Текст книги "Было у него два сына"

Автор книги: Денис Лукьянов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 15 страниц)

Ты терпишь быстротечное лето мужественно – мог ли подумать, что солнце, малина и свежий воздух будут приносить такие страдания? – и не плачешь. Ударами по щекам отучиваешь себя от этой пагубной привычки – плакать, когда вздумается. Вспоминаешь мамины слова – мальчики должны быть мужественными, слезы их не красят; ты вспомнишь их вновь на пороге чужой квартиры, захочешь опять ударить себя по щекам, возжелаешь еще раз перетерпеть то долгое лето без Эли.

Может, так получится поверить в происходящее?

Тебе кажется, что ты научился чуять осень, ведь перед августом воздух насыщается чем-то безудержно горьким, густеет, напоминает отвратительную микстуру от кашля, а после остывает – это томно дышат долгие темные ночи и ленивые затяжные дожди, это поют кривые отражения в лужах и мерцающие дворовые фонари. Всю ночь перед первым сентября ты не можешь уснуть, ведь скоро вернешься к античным бюстам – интересно, будут ли они так же безучастны или улыбнутся тебе? – к старому учителю, к запахам художки и к Эле; лежишь с закрытыми глазами и представляешь, как она показывает тебе обещанные рисунки моря и его дивных жителей, как вновь учит тебя анатомии тела, как смеется, когда вы, на миг став обычными детьми, а не художниками, дурачитесь и рисуете на полях тетрадей всякую ерунду, и спустя несколько минут, сосредоточено, высунув язык, набрасывает на белом листе черные контуры и штрихует серые тени. Засыпаешь поздно, встаешь сам, раньше будильника, идешь на кухню делать какао – мама еще спит, – пьешь его, слушаешь праздничную музыку, доносящуюся прямо со школьного двора. Наконец видишь в дверях маму, сонную и грустную. Думаешь, ей нужна другая музыка – о Мэри, понимающей, что жизнь такая штука; об Арлекино, которому надо быть смешным для всех; о том, кто холоден, как айсберг в океане; о мал-помалу привыкающих друг к другу любовниках-мошенниках. Мама улыбается тебе. Через силу. Это ее единственная улыбка за весь день.

В школу ты идешь вприпрыжку. Не потому, что хочешь поскорее увидеть друзей – Пашка, Вовка и Сережка все дальше, ты больше не равняешься на них, редко выбираешься гулять и не отдаешь свои любимые карточки, – а потому, что после школы ждет Эля, холсты, учителя, охранник и уборщица; после школы начинается настоящая жизнь. Мама уходит на работу после линейки, вы прощаетесь до вечера. Лишь раздается последний звонок – как хорошо, что время вновь ускорилось! – ты бежишь, чтобы не опоздать на автобус, ждешь, нетерпеливо топая ногой, выбегаешь на нужной остановке, шлепаешь пропуском по столу охранника. Он узнает тебя, улыбается, берет пропуск, изучает и тут же делается серьезным, возвращает.

– Прости, дружок, – цокает он и по обыкновению зевает. – У тебя пропуск не продлен. Не могу пустить.

– А его надо было продлевать? – Ты не успеваешь забеспокоиться. Думаешь, это какая-то ошибка.

– А мама тебе не говорила? Новый учебный год – продленный пропуск. – Он вновь берет пропуск в руки, изучает, мотает головой. – Нет, не продлен. Спроси потом у мамы. Пропустишь один день – ничего страшного не случится. Не боись.

Случится. Почему охранник так спокоен? Случится, случится, случится, конечно, случится! От старого учителя станет пахнуть не фиалками, а гнилой травой, античные бюсты посмотрят укоризненно, а Эля не покажет рисунки… И тут ты видишь ее: она машет рукой из того мира за чертой – позже, мучаясь над сюжетом одного из своих комиксов, ты и будешь думать, что тот мир был потусторонним, нереальным, – но ты не можешь подойти, только машешь рукой в ответ и не находишь ничего лучше, чем крикнуть:

– Прости, сегодня без меня! Не показывай никому море!

Она смеется и, помахав теперь на прощание, убегает к учителям и бюстам, к краске и старой мебели. А ты садишься на скамейку при входе – не сняв ни куртки, ни ботинок – и смотришь в стену. Достаешь альбом, карандаши и принимаешься рисовать, поглядывая на охранника. Он все видит, но молчит, только улыбается.

