Текст книги "Было у него два сына"

Автор книги: Денис Лукьянов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 15 страниц)

Но что-то ты упускаешь. Что-то ускользает. Что-то важное. Кажется, ответ в зеркалах, в твоем отражении: плечи стали шире, скулы заострились, живота почти не осталось. Ты вырос и знаешь, чувствуешь это. Порой задумываешься: нужно ли было для этого отнимать самое дорогое? Нужно ли было раз за разом слышать стенания мира, разбившие розовые очки?

А он продолжает стенать. Иногда, устав от всего, ты открываешь паблики с новостями – подсел на них, чтобы больше не подглядывать в телевизор, ты ведь слишком взрослый, – и ищешь успокоения, но находишь только больше агонии: мир истерит горящими покрышками и подавленными мятежами, политическими скандалами и территориальными переделами, и тогда ты гасишь экран, ложишься на спину и просто смотришь в потолок, пока не затихнет звон в ушах, пока каждая пылинка вокруг не перестанет кричать; зарекаешься больше никогда так не делать перед сном – но зависимость слишком велика, нет, не зависимость даже, а желание однажды увидеть только сенсационные снимки далеких звезд, мордашки милых животных, счастливые лица, облагороженные города будущего – и не почувствовать никакой боли.

У тебя еще будет время обдумать все это, но пока тебе некогда – ты спешишь в школу, на спорт, рисуешь и готовишься к первым экзаменам. Мама предлагает нанять тебе репетиторов, но ты отказываешься: «Зачем нам тратить деньги?» – напоминаешь о своих походах в маленькую библиотеку, где, на твою беду, почти нет комиксов; напоминаешь и о волшебниках-учителях из интернета, этих новоявленных Гэндальфах, Мерлинах, Кашпировских – его ты вспоминаешь, чтобы мама точно поняла твои мысли. Мама улыбается, обнимает тебя, потом берет один из неоконченных рисунков – ты не подаешь виду, как пугаешься, что старость нагонит ее, что душа бабушки нашепчет ей окропить руки кровью фломастеров, – и бормочет, сперва сглатывая: «Она была права…»

Ты не задумываешься, кто прятался за обезличенным «она», и ныряешь обратно в проклятый круговорот учеба-спорт-рисование. Мама, словно забывая – или забывая на самом деле? – вновь заводит разговор о репетиторах, и, когда ты спокойно отвечаешь: «Я тебе уже говорил», она на миг замирает, смеется, говорит: «Точно же», но через пару дней повторяет то же самое. Иногда она спрашивает, куда ты дел ее ключи. Ты говоришь, что не трогал. На следующий день обычно находишь их на привычном месте, в коридоре, на ключнице, которую расписывал на уроке ИЗО – старая учительница ездила на ярмарки и закупала деревянные заготовки, от горшочков до разделочных досок. Через несколько дней мама снова спрашивает, куда ты дел ключи, – иногда в панике звонит с работы, просит, чтобы ты был дома и мог открыть ей дверь, а ты предлагаешь посмотреть в сумке. Она находит ключи там, смеется, а вечером, обычно уставшая, вдруг на зависть тебе начинает сиять энергией, словно Супермен, так тобой нелюбимый – скучный, глупый, дурацкий, – и прибираться по дому, готовить на неделю вперед, хотя еда еще есть, и напоминать тебе о репетиторах. В выходные же, наоборот, может проснуться грустной – тогда сидит и лениво перебирает гороскопные вырезки или новые побрякушки-идолы, купленные по дороге домой. Скоро они вытеснят тебя из дома, но думать об этом некогда, некогда, совсем некогда! Задумываешься ты в те дни только о собственном отражении. Задумываешься над собой.

Экзамены ты сдаешь хорошо, семьдесят из ста, восемьдесят из ста, девяносто из ста. Остаешься еще на два класса – Сережка, Пашка и Вовка, словно испугавшись нового тебя, разбегаются по колледжам. Когда наконец замираешь у зеркала на подольше – сразу после выпускного с танцами, пиццей и колой, – понимаешь три вещи: ты абсолютно свободен, абсолютно зависим и абсолютно красив. На третье не обращаешь должного внимания. Слишком много непридуманных миров с героями и злодеями ждет тебя. Слишком много неоконченных рисунков просит напитать их грифельной плотью и фломастеровой кровью.

