Текст книги "Было у него два сына"

Автор книги: Денис Лукьянов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 15 страниц)

А полицейские рассказывают, почему ему приходится тратить время на общение с ними: в палате Оскара нашли нож, но больным не приносят ножи, так откуда взялся этот? К тому же на нем остались только отпечатки мистера Оскара.

– Скажите. – Полицейский вдруг достает журналы и томик Достоевского. – Это вы привозили мистеру Оскару?

– Да, я. Он сам просил. Вы думаете, что классическая литература и голые женские задницы могут убить человека?

– Нет, что вы. Мы не думаем. Мы фиксируем.

И они отпускают его, извинившись за неудобство, а он задается вопросом: будут ли они действительно хоть капельку думать, или этим займутся другие, их начальники и коллеги, ожившие герои других мультфильмов и сериалов, быть может, даже самого «Робокопа»? Вдруг все это – какой-то заговор врагов Оскара, хотя он никогда не рассказывал о таких, да и кто из коллег захочет марать руки, избавляясь от конкурентов, когда в этом куда лучше помогают более качественная техника, более сочные модели, более хитроумные алгоритмы? Или быть может, кто-то из обиженных мужей девочек Оскара подстроил это? Нет, понял вдруг Генри, он брал только незамужних, у него ведь тоже была честь, совесть и развитый до предела инстинкт самосохранения.

Генри перестает распутывать нити. Пусть этим занимается кто-то другой. Он хочет лечь и упасть. Лучше всего – прямо в гроб к Оскару.

– Мистер Генри. – Его догоняет полицейский. – Мистер Генри, минуточку.

– Что-то случилось?

– Простите, мы забыли отдать вам вот это. – Он вручает Генри лист сложенной бумаги. – Осталось на прикроватной тумбочке.

– Вы хотя бы сделали скан?

– Мы не так тупы, как вам кажется. – Полицейский улыбается. Генри смеется.

Он садится туда, где, кажется, еще неделю назад сидел с доктором Ананси, разворачивает лист бумаги и читает кривые буквы – Оскар писал из рук вон плохо, а за последние годы, привыкнув к клавиатурам, стал еще хуже, – и читает послание, оставленное ему, Генри. Оскар пишет:

«Я ведь знаю, что ты будешь убиваться, но только попробуй, и мой безногий дух будет преследовать тебя вечно! Прости, дружище, но у тебя еще куча работы, к тому же тебе еще трахаться и трахаться, а мне даже это будет делать сложновато. Я не готов быть профессором X, да даже, черт возьми, профессором XXX. Этот паук Ананси мне все рассказал. Не, так не прокатит. Видимо, мне пора. Спасибо, что привез журнальчики, – я хотя бы успел перед смертью подрочить. Прихвачу их к Господу. Надеюсь – нет, точно знаю! – он оценит. А если ты вздумаешь убиваться, как после смерти твоего папки, – я воскресну, чтобы тебя прикончить. Слышишь?! Ты знаешь, что я словами на ветер не бросаюсь. P. S.: Твой папка оставил тебе список чтения, а я оставлю тебе свои двадцать пять заповедей жизни – послушай уже постепенно гниющего друга, лады? И помни: реальность – иллюзия, вселенная – голограмма, скупай золото и потаскушек, пока!»

А дальше в столбик идет список этих заповедей, и Генри, конечно, сразу узнает их, читает с улыбкой: как можно не догадаться, видя «Так что те, кто видит развратное в прекрасном, сами развратны и притом не прекрасны. Это большой недостаток» или же «Художник – это тот, кто создает красивые вещи». Генри прячет листок во внутренний карман и обещает себе никогда его не вынимать. Вдруг слышит знакомую песню, снова – частушки бабок-ежек: Вал где-то рядом, идет в его сторону, песенка становится громче. Генри хочет остаться. Попробовать еще раз. Вдруг узнает сегодня? Передумывает. Встает и побыстрее возвращается к Вивьен.

Если прошлое решило умереть – так тому и быть.

