Текст книги "Было у него два сына"

Автор книги: Денис Лукьянов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 15 страниц)

Помогают – и ранят одновременно. Как больно: Генри так и не научился творить сам; заберите непрошеную вечную молодость и дайте талант! Как горько: Генри радуется и завидует твоим успехам одновременно – ведь что толку видеть оживших в приключениях Петро волшебников и драконов, когда не сам произнес чародейские слова?

– Да, – отвечает Генри. – Абсолютно так же. Мне свойственно думать, что молодость и красота всех нас мудрей, – так что, может, Петя делает все правильно.

– Ну, если ты продолжишь мыслить таким образом и таким же образом говорить, то все станет как-то слишком печально. – Улыбающийся опять садится в кресло. – Короче, Генри. Мы готовы пойти на маленькие уступки. Ну, там, пусть чуть поиграет со стилем. Пусть его Петро появится как камео. Пара уступок – и все, точка. Либо так, либо Пете придется попрощаться с нами.

– В конце концов, – добавляет серьезный, – он не первый и не последний гений с улицы. Так что пусть решает. Донеси до него, ладно?

После разговора Генри спускается на первый этаж, выходит на улицу – специально минует опен-спейс, чтобы не столкнуться с тобой, – и просит у коллеги-видеографа сигарету. Тот удивляется, но протягивает пачку, поддает огня. Генри делает затяжку, кашляет, но продолжает, стараясь держать сигарету так, как держал отец; хочет смеяться, но понимает – будет выглядеть странно. Набирает Вивьен.

– Угадай, что я сейчас делаю?

– Трахаешься с кем-то, пока меня нет рядом, или пытаешься угомонить Питера?

– Почти попала. – Генри улыбается. Смех все же не удается сдержать. – Я курю.

– Так. – Слышно, как Вивьен переходит в более тихую комнату, подальше от банковских коллег. – Оскар тебя, конечно, похвалил бы. Но… что случилось?

Генри не знает, с чего начать. Хочет зайти издалека, с квантов, которые, говорят, чувствуют друг друга на расстоянии, одна частица ощущает боль второй; интересно, чувствуете ли вы боль и сомнения друг друга? Выдает все.

– Генри, – вздыхает Вивьен, когда он заканчивает рассказ. – А что ты хотел? Нет, даже не так – что он хотел? Это большой взрослый мир. И ты… ты слишком пытаешься быть идеальным. Как и всегда. Это твой недостаток – но, как там говорил Оскар, женщины любят мужчин за их недостатки? За них и я люблю тебя. – Генри слышит, как Вивьен коротко здоровается с кем-то. – Отвлекись. Позволь себе то, что кажется запретным. Сок этого сладкого плода, уж извини, у меня такие банальные сравнения, вернет тебе спокойствие. В конце концов, найди себе девочку, я не буду против…

– Мне это не поможет, сама знаешь. Уже наигрался с этим в свое время. – Генри не докуривает сигарету. Тушит о металлическую урну, бросает к остальным окуркам. – Господи, сигареты – такая дрянь.

– Знаю. По обоим пунктам. Поэтому просто дождись вечера. Дождись меня. Но поговори с Питером прямо сейчас. Не растягивай.

Генри так и решает. Возвращается в опен-спейс, подходит к твоему столу – ты его не замечаешь, слишком занят подбором цветов для костюма нового персонажа, придумал его только утром, – и сперва молчит. Откашливается, чтобы привлечь твое внимание.

– Ну, – вздыхаешь ты, не отрываясь от рисования. – И что они сказали? Все ожидаемое?

– Да, Петя, послушай…

– Послушать? – Ты с силой давишь на карандаш. Грифель ломается. Поворачиваешься к Генри. – О чем послушать? О том, как они готовы были носить меня на руках, а теперь вдруг спохватились, что я не очередная их сучка на поводке? Да, удивительно, как им удается притворятся умными людьми, принимая такие идиотские решения.

Ты не хочешь сдерживать себя, агония мира оглушает, голова болит, ярость льется через край – может, отражение твое краснеет, как раскаленный метал? Пусть льется яд, пусть отравляет эту райскую землю и ее лицемеров-ангелов – ты все равно в них не веришь.

– Петя, послушай меня. – Генри кладет руку на твой рабочий стол. – Ты прекрасно должен знать, что у всего есть цена.