Два года до очередных экзаменов. Сонный, уставший от громкой музыки и приставаний одноклассниц, которые давно забыли о твоих рисунках, зато задумались о широких плечах и острых скулах, ты стоишь у зеркала и решаешь отдаться рисованию с головой. Девочки мечтают, чтобы ты отдался им. Все переворачивается: стоило показать им, как ты работаешь не только с карандашами и фломастерами, но и с глиной собственного тела, – и тебя снова уважают. Смотря бесконечные ролики, ты учишься острить и подтягиваешь английский – в последнем помогает и добрая учительница, – больше не боишься подкалывать других и отвечать в лоб, и это делает тебе новую славу: ты стал лучшей версией себя, ты больше не заложник одной роли – роли нелепого пухлого мальчика. Они больше не издеваются, не смеют трогать твои рисунки, потому что чуют – могут получить сдачи. Но и ты не рвешься в их компании: говоришь остро и задорно, но лишь когда необходимо. Чаще молчишь, рисуешь, смотришь видео и слушаешь музыку в желтых наушниках-капельках: «Наутилус», как много там «Наутилуса», никто и никогда, поверь, не будет обиженным на то, что когда-то покинул пески[5]5
  «Наутилус Помпилиус», «На берегу безымянной реки», 1991 г.


[Закрыть].

Мама все твердит о предстоящих экзаменах, о новом важном этапе жизни, о скоротечности времени – не заметишь, как пролетят два года, нужно будет поступать в институт! А ты только просишь перерыв, дать отдохнуть, и однажды мама соглашается. Отстает от тебя. Молчит. Неясно, что в тот день ей шепчут гороскопы, что поет солнечный ветер голосом Примадонны – ее песни все реже звучат в квартире, а мама все реже красится в темно-рыжий, – что немо подсказывают фигурки и талисманы, спорят ли с ними твои фигурки супергероев? Вы все меньше общаетесь, меньше выбираетесь куда-то: хоть в магазин, хоть на прогулку. Нет времени. Да и есть ли желание? Еще мама все чаще забывает: то о сказанных словах, то о ключах, то о покупках, то о кипящей курице, то о днях рождения родственников, хотя все фиксирует в пухлой записной книжке, где еще сохранилась память о бабушке, ее кривой почерк. И ты начинаешь догадываться. Ты можешь спросить у интернета. Но передумываешь. Слишком мало времени – слишком много дел.

Этот день – как лучше назвать его, волшебный, роковой, важный? – ничем не отличается от других. Ты сидишь на физике на задних партах и листаешь комиксы в телефоне, а учитель даже не обращает внимания – давно знает, кого предстоит подтягивать, кем гордиться, а кого просто нужно оставить в покое. Звонок выбивает тебя из нарисованной реальности, и среди гомона одноклассников – жаль, что многие так и не выросли, – ты вдруг различаешь бас прямо над ухом. Поднимаешь голову.

– Эй, Петр Ильич, не соизволите ли позависать с нами за школой?

Новый одноклассник – пришел недавно, но со всеми нашел общий язык – смеряет тебя лукавым взглядом. Всегда издевательски, но по-доброму называет по имени-отчеству. Он знает, что ты не дерешься, не пьешь даже энергетиков и не прогуливаешь, но ходишь с остальными в ритуальное место недалеко от детской площадки, и охранник давно не запрещает вам, выпускает из школы. Ты уверен, знает даже директор – ему, должно быть, рассказывает физрук, порой зависающий с вами, – но принципиально ничего не делает. Вдруг хочет, чтобы вы чувствовали себя взрослыми? Во избежание других проблем.

– Не сегодня. – Ты отрываешься от комикса. – Как-то без сил. И не хочется.

– Ну, как знаешь. – Он почему-то не уходит. Замолкает на миг. Потом спрашивает шепотом: – Слушай, тут такое дело… Эм… Ты можешь мне помочь кое-что для кое-кого нарисовать?

Ты заинтригован. Ты первый раз слышишь, как смущается этот верзила – он похож на добродушного огра, тупеющего при свете дня, зато свободного и гениального ночью, во время каток в его любимую «Доту». Вечно хвастается – я, говорит, скоро стану киберспортсменом, вот увидите, еще наступит время игр будущего, только бы закончить школу и свалить.