– Иди-ка домой, – наконец говорит он. – Нечего тут сидеть.

– Не пойду, – отвечаешь ты, не отрываясь от рисования.

– Ну, не пойдешь – значит не пойдешь. Как знаешь.

Вскоре он ставит рядом с тобой пластиковый стаканчик крепкого черного чая с сахаром – ты обжигаешь губы, но жадно пьешь. Сидишь так час, два; сидишь, пока не чувствуешь тяжелую руку на плече: Элин дедушка – он загорел еще больше – смотрит с недоумением. Сев рядом, он спрашивает: «Что случилось?» – а ты на миг чувствуешь себя взрослым, который пришел в детский сад слишком рано и теперь думает, как скоротать время в ожидании ребенка. Охранник отвечает за тебя: «Забыл продлить пропуск. Отказывается уходить», – а дедушка, кивнув, улыбается: «Правильно, что отказывается. Ему ведь обещано море».

Вы встречаете Элю вместе – прежде всего она кидается обнимать тебя, тараторит, как ужасно рада тебя видеть, а ты отвечаешь: очень скучал; сам слышишь, что твои слова – ползучие гады. Сухие, неискренние. Ты думаешь не о ней – о непродленном пропуске. Пока вы идете домой, ты объясняешь Эле, что теперь вы сможете быть на связи всегда, ведь у тебя есть новый телефон, и она энергично кивает, перебивает тебя, рассказывает о жарких ночах и звездах размером с куриное яйцо, о ласковых теплых волнах и ужасных ураганах, о красках природы, не передаваемых на холсте; она обещает показать тебе все это, как только ты зайдешь в гости или продлишь пропуск, а ты идешь, смотришь под ноги и пропускаешь половину слов мимо ушей, потому что не веришь в реальность происходящего и слышишь крики мировой боли – слишком быстро понимаешь, что кричишь сам. Внутри.

Ты просишь не провожать тебя до двери, прощаешься с Элей и дедушкой у подъезда. Заходишь домой – теперь носишь ключи с собой, сам открываешь дверь. Видя маму на кухне – сидит за столом у газетных вырезок, но смотрит в чашку чая, – говоришь, не раздеваясь:

– Мам, хочу поговорить. – Шарк-шарк, вытираешь ноги о ковер. Хруст-хруст, снимаешь куртку и вешаешь в шкаф.

– Да, я тоже хотела поговорить с тобой. – Хруст-хруст, она жует печенье. Когда ест сладкое – грустит, ты знаешь.

Садишься за стол. Ничего не наливаешь себе, выдаешь скороговоркой:

– Мам мы забыли продлить пропуск сегодня меня не пустили.

– Не забыли, Петя. – Хруст-хруст, еще одно печенье. Хруст-хруст, и еще. Она наконец поднимает глаза. Будто боясь упасть, обеими руками обхватывает кружку – должно быть, кожу обжигает, чай горячий, валит пар.

– Но почему же тогда… – Ты не хочешь слышать ответ.

– Не забыли, Петя, – теперь будто забывает она. – Просто… знаешь, ты взрослый мальчик, ты должен понимать, что иногда…

– Мама! – Ты срываешься на крик. Вот-вот ударишь себя по щекам или заплачешь. – Мама, просто скажи мне, что случилось! Почему мы забыли продлить пропуск?!

– Мы не забыли. – Она сильнее сжимает кружку. – Петя, только не плачь. Прости, но они сказали, что… они выгнали тебя.

Хруст-хруст – нет печенья на тарелке, никто не убирает вещи в шкаф. Так ломаешься ты: кто-то жует твои кости, сердце, высасывает душу, чистоты которой так хотела добиться бабушка, говорила, что у нее припрятана пара фокусов для Господа в рукаве. Тебя сжирают, проглатывают, и утроба, в которой ты оказываешься, – сплошь холодный мрак безнадежности, заледенелый мир, где постепенно перевариваются мечты, где отмирают всякие надежды, не возрождающиеся по весне, ведь здесь, по ту сторону жизни, – а ты веришь, что умер, исчезла мама, печенье, чашка чая, – нет никакой весны, только длинная полярная ночь, о которой, бывало, рассказывал Пашка, вернувшись из Мурманска, где гостил у родственников.

