Текст книги "Было у него два сына"

Автор книги: Денис Лукьянов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 15 страниц)

– Я бы ее даже… – набирается смелости один молодой художник. – Ну, это…

– Она бы вас сожрала. – Ты не сразу понимаешь, что говоришь вслух. – Она бы вас убила. Как убьет меня. Ведь убьет этой песней…

– Что? – Молодой художник бледнеет.

– Ничего, – отмахиваешься ты. – Так, нашло. Говорю же – дурновато.

Ты забываешь о песне, о Вивьен, о Генри. Пытаешься выбросить из головы, как выбросил суеверия. Думаешь – достиг всего, поборол крик мировой боли, когда-то сотрясший иных творцов на рубеже иных же веков. Ты думаешь так целых два года и пять месяцев.

Но во время очередного «Комик-кона» – ужасная жара, нечем дышать, ты носишь тонкие рубашки, расстегиваешь по три-четыре верхние пуговицы и наслаждаешься взглядами на твое золотистое тело – все ломается, мир вскрикивает вновь, разбивает красивые зеркала иллюзий и отражений, даже стеклянные кабинеты твоих господ, творцов и апостолов корпораций, трещат, звучат сирены. За пятнадцать минут до выступления на главной сцене – вы наконец-то готовы анонсировать, как столкнутся бесконечные Питы, Питеры, Петро, – тебе приходит сообщение с незнакомого номера. По привычке ты берешь телефон, читаешь превью и тут же смахиваешь сообщение, но два слова откладываются в голове, прорастают ядовитой травой; они – яйца паразитов смятения и разочарования. Ты знаешь, от кого это сообщение, ты знаешь, о ком оно, – два слова слишком горячи, слишком опасны. И мировая агония вновь наполняет тебя. Ты просишь принести стакан воды и обезболивающие, глотаешь перед выходом на сцену. Слова не отпускают.

«Он умер».

Презентация идет наперекосяк: ты путаешься в именах собственных персонажей, забываешь даты и числа, заговариваешься, просишь прощения, но зрители не винят тебя, поддерживают – видят твое бледное лицо, твой напуганный потерянный взгляд. В конце зал взрывается аплодисментами – не столько от твоей скомканной речи, сколько от увиденного на экране, они жадны до анонсов, спойлеров, крупиц информации: вечно скроллят ленту в поисках чего-то нового, любят фанатские теории, фанфики и спекуляции, эти симулякры обожаемых вселенных. Твоя менеджер – молодая девочка в топе, вы спали вместе уже не раз, ее спортивное тело напоминает тебе о твоем собственном, – спрашивает, все ли в порядке, а ты, осклабившись, выплевываешь: «Конечно нет». Был бы рядом Генри, сказал бы тебе, как зовут эту девушку, что она говорила ему, когда осталась недовольна его лаской, – ты позабыл, как однажды она фотографировала тебя.

Ты уходишь в туалет, запираешься, включаешь воду, умываешься, тяжело дышишь. Мокрыми пальцами находишь сообщение, открываешь, строчишь бессвязный ответ – не попадаешь по нужным буквам, – потом стираешь все, удаляешь сообщение, кидаешь номер в черный список и, отложив телефон, поднимаешь голову, чтобы посмотреть в зеркало на испуганное бледное лицо.

Но не видишь ничего. Отражение пропало.

Ты думаешь, что окончательно помешался, превратился в вампира, одного из фриков, непонятно чем занимающихся в тени и веселящих толпы зрителей, умываешься второй раз, снова смотришь в зеркало – пустота. Тогда ты тащишь в туалет своего менеджера, а она, лукаво улыбнувшись, спрашивает: «Что, прямо здесь?» Ты кладешь руки ей на плечи, поворачиваешь ее лицом к зеркалу и спрашиваешь: «Скажи, ты видишь его? То есть меня? Мое отражение?» Она, странно взглянув на тебя, отвечает: «Конечно вижу. Похоже, ты переутомился».

Ты умываешься еще раз, не даешь ей поцеловать себя, хватаешь телефон. Уходишь, выпиваешь еще таблетку обезболивающего, еле-еле высиживаешь длинную автограф-сессию – почти не отвечаешь на вопросы фанатов, подписываешь и просишь подойти следующего, – ловишь такси. Зеркала не отражают тебя: ни в спальне, ни в ванной. Зачем тогда они? Ты хочешь разбить каждое, но быстро остываешь, списав все на жару, тяжелые дни, новости из двух слов. Хочешь порисовать – действие обезболивающего кончается, агония мира глушит, заполняя все внутри, – но выводишь только кривые непонятные линии. Дожидаешься вечера, встречаешь менеджера, проводишь с ней ночь так жарко, как никогда, – пытаешься вглядываться в зеркала, но тщетно. Не видишь себя. Только чужое тело.

Так продолжается второй день, и третий, и четвертый – спустя неделю становится невыносимо. Ты больше не видишь себя на бесконечных селфи с фанатами в сторис и постах – только отметку аккаунта на пустом месте, – не замечаешь себя на афишах, не видишь фото на сайтах комикс-магазинов – только сухую биографию. Однако для остальных ничего не изменилось. Ты столь же желанен, красив, очарователен.