– Кому ты об этом рассказываешь, Генри! – Ты встаешь с места. Пусть все будет представлением, пусть все видят, как ты красив даже в гневе, пусть знают, что случится, если потревожить тебя, нарушить гармонию мира: он станет осыпаться, пелевинская реальность – ты очень полюбил эту фразу – возьмет верх. – И я свою давно заплатил. Заметь, ни они, ни ты никогда не спрашивал о том, как я пришел к такой жизни: не думаю, что наше с тобой прошлое такое же одинаковое, как лица. Никто. Не может. Лезть. В мои миры. Понимаешь? Я никому не позволю! – Ты специально повышаешь голос. Вокруг уже собирается толпа, кто-то хочет подойти к тебе, успокоить.

– Петя, ты… – Генри тяжело вздыхает. Договорить ты не даешь.

– Я! Вот именно, что я, Генри! Можно я побуду сказочником? Расскажу тебе и всем, кто хочет услышать, – да-да, ребят, я про вас! – историю. Однажды меня очень хотела трахнуть одна девушка. А я не дал. Знаете почему? Потому я был нужен ей, а не она – мне. – Кто-то из коллег хихикает. Ты довольно улыбаешься, но тут же закатываешь глаза, скрипишь зубами. – Так и здесь. Это я им нужен, не они – мне. В конце концов, кто они без меня? Не верят – пусть посоветуются со своими любимыми цифрами. Посмотрят на продажи.

– Кто они, Петя? Те же, кто и сейчас. – Тебя поражает спокойствие Генри. – Люди с властью и деньгами. Люди, которые принимают решения. Я прошу тебя…

Все это глупости. Без тебя они лишатся не просто комикса, они лишатся мировой гармонии, совершенства, а ты не лишишься ровным счетом ничего: герои будут рядом, как были всегда, фанаты продолжат стучаться в директ и писать восторженные комментарии в «Твиттере», но главное – останется прекрасное золотое отражение, пусть и сотрут его с обложек журналов и с телеэкранов; наступивший век – век красоты и свободы, оба этих вируса подвластны тебе, и, когда не окажется иных дорог, ты, всадник чумной, пустишь их по венам интернета, заразишь его до основания, до остановки сердца.

Ты хватаешь дорисованную обложку и первые страницы новой серии и, выплевывая: «Черта с два они у меня получат!», медленно рвешь на мелкие кусочки. Только в тот миг понимаешь, какую совершил ошибку.

С трудом держишься на ногах: что-то рвется внутри, боль, забытая с детства, возвращается; на полу – прах твоих героев, на пальцах – их фломастеровая кровь, в ушах – крики. Генри хватает тебя за руку, но ты вырываешься – в глазах на миг темнеет, – сгребаешь в рюкзак фломастеры, карандаши и мчишься вон, на улицу. От жаркого летнего воздуха, смешанного с пылью, воняющего дешевыми духами, потом стареющих мужчин и пережаренной уличной едой, ты теряешься и забредаешь в незнакомый квартал – там останавливаешься, ударяешь ногой в стену, отталкиваешь пьяную девушку сомнительной наружности. Заказываешь такси – и только в салоне успокаиваешься под легкий джаз, вспоминаешь, что правда всегда одна, это сказал фараон, он был очень умен[18]18
  «Наутилус Помпилиус», «Тутанхамон», 1994 г.


[Закрыть], и знаешь, что твоя правда – единственная верная. Ты – талант, ты – красота, ты – молодость, ты – гармония, ты – творец.

И ты никому не позволишь уволить себя. Уйдешь сам, падешь с небес на землю, пририсуешь себе разломанные крылья. Так уже было. Неужели это чье-то проклятье, заряженное бабкиным шепотом? Чем выше ставки – тем стремительней падение и горше разочарования?

Ты не отвечаешь на звонки Генри – не хочешь говорить с собой – и, после нескольких неудачных набросков, даже не рисуешь. Тошно оживлять придуманных героев заново. Невозможно повторить цвета и формы убитого собственного руками. Чтобы отвлечься, ты чаще выбираешься в зал, а после подолгу стоишь под горячим душем. Наконец решаешься поиграть в компьютерные игры, забыть о реальном мире и сбежать в спасительную виртуальность, на бесконечных просторах которой многие находят величайшую отраду. Долго не можешь найти ничего по душе: это слишком сложное, в этой – никудышная рисовка, а здесь вовсе нет сюжета; ты листаешь ленту, морщишься – какая безвкусица! – но тут резко отматываешь страницу вверх. Глаз цепляется за что-то. Но за что?