– Возможно. Посмотрю по времени. – Ты скрываешь улыбку.

Хочется узнать, что у него на уме. Чувствуешь – время будто идет вспять. Но ты не готов возвращаться в прошлое. Не готов терпеть смерти десятков своих героев.

– Слушай, я тебе даже заплачу, – добавляет он. – Какие там у вас, художников, ныне ставки?

– Не в этом дело, – вздыхаешь ты. – Я правда подумаю. Расскажи потом, ладно? Или напиши. Башка болит.

– Забились. Жди весточку!

Он наконец уходит, а ты не спешишь покидать кабинет – дочитываешь комикс, одной рукой лениво бросая тетрадь – всю в набросках – и учебник в шопер; давно перестал ходишь в школу с портфелем, сломал культурный код десятилетий. Тебя вновь отвлекают. Ты думаешь, что вернулся огр-весельчак, все же не смог дотерпеть до далекого «потом», и уже прикидываешь, как бы сострить, но видишь над собой Аню, самопровозглашенную первую красавицу класса, давно забывшую, что школьная форма должна быть длиннее и скромнее ее юбок и полупрозрачных блузок. Учителя устали спорить, закрыли глаза. Твоя школа не пример для подражания.

Аня стоит над тобой с сумкой в руке и молча смотрит. Ты вспоминаешь выпускной после девятого класса, когда произошло слишком многое. Сперва тебя тошнило от лицемерных речей учителей – особенно тех, кто не вложил в вас ни капли знаний, – потом – от заказанной пиццы: ты не мог не поесть, сводило живот, но чувствовал, как от теста и жира размягчается твое идеальное тело. Потом – дискотека под глупую музыку и драка, которую пришлось разнимать, потом – Пашка, поймавший тебя по дорогое из туалета и бессвязно извиняющийся, падающий на колени. А дальше, пока ты сидел в углу, пил воду и смотрел на чужие танцы, Аня вдруг потянула тебя за руку, сперва хотела потанцевать, положила твои ладони себе на талию – ты предупредил, что отдавишь все ноги, а она хихикнула, шепнув: «Это только начало, дурачок». Потом пыталась поцеловать тебя, затащить в туалет, стянуть рубашку, а ты сперва просто отворачивался, а потом и вовсе оттолкнул ее; конечно, она напилась с остальными, но на следующий день писала: ты придурок – не понимаешь, что потерял. Ты присылал только гифки в ответ.

– Петя. – Она ставит сумку прямо на твою парту. – Ну хватит уже мяться, а?

Она садится рядом, вытягивает ноги, кладет тебе на колени – и как ей не холодно осенью в тонких бежевых колготках? – убирает телефон из твоих рук, наклоняется почти к самому лицу. Ты знал – ничего интереснее она не придумает.

– Ты ведь понимаешь, что теряешь? – Она проводит рукой по твоей щеке. Ты выжидаешь. – Не хочешь здесь и сейчас, так давай потом. Дома. Там удобнее.

Ты берешь в руки телефон. Встаешь, не обращая на нее внимания.

– Неужели ты забыла свои же слова пару лет назад? – Ты не смотришь на нее. – Петька-жирдяй, Петька-дурак?

– Петя-а-а. – Она медленно встает, подходит к тебе, хватает за руку. – Что было, то было. Все поменялось. Ты поменялся.

– Ага. – Наконец ты позволяешь себе отдернуть руку, взять шопер. Смотришь на Аню. Ее белая рубашка расстегнута на непозволительное количество пуговиц, виднеется черный кружевной лифчик, она специально выбирает такие, чтобы просвечивали. – Только ты – нет. Осталась такой же дурочкой. Отстань, ладно? У тебя полшколы есть. И не только.

– Придурок! – кричит она тебе вслед.

Вздыхаешь: почему нет никого интереснее, почему все вокруг так пресно, пошло и банально? Переспи ты с Аней, из этого не выйдет даже путной истории – ни драмы, ни комедии, одна скукота. С выпускного ты не позволяешь себе ни одного дурного слова в ее адрес, хотя хочется; ты помнишь мамины и бабушкины заветы, что быть мужчиной – значит быть вежливым и не обижать женщин, но сейчас позволяешь себе побыть взрослым. Ведь быть взрослым – нарушать собственные правила.