Никто не ищет ни доктора, ни хозяина ножа – может, Оскар уговорил одну из медсестер принести, а она не смогла отказать и теперь ночами плачет в подушку, но держит язык за зубами? Дело закрыли. Самоубийство на нервной почве. Не справился с последствием болезни. И Генри корит себя – он ведь с самого начала знал, что Оскар не смирится. Завещание он, предприимчивый и предусмотрительный, давно подготовил: что-то достается Генри – детские настолки, неиспользованные презервативы и винил, – что-то – Вивьен, а все остальное расходится между его лучшими моделями. Бизнес же уходит троюродному братцу из Чикаго, который, откуда-то узнав номер Генри, звонит ему пьяный, в слезах и тараторит: «Я в стельку, скажу честно, но Оскар, я же помню, как гостил у его родителей раз в год и покупал ему всякие журналы, он тогда такой мелкий был и все твердил, как всем еще покажет, Оскар, Оскар, Оскар, боже, в какое же я дерьмо…»

На похороны Оскар просит позвать только свою команду. Запрещает – в завещании это дважды подчеркнуто – Генри и Вивьен появляться там. Его не должны видеть в таком состоянии. Остальных же просит как следует накрасить губы и расцеловать гроб перед захоронением. Чтобы даже на том свете он чувствовал их любовь и благодарность. Генри хочет поехать. Вивьен отговаривает.

Впервые за долгое время Генри, с подсказки Вивьен, берет отпуск: ему соболезнуют и с радостью его отпускают, говорят, что необходимо набраться сил, это важно и для его здоровья, и для новых проектов, тем более, все проекты, к которым он приложил, надо понимать, волшебную руку, цветут буйным цветом. Старый сценарист и молодой художник, вечером выпивая с ним – не чокаясь, за Оскара, – случайно предлагают Генри маршрут: съездить на родину, к судьбоносным курантам. Рекомендуют знакомого, который поможет с визой.

Уже в самолете Генри чувствует, как натягивается длинная нить – явно не пуповина, ее оборвал еще отец, видимо, это цепь, держащая его на привязи у ног мира поп-культуры, не отпускающего своих детей так же, как не отпускал, напевая «You’ll be back»[13]13
  Ты вернешься (англ.). Имеются в виду строки мюзикла «Гамильтон».


[Закрыть], Георг III на бродвейской сцене. У Генри скручивает живот. Даже объятия Вивьен не помогают. Он бесконечно просит воды и смотрит в иллюминатор. Может, сейчас самое время услышать ангелов и упасть?

Москва встречает его теплым сентябрем. Они с Вивьен заселяются в отель на один из верхних этажей. Первое время – слишком уставшие, чтобы бродить по улицам и заходить в храмы, ловить гулкое эхо коронаций и споров трех братьев с отцом, – отключают свои души, оставляя одну лишь оболочку, и наслаждаются телами друг друга, заказывают еду прямиком в номер. Так проходит три дня – Генри специально взял отпуск на три дня и три недели, показалось забавным, – и они наконец идут гулять по новым и старым районам, ожидая встретить то скупых рыцарей, то юных щеголей, то ряженых Сталиных, то обросших помещиков; заранее знают, что встретят точно таких же людей – кто целуется на скамеечке, кто идет с замученным видом, кто написывает что-то в телефоне, притоптывая под мелодии уличных музыкантов. Генри всегда оставляет им денег и даже спиной чувствует, как они радуются долларовым купюрам. Генри с Вивьен ходят в православные храмы, зажигают свечи и вслушиваются в шепот прихожан; бродят по книжным, скупая подарочные издания русской классики в оригинале; стоят под курантами, ожидая их роковых ударов – звук металлический, грозный, предвещающий беду, хотя кажется, что все беды уже случились.

На неделю они уезжают в Питер: щупают историю подошвами, плавают по каналам и Неве. Ночью ни разу не занимаются сексом – Генри говорит, что в этом городе можно только молиться. Заповеди Оскара греют ему грудь и постепенно касаются сердца, и вскоре, с каждым днем поездки, Генри понимает: не так свята его родина, как ему казалось; может, и хорошо, что молчат ангелы, – может, Оскар был лучшим его ангелом и учителем жизни, софист-Оскар, умеющий перевернуть все с ног на голову? Иногда он снится Генри и сыплет бессмысленными афоризмами.