Теперь ты понимаешь. Смотришь и узнаешь.

Не можешь не узнать эти морские сине-зеленые цвета, эту точность линий, эту воздушность форм и оригинальность образов: призрачных, покрытых тиной рыцарей; грустных худых русалок с цветными хвостами; затонувшие позеленевшие корабли; чародеев в самом центре призванной колдовской бури – одежды их синие, ураганы, уносящие все и вся далеко не в Канзас, а в маленькие городки, подобные твоему родному, зеленые. Так умеет рисовать только Эля, сбежавшая в страну за морем, как теперь сбежал и ты сам.

Ты быстро гуглишь название игры, скачиваешь ее, но забываешь установить – изучаешь список создателей и находишь там ее имя, а ниже – псевдоним, ссылку на Artstation, «Твиттер» и «Инстаграм»^◊. Начинаешь с последнего, но быстро закрываешь – слишком прекрасны ее рисунки и концепты. Тебе боязно думать, что кто-то другой – пусть это и Эля, учившая тебя анатомии и пытавшаяся научить любви, – может рисовать так же страстно и гениально. Ты заходишь в ее «Твиттер», видишь тьму подписчиков – их становится на одного больше – и уйму комментариев под постами со скетчами, мнениями, ее селфи из бассейна. Понимаешь: не ты один обожаем на этом свете, но это Эля, ей можно все и даже больше; теряясь в воспоминаниях – особенно в последнем, где она, раздетая, открыла тебе глаза на самое прекрасное, что есть в мире, – ты пишешь в комментариях под самым свежим постом: «Ого! Во даешь, у тебя все получилось», – и вздрагиваешь, когда телефон дребезжит. Она поставила лайк твоему сообщению.

Ты должен показать ей, кем стал, ты должен показать, что случилось бы, если бы остался там, с ней, если бы полюбил кого-то, кроме собственного отражения и воображения; показать, как ты мог бы стать никем – а стал всем, пусть и отринул ее, пусть отказался утонуть в убаюкивающих соленых волнах бесконечного моря, следующего за Элей по пятам.

Но ты не решаешься написать ей в тот день.

Ты помнишь со школьных уроков – ваша литераторша всегда хотела, чтобы вы знали больше программы, – историю о блуждающем по адским кругам Данте: ты не дочитал дальше «Ада», и то продрался с трудом; для тебя он вечно скитается там, среди обреченных, не находит путь к свету – весь тот день ты чувствуешь себя таким же странником: без цели и смысла жизни. Жаль, думаешь, что ты не умеешь обижаться по-настоящему, по-детски, как обижались на многих твоих одноклассников их первые девушки, слушали гимн всех безответно влюбленных, мечтали, разбежавшись, прыгнуть со скалы; ты даже не беспокоишься, потому что знаешь – все получится, все решится, ты попал в волшебный мир, просто вместо Василис Прекрасных здесь улыбающиеся с ТВ-экранов сексуальные дикторши, а вместо Кощеев Бессмертных – старые магнаты, чахнущие над акциями в стеклянных крепостях. Ты блуждал – кажется, вечность назад, – когда носил фиолетовую форму и болотным огоньком порхал по улицам мегаполиса. Потом встретил Генри. С того момента понял – все будет, как ты захочешь. К чему беспокоиться? Ты принимаешь холодную ванну, делаешь себе смузи, берешь в руки телефон – он все время лежал на кухне – и видишь четыре пропущенных от Генри. Перезваниваешь, зная, как начнешь разговор. Улыбаешься и говоришь:

– Генри, не переживай, я не истерю и не крушу зеркала, иначе кто еще напомнит мне о собственной красоте?

– Прекрасно, видно, что у тебя был отличный учитель. – Генри шутит, но голос его совсем не веселый. – Нужно поговорить. Приедешь?

– Генри, я же сказал: я абсолютно спокоен. И не готов соглашаться ни на какие условия. Все, хватит этого. Они доигрались.

– В общем, Петя, приезжай, когда сможешь. – Пауза. – Я уволился.

Генри вешает трубку. Тогда ты начинаешь переживать по-настоящему. Вдруг чувствуешь, как бьется сердце. Но за кого: за него или себя? Что заставило его поступить так? Совершить такую глупость? Ты быстро снимаешь халат – дома последнее время ходишь в нем, – находишь толстовку и брюки, вызываешь такси и, уже спустившись на первый этаж, возвращаешься – забываешь, закрыл ли дверь. Добираешься до Генри быстро, без пробок, глохнешь от почему-то усилившегося шума города – так хрустят его исполинские челюсти, так урчит его монструозный желудок, – и первое, что замечаешь, – открытая бутылка вина и два бокала.

