генри устало смеется.

Ему жарко, одолевает нехорошее предчувствие – он всегда верил им, а теперь, после всего произошедшего, верит и подавно, пускай старушка-психолог убедила бы в обратном, заставила бы взглянуть глубже внутрь себя и правильно бы сделала. Генри снимает футболку. Прохладней не становится. Он заболевает? Или это знак, который необходимо прочесть, но нет в его дворце такого мудреца?

– И все равно, Генри…

– Мне кажется, я должен обязательно вывести его к свету – потому что, похоже, завел во тьму. – Генри закрывает лицо руками. – А сам, чувствую, к свету уже никогда не выйду. Сил не осталось, да и смысла нет.

– Он уже достался тебе испорченным, ты просто открыл ему глаза на жизнь, а еще вбил в мозги несколько постулатов Оскара. Чего оставалось ждать? – Вивьен встает, переставляет стул, садится за Генри. Гладит его по голове, потом массирует плечи, шепчет на ухо: – К тому же ты знаешь – я пойду с тобой до конца. Даже в темноту. Должен же у тебя оставаться повод для очередного искушения.

– Нет, Вивьен, я не о том. – Генри вздыхает. Время проглотить червяка и изрыгнуть ядовитые пары мыслей: так ли в представлении Вал общаются демоны? – Я ведь вижу, как он стал бояться меня. Ты же читала его комиксы про отражения? Только дурак не поймет. Господи, Вивьен, это ведь я так напугал его… и этот страх довел его до черты.

– Его паранойя, – Вивьен обнимает Генри, – его проблемы.

– Нет, Вивьен. – Генри выскальзывает из ее объятий. От собственного ядовитого дыхания, кажется, слезятся глаза. – Это все из-за меня, правда. Он ведь нашел тогда мои детские рисунки – я не говорил. А как только я увидел, как и что рисует он… я ведь подумал – это шанс. Творить чужими руками, дать волю идеям, навеки запертым в голове. – Генри скрючивается. – Я ведь хотел попросить его потом… добавить хотя бы одного второстепенного персонажа. Совсем моего. Мне он когда-то снился: полковник Сандерс, отстреливающий фениксов и единорогов среди волшебных джунглей. И я уверен, Петя наверняка представлял себе что-то такое.

– Но что в этом плохого? Ты дал ему возможности творить – и он творил. Кто виноват, что не только лица, но и идеи у вас так похожи? – Вивьен тянется к Генри, хочет снова заключить в объятия, но останавливается. – Как сказала бы твоя Вал – Бог просто наделил вас разным талантом. Или Гудвин. Тебе – мозги, ему – ручищи.

Генри тихо смеется. Он мечтал быть святым старцем, указывающим верную дорогу заблудшим, прежде всего – себе и Вивьен, двум печальным падшим ангелам, но ничего не вышло; старец Зосима внутри него умер, и никто не оплакивает его, потому что уже ползет трупный запашок, никакого благоухания и чистого света – морщат носы, воротят лица, крестятся, прав был пес Федор Палыч, прав! Это запах его, Генри, завершающейся жизни: как мало сил, как мало откровений. Погнаться за фантомной возможностью творить и… и что? Использовать Петю как кисточку: износится – всегда можно купить другую; бросить прежних коллег, тех, кто долгие годы помогал и, самое главное, верил в успех, – ради того, чтобы видеть, как под чужими руками оживают наброски собственных идей.

Что бы сказал об этом отец? Не похвалил бы – точно.

– Боже, Вивьен. – Он наконец сам обнимает ее, целует. – Мы сражаемся одни против всего мира. И ради чего? Чтобы заглушить пустоту внутри, чтобы перестать слышать агонию этого слишком старого мира… Как же тебе повезло, что ты не слышишь ее.

Уже не червячок, жук ползет по языку, стрекочет крылышками: нет, мировую агонию этим не заглушить, Петя не обезболивающее, как ни отрадно об этом думать; мир все еще кричит, и голова пухнет, и, порой кажется, вот-вот лопнет сердце – Генри ведь читает новости, читал даже вчера, прочитает и сегодня: застилает небеса вулканический дым, и пламя горячих слов разгорается в крепостях, и рычат пулеметы на границах, не разбирая ни своих, ни чужих, тасуя их, как карты.

– Мне не повезло в другом – что ты постоянно превращаешься в копию нудного русского писателя. – Она убирает руки с плеч Генри, встает, берет недопитый бокал. Взмахивает свободной рукой. – А мог бы быть страстным поэтом-хулиганом! – «Хулиган» она говорит нарочито-английски, по-берджевски. – Хотя мне нравится. Продолжай занудствовать. Это возбуждает.

– И только? – хмыкает Генри, потянувшийся за сигаретой.

– И заполняет пустоту внутри.

Когда Вивьен засыпает – скандалы и беготня утомляют ее, она лежит на кровати, как ребенок, свернувшись калачиком, – Генри набирает сообщение Пете: «Прости, Петя. Я знаю, что ты думаешь – что я хочу занять твое место, стать тобой. Но я не хочу. Я…» Что писать дальше? Врать – никогда не думал о таком; рубить правду – решил творить твоими руками, сам видел, как похожи наши идеи и, быть может, так же похожи были бы наши стили, умей я рисовать? Непонятно. Стирает сообщение. Прежде чем уснуть, случайно нажимает куда-то не туда, и вдруг всплывает фотография – галерею Генри не чистит, облачные хранилища спасают воспоминания, – сделанная в больнице, после разговора с Оскаром. Селфи. Генри всматривается в это молодое лицо. Зная, что увидит, встает, стараясь не разбудить Вивьен, идет в ванную, включает свет, смотрит в зеркало – на фотографию, в зеркало – на фотографию, в зеркало – на фотографию…