Мама говорит что-то еще, объясняется: учителя посчитали твое обучение бессмысленным, ты слишком юн и неопытен, сам седой учитель, пахнущий фиалками, попросил сперва поучиться в месте поскромнее, отточить навык, повзрослеть, а потом возвращаться, но больше всего советовал бросить эту затею, стать кем-то другим, забыть о рисунках. Ты не веришь, что это говорил он, что это говорит мама: должно быть, суперзлодеи из твоих любимых комиксов сошли с пестрых страниц, надели маски и издеваются над тобой, хотят сломить, но ты должен держаться, вот только ты не супергерой. Бьешь себя по щекам, но чувствуешь, как они намокли от слез – где твоя сила воли? – и бежишь в комнату, не слыша окриков мамы – хруст-хруст, что это, кости или ковер под ногами? – хлопаешь дверью, забираешься в кровать, утыкаешься лицом в подушку и ревешь, пока мир вокруг рушится, пока гремит металлическая симфония его агонии, а мировая печаль сороконожкой заползает тебе в уши, откладывает там яйца тревог и сомнений. Так писали в какой-то книжке. И вдруг ты вскрикиваешь от боли – хорошо, лежишь лицом в подушку, иначе оглох бы сам и оглушил бы соседей, – ведь чувствуешь, как словно по команде рвутся твои рисунки в чужих квартирах: однокомнатных и трехкомнатных, ухоженных и грязных, наполненных модной мебелью и выдержанных в, как говорил дедушка Эли, глупом советском стиле; ты чувствуешь каждую пролитую каплю цветной крови фломастеров и маркеров, слышишь хруст нарисованных костей и сухожилий – хруст-хруст, хруст-хруст, хруст-хруст – и не находишь ничего лучше, отныне и впредь, чтобы тоже хрустеть, чтобы заедать боль, глушить крик мировой печали, устраивать поминки по своим героям, злодеям, их супермобилям и мегавертолетам: сейчас, через девять, через сорок дней, и впредь, и впредь, и впредь.

Следующим утром ты не упоминаешь случившееся – мама хочет тебя разговорить, но смиряется, прикусывает губы, просто ставит на стол завтрак и горячее какао, от которого тебя впервые в жизни воротит. В классе ты ни с кем не общаешься, отмахиваешься от шуток Сережки, Пашки и Вовки – теперь они кажутся тебе не друзьями вовсе, а бумажными фигурками, которые никто не удосужился раскрасить, – а после идешь к художественной школе. Шагаешь медленно, чтобы опоздать, прийти после начала занятий – не хочешь встретить Элю раньше времени. Не снимая куртки, садишься на скамейке в коридоре.

– Ну что, сделал пропуск? Опоздал? – посмеивается охранник, глядя на тебя.

Ты смотришь в пол, а потом находишь силы взглянуть на него и ответить как есть:

– Нет. Я больше не учусь здесь. Просто пришел попрощаться.

Тебе кажется, что охранник – этот большой круглый мужчина, небритый и часто потеющий, – краснеет от стыда за собственный вопрос. Больше ничего не говорит. Только поглядывает на тебя – иногда ты ловишь его взгляд и делаешь вид, что поправляешь куртку. Смотришь на часы. Чтобы скрасить время, рисуешь, но теперь точно знаешь – для себя. Только для себя. Когда занятия подходят к концу, вспоминаешь – скоро придет дедушка Эли, а ты не хочешь встречать его так рано. Выходишь на улицу и встаешь за углом, разглядываешь проносящиеся мимо машины и пробегающих прохожих в пальто, куртках, толстовках. Темнеет. Поднимается ветер. Загораются фонари. Пейзаж одиночества – так отныне ты называешь осень. И время наконец приходит – ты слышишь детские голоса, хлопки дверью, а потом – смех Эли. Он принадлежит миру искусства, миру античных бюстов и старой мебели, масляных красок и хрустящей бумаги. Его не спутать ни с чем.

