Текст книги "Было у него два сына"

Автор книги: Денис Лукьянов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 15 страниц)

Ты моешь руки, плохо вытираешь их – интересно, сияет ли в каплях, упавших на плитку и ламинат, твое отражение? – и наконец рассказываешь маме, что Эля вернулась в город, что вы будете видеться по субботам. Мама – макияж не смыт, рыжие волосы растрепаны – жует бутерброд, слушает тебя со спокойным лицом и спрашивает: «Кто такая Эля?» И в тот миг тебе становится по-настоящему страшно – одно дело не замечать мелочей, забывать, где лежат ключи, в каком ящике пергаментная бумага и пленка, на какой полке записная книжка, и совсем другое – не помнить людей, тем более знакомых лично, тем более столь важных для тебя. Ты стараешься не выдавать испуга, спокойно напоминаешь об Эле – будто это в порядке вещей, – и в глазах мамы сверкает узнавание.

– Ах, точно! – говорит она. – И как я могла забыть! Рада, что она вернулась. Надеюсь, тебе полегче.

– Мам. – Ты наконец решаешься это сказать. – Мам, ты не хочешь сходить к врачу?

– Что? Зачем? – Она пододвигает тебе тарелку с бутербродами. – Я ведь прекрасно себя чувствую. А ты кушай.

– Мам, ты ведь знаешь, что я не ем такое. – Ты вздыхаешь. – Точно не хочешь сходить? Ты ведь забываешь. Ерунду, но забываешь. И про Элю вот забыла.

– Ах, это ведь ерунда! Ты все правильно говоришь. К тому же поликлиника на ремонте. Как-нибудь потом.

Ты понимаешь, что уговаривать – как и всегда – бесполезно, ее воля непоколебима, как у женщины, которая поет, женщины, чьими песнями пропитались стены вашей квартиры. Ты идешь к себе в комнату и в тот же вечер – ведь многие самые важные вещи в жизни случаются одновременно, в один день, в один час, в одну минуту, в одну секунду, – придумываешь его: твоего суперчеловека, мегагероя, ультрапобедителя; того, кто станет центром придуманной тобой вселенной огромных мегаполисов и дремучих фэнтезийных лесов, того, кто сможет путешествовать между мирами, очаровывать суперледи и сражать суперзлодеев. Ты не наделяешь его именем – рано, слишком рано вкладывать эту глиняную табличку в уста твоего голема, иначе он восстанет, – но, смотрясь в зеркало – обычно ты срисовываешь с него мимику, – набрасываешь черты лица, золотые волосы до ушей, потом переходишь к туловищу. Конечно, ты лепишь его – этого супер-мега-героя-без-имени – по образу и подобию своему. Восхищался ли так собой Господь, творя человека? Чувствовал ли себя в том же экстазе? Хотел ли посмотреться в зеркало?

Утром просыпаешься сам, без будильника. На улице льет дождь. Он тебе не помеха. Ты собираешься, кричишь проснувшейся маме, что убежал к Эле, и оказываешься у нее даже раньше оговоренного. Квартира совсем не изменилась, только обои потемнели, на кухне – меньше банок и коробок, а в комнате Эли – картин на холстах; зато стол завален листами бумаги, скетчбуками, карандашами, акварельными маркерами – о, ты хотел заказать такие на «Алиэкспресе», но решил повременить! – точилками, лайнерами, черными гелевыми ручками. Вы завариваете чай, садитесь на полу, прямо на голубоватый ковер – ведь так, говорит Эля, больше места, и начинаете рисовать: вновь, как в детстве, помогаете друг другу, подсказываете, и Эля водит твоей рукой, пока ты не справляешься сам, пока кисти твоих героев и злодеев не начинают походить на настоящие пальцы, а не кривые ветви обреченных древ.