– А ты сучка, – пожимаешь плечами. – Самая настоящая и скучная.

Она вопит так, что народ в коридоре оборачивается. А ты, довольный собой, просто делаешь то же, что и всегда, когда хочешь побыть в тишине, – заходишь в туалет, где, как оказалось, не живет никаких монстров, запираешь дверцу и, облокотившись о дверцу кабинки, наконец дочитываешь комикс, листаешь новостную ленту. Тебе попадаются новые обучалки, реклама графических планшетов, рисунки кумиров, мемы, новости – их ты быстро пролистываешь, – старинные фрески, платья и гравюры, анонсы из мира комиксов и большого кино – их ты листаешь медленно, вчитываясь, – и бесконечные рекомендации, рекомендации, рекомендации…

Чуть не роняешь телефон.

Сводит живот. Возможно, туалет придется использовать по назначению. Ты пролистываешь ленту назад, открываешь картинку в посте, увеличиваешь, подносишь к лицу, чтобы убедиться в реальности происходящего. Переходишь в группу. Листаешь, листаешь, листаешь, не обращая внимания на гремящий в коридоре звонок. Быть такого не может, но ты узнаешь эту манеру и образы: морские пейзажи, покрытых илом рыцарей, русалок с голой грудью, золотых рыбок и плачущих у осенних озер девушек в пальто. Эля, Эля, Эля, такое может рисовать только Эля, никому другому не под силу пленить прохладный ветер, соленую воду и пригревающее солнце в листе бумаги или экране телефона, таким заклинаниям не учат даже в Хогвартсе, их не знает Дамблдор – только седой учитель, пахнущий фиалками, и Эля, его лучшая ученица.

Ты все еще не веришь собственным глазам – так же, как не будешь верить на пороге чужой квартиры, – но пальцы соображают быстрее головы. Ты видишь контакт для связи – имя чужое, на аватарке один из рисунков, но ты знаешь, что это Эля, как иначе, – и переходишь на страничку. Окно для отправки сообщения – пугающая пустота. Так, наверное, выглядел мир до начала творения – ты много читал об этом, ты пропитался мифологиями разных народов, ты стал видеть их в любимых комиксах, кино и романах. Боялся ли бог – любой из возможных, ты не веришь ни в одного, – этой пустоты так, как боишься ты? Ты набираешь сообщение быстро, с опечатками и, не перечитывая, отправляешь.

Была в сети час назад.

Ты опаздываешь на урок, и географичка, как всегда, лютует – она мнит свой предмет самым важным, до одури заставляет вас чертить бесполезные таблицы с ВВП разных стран, – но ты глух к ее крикам, слеп к заплаканным глазам Ани, расстегнувшей еще одну пуговицу на рубашке и севшей в соседнем ряду. Ты не можешь думать ни о чем. Ждешь ответ. Никаких уведомлений. Урок, второй, третий – Аня избегает тебя, весельчак-огр снова зовет на задний двор, и на этот раз ты соглашаешься. Не надеваешь куртки – сентябрь неприлично теплый, – выходишь с ребятами на улицу и, пока они смеются над Аниными выходками – все, кто хотел, уже пообжимались с ней и забыли, – бесконечно обновляешь переписку. Сообщение даже не прочитали. Тебе надоедает. Ты включаешься в беседу, выслушиваешь весельчака-огра, когда он отводит тебя в сторону и объясняет, что ему нужно нарисовать – подарок девушке, она, большая фанатка «Кис-кис», мечтает о своей группе, а он хочет подарить ей обложку к ее первой записанной песне. Тебе не нужно знать ни ее имени, ни ее музыкальных предпочтений, чтобы понимать: она тоже чувствует агонию столетия, перед сном слышит, как стонет мир вокруг, и пытается избавиться от этой концентрированной боли так же, как ты, – создавая.

Когда вы договариваетесь, огр-весельчак протягивает тебе руку, но ты не успеваешь ее пожать. Дребезжит телефон. Выхватываешь его из кармана брюк, чуть не роняешь – огр-весельчак смотрит на тебя несколько испуганно – и, не веря своим глазам, читаешь заветное:

«Петя!!! Бож, я не верю, что это ты. Давай встретимся. Я в городе. Теперь всегда здесь. Ты можешь?»