Когда ты появляешься из-за угла, Эля вскрикивает от неожиданности, но тут же бежит обнимать тебя. Расспрашивает, что случилось, почему не пришел в этот раз. Ты ждешь, пока дедушка традиционно пожмет тебе руку, и говоришь как есть: тебя выгнали, бросили на улице, как плюшевую игрушку, под дождем; но дождь – этого ты никак не можешь знать – все равно что слезы обреченных скитальцев, так и не пришедших к мечте, потерявшихся в серых лабиринтах городов, где каждое мнение, каждый окрик, каждая похвала – уловка, сбивающая с пути. Эля снова обнимает тебя, плачет – но это должен делать ты – и обещает помогать, учить, тайком доставлять крупицы знаний, которых тебя лишили. Поворачивается к дедушке, спрашивает, можно ли, а тот, понурый – хочет ли видеть тебя так часто? – кивает. Эля прыгает от радости. Ты просишь не провожать тебя до дома. Ждешь выходных, глотка свежего воздуха – суббота, как вы договорились, отныне день ваших встреч, день искусства, день буйства жизни, – но нужно перетерпеть еще целых четыре дня. Терпение. Терпения тебе не занимать.

Ты не говоришь маме.

Мир лишен привычных красок – все серое, понурое, только твои карандаши и фломастеры остаются такими же яркими. Мама все чаще приносит домой сладкое – печенье в блестящих упаковках, конфеты на развес, вафли с малиновой начинкой в желтых картонных упаковках, мармеладные дольки, пирожные-картошку в пенопластовых упаковках, – а ты просишь приносить еще и еще. Ты привыкаешь к новым движениям – дотянуться рукой до конфеты, – так же быстро, как когда-то привыкал выводить первые линии героев и злодеев. Ничего другого не остается после стремительного падения из волшебного колдовского сада – ты, кажется, читал о таком в книжке, – ведь нет больше сочных фруктов знания, только металлические стебли и бумажные розочки безвкусной действительности.

И только в субботу ты забываешь про сладкое, потому что приходишь в гости к Эле: светлые стены, морские пейзажи, голубоватая мебель на кухне, все легкое, радостное, невесомое, и не слышно нигде завывания лунного и солнечного ветров, не звучат песни той, которая поет, – только что-то нежное на непонятном языке, медленно раскручивается виниловая пластинка. Эля с порога обнимает тебя, торопит – ты пришел первый раз – и тянет к себе в комнату, говорит, что дедушка скоро придет. Ты хочешь плакать от счастья – чувствуешь, как вернулся в волшебный мир. На письменном столе Эли изрисованные листы и разбросанные карандаши, в углу – пустой мольберт, на голубоватом диване – плюшевые игрушки и фломастеры, будто рисовать здесь умеет каждый и ночью, пока Эля спит и видит – ты уверен – море с прибрежными скалами, игрушки помогают ей, выводят новые линии, выдумывают гениальные цветовые сочетания, а днем молча радуются восторгу хозяйки. Здесь нет ни героев, ни злодеев, зато сплошь и рядом пейзажи, натюрморты: закаты над бетонными многоэтажками и чайки над морем, фрукты в вазах и цветы в старческих руках.

Вы с Элей болтаете и рисуете – ты все еще плох в анатомии, а вот она уже приручила цвета, обуздала тени, полутона и оттенки, – пока не приходит дедушка. Он возвращается из магазина, говорит – пора сделать перерыв, зовет на кухню, кормит макаронами с сыром, наливает чай, ставит вазочку сладостей – Эля жует печенье, а ты понимаешь, что совсем его не хочешь, что утолил голод рисованием и светлыми стенами. Вы рисуете еще, а потом ты помогаешь Эле создать страничку в социальной сети – у нее тоже есть телефон, – чтобы общаться в любое время дня и ночи, делиться рисунками. Вечереет. Ты уходишь домой и уже мечтаешь рассечь время, попасть в новую субботу, и вновь, и вновь, и вновь. Тебе больше не страшно и не больно существовать в безвкусном мире – теперь у вас есть социальные сети. А дома ждет сладкое – волшебное зелье, антидот от повседневности.

Тебе приходится рассказать маме, и она радуется, но улыбка натянутая, блеск в глазах – просто лукавое отражение света. Она говорит: «Ну и хорошо», – а сама уходит слушать любимые песни и крутиться перед зеркалом, расправляет крашеные рыжие кудри – хриплый голос той, которая поет, больше не доносится до тебя, мама купила наушники, но ты все равно чувствуешь, как резонируют мебель и посуда: все в твоей квартире, маленькой и давящей – хотя комнат больше, чем в Элиной, – пропиталось духом примет и суеверий, песнями прошлого века, голосом женщины, которая поет и накладывает заклятья.