Последнюю неделю Генри и Вивьен опять проводят в Москве: снимают шикарные апартаменты на верхнем этаже модного жилого комплекса, новой высоте высоты. Иногда Вивьен шепчет Генри на ухо: «Посмотри, как на нас оборачиваются и засматриваются! Либо потому, что оба мы – полные уроды и чужаки в стороне чужой, либо потому, что оба – обворожительны». Он целует ее, отвечая: какая разница? В апартаментах Генри спрашивает, собирается ли она продолжить карьеру, и она отвечает уверенно, как всегда, ведь она – королева бала, перед которой все – в первую очередь он – в восхищении: собирается, притом обе. Дело Оскара живо, его братец уже написал ей, а в банке стало попроще, поменялось начальство – там, глядишь, она наконец и пробьется на бродвейскую сцену и запоет. Слушая, как она мурлычет какую-то незнакомую арию, Генри вздыхает с облегчением. Другой Вивьен ему не надо. Два павших ангела, укутавших друг друга растрепанными крыльями, нежатся на высоте высоты.

Остается три дня отпуска. Впервые за все время спит Генри плохо, ему снятся огромные – с луну – куранты с костями-стрелками; кажется, он видит над ними Господа – то в монаршей короне, то в кепке, то с усами, то с лысиной, – бросающего громадными руками – каждая размером с континент – на землю незначительные знамения, бесчисленные знаки, которые необходимо разгадать, уподобившись не то Марселю, не то Лужину, и все эти знаки падают на Генри; он слышит вой солнечного и лунного ветров, хрип денежного кашля и недовольное цоканье старого тайского мудреца. Почему все это знакомо? Что это значит? Что происходит?

Просыпается он весь потный. Дышит тяжело. Вивьен гладит его по волосам, утешает, начинает – как всегда, когда ему дурно, – читать наизусть Достоевского, выучила ради него, и целовать в шею; иногда, бывает, поцелуи ее спускаются ниже, но не сегодня. До самого утра Генри ворочается. Мир кричит от боли так громко, как никогда, не затихает и весь следующий день, пока они гуляют и обедают, пьют шампанское. Что случилось? Генри проверяет новости. Ничего необычного. Приевшаяся безумная действительность. Тогда почему?

Может, пора возвращаться домой? Может, его отравляет сам воздух – лекарство стало ядом, ведь русский дух Русью пахнет?

Вечером они с Вивьен остаются в номере, решают посмотреть кино. Хотят есть, заказывают еду – гуляя эти три недели, всегда улыбались носящимся туда-сюда зеленым и желтым человечкам. Им хочется дрянного кино, они качают «Без лица» с Николасом Кейджем; не с первого раза слышат, как в дверь звонят. Наконец Генри встает, ставит фильм на паузу, накидывает халат. Кружится голова, в глазах на миг темнеет, Генри чуть не врезается в стену. Вивьен тоже поднимается, накидывает халат, аккуратно следует за ним; шутит – интересно, какого цвета человечек приехал к ним?

Генри открывает дверь.

Смотрит на себя. На свое отражение.

Мир замирает.

Только – бом, бом, бом! – бьют фантомные куранты.

Вы

Я думаю, что люди нашего времени преувеличивают пороки тех легендарных времен, подобно грекам, сложившим Икара, Тезея или Геракла из людей, которые мало отличались от тех, что много времени спустя их обожествляли. Но мы обыкновенно подсчитываем грехи человека лишь после того, как он не в состоянии больше грешить, и по размерам общественной кары, которая начинает осуществляться и которую мы только и можем констатировать, мы исчисляем, мы выдумываем, мы преувеличиваем размеры совершенного преступления.

Марсель Пруст. Германт. Пер. А. Франковского

Ты бежишь прочь из детской больницы, пока телефон разрывается от звонков и сообщений, но ты не достаешь его из кармана: знаешь, о чем верещат все вокруг, ведь о том же написали что в «Твиттере», что в «Телеграме» – необоснованные обвинения, разрушенная карьера, Генри грозит тюрьма, нужно ему помочь, нет, слишком поздно; теперь только вытаскивать его из болота, где утонет даже волшебный Экскалибур, и не найдется озерных дев, чтобы вытянуть его, чтобы отобрать его честь и достоинство из обезумевших рук всего мира, и эти реки все текут в никуда, текут, никуда не впадая[14]14
  «Наутилус Помпилиус», «Эти реки», 1991 г.


[Закрыть].