Вы понимаете, что проголодались, только когда дружно смеетесь от заурчавших одновременно животов; готовить вам лень, заказываете доставку – Эля говорит, что в большом городе все возят в разы быстрее, – и, пока ждете курьера, говорите о былом и грядущем. Эля делится мечтами, показывает нарисованные на ноутбуке – у нее есть графический планшет – наброски для компании игр, куда ее позвали работать, и перед тобой предстают соблазнительные сирены, нимфы, дриады и жуткие подводные некроманты в ржавых латах; она рассказывает об ожиданиях и спрашивает, хотел бы ты уехать, заняться чем-то большим, – ты не успеваешь ответить, приезжает курьер. Но ответ знаешь точно. Да. Тысячу раз – да. Потом, пока вы жуете и давитесь от смеха, листая мемы, понятные только вам, людям творчества, ты рассказываешь Эле об Инктобере – она почему-то не знала, но теперь страстно хочет принять участие, – а Эля рассказывает тебе о международных конкурсах, о стажировках и стипендиях, которые можно раздобыть.

Так вы встречаетесь почти каждую субботу: общаетесь, рисуете, порой ходите прогуляться, выбираетесь в кино или до магазина канцтоваров, где с горящими глазами изучаете пестрые полки, но никогда не переходите границ детской дружбы – да и не хотите. Когда не встречаетесь лично, переписываетесь, обмениваетесь смешными стикерами в ВК. Проходит осень, взрывается снегом и искрами фейерверков Новый год – ты даришь Эле новый скетчбук, она тебе – набор тех самых акварельных маркеров, – и за это время ты сотню раз умоляешь маму сходить к врачу – все чаще она забывает мелочи, все чаще меняется ее настроение, – но она отмахивается, заявляет: твои экзамены важнее – о них ты даже не хочешь слушать, – лучшим лекарством будет твоя ответственность – больше готовиться, меньше рисовать. Ты просишь крестную поговорить с мамой. Не помогает. Мама не слушает никого, зато все чаще напевает своих любимых «Мэри», «Арлекино», «Мал-помалу».

Приходит весна, снова весна, вечное роковое время твой жизни – будто ты обязан умирать и воскресать с природой, – и ты идешь освежить окрас, на этот раз без Эли – все предыдущие ходил с ней, – она занята. Толстая парикмахерша поправилась еще больше, словно медведица, отъевшая к зиме бока и не успевшая истратить всех жировых запасов. Она достает тюбики и баночки, спрашивает: «Что, поссорились?» И прежде чем ответить, ты смеешься – почему она помнит и тебя, и ее? Почему память вдруг стала так непостоянна в твоей квартире?

С осени ты успеваешь нарисовать еще несколько обложек альбомов девушке своего одноклассника-огра – первая ей понравилась, группа выступает где-то по барам, репетирует в гараже, а ты всегда смеешься, слушая об этом, представляешь каких-то неправильных «Ранеток», – и он просит тебя еще и еще, даже начинает немного платить: чаще деньгами, иногда – услугами. Аня, надевающая еще более прозрачные блузки и просвечивающие лифчики, осаждает тебя, не считает Элю соперницей – конечно, одноклассники видели вас вместе, – а ты привычно холоден. Порой молча игнорируешь Аню, порой показываешь ей факи издалека, но злость будоражит ее, делает охоту за твоим сердцем – или кое-чем другим, как шутят парни в классе, – только интереснее.

Все чаще ты задерживаешься у зеркал – посмотреть, не вскочили ли прыщи, поправить прическу или – после спорта и душа – напрячь мускулы и спокойно выдохнуть, ведь все в порядке, ты все так же прекрасен. А где-то там, под старой желтой лампой, оживает мир твоих супергероев, пусть главный из них, златовласый – теперь еще и покрытый золотыми родимыми пятнами, – супер-мега-мистер все еще безымянен. Помимо рисунков у тебя есть в ноутбуке файлы с именами, концепциями, мирами, сюжетами, и ты примеряешься к первым страницам комиксов, тебе надоело рисовать одних только персонажей; ты отправляешь работы на конкурсы – большие и маленькие, – но проигрываешь. Ты ищешь институты, куда мог бы поступить, но все они слишком далеко. Везде слишком большой конкурс. Как много «слишком»!

Твой мир, кажется, вновь идеален. Что может заставить отправиться далеко, перерезать змею-пуповину, чтобы в конце концов оказаться на пороге чужой квартиры и не поверить в происходящее?