Что толку, если сам не в силах увидеть себя?

Отражение переиграло тебя, отражение умерло и утянуло тебя с собой в могилу: потому ли ты вдруг решаешь вернуться на родину, нырнуть в этот сказочный чан с кипятком суеверий? Отчего-то уверен – только там, в мире прошлого, найдешь ответы на вопросы, там вернешь себе сладкое отражение, станешь единым целым с самим собой – не раздробленным надвое.

Конечно, тебя отпускают – у них не остается выбора, – и на три недели и три дня ты отправляешься слушать роковой бой курантов, становящийся все громче и громче; не задерживаешься в столице – чуешь, как скоро ее земля содрогнется от топота кавалерийских сапог, боишься, что в колокольном звоне услышишь голос Генри, а в бое проклятых курантов – приговор, не подлежащий обжалованию. Ты вновь срастаешься со змеей-пуповиной – как иначе объяснить ужасную боль в животе? Чем ближе ты к маленькому городку, к месту концентрации памяти, тем больше хочется убежать – и ты убежал бы, не видь в стекле автобуса – как отвык ездить на них! – только пустоту. Первый снег за окном. Никакого отражения.

Однажды ты рисовал потусторонний мир для своих героев и злодеев – списывал его с небольших серых домишек, с пустых скучных улиц, припорошенных снегом, с заваленных мусорок; его обитателей – с краснолицых пьянчуг, с сонных дворников, с полных женщин, несущих набитые пакеты из магазинов. И вот ты сам в этом потустороннем мире. Ты дома. Потеплее закутавшись в пальто, ты отправляешься в путь по этому темному лесу воспоминаний: вот-вот встретишь маленького себя, так мало здесь изменилось. Все те же ларьки с кричащими буквами «ПЕЧАТЬ» – вдруг там еще продаются комиксы с карточками? – все те же дома и автобусные остановки, разве что появилась пара-тройка модных супермаркетов, зато до сих пор ни одного магазина комиксов. Разве мог ты надеяться? Ты ищешь ответы, но они ускользают, а потому просто бродишь мимо знакомых мест – вот заброшенная художественная школа, на месте которой так ничего и не открыли, вот дом Эли – от него веет потусторонним холодом, ты стучишь зубами, мечтаешь, чтобы кто-то, как детстве, натянул на тебя дурацкую шерстяную шапку, – вот школа, а вот твой собственный дом. Ничего не поменялось, ничего – только новые детские площадки.

У подъезда, с сумкой из магазина, ты вдруг видишь ее – точнее, узнаешь по голосу, она изрядно постарела, но примадонна научила тебя важному правилу: в женщине никогда не меняется голос. Она ругается, потому что порвался пакет и на снег посыпались лук, молоко, масло. «Хорошо хоть яиц не брала!» – бурчит она себе под нос. Ты ускоряешь шаг, помогаешь ей и, пока она не успела взглянуть на тебя – да и узнает ли кто твое лицо? – называешь ее по имени, говоришь: «Вы почти не изменились», и тогда она, твоя крестная, немеет. Кидается обнимать, плачет, шепчет: «Господи, господи!», и ты вспоминаешь, как в этом туманном мире суеверий чтут Господа, дьявола, лунный и солнечный ветра, домовых и барабашек. Крестная обнимает тебя и плачет, позабыв о покупках, причитает: «Петенька, как же так, ты живой, живой, а я всегда думала, что если тебя не покажут по телевизору, моего мальчика, то можно будет тебя не искать – значит, ты погиб, спился, потерялся, стал торговать где-то на свободной кассе».

– И что? – хмыкаешь ты, развеселенный этим фарсом, способным произойти только тут, в мире обветшавших суеверий. – По телику так и не показали?

Крестная не отвечает – плачет. Потом заводит тебя домой, хлопочет, кипятит чайник, предлагает чай, кофе, любимое какао – все то же, в желтых банках, – и ты просишь просто крепкого чая, греешь руки. Крестная, эта причитающая и охающая Совунья, задает тебе тысячу и один вопрос, предлагает поесть того, этого, но ты отказываешься и задаешь встречные вопросы. Говоришь, что приехал по делам, а крестная усмехается: «Какие дела у тебя могут быть в нашем захолустье?» И ты в двух словах рассказываешь ей о комиксах, о своих взлетах и падениях, но молчишь о Генри и Эле, поглядываешь на часы, будто торопишься.

– То-то я и думаю, – она наконец успокаивается, садится напротив тебя, – откуда у тебя такой дурацкий акцент! Ну, как там говорил Задорнов…

Она отпускает какую-то дурную шутку, замолкает, отпивает чай, закусывает баранкой. Пользуясь паузой, ты повторяешь свои вопросы. Вместо ответа – слезы. Потом, приговаривая «сейчас-сейчас, погоди, дай соберусь», она рассказывает, как твой побег подкосил маму, как она стала угасать еще быстрее, забывать сперва номера телефонов, потом – знакомых и друзей, потом – родственников; забыла и тебя, перестала звонить, спрашивать, беспокоиться, жила простую, механическую жизнь, а после забыла себя, собственное имя – бабки у подъезда гадали, сколько она протянет, пока крестная шикала на них, но однажды, когда в очередной раз пришла помочь, убраться по дому и приготовить еду, чуть не задохнулась от запаха газа. Тут же прибежала на кухню, выключила конфорку, кинулась в спальню и увидела маму там, в ночнушке; она забыла включить телевизор – гремело «Время, вперед!», хотя время давно застыло и не двигалось никуда. Забыла выключить и газ. Уснула. Задохнулась.