– Ты собираешься праздновать?! – выдаешь с порога.

– Вся жизнь, – Генри, завидев тебя, разливает вино по бокалам, – большой праздник. Но иногда мне кажется, что он похож на абсурдный карнавал дураков, какой-то вечный Рабле. Петя, чего ты так беспокоишься? Ты же первый все бросил.

Ты кое-как снимаешь кроссовки. Садишься.

– Да, но ты… а, прости, голова. Шумно как-то очень. Душно.

– Душно – это потому, что я вспомнил Рабле, – смеется Генри. Он, кажется, в прекрасном настроении: отбивает ритм какой-то мелодии костяшками пальцев по столу. – Но я понимаю. В общем, Петя, я ушел. Я так тоже больше не могу. Я не могу контролировать тебя, потому что…

– Потому что словно бы контролируешь себя? – Ты вздыхаешь. Не притрагиваешься к бокалу.

– Да, в точку! Спиши хоть на что – на булгаковщину или мои предрассудки.

– И снова – душно.

Он смеется. Ты натужно улыбаешься. Генри то ли пьян, то ли слишком раздосадован, то ли правда невероятно рад; глаза лукаво блестят, голос мягкий, бархатистый, какой всегда бывает у него на званых вечерах и важных совещаниях.

– Но, – Генри демонстративно поднимает палец, – я ушел не один! Меня поддержали старые друзья. В общем, Петя, вино не просто так. Мы продолжаем творить всем назло. Потому что мы – часть той силы, что вечно творит благо. Сейчас открою форточку, погоди! Я все придумал. Я ведь твой ангел-хранитель. Или ты – мой?

Генри замолкает. Делает глоток, задумчиво смотрит на содержимое бокала и наконец спрашивает тебя:

– И вообще, я подумал… Петя, может, для меня не все еще потеряно? Может, я еще смогу научиться рисовать так же, как ты? И тогда…

Тебе не важно, что он говорит, ты придумываешь свое окончание фразы: и тогда я запру тебя в зазеркальном мире и займу твое место, и тогда я высосу все твои идеи, ведь на деле они принадлежат мне, и тогда…

Это будет тогда – а ты думаешь о сейчас. О новых комиксах, о славе, о комментариях фанатов. И ты решаешь наблюдать за Генри, следить и, если понадобится, рвать его детские рисунки, чтобы он вспомнил, какая это боль. Сильнее нее – только агония мира.

Тогда вы делаете то, что давно пора было сделать, – не побоявшись, взмахиваете собственными крыльями, перестаете надеяться на подделки из перьев, палок и воска, которые продают два по цене одного. Генри открывает краудфандинг – слово кажется смешным, щекочет язык, – а ты делишься ссылкой и всеми новостями в «Твиттере». Решив насладиться дальнейшим, включаешь вибрацию и уведомления: тебя репостят, тебе строчат комментарии и ставят лайки, но ты специально не трогаешь телефон. Садишься рисовать, слушая сладостное дребезжание – под эту мелодию рождаются чудесные новые миры, – и, зная, что старый сценарист и молодой художник, созвонившись в зуме, работают над новой серией – переносят колдовство ацтеков в Чикаго, позабыв о Новом Орлеане, – ты рисуешь. Рисуешь самозабвенно. Отдаешься эмоциям, забываешь о логике, не следишь за анатомией – рука сама ведет, она лучше знает формы, позы, перспективу. Новый образ Питера Голда кажется тебе прекраснее, небоскребы мрачного мегаполиса – внушительнее, злодеи – опаснее, а обворожительная напарница – большегрудее. Ты не чураешься фансервиса, тебя научил этому Генри. Заканчиваешь только к ночи – нарисовал черно-белую обложку и целых две детальные страницы – и только тогда понимаешь, как устал. Идешь, принимаешь горячий душ, как следует намыливаешься мятным гелем. Стоишь под струями воды, представляя, как, должно быть, светится твое тело. Выходишь, вытираешься, но не накидываешь любимого халата. Голышом ходишь по квартире – отражения в бесчисленных зеркальных шкафах множат твою красоту, – садишься, закидываешь ногу на ногу. Берешь телефон, снова переводишь в беззвучный режим. Хочешь открыть ссылку крауда – останавливаешь себя. Улыбаешься, заводишь будильник. Гасишь экран телефона, потом – свет и, как был, голышом, ложишься спать. Отражения повторяют за тобой.