Ты не берешь трубку, не отвечаешь на сообщения, потому что ловишь такси – плевать, что выглядит этот побитый жизнью водитель подозрительно, – и несешься мимо билбордов и неоновых огней, мечтал о них всю жизнь, а теперь они кричат тебе вслед: купи-купи-купи, узнай-узнай-узнай свою судьбу, у нас много пророков и мудрецов, на любой вкус и цвет – тайские колдуны, бурятские шаманы, русские чернокнижники, американские мастера вуду, китайские философы, немецкие маги; скорей-скорей-скорей, поспеши, и мы решим все твои проблемы, верни себя в мир суеверий, поверь вновь, второй раз в жизни, – мы по тебе скучали!

Спасти Генри. Ты должен спасти Генри. Ты должен? Или никому ничего не должен? Даже самому себе? Но эти мысли одолевают тебя только сейчас.

А за год до этого самолет, изрядно настрадавшись в воздушных ямах, приземляется на чужой земле. Еще в иллюминаторе ты видишь океан, вершины небоскребов – и млеешь. Дальше – наслаждаешься своим великолепием. Золотом своей кожи. Золотом своего существования. И миром, тобой созданным.

И вот ты снова там, в прошлом: нервничаешь, хотя пообещал себе не беспокоиться, и, чтобы собраться, смотришь на обложку своего первого комикса; ты изобразил там его, Питера Голда, в этой версии ставшего Петро Голдсоном, – прекрасного рыцаря с золотистыми кудрями, вставшего на одно колено у пруда и вглядывающегося в золотое отражение. Одной рукой он касается водной глади. Что еще ты мог изобразить? Нечто столь же прекрасное, сколь собственное отражение; ты знаешь, что Петро ждет сто и одно приключение, что он будет сражаться со злыми колдунами и пришельцами, с преступниками нуарных городов и безголовыми всадниками, и каждый раз, в каждом уголке твоей необъятной мультивселенной он будет так же прекрасен, как на этой обложке. Ты всматриваешься в ее пастельные тона и успокаиваешься. Поднимаешь голову. Опять переживаешь. За стеклянными дверьми магазина комиксов ждет толпа. Двери открываются – и всяк входящий несет по твоему комиксу в руке. Ты не сразу осознаешь всю красоту случившегося.

Всяк входящий – по твоему комиксу.

И ты отвечаешь на вопросы ведущего своей первой презентации: сперва робко – переживаешь из-за акцента, – а потом, слыша, как гости смеются над твоими шутками, и видя, как любуются то тобой, то твоим героем, смелеешь, расслабляешься и говоришь, пока не замечаешь усталость на лице ведущего. Только тогда замолкаешь, позволяя задать следующий вопрос. Пока он говорит, ты оборачиваешься и в тени видишь улыбающегося Генри, двойника из мира суеверий. Он показывает большой палец. Кивает.

А вы так боялись, что презентация сорвется, ведь недавно по всем каналам вдруг заговорили об опасном вирусе, о риске эпидемии, но громкие слова оказались очередной бутафорией, вплеснувшей адреналин в организм расслабленного общества. Журналисты умело сложили громкие фразы и так же умело забрали их назад; те, кто готовился закрывать границы и кричал с трибун, что мир скоро изменится, ошиблись: ничего ужасного не произошло, китайская лихорадка утихла быстро, возможно, вещали псевдопророки из утренних и вечерних программ, до лучшего времени. Быть может, добавляли они, перепутались временные линии нескольких параллельных реальностей, – слушая все это за утренним чаем, ты додумал свою мультивселенную. Но и потом каждый раз, видя лицо очередного эксперта, ведущего, корреспондента, читая то краткую заметку, то эмоциональный пост, ты слышал боль тысячелетия, а перед глазами, как в детстве, за заляпанным стеклом, мерцали картинки: забитые до отказа госпитали, люди под белыми простынями, штабелями, как продукты, сложенные в коридорах, опустевшие улицы мегаполисов – шум и возня больше не глушили их стоны. Все кончилось, сказали с экранов, все обошлось, жизнь вернулась в привычное русло, а мир все кричал и кричал. И больше не замолкнет никогда. Только твои герои способны залатать его раны. И то – временно.