– Господи, Петя, – добавляет крестная, вновь проревевшись. Только сейчас ты замечаешь седину в ее волосах. – Как мы хотели разыскать тебя, докричаться! Но писать-то было некуда. Тогда я и подумала: либо мы увидим тебя в телевизоре, либо…

Ты снова смотришь на часы. Спрашиваешь, где мамина могила. Получив ответ, целуешь крестную в щеку и собираешься под ее «Петенька, мой хороший, заходи еще, я прошу, столько всего нужно рассказать». Но ты не зайдешь – тебе уже тошно от этого старого, затхлого мира. Он действительно пропах газом – этот ли запах несут лунный и солнечный ветра, так ли появляется денежный кашель? – и в любой момент может воспламениться.

Ты идешь на кладбище и думаешь о, стало быть, проклятых деньгах твоей бабки, зашитых в шторе, о маминых проблемах с памятью, о взбунтовавшемся и исчезнувшем отражении – может, все это не случайные детали пазла, между ними есть порочная связь? Может, не реши бабушка и мама, что тебе будет лучше без рисования, ты бы стал другим, ты бы не потерял отражение? Может, мама специально решила забыть мир – и, наконец лишившись памяти вместе с жизнью, лишила тебя отражения?

Поворот налево, поворот направо, прямо, налево, направо – все сливается в туманную серую массу. Ты идешь, сбиваешься, теряешься, спрашиваешь дорогу и вновь теряешься в туманной серой массе. Туманная серая масса. Туманная. Серая. Масса. По дороге заходишь за цветами в магазин с модной вывеской и так, с букетом бело-желтых нарциссов, плачущих и дрожащих от холода, скрипишь кладбищенской калиткой, киваешь выглянувшему из будки сторожу, а он, сонный, с покрасневшими глазами, не кивает в ответ – будто побеспокоило его привидение, а не человек. С каждым шагом мировая агония нарастает, наполняется новыми голосами: так поют скорбные песни мертвецы и живые. Сводит живот, болит голова. Ты находишь могилу у старой кривой березы – последние желтые листья еще не опали, – отвлекаешься на покрывшуюся тонким льдом лужицу в поисках отражения, но оттуда глядит никто: пустота, тишина, спокойствие.

Остановившись у двух могил – маминой и бабушкиной, – ты вздрагиваешь: три ворона на ветке трижды каркают, взлетают, и в редких лучах холодного солнца, готового уступить место зимней тьме, кажутся золотыми птицами, отправляющимися в лучшие из миров – в мир твоих комиксов. Ты на миг замираешь: щуришься, смотришь вслед улетающим воронам, греешься на солнце, надеясь, что оно вернет твоей коже золотой блеск – как теперь узнать, есть он или нет? – и вспоминаешь все: боль порванных рисунков, изгнание из рая красок и античных слепков, верность морю и его предательство, золото отражения и встречу на пороге чужой квартиры, город-хищник и первую встречу с фанатами. Ты открываешь глаза. Опускаешь взгляд. Смотришь на могилы. Память – проклятье. Память убьет в тебе прекрасное. Уже убила.

Ты бросаешь еще один взгляд на замерзшую лужицу в поисках отражения – немым смехом тебе отвечает никто – и проклинаешь весь мир, наполняешься его агонией и кричишь, как опороченный возлюбленный. Ты был единственным, что сохраняло мировую гармонию, что удерживало его боль; и он, мир, от тебя отказался – отказался от твоего совершенства, от золотого лика прекрасного юноши, от творца-соблазнителя, отринувшего всякие суеверия и всяких других творцов: бородатых ли, звероголовых ли, невидимых ли.

Ты не плачешь. Ни к чему ронять слезы на этой земле – она того не стоит. Швыряешь букет на могилу мамы. Замираешь в тишине. Прежде чем уйти, опускаешься на колени, смотришь в ледяную корку лужицы, напрягаешь глаза, вглядываешься, ждешь воя лунного и солнечного ветров, унесших твое прекрасное отражение, унесших тебя самого. Сидишь так – сколько? Минуту, десять, сорок? Встаешь, прячешь подбородок в воротник пальто и, улыбнувшись – ты все тот же прекрасный творец героев и злодеев, иначе быть не может, тебе не нужны отражения, пусть без них агонию мира не заглушить, пусть без них ты зачахнешь, – уходишь, уезжаешь, улетаешь, исчезаешь.

Весной, с первыми лучами солнца, три ворона трижды каркают – и, будто разбуженные этим звуком, кладбищенские лужицы бликуют никому не заметным золотым отражением.

А на могиле, желто-белый и прекрасный, прорастаешь ты.