Руки трясутся. Ты отвечаешь. Предлагаешь не тянуть, увидеться сегодня же. Но не знаешь где. Эля предлагает сама.

«Ок!! Напротив старой хдожки. Хз, что там щас. Но красиво, скажи, а?»

Уроки заканчиваются. Не заходя домой, бежишь в расстегнутой куртке до автобуса, по дороге хватаешь дрянной растворимый кофе – другой купить не успеешь, вечереет, холодает, тебе нужно быстрее избавиться от сонного морока, вдруг все вокруг лишь игра воображения? – доезжаешь до нужной остановки и замираешь, прежде чем шагнуть за угол, к своему потерянному раю. Не глупо ли ты поступаешь? Зачем позволяешь фантомам прошлого захватить твое настоящее и, может статься, будущее? Это твой выбор. Следующий шаг неизбежен.

Прежде чем увидеть Элю, ты ощущаешь ее. С первого взгляда даже не узнаешь эту взрослую девушку – высокую, в пальто, с каре цвета морской волны – и принимаешь за кого-то другого, за человека из чужой жизни: разве было в твоей что-либо столь очаровательное? Эля переминается с ноги на ногу, смотрит в телефон, улыбается. Не замечает тебя.

– Эля? – зовешь ты, наконец-то оказавшись рядом.

Она вздрагивает. Отвлекается от телефона. Смотрит на тебя сперва испуганными глазами, думает – ты уверен, – что встретила не того. Но голос. Всех всегда выдает голос.

Эля кидается обнимать тебя, а ты обнимаешь ее в ответ, зачем-то закрыв глаза – может, думаешь, что запустишь ржавые шестерни машины времени и жизнь повернется – или уже повернулась?! – вспять?

– Петя! – Она плачет. Или кажется? – Петя, я даже не верю! Столько, блин, времени прошло. Петя!

Краем глаза ты смотришь на двери школы и замечаешь картонную табличку с крупной надписью: «РЕМОНТ»; сквозь темноту коридора виднеются – или ты все придумал? – раскорчеванные помещения, содранные обои, разломанные античные бюсты, заброшенные классы, порванные холсты и чашка остывшего чая охранника: волшебная школа погружена во мрак, отжила свой век, но по милосердию своему не утянула вас с собой, ученики, крикнув «Палочки вверх!», разлетелись по стране, по миру; интересно, сидит ли сейчас там, где-то за партами, уже полуслепой старый учитель – попросил ли он замуровать себя, заколотить двери и окна, чтобы не видеть больше белый свет и говорить с Искусством в полной темноте, или о нем забыли случайно, оставили, спасаясь, как старого верного слугу, стража сгнившего сада, плодоносящего райскими яблоками Искусства?

Эля словно читает твои мысли.

– Там больше ничего нет, – говорит она, наконец отпустив тебя. – Вроде как закрыли на ремонт, но я спросила. Там будет что-то другое.

– Как и обычно здесь, – киваешь ты. – Пойдем куда-нибудь? Замерзнем.

Эля кивает. Вы идете под медовым светом загоревшихся фонарей – как в детстве! – и Эля вдруг, словно с задержкой, восклицает:

– Петя, как же ты… изменился!

– Надеюсь, в лучшую сторону, – шутишь ты, поправляя сползший с плеча шопер. – Ну ты, кстати, тоже.

– Надеюсь, в лучшую сторону? – повторяет она за тобой и смеется. Смех ни капли не изменился.

Вы доходите до одной из немногих приличных кофеен. Ее открыл кто-то из местных, явно читавший Макса Фрая, которого ты никогда не любил, зато половина девчонок в классе – обожали; этот безымянный городской благодетель – может, и вовсе добрый дух? – рискнул, закупил красивые стеклянные чашки и договорился с кем-то из местных умельцев расписать все окна цветами, лугами, морскими пейзажами так искусно, чтобы гостям казалось – пахнет скошенной травой и прибоем. И всякий, приходивший сюда посидеть или просто взять кофе с собой, гадал, как долго это место продержится, ведь со всех сторон к этому светлому Гондору подступала тьма вашего маленького городка, хтоническая пагуба, пожирающая и магазины, и кофейни, и спортивные секции, – вновь и вновь на дверях и окнах появлялись таблички: «СДАЕТСЯ В АРЕНДУ», и магазины шуб сменяли алкомаркеты, магазины канцтоваров – кофейни, овощные ларьки – цветочные магазины.