Теперь ты сидишь здесь, отвечаешь на вопросы читателей, которые упорно продолжают называть тебя Питером, хотя ты просишь – уже писал в заведенном несколько месяцев назад «Твиттере» – называть Петром, но у всех, кроме Генри, получается только «Пьотр». Пока их взгляды обращены на тебя и твои комиксы – без разницы.

Ты раздаешь автографы целый час – с непривычки устает рука, – фотографируешься, обнимаешься, когда просят, мило улыбаешься и отвечаешь на оставшиеся вопросы: когда будет новый выпуск, что случится с героями, как вы решились переехать сюда, в город, пожирающий и выплевывающий творцов?

Но ты не решался. Все решилось само.

Когда все расходятся, Генри ставит перед тобой стакан воды. Протягивает бумажную салфетку, чтобы ты вытер лоб. Даже не заметил, как вспотел. Генри садится рядом, откидывается на спинку стула, тяжело вздыхает и вдруг заливается смехом:

– Как же так вышло? Как так вышло!

Он не ждет ответа – ты знаешь, успел изучить его, но до конца не поймешь никогда, как и себя, – и вы идете на обещанный ужин. Генри ведет тебя в дорогой ресторан с панорамными видами на город. Вас уже ждут. Ты киваешь Вивьен, потом – двум незнакомым мужчинам в возрасте и делового вида женщине в розовом костюме. Генри шепчет на ухо: «Просто будь собой, смотри и учись, а остальное я возьму на себя». Радостно жмет руки обоим мужчинам, аккуратно кивает женщине, целует Вивьен в щеку, усаживается. Ты садишься рядом.

– Ты совсем утомил нашу новую звезду, – говорит один из мужчин, кивая в твою сторону. – Вечно ты куда-то торопишься. Хотя, надо сказать…

– Надо сказать, что птицу удачи можно ловить только на бегу, – перебивает Генри, улыбаясь во весь рот. Ты давно заметил, как он любит пафосные фразы, но дома – ты живешь у него со дня приезда – ведет себя иначе; тебе хочется сказать, что он носит маску, но нет, его маска – это твое лицо. Ты до сих пор слабо веришь в происходящее.

– Надеюсь, ты не научишь Питера острить так же, – хмыкает второй мужчина. Официант приносит бутылку шампанского, открывает, разливает по бокалам. – А то я совсем перестану различать вас!

– Что вы, меня вовсе не нужно этому учить, – говоришь ты, прислушавшись к совету Генри быть собой. – Может, где-то в другом мире я научил Генри всему самому гадкому? Как знать!

– Ну вот! – Мужчина смеется, хлопает в ладоши. – Как две капли воды! Я уже начинаю вас путать. Генри-Генри, поделись таблеткам из сушеных лягушек, или крови некрещенных младенцев, или из чего там еще – короче, секретом своей молодости!

– Ничего такого не принимаю и никому не советую. И вообще, праздные разговоры обычно не ведут ни к чему, кроме разочарований, – вздыхает Генри, поднимая бокал шампанского. – А вот тосты за самые приятные в мире вещи делают людей капельку счастливее. За красоту и успех!

Они чокаются, и Генри берет нить разговора в свои руки. Вивьен молчит, слегка улыбается. Ты уже знаешь – заговори она, и вся власть окажется у нее.

Генри рассказывает всю вашу маленькую историю: как встретил тебя случайно, отправившись на далекую родину, как, получив такой знак от высших сил, в тот судьбоносный вечер впустил тебя – да и, добавляет он, казалось, себя самого – в апартаменты, позабыв о заказанной пицце. Вы долго смотрели друг на друга молча, а потом Вивьен догадалась нарушить тишину, открыв шампанское, разлила его по трем бокалам и заставила вас заговорить друг с другом. Как, смеется Генри, приобнимая Вивьен, можно было отказать? И вы заговорили и узнали друг о друге все самое главное: один из вас – бог-творец, другой – его ангел-промоутер. Генри объясняет одному из мужчин – тому, который слушает вполуха, – что тогда-то и принялся написывать ему из отпуска, отпрашиваться еще на некоторое время, обещая: вернется с громкой сенсацией; нужно только сделать визу одному молодому человеку, все вопросы – после, сейчас – только контакты друзей и знакомых, упрощающих процедуру.