А ночью ты додумываешь сюжет, не отпускавший тебя долгое время.

Утро начинается со звонка Генри – ты пропускаешь все будильники – и его радостного «Меньше чем за два дня, Петя! О, как они хотят твоих историй! Мы собрали крауд меньше чем за два дня!»

– Они просто хотят меня, – спросонок отвечаешь ты. Лениво сползаешь с кровати. Смотришь в зеркало, приподнимешь веко, будто боишься обнаружить лопнувшие сосуды ярости или гной мыслей. – Генри, скажи мне… как человек верующий. Ты веришь в вещие сны?

– Что-то случилось? – Он спрашивает осторожно. Ты хмыкаешь.

– Нет, просто дурной сон. – Ты проводишь рукой по лицу. Идешь в ванную. – Зато придумал новый сюжет. Первый раз такое. Точно знаю, что будет после Питера Голда.

– Ты не будешь молодым вечно! – смеется Генри. – Закончи сначала это. Я пока договорюсь с хорошими приятелями, чтобы все красиво анонсировали. А потом жди презентаций. Они точно будут. Публика требует хлеба и зрелищ, Петя!

– Не хочу выступать ни в роли хлеба, – ты пускаешь воду, – ни в роли зрелищ.

Вы прощаетесь. Ты изучаешь отражение в зеркале над раковиной – внимательно, будто за ночь нечто изменилось, будто, проснувшись после беспокойного сна, обнаружил, что превратился в ужасное насекомое. Но нет, твоя метаморфоза – другого толка. Ты пытаешься пощупать отражение – чувствуешь холод стекла. Во сне было иначе.

Там оно заняло твое место.

В тот же день ты делаешь первые наброски для этого сюжета, следующей серии о далекой-далекой планете с громовыми небесами, где, давным-давно придумав космические корабли и лазерные пушки, люди до сих пор боятся зеркал; Петрос Голдрус, еще одно воплощение твоего тысячеликого героя, однажды смотрел в зеркало слишком долго, пока отражение не вынуло кривые руки – ты рисуешь их анатомически неправильными – и не утащило его в гулкую тьму, заняв его место.

Ты, как и тысячи фанатов «Марвел», болеешь лихорадкой «Мстителей» – это был твой первый фильм, просмотренный в кинотеатре без мамы, – и давно решил, что сведешь все цветные ниточки сюжетов к единому завершению, эпичному сражению, к встрече всех прекрасных золотых героев. История об отражении ломает хрупкую конструкцию, вклинивается в стройный концепт, портит и путает телефонные заметки – слетает шрифт, искривленные буквы напоминают зазеркальный язык. Ты должен рисовать мрачный город и его преступников, а рисуешь эти страницы. Не можешь иначе. Принимаешь решение – работать вдвое больше обычного и выпускать две серии параллельно, ведь иначе… Иначе отражение заменит тебя. Иначе Генри займет твое место. Что он, как не отражение? Только так. Не отражение ли ты? Нет. Так быть не может. Ты видишь себя в зеркалах. Ты творец, заклинатель цветной крови, дитя мира суеверий. Ты слишком реален. Уверенность эта сродни уверенности уличного пророка, все еще надеющегося на апокалипсис и продающего белые марлевые маски и шприцы с сомнительными жидкостями, спасительную кровь божию.

Почему ты так пугаешься Генри? В его голове живет то же самое, там смеются маниакальным смехом похожие злодеи и пафосно рассуждают о мире похожие герои, а может, даже лучше, страшно подумать, но лучше твоих, что, если правы пахнущие табаком и алкоголем господа?! Но Генри не может выпустить это, не умеет говорить цветами, линиями, не знает цену фломастеровой крови. Что, если когда-нибудь он всему этому научится и, несовершенный и неидеальный, праведный грешник, сам станет творцом вселенных и властелином ситуаций? Тогда вернется мир суеверий, захлестнет тебя и, подобно диснеевским духам вуду из мультфильма о волшебном Новом Орлеане, утянет туда, в зазеркальный мир, в маленький город, обратно к разбитым корытам, в мутной воде которых придется находить высшее счастье?