Эля восхищенно ахает от расписных окон.

– Вау. Даже не знала, что тут такое может быть.

– Конечно, – не выдерживаешь ты. – Ты же пропала. Большие города стирают память, да?

Ты говоришь мирно – хотя где-то глубоко внутри слегка обижен на Элю, – улыбаешься, но видишь, как она холодеет.

– Я тебе все расскажу. Давай просто сядем, ладно?

Вы берете чайник фруктового осеннего чая с облепихой на двоих; рассматривая меню, Эля шутит, что ты и вправду привел ее в оплот большой жизни на широкую ногу. Наконец она задает тот самый вопрос:

– Как ты? Почему так…

– Нет. – Ты не даешь ей договорить. – Как ты? Мне ведь просто повезло. Храни Илон Маск алгоритмы!

Эля улыбается. Снова грустнеет.

– Ты злишься, да? За то, что я пропала так резко.

– Нет. – Ты разливаешь чай по стеклянным чашкам. – Теперь уже нет. А тогда я думал, что ты бросила меня. Оставила наедине с целым миром. И вот, собственно, что со мной случилось. – Ты обводишь себя руками. – Я даже звонил, но телефон ты либо выкинула, либо сменила. Расскажешь, что с ним сделала? Умираю от любопытства!

– Ну знаешь. – Она не пьет, просто греется, обхватив чашку ладонями. – Все пошло на пользу! Надо почаще оставлять тебя наедине со всем миром. Не устал от поклонниц? Художник, спортсмен и просто…

– Бросай. – Ты делаешь глоток чая. Морщишься, обжигает губы. – Это ведь все не для того.

– А для чего? – Эля поправляет волосы. Ты словно слышишь шум морских волн. Не можешь оторваться.

– Ты первая обещала отвечать на вопросы!

– Ладно. – Эля даже не делает глоток, просто касается губами горячего чая. Задумывается. Серьезнеет.

Пока ваш чай стынет – вы забываете его пить, – она рассказывает, как уехала, потому что у дедушки начались серьезные проблемы со здоровьем: нужно было ходить по клиникам, аптекам; таблеток на кухне в их маленькой квартире большого города теперь лежало больше, чем конфет, а это – сам дедушка так говорил – знак большой беды. Эля перешла в другую школу и другую художку – слишком простую, без загадочных мраморных бюстов и волшебства, которое – теперь ты знаешь точно – чувствовал не ты один; там ее хвалили за рисунки, но она не успевала показывать их дедушке, потому что днем он работал, а вечером стал слишком рано ложиться спать – побледнел, осунулся. Впервые Эля говорит тебе – хотя ты догадывался, – что больше у нее никого не было, родителей она даже не помнит; и тогда, в большом городе, среди бетона и стекла, дедушка начал готовить ее к своей скорой смерти, хотя предательское «скорой», говорил он со своей фирменной улыбкой, может растянуться надолго, врачам веры нет. В хлопотах переезда, признается Эля, она решила разорвать всю связь с прошлым, думала, что это поможет дедушке; потом потеряла телефон, купила новый – с новой симкой – и, все чаще слыша страшное «скоро», решила сузить свой мир, уйти от всех коммуникаций, как можно дольше пробыть с дедушкой – удалила все странички, не прочитав ни одного сообщения, чтобы не расстраиваться. Они еще несколько раз ездили на море вместе, и, пока Эля рисовала волны и обломки античных колонн – она достает скетчбук и показывает тебе зарисовки, а потом просто дает полистать, – дедушка занимался делами, а вечером они ели дыни, абрикосы, персики, арбузы и виноград: она пила газировку, дедушка – вино, приносимое одним из его безымянных друзей, говорившим на непонятном языке.

– Я ведь его больше не увижу, да? – спрашиваешь ты, отрываясь от скетчбука, когда Эля делает паузу.

– Нет. – Она вновь обхватывает уже остывшую чашку ладонями. – Он умер полгода назад. Хорошо, что «скоро» и вправду оказалось понятием растяжимым.

Эля заставляет себя улыбнуться.