Каждый вечер, пока мама не видит, ты изучаешь ее гороскопные вырезки – их все больше, мечтаешь смыть их в унитаз, но боишься, что тогда лишишь маму того же, чего лишили тебя, – смысла. Поэтому берешь печенье и конфеты, уходишь рисовать, но прежде пишешь пару сообщений Эле – пока она не отвечает, заканчиваешь одного из героев с развевающимся плащом, или героинь с длинными косами, или чудовищ с острыми зубами, – бросаешь ей фотографии рисунков, а она присылает свои.

Сколько дней осталось до субботы, один, четыре, два, или это – вечность, которую не преодолеть даже не одному из твоих суперчеловеков? Ты не думаешь. Просто ешь печенье, вафли, конфеты, рисуешь и, сходив в душ, иногда видишь очертания своего тела в запотевшем зеркале, стараешься не смотреть на появившийся живот и толстые бока, на щеки, за которые тебя стали дразнить в школе – даже Сережка, Вовка и Пашка, давно переставшие звать на совместные игры, как ты и хотел, издеваются над тобой. Ты думал, после их слов не будет больно – зачем обижаться на картонных человечков? – но они ранят отравленными стрелами. Снова нужен сладкий антидот. Порой в школе ты слышишь, как шушукаются девочки на задних партах – обсуждают твое угрюмое лицо и выросшие щеки, твой трясущийся на физкультуре живот, а сами красят губы и ногти, за что получают от строгих учителей, но слова взрослых для них ничего не значат. Как мало нужно, чтобы стать изгоем: поменяться внешне и внутренне, понять, что в головах окружающих гуляет ветер, они живут без цели и не слышат мировую агонию.

Все избегают тебя, а ты – их, больше не гуляешь, не меняешься карточками, скорее спешишь домой после школы и рисуешь-рисуешь-рисуешь; младшеклассники тыкают в тебя пальцем и кричат нехорошие слова, пока не получат по ушам от учителей, старшеклассники тайком фотографируют тебя, когда ты вдруг замираешь на лестнице, стараясь не упустить внезапно возникший образ нового героя. Ты слышишь, как зло воет в школьных коридорах, будто в одном из обшарпанных туалетов завелось чудище из выдуманного мира – ты рисовал такое, но рисунок твой никому не причинил вреда, – и вой этот пробуждает в детях, больших и маленьких, все самое плохое; вой этот заставляет забыть о мечтах и волшебных садах, требует возненавидеть ближнего своего, ведь именно он, он, он виноват во всем! В этом туалете тебя однажды запирают, но ты не плачешь, даже не боишься – извечный вой почему-то стих. Но у тебя отбирают незаконченный рисунок, хохочут, кричат: «Фигня!» – сминают, бросают в унитаз и смывают. А ты падаешь на колени от ужасной боли, и твои обидчики – некоторые недавно восхваляли тебя, просили одарить рисунками, звали: «Петя! Петя!» – разбегаются, испугавшись последствий.

Теперь ты стараешься избегать своего отражения – в вашей квартире их не так много, – но от правды не убежать, пусть мама и убеждает, что все хорошо, это такой возраст, не надо переживать, ты самый красивый мальчик. Слушая ее, но не веря ни единому слову – ведь каждое утро мама зачитывает тебе сложенный по бабушкиному рецепту гороскоп, разрешает делать одно, запрещает другое, – ты продолжаешь жевать печенье с конфетами, только в субботу отказываешься от сладкого, не боишься смотреть в зеркала квартиры Эли, но никогда не задаешь ей волнующего вопроса: «Каков я стал?» Вы говорите о рисовании, о кино, мультиках и книжках, и ты не хочешь рушить этот идеальный мир даже в переписке; она – радужный мост между вами. Порой, лежа в кровати и поглаживая живот – кажется, что так он исчезнет, – ты слышишь, как воют солнечный и лунный ветра, как шаркает по комнатам мама, и сердце твое сжимается, ты накрываешься одеялом с головой, прячешься от примет и суеверий, отказываешься быть их частью и вздрагиваешь, вновь ощущая острую боль – к ней ты уже привык – от рвущихся рисунков. Интересно, кто, когда, где и почему порвал этот? И как ты мог раздарить так много частичек себя, в которых видят просто неуклюжих человечков на белой – иногда чистой, иногда клетчатой, иногда в линейку – бумаге?