Ты стараешься не задавать себе лишних вопросов. Рисуешь, рассказываешь Генри о параллельной серии, а он, ничего не зная о твоем вездесущем страхе, только отвечает: «Может, так и лучше. Будем пробовать». Вскоре ты находишь первые новости о вашем инди-издательстве – Генри сбрасывает их позже, чем они попадаются в ленте, – с тизерами двух главных тайтлов: продолжение твоих историй в иных мирах мультивселенной и новый взгляд на древнюю магию в современной Америке, попытка заарканить монополиста-Геймана, заигравшегося в повелителя американских богов. Генри не обманывает. Вскоре книжные магазины уже назначают даты презентаций на несколько месяцев вперед, а предзаказы раскупают за день, приходится увеличить ожидаемые тиражи. Ты меньше спишь и реже ходишь в зал – но быстро исправляешься, зеркала не дают забыть, – готовишь несколько уникальных обложек и постеров, чтобы ублажить центральные магазины – вот так, не через постель, а через оргазм от сочных цветов, крупных форм и сломанной перспективы. Иногда, читая комментарии, ты видишь волны хейта, крики недовольных, которые считают тебя недоучкой и бездарностью с большими деньгами и связями. Порой ты хочешь пошутить, написать, что большой у тебя только талант и член, но сдерживаешься. Хейтерс гонна хейт, повторяешь ты про себя, а правильный ответ на любой вопрос даст только свет твой зеркальце – и нет такой Белоснежки, которая заставила бы его лгать.

В свободные от рисования минуты ты проверяешь «Твиттер» Эли, лайкаешь новые посты – рисунки, радостный анонс нового дополнения в игре, селфи после очередного окрашивания, – но больше не оставляешь комментариев. И среди безумного количества лайков под твоими постами – особенно когда ты наконец анонсируешь обложку истории Питера Голда – ты, как золото в реке, специально ищешь лайки Эли. Находишь. Вы не пишете друг другу, будто оба онемели. Так, думаешь ты, и есть. Она говорит языком маленького городка и шумом моря, а ты – трубным гласом накатившей популярности и гомоном мегаполиса; она шепчет, ты кричишь. Но от ее рисунков ты вздрагиваешь, они идеальны: правильные, анатомичные, и в то же время особенные, узнаваемые; ты берешь в привычку листать ее «Твиттер» только после работы – иначе, посмотрев на морских владык и русалок, больше не можешь рисовать сам. Хочешь разорвать все наброски, но пообещал себе так не делать. Слишком больно. Нельзя кормить воющую внутри и снаружи агонию мира.

Все случается само. По Элиному ли велению, по твоему ли хотению?

Ты никогда не собираешь зала больше, чем в этот день: только-только отпечатывают первый тираж нового комикса, не всем успевают приехать предзаказы. Полная посадка. Пришедшие позже стоят, фанатов так много, что даже ведущий, забежавший за кофе в соседнюю забегаловку, с трудом протискивается к сцене. Генри – снова стоит в тени, хотя ему приготовили и стул, и микрофон, – шепчет, что это настоящее вавилонское столпотворение, и радуется, что Господь нового времени – Господь Оскара и всех ему подобных – только обрадуется такому раскладу, не обрушит соседние небоскребы, не смешает языки вновь, сломав всякое «дуолинго» на земле. Ты привык к встречам, ты любишь их, они питают тебя энергией, чужое внимание – масла, так обожаемые царицами древности. Но ты, уже успевший подшутить над модератором – фанаты всегда смеются над твоими шутками, куда им деваться, – немеешь. Находишь в толпе бирюзовые волосы, замечаешь Элю – стройную, повзрослевшую – и больше не можешь связать двух слов, отвечаешь невпопад, а фанаты все равно аплодируют, продолжают смеяться над пустым юмором. Ты косишься на Элю. Она то ли не замечает тебя, то ли издевается над тобой.

Организаторы милосердны, они выделяют под автограф-сессию ровно час. Ты подписываешь комиксы быстро, механически; к тебе подходят, как к «Моне Лизе», – делают селфи строго по очереди, меньше чем за минуту, и, довольные, уходят, пока не прогнали. Еще десять человек, еще пять, еще три – последний. Ты видишь только руки – бирюзовый маникюр, – бездумно спрашиваешь: «Кому?» – и только потом поднимаешь голову, чтобы снова онеметь – Эля ухмыляется. Ты думал, она ушла.