Теплый майский вечер предвещает только хорошее: где-то вдалеке гремит гроза, светит солнце, кричат дети на площадках, гавкают собаки. Ты идешь в одной рубашке – даже закатал рукава, – возвращаешься домой усталый: после уроков – тренировка, а где-то между весельчак-огр объяснял тебе новые, совершенно сумасшедшие идеи рисунков – тебе понравились, – и ты не знаешь, когда браться за них. Скоро лето, за ним – рубеж, финальный одиннадцатый класс. Теперь от тебя не отстанут, ежесекундно будут напоминать об экзаменах, об университете, о жизненном пути, который ты давно выбрал, только выложен он – так бы ты нарисовал его – из желтого, невидимого для всех остальных кирпича: трудно ступить на эту дорогу.

Хочется задержаться у подъезда, постоять, подышать воздухом, не вынимая наушники, ведь там – любимый «Наутилус», ибо правда всегда одна, но тогда ни на что не хватит времени; ты гремишь ключами с брелоками-героями Marvel из киндер-сюрпризов – купил специально, тебе попался Человек-паук, отголосок детства, – заходишь в подъезд, в квартиру. Мама уже дома – ей нездоровилось, отпросилась на работе, – но ты слышишь, что она не одна. К вам пришла крестная, постаревшая и поседевшая за эти годы. Может, она – ох, как тебе хочется верить! – уговаривает маму сходить к врачу, решить проблемы с памятью? Конец памяти – это конец времени, а конец времени – конец света… Но нет, они говорят о другом – ты не хочешь мешать, молчишь, снимаешь кроссовки тихо, но краем уха слышишь: «взяться за ум», «художественная школа», «даже не думай говорить», «она была права», «не дело». Кусочки пазла ты складывать совершенно не хочешь, боишься ослепнуть от картинки – она почти наверняка проклята, проклята! – однако не решаешься вновь заткнуть уши «Наутилусом». Подходишь к кухне, стучишься в дверь – голоса смолкают, – открываешь, здороваешься. Крестная – пришла прямо в домашнем спортивном костюме – вскакивает, обнимает тебя, говорит: «Ой, я, наверное, засиделась, мне пора, пора, не буду вам мешать! Аллочка, пожалуйста, подумай над моими словами. Я тебя очень прошу!» Она целует тебя в щеку, натянуто улыбается, будто улыбка может что-то изменить, будто действительно станет серый день светлей, а в небе вспыхнет радуга, и, чуть не забыв сменить тапочки на кеды, убегает, аккуратно прикрыв дверь.

– Мам. – Ты садишься напротив, смотришь, как она чиркает что-то в толстой записной книжке. – Я вам сильно помешал?

– Нет-нет-нет. – Она отмахивается, откладывает записную книжку. Ищет, за что зацепиться взглядом. Не хочет смотреть в глаза. – Ты много слышал?

– А было что-то такое, чего я не должен был услышать? – Тебя удивляет, что жизнь растеряла всю драматургию: перестал греметь далекий гром, сейчас столь необходимый! – Надеюсь, вы говорили о твоем здоровье. Потому что…

– Это ерунда. – Не зная, чем занять руки, мама тянется за пустой чашкой чая. Потом встает, берет ту, из которой пила крестная, несет в раковину, включает воду, начинает мыть. – Нет, мы говорили о тебе. Петя, скоро лето. А потом год до экзаменов. Когда ты уже немножечко… поуспокоишься со своим рисованием?

– Не поуспокоюсь, ты же знаешь, мам. Это моя жизнь. – Ты закидываешь ногу на ногу, облокачиваешься о спинку стула. Разговор будет долгим. Мама не останавливается на одной чашке – решает домыть все, что скопилось в раковине: пару глубоких тарелок, блюдечко, две чайные ложки и чашку твоего утреннего чая. – И я пытаюсь все наладить. Эля говорила мне…

– У Эли другая жизнь, Петя. – Мама вздыхает так громко, что слышно даже через льющуюся воду. – У нее уже все устроено. А тебе надо доучиться. Надо сдать экзамены. Чтобы потом…

– Да к черту экзамены! – Ты не выдерживаешь, вскрикиваешь. – Я что, не справлюсь?!

– Справишься, – спокойно отвечает мама. Выключает воду. Стоит с губкой в руках. – Но просто что, если… что, если бабушка была права? И это правда не твое. Я все больше убеждаюсь в этом…

– Тебе не нравятся мои рисунки? – Ты заплакал бы, будь на пять лет помладше. А сейчас место обиды занимает… что? – Зачем тогда говоришь, что нравятся?

