Текст книги "Было у него два сына"

Автор книги: Денис Лукьянов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 15 страниц)

– Ты сам на себя не похож, – улыбнулся Генри.

– А ты должен этому только радоваться. – Оскар тяжело дышал, облокотившись о спинку стула. Расстегнул верхнюю пуговицу рубашки. Непривычно было видеть его в деловом костюме. – А то иногда мне кажется, что из того мальчика – любовника Достоевского я тебя перевоспитывал впустую! Видишь, я оказался провидцем. С другим нравом мы бы оба сейчас погибли, упали на дно и ползали бы где-то по помойкам на заднем дворе вот такой вот забегаловки. Я тебе всегда говорил, что Господь ценит нас, развратников и богохульников.

– Что у тебя случилось? Рассказывай давай, развратник. – Генри убрал со стола книгу. Дочитывал «Братьев Карамазовых», пока ждал Оскара. Удовольствие принципиально растягивал.

– Подожди. Мне нужна спасительная газировка. Хотя лучше бы здесь наливали вискаря.

Оскар дождался своей колы, выпил один стакан залпом, второй только пригубил и, крутя в руке полосатую трубочку, затараторил:

– Короче, смотри, какое тут дело. Скоро твой друг станет самым успешным человеком этого города! – Свободной рукой Оскар достал телефон – тоже айфон, конечно, – и, не обращая внимания, что официант принес два огромных бургера, запустил видео: модели в вызывающих нарядах, вспышки фотокамер, чьи-то резкие команды «давай, чуть больше страсти, отлично!». Прыщавый парнишка покраснел и поспешно перебежал к другому столику. Генри нажал на паузу. Вернул телефон Оскару, уже жадно надкусывающему бургер.

– И что это?

– Как будто ты сам не догадался, взрослый ты ж мальчик! – Оскар быстро вытер пальцы салфеткой, убрал телефон обратно в карман. – Это то первоклассное дельце, о котором я тебе говорил!

– Только не говори мне, – Генри наконец допил кофе, сморщился от горечи, – что я не разглядел в кадре тебя. Боюсь, твой живот…

– Закрывал бы весь кадр, ага! – Оскар загоготал. – Ой, ну знаешь ли, даже у меня есть какие-то рамки приличия. Уж не знаю, простил бы мне такое Господь – с ним мы это как-нибудь обязательно обсудим за молитвой, – но родители точно не простят. Короче, дружище, теперь у многих есть эта волшебная коробочка. Каюсь, тогда я был не прав. Не лишит это тебя работы. Да никого не лишит. Это повод грести деньжищи лопатой! Генри, я все это дело продюсировал. Я запускаю свой мужской журнал! Девушки, машины, часы, девушки и еще раз девушки. Думаешь, что, зря оканчивал экономический?!

Генри не знал, что и сказать, – надкусил бургер, но еле дожевал кусок, аппетит отбило; жир – это блики на глянце, вспышки фотокамер. Как Оскар продолжал совмещать искреннюю веру – пусть и в своего, странного бога, в бога-торгаша, похабного старика, с радостью листающего взрослые журналы и думающего о зеленых купюрах, – оставалось загадкой, и Генри не хотел – не мог себе позволить – увязнуть в этой пучине.

Встреч с девушками хватило в университете, сейчас же слишком занимала работа, тем более что все вокруг – даже Оскар, – пророчили скорое повышение. Новый виток интереса к Достоевскому – столько всего Генри открывал, перечитывая уже прочитанное, – отбил интерес даже к эротике, пусть к ней нет-нет да и тянулась рука в последний год без отношений. Но вместо этого Генри, все надеявшийся услышать ангелов – пускай они и сообщат ему, что все черти давно на земле, а он с самого рождения попал в преисподнюю, – работал, читал, ходил в церковь и иногда, особенно во снах, мечтал о настоящей любви – хоть с повелительницей светских вечеров, хоть с грязной девкой. Генри начал ходить на прием к сухонькой старушке, аналитическому психологу – не мог выговорить ее вычурного европейского имени, – и она сперва растолковала ему образы колдунов из детских снов, а после заговорила об архетипах, которые тот, вероятно, почерпнул из Достоевского: ту, что изредка снилась сейчас, леди с белоснежными волосами и чумазыми руками, старушка называла падшей девой, главной героиней русской литературы, на образ которой отзывалось подсознание Генри. После каждого сеанса он быстро забывал умные слова, терялся в суете повседневности, пока снова не начинали одолевать сомнения и сны и снова он не оказывался в кабинете старушки, зачем-то держащей три венецианские маски прямо над столом.

– Ну ты, блин, даешь, Оскар. – Генри вздохнул, отставил чашку на край стола. – Не живи мы среди небоскребов, тебя бы давно поразило молнией – тебе везет, что она бьет в здания.

– Она бьет в здания, потому что карающий Бог бывает подслеповат. – Оскар говорил с набитым ртом, доедая бургер. – Я же говорю – я лютеранин! Что с меня, проклятого, взять? Ну и к тому же, Генри, самые нелепые поступки человек совершает всегда из благороднейших побуждений. А теперь поднимай свой тощий зад и поехали.

– Куда? – Генри успел заметить, как Оскар кинул щедрые пятьдесят долларов на стол.

– Увидишь! Не могу же я только рассказать все лучшему другу. Надо показать! В твоих глазах я все равно воплощение всех тех грехов, которые у тебя не хватает смелости совершить. Так что поехали. – Оскар снова вытер руки салфеткой, вскочил, поправил пиджак, со скрежетом задвинул стул.

– Только не говори, что собираешься напоить меня и заставить трахнуть кого-то, – рассмеялся Генри, вставая.

– Как знать, как знать! – Оскар достал ключи от машины. – Но ты плохо слушаешь. Тебе не хватает смелости согрешить. Так что будь любезен смотреть.

Они ехали по ночному городу – Генри смотрел на сменяющие друг друга размытые огни, даже когда машина вставала в пробках и Оскар матерился на каждого соседа-водителя, в особенности на приезжих таксистов, – пока не добрались до «Плаза», будто собираясь запереться в номере и на родительские деньги заказать сладости, а потом кричать от жгучего геля для бритья. Консьерж по-дружески кивнул Оскару, а тот махнул ему рукой; они с Генри поднялись на восьмой этаж, номер 890.

По дороге Оскар объяснял, что заплатил вдвойне, чтобы покрыть неудобства от профессиональной техники и небольшой съемочной группы; администрация готова на все, пока не нарушаются законы и никто не беспокоит соседей – чтобы точно не облажаться с последними, добавил Оскар, пришлось снять и два соседних номера, заодно можно будет менять локации. Ему хотелось живых фонов для фотосессий, не все же наполнять журналы белоснежными задниками студий. И, прежде чем Оскар успел сказать «Добро пожаловать в мир подземелий и продажных эльфиечек, игрок!» и дернуть ручку, дверь открылась сама, и из номера вышла чуть заспанная девушка – сперва в глаза бросилось бледное испуганное личико с раскрытым ртом, с замечательными голубыми глазами. Не удивившись ни Оскару, ни Генри, лишь чуть вздрогнув, она сказала:

– Ой, мистер Оскар, вы так рано вернулись. А я решила вздремнуть, раз номер все равно арендован на круглые сутки. – Она зевнула и потянулась. Вышла в майке на размер меньше, сквозь которую виднелось вызывающе-красное белье, и обтягивающих джинсах. Волосы были распущены.

– Для тебя, звезда моя, все что угодно. – Он улыбнулся, шутливо поцеловал ее в щеку. Потом посмотрел на окаменевшего Генри, изучавшего незнакомку остекленевшим взглядом: – Ну, видишь, как мы удачно заехали! Давай вас познакомлю. Это Вивьен, восходящая – хотя я бы сказал, уже взошедшая, не я один положил на нее глаз, – звезда, к счастью, не продажного Бродвея, а моей честной индустрии стильных журнальчиков. А это, дорогая Вивьен, мой друг-моралист, любитель Достоевского и великолепный фотограф, отличный пиарщик и прекрасный игрок в D&D, Генри. Теперь можете поцеловать друг друга…

Оскар расхохотался, Вивьен ухмыльнулась. Генри так и стоял, ничего не говорил. Только позже, когда увидел, как Вивьен действительно подалась к нему ближе, чтобы поцеловать в щеку, протянул руку и сказал:

– Очень приятно.

Ее прикосновение обожгло. Новая ухмылка кольнула.

– Ну, вы тоже будете сниматься с нами? Или помогать мистеру Оскару?

– О нет, Вивьен. – Оскар ответил раньше, одной рукой обхватив остолбеневшего Генри за плечи и заведя в номер. – Он слишком много ходит в церковь. И неприлично много читает.

– Такие мужчины еще остались в нашем городе? – рассмеялась Вивьен. Голос низкий, как у радиоведущей. Сообразив, что ей пора, она попрощалась и поспешила вниз.

– О нет, Вивьен, – запоздало пробормотал Генри, так и стоявший на пороге, хотя Оскар давно плюхнулся на кровать.

– Давай закажем еды, – крикнул Оскар, когда Генри наконец захлопнул дверь. – Жуть как хочется есть.

Генри встал у окна. Не поворачиваясь, серьезно спросил:

– Ты взял для этой работы маленькую потаскушку? Оскар, тебе не стыдно?

– Господь всемогущий, Генри, она года на два старше тебя. Ну я так, на всякий говорю. – Оскар потянулся к телефону на тумбочке. – Ну и никакая она не потаскушка. Уж прости! Если тебе уж очень хочется, кроме еды можем заказать еще и их. Когда знаешь, куда звонить, никакой запрет тебе не помеха. – Оскар зевнул. – Она образованная девушка с нормальной работой где-то в банке. Хотя что есть нормальность? А это у нее хобби такое. У нее и другое есть: пробы на озвучку мультиков, видеоигр, на маленькие роли в мюзиклах. Никто же на запрещает сниматься в откровенных нарядах? Еще чего не хватало! Она, кстати, неплохо поет. – Оскару все же пришлось сесть на кровать. Он позвонил на ресепшен. – Ох, Генри, просто возмутительно, что в нашем извращенном мире принято за спиной у человека говорить о нем вещи, которые… безусловно верны! Так что ты будешь есть? И потаскушек заказываем? Алло? Нет, это я не вам. Хотя если хотите… да шучу-шучу!

И пока Оскар щебетал по телефону, Генри, прокручивая в голове слишком много вопросов, смотрел сквозь огромные окна – краем глаза различал свое потерянное отражение, – и город, огромное порочное яблоко, новый рай, новый ад, подобно гоголевской птице-тройке, не давал никакого ответа.

С того дня Генри ничего не снилось. На работе все валилось из рук – он проливал кофе, ронял стопки с документами, врезался в стеклянные двери; все фотографии и раскадровки выходили неумелыми – у школьников в соцсетях и то получается свежее, интереснее. И отчего-то снова ужасно хотелось рисовать, но Генри останавливал себя: забудь, только вновь разочаруешься, ничего не выйдет, ты уже нашел себя. С самого начала он знал причину разлада, но не хотел признаваться себе – пришлось поговорить со старушкой-психологом, в этот раз сказавшей все то же, что думал он сам. Выйдя из ее кабинета – Генри вновь глядел на венецианские маски, но упорно не спрашивал о них, будто боялся разбудить некое древнее зло, узнать правду, которая сломает мир и его самого, – он сразу же достал телефон, написал Оскару быстро, с опечатками: «Дай мн номр Вивен».

Ответ пришел, только когда Генри, сонный, ехал в такси и слушал байки водителя, просто кивая в ответ и выдавая сухие «ага». Решил не заходить домой. Набрал Вивьен на улице; какой-то незнакомец попросил сигарету, другой – зажигалку, но у Генри не было ни того, ни другого, хотя, думал он, его горячими вспотевшими руками сейчас, наверное, можно зажигать что угодно, так, может, и голова его пылает, как у диснеевского Аида? Она долго не брала трубку. Генри подумал было, что незнакомые номера Вивьен игнорирует, но тут же отказался от этой мысли – тогда-то она и ответила усталым «Алло?». Генри подготовил речь заранее – не беспокоился так даже перед первыми экзаменами, – извинился, представился, сказал, что она, должно быть, не помнит его, на что Вивьен рассмеялась – так непривычно было слышать столь низкий, бархатный женский голос – и заявила, что его, застывшего с открытым ртом, забыть невозможно, к тому же Оскар много о нем рассказывал. Генри перешел к главному. Пригласил ее выпить кофе. Она согласилась, добавив лишь, что не откажется от чего покрепче.

Они встретились в ресторане с панорамными окнами – даже слишком простом и консервативном на фоне бесконечных индийских забегаловок и китайских лапшичных, русских пельменных и мексиканских оплотов буррито. Генри пришел рано, минут за двадцать, а Вивьен вошла минута в минуту, поздоровалась с официантом, проходившим мимо, нашла Генри взглядом и села, протянув ему руку. Он на миг замялся. Нежно пожал ее.

– Не бойтесь так, – улыбнулась Вивьен. – Некоторые мои коллеги жмут и посильнее.

– О каких именно коллегах вы говорите? – улыбнулся Генри, боясь услышать ответ.

– А о каких вы хотите услышать?

Оба они вполголоса рассмеялись. Генри подозвал официанта; они заказали кофе, фрукты и, по просьбе Вивьен, игристое.

– Просто иногда, – объяснила она, – мне хочется почувствовать себя аристократкой или дегенераткой. Ни первого, ни второго от природы мне дано не было.

– Как ваши дела на работе? – спросил Генри, когда принесли кофе с фруктами.

– И снова тот же вопрос: на какой из? – Вивьен аккуратно перемешала кофе, отложила ложку на блюдечко. Оскар был прав, ее не нужно учить манерам, объяснять, какая вилка для чего необходима, она не будет пугать пожилых дам в опере, она – человек воспитанный, скачущий между низким и высоким, может быть, просто в поисках контрастов, а может – зачем-то еще.

Генри чувствовал себя полным идиотом. Не знал, о чем говорить. Все его предыдущие девушки были юны: если они не занимались сексом, то просто глупо шутили, обсуждали всякую ерунду, и Генри был рыцарем в блестящих латах – воспитанным, начитанным, благородным; а здесь разница в два года казалось пропастью – перед ним сидела не очередная принцесса в беде, а коварная чародейка, в плен которой он уже добровольна сдался, готов был стать ее шутом и совершенно не понимал, как и о чем говорить, хотя думал, что интуиция не подведет. До ночи перед встречей дочитывал «Карамазовых», будто Достоевский – его античный оракул. Но Достоевский не помог, зато Вивьен – в цветном платье и смешной соломенной шляпке с ярким огненным пером, купленной явно не в одном из дешевых китайских магазинчиков, которые держат уставшие от жизни старики-иммигранты, – сама уводила разговор то в одну сторону, то в другую.

– Значит, – сказала она наконец, когда они допили кофе и перешли к игристому, заказали десерт, – вы ходите в церковь? Если верить Оскару. Хотя ему…

– В этих вопросах верить решительно нельзя, да-да. – Генри улыбнулся и почувствовал себя увереннее. Понял, что может перехватить контроль над беседой. Или этой иллюзией его наградили за покорность? – Но здесь он прав. И пожалуйста, Вивьен, давайте на ты. Если вы не против.

– Тогда как ты думаешь, – и вот беседа снова в ее руках, – есть ли для такой, как я, шанс на спасение?

– Вот она, эта ужасная женщина! – Генри заметил блеск ее в глазах – узнала цитату. – А какая ты, Грушенька, Сонечка? – Как хорошо, думал Генри, что оба они, кажется, не пьянеют быстро. – Ты очаровательная и образованная. У тебя хорошая работа, судя по тому, что рассказывал Оскар. И ты, как я понимаю, отлично поешь.

– Умеешь ты сыпать комплиментами, Генри. Не забывай, что я теперь позирую на камеру, иногда в одном белье. – Она опустошила и без того почти допитый бокал. Отломила ложкой песочное тесто пирожного.

Генри стоило больших усилий не онеметь.

– Каждый имеет право на маленькие шалости. – Он хотел тоже допить шампанское, но понял, что не может. Опять Вивьен взяла верх. – Мы не даем нашему подсознанию убить нас, как мне сказала одна мудрая старушка. К тому же я склонен верить, что Бог совершенно не такой, как о нем говорят самые рьяные представители церкви. Мы сами изменили его. Как сказал бы Оскар – он с радостью грешит вместе с нами. Пока все не зайдет слишком далеко.

– Лучшего ответа и не придумать. – Вивьен отвернулась, посмотрела в окно. Субботний город гудел. Гул этот, казалось, пронизывал все вокруг. – Если бы не эти цитатки, то и не скажешь, что ты фанат Достоевского.

– А ты? Нет, не отвечай – ты не фанатка, ты его героиня!

– На дух его не переношу, – фыркнула Вивьен. – За то, что из-за меня рассорил трех мужиков. А, нет, в итоге пятерых. Равно как не переношу и все эти современные дамские романы или, еще хуже, прости господи – прощать он ведь не разучился, да? – мужские детективы. Мне по душе больше Пруст. И комиксы, когда приходится сидеть с племянником.

Они поговорили еще немного – о комиксах, книгах, всяких пустяках – и разошлись. Вивьен сама решила оплатить свою половину счета, и Генри показалось, что перед официантом он раскраснелся так, как не краснел никогда в жизни. Он проводил ее на улицу, заказал такси – хотя бы это властная чародейка позволила сделать – и, услышав от нее «До встречи», просто кивнул. Слова посчитал лишними.

Генри добивался ее целый год. Вивьен превратила их отношения в игру, взрослую версию D&D, но забыла, что Генри – отличный игрок. Они встречались редко – оба были слишком заняты работой, – зато говорили много. Сперва ходили по кафе и ресторанам – Генри приносил цветы, и Вивьен благодарила его, обнимала, но не целовала, даже в щеку; как-то раз выбрались в парк, потом в торговый центр – Генри лукаво улыбался, когда Вивьен заходила только в магазины дорогих брендов и оплачивала все сама. Потом он позвал ее в гости. Генри узнал, что Вивьен живет одна, в хорошенькой – с ее слов, – но, понятно, съемной квартире; что у нее замечательные коллеги, которые, правда, надоедают, прося ее спеть что-нибудь на празднованье чьего-то дня рождения, зато поддерживают во всех начинаниях, особенно в бродвейских мечтах – петь за Урсулу в постановке «Русалочки», о poor, unfortunate souls![12]12
  О бедные, несчастные души! (англ.)


[Закрыть] Чародейка, как Генри и думал; чародейка, заклинающая чужие глаза, прикованные к груди, к бедрам, к губам, целующим чужие губы, – она сама рассказывала ему, когда речь заходила о набирающем популярность бизнесе Оскара. Тот же только радовался, слушая рассказы Генри об их с Вивьен встречах, и говорил: «Поднажми, поднажми, старик, скоро я сделаю из нее не просто звезду, а супер-пупер-звезду, и тогда придется трудиться вдвойне! Прости, тут уж даже я не помогу – такой у нее нрав. Королевы! Или как ты там говоришь? Да, точно, чародейки! Какая там твоя Грушенька и Сонечка, тьфу, брось, не приплетай своих мертвых русских ко всему, не порть моих фантазий. Секси-чародейка с глубоким декольте, и под этим фото – подпись: “Давай, рыцарь, одолей меня, или хочешь чего другого?” Ха!»

Она вправду становилась суперзвездой – но пока еще не Бродвея – и удивлялась, что Генри не купил ни одного журнала с ее фото. Его даже не тянуло. Он хотел саму Вивьен, а не ее цифровую копию. Каждое воскресенье молил об этом Господа и, как обычно, просил прощения за все прегрешения.

Сам он шел по крутой карьерной лестнице, и божество мира нарисованных картинок – усатый старик в темных очках, притворяющийся то гангстером, то добрым дедушкой, – казалось, все ближе. Генри повысили до руководителя отдела визуального маркетинга – должность звучала странно, мудрено, – и теперь именно он придумывал рекламные кампании для новых перспективных серий комиксов с новыми же героями, на которые компания ставила больше всего: занимался промофото и видео, начал работать с глянцем, помогая юным художникам и сценаристам возноситься до небес или хотя бы на миг прикасаться к проклятой короне славы, водруженной на голову толкиновского короля-чародея; Генри выступал на телеканалах – и в набирающих популярность ютуб-шоу – и к поре цветущей молодости достиг того, чего иные, однажды примерив ту проклятую корону, не могут достичь и к сорока, зато клянут судьбу, выкуривают одну сигарету за другой и знают в лицо всех нечистых на руку кассиров, готовых пробить очередную бутылку пива, вина, виски с небольшой скидкой, десять незаметных процентов.

Но Генри все равно беспокоился. Его волновало нечто неуловимое. Но что? Ответ не находился ни в кино, ни в театре, ни в книгах, ни в мюзиклах – на них его таскала Вивьен. Генри хотел верить, что отец гордится им; что даже Господь – какое бы из девяти миллиардов лиц и имен он ни выбрал – довольно улыбается; что старая Вал, живая и здравствующая – Генри искренне надеялся, – видит его успех по ночам.

И что все это поможет добиться Вивьен. Волшебник и чародейка – какая красивая пара!

Оскар испортил все в своей любимой манере – проспойлерил. Однажды написал: «Готовься».

И в очередное одиннадцатое сентября – каждый год в этот день мировой крик агонии становился громче обычного, Генри плохо работал и спал, болела голова, айфон-анестетик не помогал, приходилось пачками глотать обезболивающие, а попытки отыскать нечто хорошее в новостях проваливались, там все так же стонали от кризисов, пожаров, митингов, землетрясений, убийств и вранья, – Вивьен позвала Генри к себе домой, встретила в одном халате и, приложив палец к губам, намекая на беспокойных и сварливых соседей за тонкими стенами, утащила в спальню, повалила на кровать. Генри думал, что он достаточно понял в сексе, – но в ту ночь узнал, что не понял ровным счетом ничего. И, когда оба они, обнаженные, лежали на спине, тяжело дыша, Вивьен прошептала:

– Игра окончена, Генри. Ты победил. Главное, чтобы Господь не посчитал тебя таким же павшим, как и меня. – Она нежно укусила его за мочку уха, поцеловала в шею. – Я суперзвезда мужских журнальчиков! Что там говорит об этом твой Достоевский?

Генри улыбнулся, взял с тумбочки телефон – там висел пропущенный смайлик от Оскара, – открыл читалку с любимыми электронными книгами, полными закладок. Вивьен положила голову ему на грудь – тяжело было оторваться от ее голубых глаз, чистых и ярких, как заря тысячелетия, до того, как мир закричал от боли, затмив небеса парами черной крови бандитов и террористов, политиков и глупцов, торгашей и богохульников, – и Генри начал читать вслух Достоевского, и читал так до самого рассвета, пока Вивьен не уснула, вскоре уснул и сам, выронив телефон на кровать; они проспали до полудня – оба предусмотрительно перевели телефоны в беззвучный, – совсем не беспокоясь, что опоздали на работу. Знали – им простят. И им простили.

Умывшись, Генри посмотрел в зеркало – хотел оценить синяки под глазами: так ли они ужасны, как ему кажется, и так ли красны белки? Синяков он не заметил вовсе – и вообще лицо вдруг стало моложе; редкие морщины на лбу, появившиеся от вечного напряжения, разгладились, полопавшиеся под кожей сосуды исчезли, словно ему вновь восемнадцать: он бодр, весел и полон сил; как много их ушло за три года!

Какие ангелы сотворили это? Или так на него влияет Вивьен?

Какая разница: мировая агония вскоре вновь ляжет тенью на его лицо, заставит выглядеть старше.

Тем вечером Генри помогал организовывать встречу в крупном магазине комиксов – старт новой линейки жутких историй о болотной твари, поднятой магией вуду недалеко от Нового Орлеана, штампы, разбавленные новыми идеями и джазовой музыкой, сменяющейся кровью и кишками. Он лично готовил все промоматериалы – первый его большой проект, тандем старого сценариста и юного художника, все эти годы работавших рядом с ним, но никогда до этого – в паре. Генри гордился, что именно он предложил им попробовать и для вдохновения как-то даже купил бутылку хорошего виски – проведите, сказал, вечером время по-дружески, так и рождается все гениальное, из записей на салфетках, из полупьяных идей.

Генри стоял чуть в стороне, не фотографировал – для этого наняли студентку, с которой они успели пообниматься, она позволила обхватить себя за талию, провести рукой по оголенным плечам – хотела быстрого карьерного роста или обычного тепла? Генри не собирался загораживать дорогу новому поколению, хотя сам ушел от него недалеко; он радовался толпам фанатов, собравшимся еще до начала мероприятия, почти каждый – с недавно отпечатанным первым номером в руке; радовался их восторженным крикам, когда все началось; радовался за юного художника, потевшего, нервничавшего, но не скрывавшего эйфорию и решительно не знавшего, что делать с толпой разгоряченных фанаток; радовался за старого сценариста, спокойного, сдержанного, но чуть не плакавшего – после встречи наконец разревелся слишком по-детски, поблагодарил Генри за осуществление юношеской мечты и, успокоившись – не без помощи молодого художника, – достал бутылку виски и сказал: «Ну, баш на баш».

– Генри, – добавил он после небольшой паузы. – Я собирался говорить другие вещи, но как же ты… помолодел прямо! Признайся, наладил поставки крови младенцев или дьявольских фруктов? И я придумал, за что мы будем пить, когда все уйдут. Мы будем пить за молодость! За прекрасную уходящую молодость!

Все трое, оставшись в магазине одни – он уже закрылся для посетителей, – рассмеялись, принялись собираться, но Генри понял, что смех его – пустой. Воздух, рефлекс. Все долгие два часа, то отходя написать пару сообщений, то прогуливаясь за кофе, он пожирал глазами толпы фанатов и счастливый тандем художника со сценаристом: взгляд его, как камера, словно увеличивал подписи, оставляемые черными маркерами, крашеные ногти юных фанаток, дурацкие принты на футболках так и не выросших взрослых и логотипы модных брендов на одежде подростков с горящими глазами – кто пришел с родителями, кто – один, выклянчив, наверное, побольше карманных денег, чтобы купить делюкс-издание с дополнительными материалами. Генри пожирал глазами каждую деталь, от него не ускользало ни смешка, ни улыбки, ни игривой шутки, произнесенной полушепотом, ни ответного нервного икания юного художника и тихого смеха старого сценариста. И только насытившись этими деталями, наслушавшись благодарностей от коллег и возгласов от фанатов – некоторые, оказалось, давно следили за творчеством обоих и невероятно радовались, увидев одни только анонсы нового проекта, – наконец понял, что ускользало от него последние несколько лет.

Он тоже хочет так. Он хочет внимания. Совсем не славы, внимания, хотя бы малую его каплю. Да, это нужное слово. Ему надоело быть в тени, будто одним из людей в черном, чье лицо стирается из памяти быстро. Он ведь не нажимает на волшебный прибор, не слепит зрителей. Кто делает это за него?

Генри захотел созидать. По-настоящему, без рекламных уловок. Генри снова захотел рисовать.

Он почти стал волшебником; какая трудность для волшебника научиться новому? Превратить детскую мазню в искусство.

В тот день оказалось, что стажерка ждала Генри на улице. Посадив в такси изрядно пьяных художника и сценариста, Генри решил проводить ее – жила недалеко, в съемной квартире, как когда-то они с отцом. По дороге говорили о фотографиях, о молодости, о карьерных свершениях, а Генри то и дело ловил себя на том, что изучает просвечивающую из-под белой полупрозрачной рубашки точеную фигуру и внутри разгорается что-то очень важное, но неправильное – Оскар уже наверняка чует это за милю. Когда стажерка поцеловала его, он не стал сопротивляться и поднялся с ней в квартиру – соседки не было, работала сменами, – но, когда они плюхнулись на кровать, Генри все же сказал стажерке, что сохранит ее для кого-то другого; просто сделал приятно, стянув брюки, не опорочил чужое тело и договорился с собственной совестью. А потом, когда она смеялась рядом с ним, лежа на спине, Генри улыбнулся и сказал:

– Напишешь об это в мемуарах. Вот будет веселая глава!

Утром, дома, он проснулся сам не свой. Когда Вивьен пошла в душ, он упал прямо ей в ноги и заплакал. Она перепугалась, хотела вызвать скорую, но Генри рассказал все от и до. Вивьен выслушала, погладила его по голове, обняла и сказала, как всегда, рассудив мудро, по-соломоновски: «Каждый заполняет пустоту внутри, как может. Я моделька, так почему бы тебе не позволять маленькие интрижки?»

Генри долго молился в храме, чтобы успокоить себя самого. С той стажеркой они виделись, но только лукаво обнимались. И какое-то время, когда пустоту не удавалось заполнить работой, когда она ширилась, потому что руки и карандаши в руках не слушались, Генри заполнял пустоту случайными объятиями и легкими ласками, а потом снова и снова рассказывал обо всем Вивьен, исповедовался, пока она гладила его по голове, смеялась и приговаривала: «Тоже мне, проблемы».

Вечерами после работы, ожидая Вивьен, Генри садился за стол и учился рисовать по книгам и роликам в интернете – даже советовался с коллегами, лучшими из лучших, пусть большинство и говорили: «Не знаю, я учился сам, на практике, вот как-то так», – сидел, согнувшись, над листами бумаги, оттачивая формы, тени, пропорции; лишь иногда отвлекался на селфи, присылаемые Вивьен: как она, в очередном вызывающем наряде, стоит прямо на съемочной площадке – дело Оскара давно шло в гору, он был одним из голых королей, – и пишет ему: «Завидуешь?» Но Генри не завидовал, это ему отчего-то даже нравилось – такие вещи с сухонькой старушкой, на приемы к которой стал ходить значительно реже, он не обсуждал, – а потому он всегда отвечал: «И да и нет. Приезжай».

Ближе к ночи Вивьен приезжала – перебралась к Генри, позабыла о съемной квартире, он сам настоял, хотя она, как обычно, упиралась, – раздевалась и ходила по дому в одном белье; видела Генри, согнувшегося над столом, садилась рядом, шептала, зная, что он поймет правильно: «Ты ведь видишь – у тебя не особо получается?» – и, получив кивок, целовала щеку. Когда Генри все же отвлекался от рисования, они либо пили вино и общались, либо читали вслух – уже не только Достоевского, – либо занимались сексом. А потом, когда Вивьен засыпала или просто возвращалась в постель, Генри продолжал рисовать. И так раз за разом, день за днем, неделя за неделей, месяц за месяцем, ничего не получалось.

Сперва Генри казалось, что он просто плохо работает с бумагой, – купил себе новенький айпад и стилус, попробовал рисовать там, играть с контурами и цветом, все тщетно. Графический планшет купить так и не решился. Потом подумал, что проблема таится глубже, носит, возможно, мистический характер. Вдруг все потому, что с детства он больше не видел снов о дивном саде? Он, творец, изгнанный из собственной мастерской, отрешенный от гончарного круга, не мог прогреметь голосом старше звезд и древнее галактик: «И это хорошо»? Сухонькая старушка, его аналитический психолог, только смеялась от таких догадок. Просила его вспомнить, что хотелось рисовать в детстве, и он вспоминал: черных волшебников в ужасных крепостях, ангелов-спасителей в форме стимпанк-летчиков, дышащих огнем драконов, а еще – колдовских героев и злодеев, которые, быть может, придумают заклятье, способное спасти мир небоскребов, притупить мировую агонию: чьи глаза и лапки нужно бросить в котел? Она кивала, но однозначного ответа не давала. Говорила – ей надо подумать. Возможно, воды подсознания – она всегда говорила о воде – здесь слишком мутны и глубоки; ни к чему беспокоить чертей. Генри и не собирался говорить с чертями. Ждал слов и подсказок молчавших, как всегда, ангелов.