– Так и подпишите, Пьетр, – говорит она по-русски, специально с акцентом. – Той, кого я так и не смог трахнуть.

И тебе не остается ничего, кроме как рассмеяться. Смех и слезы – древнейшие инструменты философии. Сейчас ты можешь прибегнуть только к ним.

– Та-а-а-ак. – Ты уже забыл, что Генри ждет тебя, наблюдает, следит. – Батюшки, и ты все это время молчал?! Познакомишь нас?

– Генри. – Ты надеваешь колпачок обратно на маркер. Захлопываешь комикс, берешь под мышку. – Мы ведь закончили, да? Мне пора. Не жди меня, ладно?

– Как скажешь! Я просто хочу напомнить, что… – Генри еле сдерживает смех.

– Вы, – наконец находит силы сказать Эля. Сначала тычет пальцем в тебя, потом – в Генри. – Вы…

– Петя меня все равно вам не представит, так что давайте быстренько объясню. – Генри протягивает Эле руку. Она робко жмет ее. – Нет, я не его потерянный брат. Родимого пятна нет. Мы не в Болливуде, в конце концов. Так что называйте как хотите.

– Да. – К Эле возвращается расположение духа. – Я почувствовала. На себе, можно сказать. Уже давно.

– Пойдем. – Ты кладешь руку ей на плечо. Зачем? Кожа – Эля в голубоватой майке с тонкими лямками – холодная. – Выпьем кофе. Или вина.

– Неужели… погоди-погоди… ты приглашаешь меня на свидание?! – Эля смеется. Поворачивается к Генри: – Вы будете свидетелем.

– Абсолютно точно буду, – улыбается он в ответ.

– Ну уж нет! Это ты приглашаешь меня, совершенно точно. – Ты не выдерживаешь, ухмыляешься, втягиваешься в спонтанную игру. Улыбка Эли кажется тебе красивее твоей. Разве так бывает? – Кто молча лайкал мои посты и коммент, а?

– А кто молча лайкал мои посты и комменты в ответ, а?

Вы смеетесь. Ты не веришь в магию совпадений, но она преследует тебя, лунный и солнечный ветра несут ее на крыльях, она – пыльца фей: опадает, зачаровывает, достаточно одной горстки, чтобы заблудиться, запутаться. Тебе кажется, что время течет вспять: вы идете не среди исполинских небоскребов, а среди серых домишек, и вот китайская забегаловка превращается в заброшенную художественную школу, которую вы обходите стороной – находите небольшой ресторан, присаживаетесь, но уже не за столик, а за парту. Может, вместо официанта вас обслужит ворчливая уборщица, вместо бармена – охранник с круглым лицом?

– Ну так что? – Как только вы садитесь, Эля пододвигает к тебе закрытый комикс. – Подпишешь или передумал?

Ты улыбаешься – ох, владычица морская! – достаешь маркер, открываешь комикс. Моментально придумываешь, что написать.

– Получается, – ты говоришь медленно, аккуратно выводишь буквы, – тебе правда все удалось?

– Получается, тебе все удалось тоже?

– Получается, так.

Вы молчите. Ты протягиваешь ей комикс, Эля разглядывает надпись. Смеется, прочитав одно оставленное тобой слово: «Морю».

– А ты ни капли не изменился. – Она убирает комикс в сумочку. – Ни внешне, ни внутренне! Зато изменились твои рисунки. Очень. Это здорово, Петь. Правда.

– Твои тоже поменялись. – Ты ждешь, когда официант принесет ваш кофе, хотя ты предпочел бы пить вино, но в последний момент отказался. Хочется схватиться за что-то, чтобы молчание – оно скоро наступит, ты знаешь, – не накрыло соленой волной. – И это меня пугает.

– Еще бы они тебя не пугали, – смеется Эля, не понимая всей серьезности твоих слов. Или снова лукавит, как морская пена? – Боже, мы не можем найти других тем для разговоров после всего, что было!

– Не переживай, вино развязывает язык, даже если выглядит как кофе. – Ты переходишь на шепот, чуть наклоняешься над столом. – А что было?

– Что было? – Она поправляет лямку майки, закидывает ногу на ногу. – О, я напомню тебе, что было. Ты оставил меня одну, я ревела неделю, ходила с красными глазами, а потом еще несколько месяцев не могла ни с кем поцеловаться. Потому что… Ладно, неважно. Проехали. Ты пропал. И твоя мама…

– Не надо, – обрываешь ты, понизив голос. – Эля, не надо. Не видишь, что я убежал от этого? Что я не хочу туда возвращаться? Не тяни меня в прошлое.