– Нет-нет, Петя! Они мне правда нравятся. Просто… все больше знаков вокруг, что бабушка была права. Все больше гороскопов говорят об этом. Все сильнее воет лунный ветер – не говори мне, что не слышишь его! Я знаю, что перед сном…

– Мама! – Ты вскакиваешь. – Хватит! Брось эту ерунду!

– Петя! – Она хватает тебя за руки. Пальцы мокрые, мыльные, кожа морщинистая. Только сейчас ты обращаешь внимание, что волосы будто выцвели: неужто ее молодость забирает та, которая поет? – Петя, послушай меня, пожалуйста. Помнишь, когда тебя выгнали из художественной школы?

– Как такое можно забыть. – Теперь уже ты стараешься не смотреть маме в глаза. Там слишком крупные слезы.

– Но ведь тебя тогда не выгнали. – Она всхлипывает. Вдруг обнимает тебя – мокрая мыльная пена на твоей шее. Ты обнимаешь в ответ. Что она хочет сказать? Что?

– Мам, ну как же так, неужели ты забыла. Ты же сама говорила мне, что…

– Нет, сынок, тебя не выгнали. И денег у нас было достаточно, я могла за все заплатить, даже на несколько лет вперед. – Она всхлипывает, крепче обнимает тебя. – Просто тогда я поняла, что бабушка была права. Звезды и знаки не наврут, Петенька, как не наврали нам о твоем рождении. Это просто не твой путь. И все тут.

Ты не помнишь паденья, ты помнишь только глухой удар о холодные камни[6]6
  «Наутилус Помпилиус», «Падший ангел», 1990 г.


[Закрыть] – наушники давно лежат в шопере, но музыка, подобно проклятому лунному ветру, повсюду, сверху, снизу, справа, слева, ты тонешь в ней, задыхаешься и слышишь, как вновь хрустят печеньем – или твоими костями? – подкроватные монстры: хруст-хруст, хруст-хруст. Так не бывает, нет, о Брут, ты оказываешься предателем только в старых сказаниях, о Клитемнестра, дети вершат месть только в больных фантазиях драматургов, о Дездемона, ты умираешь только на театральной сцене, а дальше спешишь к служебному входу, куришь, улыбаешься в камеры поклонников и отдаешься ночному городу, который ласкает твой ум, твое тело, щекочет нервы.

Но это жизнь. Ты задыхаешься. Тонешь в формалине, пахнущем фиалками. Твое детство принадлежит кому-то другому – так ты повторяешь много раз. Может, одному из твоих героев. Может, он занимает твое место, или ты занимаешь его?

Ты отталкиваешь маму, смотришь в ее заплаканные глаза, а потом несешься в коридор, хватаешь шопер, кое-как надеваешь кроссовки и, даже не захватив куртку – хотя обещали дождь, – бежишь в, кажется, единственное место на земле, где тебя примут и поймут. Быстро набираешь в телефоне с опечатками: «Т дома?» – и, получив короткое «Да. Что-то случилось?», отвечаешь только: «Прсти. Скоро буд». Ваш городок опадает картонной декорацией – кажется, он вот-вот похоронит тебя; вновь в груди зудит боль столетия, она молит о спасении всего мира, а он, словно поддакивая, воет в унисон ей – хотя давно отгремел далекий гром, ветра нет. Только солнце, резвящиеся дети и лающие собаки.

Эля ждет тебя на пороге квартиры, она заранее открыла дверь. Тут же спрашивает: «Что случилось?! Только не говори, что ничего!» Ты молчишь, не снимаешь обуви, сразу несешься в ее комнату, в этот морской мир, где можно утонуть смиренно, с улыбкой на лице; садишься на диван, обхватываешь голову руками – лишь бы не заплакать, – смотришь в одну точку: думаешь, тебя успокоят рисунки на столе и стенах, но становится только хуже. Ты даже не готов смотреть в огромное зеркало прямо напротив дивана, куда всегда, бывая в гостях у Эли, нет-нет да поглядываешь.

– Петя. – Она уже спешит к тебе со стаканом воды. Ты выпиваешь залпом. Эля отставляет его на пол. – Просто расскажи, что случилось.

Ты не хочешь говорить. Ни к чему выливать все это на Элю, она тут ни при чем, она – единственная, кто, может быть, понимает, как горяча кровь фломастеров и как безвозвратно она перемешалась с твоей собственной. Но тебя прорывает, ты рассказываешь: правду о художественной школе и слова мамы о гороскопах, о твоей судьбе, об Эле; над нами километры воды, звучит в голове, дышать все тяжелее, над нами бьют хвостами киты[7]7
  «Наутилус Помпилиус», «Дыхание», 1996 г.


[Закрыть]. Эля сидит рядом, на диване, слушает молча, просто кивает и, когда ты заканчиваешь – все еще тяжело дышишь, – молча, крепко целует в губы. И ты отвечаешь, потому что так твердит что-то внутри, что-то, что сильнее тебя, – сперва неуклюже, ведь еще ни разу не целовался, но вскоре инстинкты сами подсказывают, как действовать.

Мир вокруг вас кричит оглушительно громко, стонет от боли – боли каждого из вас, сотен и тысяч, рожденных на изломе столетия, – а вы молчите: только шумят морские волны, где-то вдалеке кричат чайки, и льются хриплые слова: я раньше и не думал, что у нас на двоих с тобой одно лишь дыхание[8]8
  «Наутилус Помпилиус», «Дыхание» 1996 г.


[Закрыть], его может не хватить; голубые стены, голубой ковер, белые нерасписанные холсты бумаги. Эля снимает майку, стягивает рубашку с тебя, и ты понимаешь, что должен поцеловать ее в ключицы, потом живот; она – волна, морская пена, русалка, пусть утягивает тебя на дно, ты готов выслушать все ее сладкие песни. Вы раздеваетесь совсем, Эля еще раз целует тебя в губы, чуть толкает, заваливая, – ты облокачиваешься о диван. В миг, когда она касается теплыми губами твоего оголенного живота, ты со вздохом поднимаешь голову – что это за новое ощущение? – и видишь отражение в зеркале. Ты видишь его. Ты видишь себя.

Слепнешь от красоты, сияния золотой плоти, солнечных кудрей, издевательской улыбки, глаз, внимательно изучающих тебя, – так вы смотрите друг на друга, ты и твой золотой зеркальный двойник, – и забываешь об Эле, встаешь, не слыша ее удивленных вопросов, походишь ближе к зеркалу, касаешься рукой сперва отражения, а потом себя: проводишь по подбородку, по груди, по бокам, по прессу, по бедрам и наблюдаешь, как золотое отражение повторяет за тобой. Вот оно, то, что ускользало многие годы; чего ты не понимал, боясь задержаться у зеркала слишком надолго, позволить ему заговорить с тобой.

От тебя ускользал ты.

Нет на этом свете ничего прекраснее тебя. Тебя и твоих рисунков.

Сколько смотришь ты на свое идеальное золотое тело? Неважно. Когда наконец отворачиваешься, даже не обращаешь внимания на плачущую Элю – она так и сидит на полу, все еще голая, – только подходишь к ней, шепчешь на ухо: «Спасибо», пока она кричит что-то в ответ. Надеваешь брюки прямо на голое тело – без трусов, – накидываешь рубашку, не застегивая ее, находишь кроссовки и, в последний раз взглянув на собственное отражение – как не хочется расставаться с ним! – уходишь, найдя ответы на все нужные вопросы.

Ты – лучшее, что есть у тебя.

Решаешь уехать тем же августом, ведь каждый август – похороны лета, значит – идеальное время, чтобы разорвать змею-пуповину и сбежать из старого мира суеверий; ты ничего, конечно, не говоришь маме, она все твердит о своем, повторяя: школа-экзамены-гороскопы, школа-экзамены-гороскопы; ты не отвечаешь на звонки Эли, не пишешь ей – тебе нечего сказать, не можешь подобрать слов, решаешь хранить молчание, надеешься избежать новых ошибок. Нельзя предать себя – и свое золотое отражение.

Желая побыстрее попасть в большой город, ты выясняешь у одноклассников о подработке – вдруг им или их родителям, братьям, сестрам нужно что-то нарисовать. Никто, кроме весельчака-огра, не может ничего предложить. Аня, конечно, уже невесть как прознала о вашем с Элей взаимном молчании, и однажды она ловит тебя в школьном коридоре – последние дни мая, вы доучиваетесь – и говорит: ей нужна помощь с рисованием, оно вдруг оказалось среди грядущих следующим летом вступительных экзаменов в универ – вранье чистой воды, – а ее отец не пожалеет денег за несколько уроков, наслышан о твоих успехах. Последнее вполне похоже на правду. И ты соглашаешься, заранее готовясь к ловушке, подобно тем, что очаровательные суккубы в бронелифчиках устраивают мускулистым рыцарям – героям комиксов.

Когда ты приходишь к Ане, она встречает тебя даже слишком одетой – ты удивлен, – приглашает в комнату – дома, конечно, никого нет – и просит подождать. Ты слышишь журчание воды и, ожидая ее, изучаешь письменный стол: находишь незаконченные рисунки, карандашницу в форме золотого яблока, стопку глянцевых журналов с девушками в причудливых платьях; не успеваешь рассмотреть логово Ани внимательнее, потому что она появляется в дверном проеме и окликает тебя. Быстро, как кошка – такие банальные сравнения подходят ей, – она бросается к тебе, валит на заправленную кровать, садится сверху, стягивает футболку.

– Как хорошо, что ты согласился. – Сбивчивое дыхание мешает ей говорить. – Я сразу знала, что все приведет тебя ко мне. И что ничего у вас с этой странной девчонкой не получится.

Тебе жалко Аню. Она не знает правды.

Ты сбрасываешь ее с себя, встаешь, надеваешь футболку. Аня лежит на кровати, сжимает в руках покрывало. Смотрит на тебя зло, непонимающе.

– Нет, Аня, я согласился только ради денег. – Ты говоришь спокойно. – И не за секс, а за рисование. Я не подстилка. В отличие от некоторых. Найди себе другого мальчика на побегушках – может, он будет аппетитнее.

Аня в слезах кидает в тебя подушку, вторую – одна попадает в цель, другая пролетает мимо, прямо на рабочий стол. Карандаши рассыпаются, катится золотое яблоко. Пока ты уходишь, Аня кричит тебе в спину:

– Придурок! Мразь! Так и сдохнешь в одиночестве. – В твою сторону летит плюшевый мишка, наверняка пахнущий другим парнем. Сколько их здесь побывало? – Я всем скажу, что ты меня изнасиловал! Подонок! Ты… Ты!..

– Ну-ну. – Ты отвечаешь ей из коридора. Застываешь у зеркала, чтобы всмотреться в отражение, поправить прическу. – Ну-ну.

С того дня твою голову одолевают только Суперледи и Мисс Великолепие, придуманные тобой же; тебе неинтересны девушки, потому что нет никого прекраснее тебя, никого невозможно полюбить так, никто не вызывает большего желания; порой, когда тебя накрывает прямо у зеркала, глядя в отражение – хотя раньше делал это в туалете, закрыв глаза, представляя девиц, похожих на героинь комиксов, – ты утоляешь природный голод и возвращаешься к рисованию. Мама все чаще повторяет тебе одно и то же, все чаще шушукается с родственниками по телефону и отпрашивается с работы, но ты заставляешь себя не замечать этого, ничего не говорить и не делать. Ты наполняешь мир героев и злодеев красками – готовы уже несколько страниц первого комикса, файл с лором стал намного больше.

Наконец придумываешь имя главному герою.

Ты называешь его сперва Петр, потом, на английский манер, – Питер. А как иначе? Питер насыщается цветом: кожа сперва покрыта золотыми родимыми пятнами, словно ожогами-благословениями; потом ты полностью закрашиваешь его золотым. Волосы – до ушей, желто-золотистые. И только глаза – не твои. Голубые. Морские.

Проходит июнь, июль. Эля перестает писать тебе – ты видишь в группе ее черно-белые рисунки с грустными песнями, она прикрепляет под посты «Радиохед» и «Немного нервно». Скоро ты сбежишь навсегда. Какой смысл отвечать? Но ты боишься – ты боишься, что перестанешь восхищаться золотым отражением и вновь влюбишься в волосы цвета морской волны, в голубые глаза. Денег все еще не хватает – билеты слишком дорогие, весельчак-огр говорит, что его девушка пока взяла перерыв, зато скоро выпустит первый диск, обязательно укажет тебя как иллюстратора и подарит экземпляр. Тогда ты понимаешь: все солнечные и лунные ветра, все духи и демоны, все звезды и денежные кашли задолжали тебе за недюжинное терпение, с них причитается последняя услуга.

Ранним утром, оставшись один дома – мама ушла на работу, – ты заходишь в старую бабушкину спальню, щупаешь штору и находишь вшитый карман; вспарываешь и достаешь сложенные пятитысячные купюры, о которых тебе бабушка порой шептала – тратить лишь по зову волшебных ветров, по правильному порядку планет и созвездий. И ты, не верящий ни в бога, ни в предсказания, ни в духов, ни в дьявола, чувствуешь, что время пришло – хотя даже мама ни разу не подходила к этой шторе, – и прячешь деньги в карман.

И тридцать первого августа, в последний день лета – плохо спишь накануне, слышишь бабушкин шепот в завывании магических ветров, денежный кашель из комнаты мамы, перешептывание фигурок-амулетов на коридорной полке, – намокнув под дождем, берешь стаканчик растворимого капучино с молоком, покупаешь новую сим-карту – старую выкидываешь в грязь, – садишься в автобус, доезжаешь до вокзала, занимаешь в поезде место, купленное на волшебные пятитысячные купюры – где же гром посреди ясного неба, проделки колдунов, дементоры за окном? – и, с портфелем, заполненным акварельными маркерами, карандашами, набросками, скетчбуками, стареньким ноутбуком, который год назад мама отдала полностью в твое пользование, и двумя детскими журналами про Человека-паука, ты покидаешь родной город под монотонные голоса из динамиков и храп соседа; всю дорогу, не в силах заняться чем-то дельным, слушаешь музыку – Васька-Кривой зарезал трех рыбаков отточенным обрезком штыря[9]9
  «Наутилус Помпилиус», «Эти реки», 1993 г.


[Закрыть] – и вглядываешься в свое блеклое отражение на заляпанном окне. Даже так отражение светится.

Ты ждешь, что город встретит тебя великанами-небоскребами и неоновыми вывесками, что воплотит сочащиеся цветом кадры из «Призрака в доспехах», но вместо этого он распахивает перед тобой унылые объятия серых могильных многоэтажек, следит негасимыми глазами-фонарями и стеклянными окнами офисов, где даже глубокой ночью не тушат свет: ты идешь по темным улицам и чувствуешь, как этот гигант устал от чужаков, но он слишком древен, мудр и вежлив, чтобы выдворять их с порога, – он следит, наблюдает, а потом растасовывает судьбы. Одних принимает, других ломает, третьих выгоняет.

Еще дома ты нашел хостел – такой, что бабушкиных запасов после пары недель здесь еще останется на маленькие радости, – где-то на окраине города: тело его слишком огромно, центр подобен бурлящему котлу, ты боишься прыгнуть в него сразу и свариться, словно царь из старой сказки. Лишь завидев старое здание с неработающей неоновой вывеской, хочешь поставить ему рейтинг ноль – нет, даже минус один. Пока сонная менеджер заселяет тебя, сканирует паспорт, ты по привычке открываешь социальную сеть и видишь лавину сообщений от родственников – даже мама, никогда не пользовавшаяся своей страничкой, написала тебе. Что-то вновь пришло от Эли. Чувствуя, что пуповина разорвана не до конца, ты, как Эля когда-то, удаляешь свою страничку и заселяешься – комнатка похожа на гроб: кровать, столик и лампа; душ с туалетом общие на этаже. Ты читал, что для новой в жизни во многих культурах нужно переродиться, ритуал этот соблюдается из века в век, – и потому заводишь новую страничку под именем своего главного героя, под твоим именем.

Наутро идешь устраиваться на работу – все изучал заранее, по дороге, – и самолично отдаешь себя в лапы Монтекки и Капулетти мегаполиса, желтых и зеленых рюкзаков; тебе нужно, как герою «Звездных войн», выбрать сторону, но ты знаешь: ситхи, что джедаи, – часть одного целого, ведь свет обращается тьмой, а тьма светом; Джокер и Бэтмен – стороны одной монеты, что на удачу подбрасывает Харви Дент. Тебя забавляет эта вереница образов в голове.

Ты ждешь своей очереди в толпе таких же ожидающих. Вскоре попадаешь на собеседование. Тебе задают дурацкие вопросы, но ты даешь нормальные ответы, и женщина, говорящая с тобой, кивает – то ли слушает, то ли просто пожирает взглядом, изучает, как музейный экспонат; тебе нравится это ощущение. Тебя просят дождаться результатов – перезвонят по телефону, – и ты идешь гулять, спускаешься под землю, теряешься в переплетенных кишках города, но все же доезжаешь до нужной станции метро, выходишь недалеко от небоскребов, которые так манили тебя, и шагаешь, сверяясь с навигатором: мимо ресторанчиков мировой кухни – от сербской до мексиканской, – модных бутиков и продуктовых магазинчиков 24/7, салонов тайского массажа и расклеенных на столбах объявлений о компьютерных мастерах и травле насекомых, древних исполинов-высоток прошлого века и только-только обрастающих плотью многоэтажек. И город этот – ты слышишь – плачет по минувшему, настоящему и особенно – по грядущему.

Тебе звонят ровно в тот момент, когда ты останавливаешься у вывески с карикатурным изображением какого-то «тайского мудреца» и номером телефона для записи – и почему суеверия находят тебя даже здесь? Не тот ли это мудрец, о котором всю жизнь рассказывала мама? Что, если, как монах из минувших эпох, он странствует по миру и дарит ложные чудеса – или чудеса настоящие, в которые ты не веришь, но скоро заставишь себя поверить, – чтобы скрасить и продлить чужие жизни?

Голос в телефоне куда реальнее. Тебе говорят: поздравляем, вы приняты, завтра ждем вас, чтобы подписать все бумаги. Приходите на инструктаж.

Полночи – как и многие ночи после этого дня – ты рисуешь, скрючившись над маленьким столиком комнаты-гроба, ищешь новые конкурсы и рассматриваешь странички с графическими планшетами; мечтаешь – когда-нибудь сможешь купить самый дорогой. Перед сном привычно скроллишь новостную ленту – вдруг все наладилось, вдруг твои герои и злодеи послужат другим целям, перестанут быть антидепрессантами и успокоительными без назначения врача? – и долго не можешь уснуть после. Закрываешь уши то руками, то подушкой: мир кричит, здесь, в мегаполисе, его голос гортаннее, громче, и быстро-быстро бьется его больное сердце; тебя преследуют призраки погибших шахтеров, дым сгоревших лесов, ржавеющие в снегах обломки самолетов, столбики избирательских голосов, взгляд каменных святых и горгулий, погибших во всеочищающем пламени. Утром, разбитый, умывшись холодной водой – сегодня обошлось без очереди в общую ванную, – ты приходишь по назначенному адресу, подписываешь бумаги, особо не вычитываясь – пусть даже за тобой по пятам последует черный пудель, выбора нет, – и получаешь ядрено-фиолетовую форму и такой же рюкзак. Вас выстраивают в ряд – всего семеро человек, кто-то загорелый, кто-то бледный, у кого-то глаза шире, у кого-то уже, один из вас в очках, второй – тучный с мутный взглядом, – и говорят ждать, стоя так, в строю. Тебе хочется смеяться от абсурдности происходящего – кажется, видел что-то похожее в одном кино, – но ты сдерживаешь себя, в отличие от одного худого парнишки. И когда дверь с грохотом распахивается, этот заливающийся смехом парень первым получает кулаком в живот от вошедшего мужчины в рубашке и строгих брюках.

– А ну, заткнулись, сукины вы дети! – гаркает он армейским голосом. Хватает парнишку за подбородок, кричит ему в лицо: – Ты понял меня, шутник ты гребаный?! Отныне тебя зовут Шутник! Все, ну-ка, сказали быстро, как его зовут?!

И вы кричите, пытаясь не засмеяться:

– Шутник!

– Кто вас учил так кричать?! Мамочка?! А ну-ка, громче!

– Шутник! – Вы рвете глотки.

– Сойдет. – Ваш курьерский генерал убирает руки за спину и шагает вдоль шеренги. – Запомните, вы всего лишь неорганизованная стая скользких вонючих жаб! Я строг и поэтому вам не понравлюсь, но чем больше вы будете меня ненавидеть, тем большему научитесь. У меня здесь нет расовой дискриминации, вы все одинаково никчемны!