– Не улыбайся, если не хочешь, – говоришь ты. Думаешь отложить скетчбук, но вновь смотришь на него и не можешь оторваться от череды картинок, одна лучше другой. Многие ты видел в случайно найденной группе. – Я вот мало улыбался, когда ты уехала.

– Прости, я…

– И не извиняйся. Все, что нас не убивает, ага?

– Но я хочу улыбнуться и хочу извиниться. – На глаза Эли наворачиваются слезы. – Извиниться, потому что мне самой было так же больно, как тебе. А улыбнуться, потому что… потому что ничего другого не остается. Все, что не убивает, правда. Ну тебя, ты опять прав!

– У меня вопрос, который тебе не понравится. – Ты наконец откладываешь скетчбук в сторону, но не захлопываешь его. Голос подводит. Откашливаешься.

– Почему я вернулась? О да, мне этот вопрос не понравился бы! – Настроение ее меняется к лучшему, разговор о настоящем возвращает бледному лицу краски. Эля залпом выпивает остывший чай. Берет чайник, подливает еще. – Петя, ты бы знал, как я устала от большого города. Он сводит с ума. От него слезятся глаза и лопаются барабанные перепонки. Мне этого не нужно. Но на самом деле…

Вы сидите напротив друг друга. Эля чуть наклоняется к тебе, словно собирается раскрыть великую тайну:

– Недавно я узнала, чем дедушка занимался, пока мы были на море. Он ездил по друзьям, договаривался, показывал им мои рисунки. И… в общем, через какое-то время я уеду насовсем, Петя. Мне предложили работу. За границей. Рисовать для видеоигр. Им правда нравится, что я делаю.

– А кому в здравом уме не понравится? – Ты улыбаешься, но хочешь закричать. Конечно, так просто все не могло произойти, ты ждал подвоха. Догадывался. Но заставил себя поверить, что это – просто удачное стечение обстоятельств, везение; что можно вернуть все как было, даже когда бесконечность, кажется, утекла сквозь пальцы. А в итоге? А в итоге…

– Не улыбайся, если не хочешь, – повторяет она. – Но помнишь, что я говорила? Раз «скоро» может растянуться надолго, то и «через какое-то время» может настать позже, чем кажется. Тайми-вайми, Петь, ну если ты понимаешь, о чем я.

Эля подмигивает. Ты не очень понимаешь.

– Нет, про рисунки – чистая правда. – Ты вновь берешь скетчбук, листаешь, не смотришь на Элю. – Они стали еще… прекраснее. А у меня, не поверишь, до сих пор проблемы с ладонями! Уж сколько бились мы об стенку!

– Так погоди, это совсем не беда. – Эля достает из сумки карандаш, встает, придвигает поскрипывающий стул и садится рядом с тобой. – На. Попробуй. Прямо тут, на пустой странице. Не боись, не испортишь. Ты – точно не испортишь.

Ты с трепетом переворачиваешь лист и рисуешь ладонь так, как тебя учили повелители бесконечных роликов – сначала маленькая трапеция, потом запястья, потом кисть, потом кривые пальцы…

– Ну вот! – Ты откладываешь карандаш. – Что я тебе говорил. Только засрал тебе страницу.

– Ну, во-первых, не груби себе же. Во-вторых, я всегда могу это стереть. А в-третьих – ну-ка, давай, бери снова. Перелистни страницу.

Ты по глазам видишь, что Эля что-то задумала – они сверкают голубизной, один в один как у ее дедушки, у этого старого волшебника, посчитавшего, что вы достаточно взрослые, и оставившего вас один на один с этим миром. Ты берешь карандаш, подносишь к бумаге, и Эля кладет свою холодную руку поверх твоей. Вздрагиваешь, но поддаешься, и теперь уже она управляет твоими движениями, выводит линию за линией, а ты боишься слишком громко вздохнуть.

– Ну вот. – Когда вы заканчиваете, она отпускает твою руку. – Все ведь не так сложно.

Ты смотришь на Элю – она лишь слегка покраснела. Тебе кажется, что весь ты залит румянцем. Жаль, рядом нет заветного зеркала!

– Как ты это делаешь…

– Очень просто. – Она пожимает плечами. Смеется. – Хочешь, научу тебя? Ну, точнее, опять научу тебя. Все повторяется. Чертово дежавю. Но я не против и повторить. По субботам, как тогда. Договорились? Пока мое «через какое-то время» не кончилось.