– И поэтому ты согласился встретиться со мной? – Она снова улыбается.

Улыбка напоминает отнюдь не о бедной русалочке – скорее о хитрой морской ведьме, получившей свое. Только она, Эля, свое не получила. Ты знаешь, ты чувствуешь. Она не получила тебя. Неужели пришла забрать обещанное? Официант наконец приносит кофе. Вы молча пьете – оба понимаете, как это странно, глупо, неловко. Эля достает из сумочки скетчбук. Принимается рисовать. Не отрывая от него взгляда, говорит.

– Знаешь, все вышло почти как в «Ла-Ла Ленде». Ты ведь смотрел?

Ты мотаешь головой.

– А вот посмотри. Они бросили друг друга, зато все у них было прекрасно. – Эля поднимает голову. Смотрит тебе в глаза. Возвращается к скетчбуку. Водит карандашом. – Только ты никого не бросал. Я помню, как ты смотрел тогда на свое отражение. Когда я, охренеть просто, Петя, разделась перед тобой!

– Забыли. – Ты уже жалеешь, что не уехал домой, не наврал про головную боль и титаническую усталость. Ты ждал легкого бриза, но накатывает девятый вал.

– Ладно, допустим. Забывать так просто и дешево.

Эля кладет скетчбук на стол. Ты берешь, рассматриваешь набросок – свой портрет. Сглатываешь. Он слишком хороший, слишком совершенный… таким ты и должен быть, да, но не в чужих руках.

– Похож? Или больше смахивает на твоего приятеля? – Эля наконец делает глоток кофе. – Никогда бы не подумала, что люди могут быть так похожи.

– Расскажи, – ты возвращаешь ей скетчбук, – что с тобой было? Я видел эту видеоигру. Это же замечательно. Твой дедушка…

– Не надо, – теперь останавливает уже она. – Не ты один сбегаешь от прошлого. Не ты один выбираешь забывать.

И Эля рассказывает – о, она будто ждала этого момента! – слова льются потоком, и в паузах ты слышишь морской ветер, шелест волн: она еще раз напоминает, как плакала в день твоего исчезновения и несколько дней после и как придумала одну из будущих героинь будущего проекта – девушку с несмываемыми зеленовато-голубыми тенями, печатью горя, клеймом слез; потом плакать не осталось времени – Эля вернулась в большой город и, собрав вещи, отправилась в неизведанный мир небоскребов, которые тебе только предстояло покорить. Интересно, додумайся ты порвать пуповину суеверий раньше – стал бы лучше нее?

Новый мир встретил Элю мягко и трепетно, даже не попытался проглотить – компания игр помогла добраться из аэропорта, заселиться, а в рабочий чат кинули все самое полезное: скрижали мудрости о продуктовых, прачечных, кафешках, не раз выручавших других героинь и героев, отправившихся туда, не знаю куда. Первые дни Эля ходила на работу робкая и грустная, отказывалась вечером отрываться с коллегами в ночных клубах – не потому, что слишком уставала, а потому, что все еще думала о тебе. Одним вечером – на вторую рабочую неделю, замученная, уставшая, сонная, – Эля задержалась, чтобы отпраздновать чей-то день рождения, выпила слишком много и проболталась. О тебе, о тяге к морю и зависти к русалочке, ставшей морской пеной; вот бы, ляпнула она, я могла так же. И коллеги – в основном девушки, хотя она думала, что увидит парней-геймеров, как в «Южном парке», – приучили ее ходить к психологу в минуты больших трудностей. Показали: в этом ничего плохого. После первых двух приемов Эле прописали антидепрессанты. Отдохнувшая и будто обновленная, она наконец перестала думать о тебе и закончила концепты морских чародеев и покрывшихся илом рыцарей. Успела раньше срока. Игра выстрелила. Все поздравляли. Но стремительный взлет – тут она делает паузу, смотрит на тебя – всегда предрекает паденье. Мало кто может удержаться. Ураганы в этих местах свирепы, солнце обманчиво-печально. Работы стало так много, что приходилось поддерживать себя кофе и энергетиками, спать по три-четыре часа, покупать дорогую косметику, чтобы скрыть синяки под глазами. Все это – с антидепрессантами. Без них жизнь катилась в бездну. Врата в нее открыл ты.