– И ты приехал с громкой сенсацией, – говорит этот мужчина. Берет нож, вилку. Режет стейк – еду уже подали. Ты к своей не притрагиваешься. – Но сначала я подумал, что ты приехал со съехавшей крышей! Что твоя русская литература совсем вышибла тебе мозги. Ворвался ко мне в кабинет с горящими глазами, бросил на стол пачку рисунков, крикнул «Вот!» так яростно, будто я запросил у тебя фото Человека-паука к завтрашнему утру у себя на столе!

– Мне упрекнуть тебя в том, как скептически ты их рассматривал? – улыбается Генри.

– Скептически? – возмущаешься ты, приняв и поняв правила этой застольной игры. – Но там же были мои рисунки, Генри! Их невозможно рассматривать скептически. Только с восхищением.

Смеются все. Даже Вивьен откладывает клубнику.

– Как все же удивительно, – наконец говорит женщина в розовом пиджаке. – Генри, скажите честно, вы – только не обижайтесь, Питер, – притащили это котенка в свой дом, только потому что вы так… – она проводит ладонью перед своим лицом, – похожи? И хотите продлить свою молодость еще лет на сто?

– Мне нравятся мужчины, которые имеют будущее, и женщины, имеющие прошлое. – Генри наконец сам начинает есть. – Думаю, больше ничего пояснять нет смысла. А вам, как обычно, нравится шутить.

Генри продолжает рассказ, а ты вспоминаешь, как все происходящее выглядело в твоих глазах: как сон, помешательство, ураган, поднятый обозленными, отринутыми лунным и солнечным ветрами. Пока вы летели в этот город, сплошь сотканный из небывалостей – кино и комиксов, книг и журналов, а еще несбывшихся и сбывшихся мечтаний, – ты чувствовал, как окончательно обрывается змея-пуповина, связывавшая тебя со старым миром. Болел живот. Ты попросил у стюардессы пять стаканов воды за весь полет. В аэропорту, пока вы ждали такси, разболелась голова – ты не верил, что дышишь тем же воздухом, что твои любимые герои; не верил, что сидишь рядом с самим собой, двойником, вылезшим из зеркала и предложившим отправиться в зеркальный мир вслед за ним.

Генри поселил тебя в своей квартире, в гостиной на раскладном диване, среди книжных шкафов, полных русской классики, старых глянцевых журналов и виниловых пластинок. Ты жил в безвременье и, по привычке застывая в ванной у зеркала, даже не замечал отражения – конечно, говорил себе, ведь оно сбежало и теперь обещает исполнить твои мечты, ведь само мечтает о том же; как иначе, ведь оно – твое отражение. Или отражение – это ты? От мыслей сводило живот. Два дня прошли в лимбе, за готовыми омлетами – Генри заказывал их на завтрак, хранил в холодильнике, – утренним чаем и вечерними разговорами. Ночами ты долго не мог уснуть. Слишком настойчивыми были стоны Генри и Вивьен – сексом они занимались громко, – а потому ты вставал с дивана, уходил в ванную, включал свет, запирался и получал удовольствие перед собственным отражением, не утратившим золотого блеска – ты не позволил бы. Однажды, спустя пару месяцев, ты забыл закрыться, и за этим занятием тебя застала Вивьен – ничего не сказала, только ухмыльнулась. Предложила помочь. Тебе противно было даже подумать об этом. Собственное прикосновение услаждало больше. Ты уже многое понял об их странной жизни, пронизанной печалью по молчащим ангелам, острыми фразами и громкими ночными стонами. Ты листал журналы с фото Вивьен просто для общего развития, как студент, готовящийся к экзамену, – и не мог понять, как Генри живет, зная об этом; Генри, уговаривающий тебя прочитать всего Достоевского, взять в руки любого из философов или сходить в храм. Он тоже видел в тебе отражение. Так кто из вас – обитатель зазеркалья?