Ты знаешь, что стал рисовать лучше. Но никто не говорит тебе об этом. Никто, кроме Эли и дедушки – ты мечтаешь, чтобы он поговорил с мамой, но боишься этого разговора как огня. Все зеркала и вазы треснут в вашем доме, а от лунного ветра поднимется ураган, и тогда каждый из вас непременно услышит слова бабушки: «Ты у меня будешь самым лучшим…»

Однажды после школы у тебя отбирают портфель – карандаши, фломастеры, рисунки, все там! – и заставляют бегать за ним. Тебе тяжело: трясется живот, сбивается дыхание; ты вспотел, раскраснелся. Пашка, Сережка и Вовка наблюдают со стороны, хихикают, но не помогают – они давно предали тебя, позволили сожрать свое нутро воющему туалетному чудовищу, превратились в ходячих мертвецов. Хулиганов разгоняет только учитель – шипит на них, отдает тебе портфель, но тоже не задерживается надолго, кидает лишь: «Иди домой. Уроки кончились. Хватит». Один из хулиганов дает тебе подзатыльник, но ты не обращаешь на него внимания – смотришь на Вовку, Сережку и Пашку и, найдя силы, кричишь им: «Вы дураки!» Хочешь добавить: «Еще пожалеете». А они, нахмурившись, демонстративно достают из рюкзаков рисунки – когда-то ты нарисовал каждому по уникальному герою, сейчас они кажутся кривыми-косыми – и рвут у тебя на глазах. Ты хватаешься за живот – что-то лопается. Сперва от удивления – они всегда носили рисунки с собой! Потом – от боли и пролитой фломастеровой крови.

Дома ты запрещаешь себе плакать – уже взрослый, через пару-тройку лет тебя ждут первые серьезные экзамены, – бьешь руками по щекам, как раньше, умываешься, смотришь в зеркало и видишь того, кого видеть не хочешь, – толстого мальчишку, повелителя героев и злодеев, хозяина карандаша и бумаги, выгнанного из рая. Весь день до возвращения мамы ты сидишь на кухне. Рисовать не хочется. Делаешь уроки, потом залезаешь в социальную сеть – мама оставляет ноутбук дома и разрешает им пользоваться уже не два часа, а целых четыре, она доверила тебе пароль, но до сих пор не доверяет трогать кусочки гороскопов, – проверяешь переписку с Элей. Она пока не ответила. Хочешь рассказать о случившемся, прокричаться в монитор, ударить по клавиатуре, но стираешь набранный текст. К чему мучить ее своими проблемами? Снова берешься за уроки.

Наконец мама возвращается домой. С порога спрашивает, почему ты на кухне, – чувствует неладное, – раздевается, моет руки и садится рядом. Ты должен кому-то рассказать, слова просятся наружу. И решаешься. Говоришь о школе, о портфеле, об унитазе, о бывших друзьях; говоришь о том, как скучаешь по художественной школе, пусть и сумел найти ей замену в гостях у Эли; и, собравшись с силами, спрашиваешь у мамы – считает ли она, что тебя выгнали справедливо? Мама тяжело вздыхает. Подходит к тебе, гладит по голове. Тихо плачет. Напевает одну из любимых песен: ах, ах, ах, Арлекино, ты мой Арлекино, нужно быть смешным для всех…

– Что такое? – Ты запрокидываешь голову, смотришь на маму. – Я тебя обидел?

– Нет, что ты. – Она берет тебя за руку. – Это я тебя обидела. Очень сильно обидела.

– Но ведь я…

– Не сейчас, Петя. – Она отходит в сторону, пододвигает кухонный стул, садится рядом. – А тогда.

– Когда? – Ты боишься ее слов. Боишься правды, какой бы она ни была.