– Кажется, большего мне и не нужно. – Ты наконец закрываешь скетчбук и отдаешь его Эле.

– Ты чересчур меня восхваляешь. Не буду врать, мне это нравится. – Эля двигает стул обратно, убирает карандаш и скетчбук в сумку. – И пойдем? А то уже поздно. Мне почему-то кажется, что твоя мама будет беспокоиться. Как она, кстати? Ты не рассказал мне совсем ничего. Повод обидеться.

И пока ты слушаешь ее, понимаешь: весь вечер смотрел не в глаза, не на руки, не на лицо и даже не на хрупкие плечи, а на волосы, волосы, волосы – морские волны посреди серой осени, окруженной тьмой; на улице кричат чайки, ветер несет соленую свежесть – тебе этого так хочется, так хочется.

И ты наконец задаешь вопрос. Главный вопрос. Важный вопрос.

– Эля… научишь меня?

– Мы же с тобой только что договорились. – Она уже встала. Замерла около стула.

– Нет. Я не про это. – Ты тыкаешь пальцем в ее волосы. – Я про это. Научи меня красить волосы.

Миг тишины. Эля смеется – и в смехе этом ты тонешь, захлебываешься. Хочется ли тебе вынырнуть? Теперь, стоя на пороге чужой квартиры, ты понимаешь – да.

– Знаешь, Петь, – улыбается она. – Честно – чертовски по тебе соскучилась. И… я сейчас чувствую, будто все как тогда. Наконец-то рядом со мной есть хоть кто-то близкий.

– Что, в большом городе друзей не заводят? – хмыкаешь ты. Эля смотрит погрустневшими кукольными глазами. – Эль, прости, не хотел тебя обидеть…

– Нет-нет, все хорошо. – Она выдавливает улыбку. – Ошибаешься, заводят. Просто я не завела. И теперь вот одна…

– Ну. – Ты кладешь руку поверх ее. – Больше нет. Сама же сказала. Пошли красить волосы скорее, страдаю ужасно!

В ту же пятницу Эля отводит тебя в салон – единственный, говорит, нормальный в городе, там даже предлагают настоящий кофе, – и стоит рядом, пока толстая парикмахерша вытаскивает тюбики, баночки и серьезно кивает, выслушивая сперва твои пожелания, потом – Элины добавления. Наконец парикмахерша смотрит на твое отражение в зеркале – ты вглядываешься в него уже давно, – улыбается, смеется, говорит: «Во дела, бывало, парни приходили ко мне с девушками, но чтобы девушки с парнями – никогда. Милая, сядь на диванчик. Зиночка нальет тебе кофе».

И пока Зиночка хлопочет с кофе и отвечает на телефонные звонки, а Эля – как щекочет затылок! – снимает тебя на видео, толстая парикмахерша, будто пушкинская мамка-нянька, пыхтит над тобой. Голову щиплет. Ты закрываешь глаза, чтобы открыть и увидеть себя переродившимся. Трансформация чересчур долгая – осветление, покраска, дурацкая шапочка на голове, смешки Эли, – но наконец подходит к концу, и под усталое «Ну, принимайте работу. Девушка, вас-то все устраивает?» ты смотришь на свои новые золотисто-желтые, как осенние листья, волосы, слышишь Элино «Ух ты». Сам ничего не можешь сказать. Подвигаешься ближе к отражению, накручиваешь прядь на палец – носишь волосы до ушей, виски выбриты – и чувствуешь, как это солнечное золото греет руку.

Ты расплачиваешься – окрашивание дорогое, тратишь почти все сбереженные карманные деньги, – и Эля тянет к тебя к зеркалу: кривляется, делает пару фото, на которых ты – серьезнее некуда, и только после ее тычка и хохота ты начинаешь постепенно приходить в себя, высовывать язык, корчить рожицы. Прощаешься до завтра, по темноте возвращаешься домой – позже мамы – и, снимая шапку – слишком уж похолодало, но ты уже решил больше не носить шапки до самых сильных морозов, солнечные волосы должны греть тебя и ослеплять окружающих, – просишь маму не беспокоиться. Она только охает от удивления, после небольшой паузы говорит: «Тебе идет», – видимо, гороскопы подсказали, что новый цвет не погубит тебя, – и зовет пить чай.