Вскоре время вернулось, но потекло слишком быстро: эти реки смывали тебя, ты тонул в бурном течении, не поспевал за событиями, удивлялся, как скоро наступает вечер нового дня. Генри отвел тебя к себе на работу: казалось, среди плакатов и экшен-фигурок ты услышал, как бьется сердце поп-культуры, сердце каждого нарисованного и еще не созданного героя, будто это – хирургическое отделение, где острее скальпеля режет ластик, а вместо крови переливают цвет; и Генри посадил тебя за один из столов, дав все: сперва предложил огромный графический планшет, каких ты не видел, но получилось криво, поэтому Генри принес большие листы бумаги, карандаши, акварельные фломастеры. Посмотрев на все это, ты наконец спросил его: «А что делать?» – и в ответ услышал будто собственный голос: «Как что? Рисовать. Исполнять мечту. Не будь глух к голосам ангелов – и не вздумай считать меня сумасшедшим». И ты рисовал – каждый день приходил вместе с Генри, садился и продолжал работу, а его коллеги иногда заглядывали тебе через плечо и присвистывали: «Здорово получается». Сначала ты нарисовал обложку – смотря в маленькое зеркальце, помогавшее изобразить эмоции более живыми. Потом – все остальное. Показал Генри. А после… после он принес тебе сигнальный экземпляр комикса. Ты боялся взять его в руки – думал, исчезнет сперва он, следом – весь мир, и ты очнешься где-нибудь в холодной подворотне, в обычной и понятной реальности: без двойников и комиксов. Но твой Петро Голдсон не исчез. Так вы и стояли в молчании. Три отражения в одной комнате.

А потом твое золотое лицо – лицо Петро – стало наблюдать за тобой с полок магазинов, с витрин онлайн-маркетов, с афиш и из промороликов. Всякий мог глядеть на твое отражение. И всякий из сотен взглядов щекотал тебя, заставлял еще раз взглянуть в зеркало.

– Это первый новый проект за десять лет, который мы продали так быстро! – В реальность тебя возвращают слова слушавшего вполуха мужчины. – Да и тем более – Питер, без обид, можешь как-нибудь сейчас сострить, я заслужил, – от никому не известного паренька.

– Молодость, – отвечаешь ты, улыбаясь. – Величайшее наслаждение.

– Не забывайте разделять ее с девушками, – подсказывает женщина в ярком пиджаке.

– Простите, но я верю, что лучше разделять ее только с самим собой. – Ты демонстративно поднимаешь бокал, делаешь глоток. Салат стоит нетронутым.

– Ну что же, похоже, нам всем очень повезло. Вам – с молодостью, нам – с вами, – откашлявшись, говорит мужчина, дольше всех молчавший. – Генри, ты зажег нам новую звезду. Может, хоть ее свет не даст нам заплутать в этом безумном мире под властью Джокера. Только, Питер, имейте в виду, – мужчина складывает руки домиком, хмурит лоб, – стремительный взлет – опасная штука. Вы заключаете сделки с людьми и обстоятельствами – будьте готовы выполнять определенные обязательства.

– Только пересмотрите свою позицию насчет личной жизни, – добавляет женщина в ярком пиджаке, крутит в руках клубнику. – А то все может плохо кончиться. Кто иначе полюбит вас за ваши недостатки?

– Ну не знаю, – возражает Вивьен. – Мне кажется, отличная позиция. Тем более для нашего Петра. Знаете, многие мои знакомые мужчины придерживаются такого же мнения. Не любить никого, кроме себя.

– С вами обеими и не поспоришь, – заключает Генри. – Я рад, что мы договорились. Договорились же? Кажется, время десертов. Хотите?

Когда слова Генри доходят до тебя – не без подсказки Вивьен, которая, уходя в уборную, шепчет тебе на ухо: «Наступил твой звездный час», – ты залпом осушаешь бокал шампанского. Пьешь чистейшую золотую славу. Наливаешь еще. И еще. Подписываешь бумаги, в которые даже не вчитываешься. Ни к чему, ведь Генри одобрительно кивает. Умеет ли он читать невидимые чернила?