– Тогда… Петя, дорогой. – Мама смотрит прямо в твои глаза, но быстро опускает взгляд. – Петя, тебя никто не выгонял. Просто у нас… просто у нас не хватало денег. Слишком дорого, Петя. Понимаешь…

Что должен почувствовать ты? Горькую, как соленая вода, обиду, в которой впору утонуть? Или обжигающую, как летнее солнце, ярость, которая, назрев внутри, вырвалась бы с твоим пылающими словами и сожгла бы всю квартиру с суевериями и песнями рыжей примадонны? Почему мама, сама когда-то пообещавшая волшебную школу, соврала тебе, почему оказалась в команде злодеев – или, может, не она вовсе, может, со смертью бабушки ее подменили? А может, так сильно ударила и по ней мировая агония, что решила сберечь тебя, кабы чего не вышло, – она ведь смотрит телевизор чаще тебя, а ты подслушиваешь и подглядываешь, делая вид, что играешь или рисуешь, и каждый новый, как говорят дяденьки на экране, «громкий репортаж» впивается куда-то меж ребер? Ты сжимаешь кулаки, опускаешь взгляд – костяшки побелели. Нет, глупости, она, наверное, просто устала, да, устала и решила соврать – но можно ли простить ее?

Можно. Ведь теперь ты знаешь правду.

Правду ли?

– Ничего, – говоришь ты, обнимая маму. Она замерла от удивления. От твоего спокойствия. – Мне ведь помогает Эля. Но теперь я хотя бы знаю, что не безнадежен.

И, не давая маме продолжить, ты оставляешь ее ужинать одну, а сам берешься за рисунки. Линии – как никогда четкие, цвета – как никогда яркие, идеи – как никогда всепоглощающие. От света желтой лампы – сколько сидишь так? – болят глаза, затекает спина, но останавливаешься ты, только услышав дребезжание телефона. Достаешь его, открываешь переписку с Элей, ожидаешь увидеть ответные сообщения или рисунки, но видишь совсем другое. Какая пагубная планета застыла на небесах тем днем? Почему мамины гороскопы наврали? Почему не напел ни тебе, ни ей на ухо солнечный и лунный ветра?

Эля пишет тебе, что они с дедушкой срочно переезжают в большой город; она не успеет увидеться, попрощаться, даже подарить один из морских пейзажей, а ведь она давно хотела, – они уедут завтра утром, большую часть вещей оставят здесь, потому что обязательно вернутся, но неизвестно когда. Тебе, пишет она, придется продолжать одному; не грусти, ведь есть переписка, и все еще можно общаться, обмениваться мыслями, эмоциями, картинками – дедушка говорит, что интернет скоро окажется у людей в крови, и сам хочет сделать себе переливание такой крови, найти молодого донора, но только не собственную внучку и не ее друга.

Ты хочешь кинуться в ненавистную осеннюю тьму, добежать до их квартиры, заколотить в дверь, обнять Элю, пожать руку ее дедушке и сесть там, на лестничной площадке, подобно сторожевому псу, чтобы никто не смог переставить мебель, перекрасить стены, переложить бумагу и краски. Но нет, ты сидишь на месте. Просто убираешь рисунки, выключаешь свет, отвечаешь Эле: «Все хорошо. Еще спишемся. И созвонимся. И увидимся». Кладешь телефон на кровать. Идешь в ванную, но не моешься: снимаешь футболку, рассматриваешь себя в зеркале, щупаешь живот, бока, грудь, тянешь себя за щеки. Не надевая футболки, идешь обратно – говоришь маме, что пошел спать, ложишься в кровать, гасишь свет, берешь телефон, видишь смайлик от Эли – отвечаешь таким же. Вновь в тебе ни ярости, ни обиды. Засыпаешь.

Снятся денежный кашель, золотые птицы и бабушкины потрескавшиеся губы.

С той минуты ты взрослеешь не по дням, а по часам, в бочке становится тесно. Наутро будто лопается скорлупа, и ты рождаешься заново – как однажды родится мир в твоих будущих комиксах, из космического яйца, оплетенного космическим же змеем.

И пока время несется слишком стремительно – кто так подгоняет лошадей телеги жизни, из стихотворения, которое ты выучил к уроку, на удивление учительницы литературы? – ты открываешь для себя видеоролики на «Ютубе», где парни и девушки учат тебя рисовать: сперва объясняют, улыбаясь на камеру, а потом показывают, как наделить героев эмоциями, как добавить изображению живости и перспективы, как поиграть с формой. Ты смотришь эти ролики запоем, даже на переменах, а потом находишь другие видео: актеры, художники, музыканты, авторы комиксов шутят, рассказывают о работе и жизни на английском – его ты понимаешь через раз, но добрые люди перевели все и озвучили, не попадая в губы.

Огромный новый мир за семью морями открывается перед тобой. Ты смотришь на их холеные лица, на их идеальные кудри и острые подбородки, на мужественные скулы и худые руки, на жемчужные улыбки и лукавые глаза, на подкачанные – или стройные – загорелые тела и видишь, как эти обворожительные супергерои кинематографа, поп-культуры и глянца становятся лучшей версией себя, как, смотря в зеркало – ты уверен, – видят античные бюсты из давно потерянного, но не забытого – такое не забывается – рая художественной школы. Что видишь ты? Ответ тебе известен. Но ты не признаешься даже самому себе. Этот новый мир глянцевых обложек – теперь ты покупаешь журналы, хотя не отказываешься и от комиксов, которых в ваших киосках и книжных магазинах становится чуть больше, – диктует тебе формы и пропорции, кричит яркими цветами и динамичными кадрами, принуждает к дорогой одежде и красивой жизни. Ты рассказываешь об этом Эле, скидываешь ей интересные ролики. Вы обсуждаете их, но с каждым месяцем Эля отвечает все реже – хотя продолжает присылать свои рисунки и реагировать на твои, советовать кино и сплетничать о новых одноклассниках, – а вскоре и вовсе пропадает.

Не было в сети день. Неделю. Месяц. Два.

Страничка удалена.

Но холеные лица с красивыми улыбками стали твоими гороскопами, твоим денежным кашлем и злобным Меркурием, и они подсказывают: отпусти, забудь, иди дальше, иначе ничего не получится. Будь благодарен, но не зацикливайся. Мы отпустили и забыли.

И ты опускаешь. Да только сможешь ли когда-нибудь отпустить то, что видишь сейчас, стоя на пороге чужого дома?..

Ты просишь маму записать тебя в секцию: говоришь, что хочешь стать чуть лучше и заняться спортом, что нашел недорогое и проверенное место, что можешь сходить вместе с ней и доказать. Мама улыбается, радуется. Ты знаешь – бабушка тоже улыбалась бы. Спорт не рисование. Планеты, звезды и гороскопы благосклонны к нему. И вот перед первым занятием тренер внимательно изучает тебя суровым взглядом, заявляет «придется попотеть» и объясняет правила безопасности, а ты слушаешь вполуха, вспоминая слова твоих личных составителей гороскопов, далеких голливудских звезд: они не заряжают воду через экран и не обещают счастья всем сколько угодно, даром, зато учат создавать собственный миф, легенду о себе – этого ты сперва не понимаешь, но, порывшись в интернете, действительно смешавшемся с твоей кровью, уясняешь навсегда: легенду о себе. Надо стать таким, каким хочется, – и таким, каким тебя запомнят и обязательно заметят окружающие.

Вскоре детство начинает казаться тебе чем-то далеким и ненужным – ты говоришь о нем с таким же презрением, как говорили кричавшие «Эй, Арнольд!» подростки из телевизора. Твои вечера – соленый пот спорта и сладкая кровь фломастеров, ты тренируешься до изнеможения, так, что хочется прийти домой, упасть лицом в подушку и лежать до скончания времен, но находишь в себе силы порисовать хотя бы полчаса, одним глазом смотря в экран телефона, на тех идеальных художников, что учат тебя, – пахнут ли они фиалками, как старый учитель в забытой художественной школе? Ты наконец понимаешь все законы перспективы, способные обмануть и запутать зрителя, как колдуны из твоих любимых детских книжек.

Времени на чтение остается мало, но ты заставляешь себя читать: по выходным больше не ходишь гулять, только до магазина, купить продуктов у знакомых продавцов, увидеть улыбку старого армянина, неизменно передающего привет твоей матушке, – и читаешь обо всем на свете: твой путь начинается с Хайнлайна и Саймака, а заканчивается теми, чьи фамилии ты не вспомнишь, но они рассказывают об истории живописи, мифологии, религии, и, пока тебя никто не отвлекает – мама готовит еду, алкаши не кричат под окнами, – ты видишь, как, подобно цветным стеклышкам, все крупицы информации собираются в большую картину твоего придуманного мира. Мира, наполненного твоими героями.