Домой возвращаешься чуть пьяным – от усталости, славы-шампанского, острот – и сразу заваливаешься на диван. Происходящее кажется чужой жизнью: ты рисуешь комиксы, их, похоже, уже обожают, и ты будешь рисовать еще, потому что так хотят безымянные мужчины и женщина в ярком костюме, так хочет Генри, Вивьен и, главное, так хочешь ты. Нет – ты вожделеешь. Ты – и твое отражение. В ту ночь ты не ложишься спать сразу, хотя Генри и Вивьен засыпают раньше обычного, в тишине. Ты открываешь телефон – купил новый, последнюю модель, аванса с первого выпуска комикса хватило, – и чуть ли не до утра читаешь роман Пелевина, подсунутый Генри – он долго подстрекал тебя прочитать современника, чтобы лучше понять мир, в котором волей-неволей приходится жить, мир симуляций и обмана. Ты читаешь о друзьях-бизнесменах, ищущих то терапии, то удовольствий, – Генри сам скачал тебе именно его, сказал, что лучше начать со свежего, самого актуального, – и чувствуешь, как смыслы проникают в тебя, как мир – подобно миру бизнесменов – рассыпается на глазах, ведь все вокруг – иллюзия, все вокруг – непостоянно, разлаженно, отвратительно; можно ли спасти мир, можно ли вернуть ему гармонию, заглушить ревущие в голове крики нового тысячелетия? Ты не можешь найти ответ. И читаешь дальше.

А пока ты читаешь в тишине, Генри с Вивьен лежат с включенным светом, в обнимку, одетые. Видят – новое во всех многоликих проявлениях захлестывает жизнь в одночасье. Думают: подарок это или проклятье?

– Я люблю тебя, – шепчет Генри, целуя ее шею. – Без тебя я давно скатился бы на дно, стал бы худшей версией Оскара и не встретил бы… себя. Знаешь, мне иногда кажется, что я правда встретил себя. Что однажды утром мы проснемся – а Петя исчезнет. И все, что он рисует… боже, Вивьен, как это похоже на мои старые идеи! Может, вот он – второй шанс для моих неумелых рук?

– Хотела бы я сказать, что ты превратился в Оскара, на все сто. – Вивьен гладит его по голове. – Но нет, до него тебе далеко, хотя я вижу, как ты стараешься. Как минимум ты хотя бы вечно молодой! – Она улыбается. – Но Оскар бы точно разъяснил тебе, что Божьи чудеса – это пьяная встреча или судьбоносный секс на одну ночь, а не поющие ангелы и золотые мальчики. И уж точно не твое нестареющее лицо.

– Так ли нестареющее? Я чувствую эту тяжесть: тяжесть всего случившегося, будто кожа порой дубеет. И знаешь, – Генри переворачивается на спину, смотрит в потолок, – я иногда думаю, мог ли мой отец… успеть найти кого-то там, под боем курантов. Может, в один из дней, когда его не было дома. Когда он отправлялся в поездки. А может, одна из его любовниц…

– Не превращай свою жизнь в сериал. Генри, так не бывает. – Вивьен кладет голову ему на живот. – Даже я знаю, что твой отец так не мог. По твоим же рассказам.

– А так, – Генри проводит рукой перед своим лицом, – по-твоему, бывает?

– Ты ведь лежишь рядом со мной такой, какой есть. Значит – так бывает.

– Тогда как это объяснить? Все это?

– Не задавай мне таких сложных вопросов. – Вивьен смеется полушепотом. – Сам знаешь, порой такие вещи… не нужно объяснять. И вообще, помни, я простая моделька!

– Ты – мой ангел-хранитель.

– А вот и возможный ответ на твой вопрос. – Вивьен тоже ложится на спину, берет руку Генри. – Может, не зря ты ходишь в церковь по воскресеньям?

Генри закрывает глаза и думает. Думает о том, что ни карандаши, ни стилусы, ни краски до сих пор ему не подвластны; если бы он был богом-создателем, то звался бы богом-импотентом, но теперь будто нашел свою потерянную половину. Ее руками можно будет воплотить картинки, до сих пор пляшущие в голове, и волшебники верхом на драконах столкнутся с золотым героем… Да, он не будет богом-творцом, зато станет богом-хранителем, трубящим о начале творения с телеэкранов, афиш и модных сетевых порталов, и вместе, два отражения, два ослабленных демиурга, вы сольетесь, и родится новый красочный мир; тогда, быть может, крик мира реального наконец смолкнет? И затем он, Генри, уйдет на покой в свой личный монастырь, станет старцем Зосимой, избавится от повадок Оскара, от лоска демона-искусителя, который надевает, подобно карнавальному костюму, – ведь вечно хочет блага? Прежде чем заснуть, Генри улыбается. Шепчет Вивьен: