Текст книги "Было у него два сына"

Автор книги: Денис Лукьянов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 15 страниц)

Ни морщинки. Ни лопнувшего сосудика. Ни новой родинки.

Он ведь этого не просил? Зачем?

Тушит свет. Не уходит. Стоя в темноте, удаляет селфи – гасит экран.

Ты не слышишь этих разговоров, но тебе тоже жарко. Ты сидишь без футболки перед зеркалом, пьешь холодную воду и всматриваешься в отражение. Последние дни оно чудится тебе потускневшим. Ты думаешь о Генри и снова боишься – боишься, что он, так ловко решающий проблемы, займет твое место, шагнет из зеркала, уложит на лопатки, как в старом кино с Джеки Чаном, и заберет себе твою жизнь, твою красоту, твой блеск: не зря же ты начал тускнеть? Ты думаешь, что заболел, но температура не поднимается выше нормы, а от таблеток, выпитых на всякий случай, только хуже; перед сном в голову лезут странные мысли – может, нужно правильно расставить мебель и купить деревянные обереги, пустить в дом лунный и солнечный ветра? Может, права была бабка, чье немое проклятье преследует тебя? Может, мама – стараешься не думать о ней – сидит и ворожит в окружении древних старух, утром шатающихся по поликлиникам, а вечером гадающих, составляющих судьбоносные гороскопы? Ты хочешь знать ответы на слишком много вопросов, но спросить некого. Эли больше нет, набирать Генри боязно. А отражение не ответит.

Жизнь постепенно возвращается в привычное русло: рисование, посты в соцсетях, презентации и свобода, дыхание полной грудью. Эля разбудила в тебе желание, и теперь ты, узнав телефоны тех, кто готов доставлять удовольствие вне закона, снимаешь девочек: иногда – подешевле, иногда – подороже. Ты занимаешься сексом механически, больше смотря на собственное отражение, чем на чужие тела; ты думаешь, что обреченнее даже девяностолетнего старца, влюбленного в юную девицу с маленькими грудями, но потом, рассматривая обнаженного себя в зеркале, забываешь об этом. Вместо мыслей – животная эйфория. А после – почти лавкрафтовский ужас. Отражение все еще тусклое. Что происходит? Что прогнило в зеркальном королевстве?

Генри устраивает больше разнообразных встреч: магазины, библиотеки, небольшие фестивали – вы активно готовитесь к ежегодному «Комик-кону», ты предвкушаешь тысячи щекочущих взглядов, очереди за лимитированным артбуком. С Генри вы теперь видитесь только по делам – ты стараешься не встречаться с ним просто так, ужас и дурные предчувствия диктуют порядок действий. Приходит партия первых фигурок по вашим комиксам: твой Питер Голд, его спутница, злодей, одержимый любовью к злодеям; колдуны и тайные жители Чикаго из вашей второй линейки – хотя бы за нее ты не переживаешь, удел твоих коллег – извечное второе место, и они довольны этим.

Чтобы поднять информационный шум – так думаешь ты, Генри руководствуется еще и благими побуждениями, – ты едешь в детскую больницу. По дороге Генри пересылает тебе фото завороженных детей – им уже отправили игрушки и комиксы – с подписью: «Смотри! Почувствуй себя голливудским актером», а ты всю дорогу смотришь на собственное отражение в окне такси, пока водитель, перекрикивая музыку, рассказывает последние новости. Мир внешний совсем не интересен.

В дверях больницы тебя встречает темнокожий доктор в очках. Снимает их, прячет – будто становится моложе – и, пожав тебе руку, пропускает вперед. Ты не успеваешь рассмотреть имя на его бейджике, для тебя он добрый-темный-Айболит, лечащий маленьких бегемотиков с больными животиками.

– Как добрались? – спрашивает он, пока ты надеваешь халат и моешь руки. – Вижу, вы какой-то то ли грустный, то ли замученный.

– Нет, все хорошо. Просто много думал в такси.

– Надеюсь, над новыми комиксами, – улыбается доктор. Ты не успеваешь заметить, как он добывает пластиковый стаканчик кофе и «Сникерс». – Простите, мне нужно для нормальной работы мозга. Вы же не против? А такси – отличное место, чтобы подумать. Рассказал бы я вам одну историю… но, чувствую, сейчас не до этого.

Видя, что ты закончил, доктор приоткрывает дверь, выпускает тебя в коридор. Больница шумная: ты слышишь звуки мультиков, которые и сам смотрел, – песни из «Русалочки», шутки из «Гравити Фолз», детский смех и плач.

– Хорошо, что вы приехали, – продолжает доктор, пряча недоеденный «Сникерс» в карман. – Ребята очень ждали этой встречи. Сомневаюсь, что в ближайшее время к нам заглянет звезда такого уровня, типа Роберта Дауни – младшего. О, они бы визжали от радости!

– Я настолько популярный? – Ты ставишь телефон на беззвучный, убираешь в карман халата.

– Будто вы сами этого не знаете, Питер. – Ты не поправляешь доктора. А он опять улыбается. Надевает очки – словно стареет. – Надеюсь, пока вы размышляли в такси, вы придумали какой-нибудь новый комикс. Очень надеюсь.

– Вы тоже среди моих фанатов? – Ты улыбаешься.

– Нет, но мой сын вас обожает. Подпишете ему пару выпусков? Потом, у меня в кабинете. – Доктор останавливается, сминает пустой стаканчик, выкидывает. Просит тебя присесть. Переходит на полушепот: – Сейчас мы войдем. Я встану в стороне и не буду мешать, у нас есть час – постарайтесь ответить на все их вопросы, хорошо?

– Ну, для этого я и приехал. – Ты пожимаешь плечами. – Как будто есть какие-то другие варианты.

– О, Питер, варианты есть всегда. Поверьте! Я долго пожил на этом свете. – Доктор достает «Сникерс», доедает, сминает фантик, выкидывает. После небольшой паузы вдруг спрашивает у тебя, заглянув в глаза – его взгляд пугает, слишком черные радужки, слишком яркие белки глаз. – Многие из них рисуют. Они обязательно покажут вам свои рисунки. Не ругайте сильно, хорошо?

– Они же просто дети! – Ты удивлен, что доктор просит тебя о таком. Откуда у тебя репутация монстра и строгого критика? – Я сам когда-то был таким. Не так давно.

– Отлично. – Доктор встает, поправляет халат. – Как думаете, кто-то из них сможет… вас переплюнуть?

Ты игнорируешь вопрос. Слишком хорошо знаешь ответ.

– Простите. – Ты останавливаешь перед дверьми. – Забыл спросить – как вас зовут?

– Да какая разница. – Он машет рукой, снова снимает очки. – Друзья зовут меня Ананси. Хотите – зовите так же.

Имя кажется знакомым. Где ты уже мог встретить его? Думать некогда. Вы выходите в комнату с игрушками, и дети встречают вас радостными криками. Ты видишь у них в руках твои комиксы – некоторые помятые, читаные-перечитаные, некоторые новые, из тех, что Генри отправил заранее, – и по детским глазам понимаешь, что они готовы кинуться к тебе, сесть на коленки, как к Санта-Клаусу, и задавать вопросы до утра, но их предупредили, чтобы вели себя прилично, иначе дядя больше не придет, посчитает их невоспитанными.

Они ждут, что ты сядешь на диван – чуть в стороне от них, – но ты садишься на пол. Они смеются – и начинают расспрашивать о нерассказанных судьбах героев и злодеев, даже второстепенных персонажей; интересуются, как начать рисовать, если ничего не получается; признаются, что кто-то начал рисовать прямо тут, в больнице, когда понял, что придется пройти долгую терапию; другие, наоборот, говорят, что бросили, потому что родители запретили – косясь на доктора, спрашивают, правильно ли рисовать тайком, ночью, а ты смеешься и отвечаешь: «Да, я тоже так делал, главное – найти хорошую лампу, а то глаза посадишь».

Ты чувствуешь себя с детьми так хорошо, что не замечаешь, как проходит время. Они видят в тебе небожителя, сошедшего из золотых чертогов, и это внимание пьянит сильнее любого другого, тебе нужно еще, и еще, и еще. Дети подписывают комиксы – у них такие разные имена, восточные и азиатские, польские и русские, индийские и вьетнамские, – рассказывают, как переживали за героев и боялись, что ты больше ничего не станешь рисовать: они читают новости, соцсети – продолжение их сознания. Дарят подарки: кто-то связал тебе брелок в форме одного из животноголовых приспешников старого колдуна, кто-то слепил фигурки из пластилина, а один мальчик – тот, которому запрещают рисовать родители, – краснея, протягивает тебе рисунок, берет подписанный комикс и, смущенный, тут же убегает. Ты не смотришь на подаренный рисунок: говоришь со всеми, делаешь общую фотографию и только в коридоре, под благодарности доктора-Ананси, который ведет тебя в свой кабинет, подписать комиксы сыну, смотришь на лист. Замираешь, окаменев на месте. С рисунка смотрит идеальный персонаж: интересный, красивый, анатомически правильный, выполненный в ярких, сочных цветах; такого ты не видел никогда – только на собственных детских работах. И еще, и еще, и еще…

На мазне Генри.

– Простите. – Ты просишь доктора остановиться. Дыхание тяжелое. – Мне нужно в уборную.

– Конечно-конечно, – отвечает тот, остановившись у автомата с кофе. Пикает кнопками, прикладывает смартфон к терминалу оплаты и, когда ты уходишь, кажется, добавляет: – И все-таки кто-то может стать лучше.

В уборной ты открываешь кран – струя сильная, шум воды заглушает посторонние звуки. Поднимаешь рисунок, еще раз изучаешь его. Абсолютно не понимая – но в то же время прекрасно осознавая, – что делаешь, рвешь напополам: руки окропляет фломастеровой кровью, крика нарисованного героя не слышно за шумом воды; колотится сердце – ты знаешь, как больно сейчас мальчику. Ты рвешь рисунок еще, и еще, и еще, потом вскрикиваешь, открываешь ногой дверь кабинки, выкидываешь обрывки в унитаз и смываешь. Тяжело дыша, подходишь к раковине, умываешься, смотришь в отражение – оно бледнее, чем утром. Нет, ты не можешь позволить кому-то быть лучше тебя; ты отказываешься верить, что кто-то, такой молодой, может быть лучше, – не веришь в Бога, но молишься, чтобы родители и дальше запрещали ему рисовать, чтобы мальчик почувствовал боль, знакомую тебе с детства, и одумался, возможно, даже услышал слова твоей бабки – вдруг странный доктор Ананси станет шептать ему то же по вечерам, пока он будет плакать в подушку?

Ты выключаешь воду, достаешь телефон. Четыре пропущенных от Вивьен – она никогда не звонит просто так. Перезваниваешь, ждешь долго. Когда она берет трубку, говоришь первым:

– Вивьен, не представляешь, эти дети…

– Потом, Петя. – Тебе не нравится ее голос. Она слишком серьезная. И кажется, заплаканная. – У нас проблемы. С Генри. Приезжай.

– Да ради всех его святых. – Ты вздыхаешь, придерживаешь телефон плечом, вытираешь руки. – Может, уже хватит всему происходить? Можешь хоть объяснить нормально?

– Я тебе все пришлю, – скороговоркой отвечает она. – Не выводи меня из себя. И приезжай.

Ты возвращаешься к автомату с кофе, но не видишь доктора Ананси. Спускаешься на первый этаж, спрашиваешь у девушек на ресепшене, но почему-то не называешь доктора по имени. Они, конечно, просят сказать подробнее, назвать если не полное имя, то хотя бы отделение.

– Да послушайте, я не знаю, я первый раз приехал сюда. Мы разминулись на втором этаже. – Экран телефона мерцает. Приходит сообщение от Вивьен. Ты гасишь его, собираешься посмотреть позже. – Он сказал, что друзья зовут его Ананси. Темнокожий, то в очках, то без. Ну?

– Простите, – девушка смотрит на тебя как на сумасшедшего, – но у нас никто такой не работает. А все наши, как вы говорите, темнокожие доктора сейчас в отпуске. Их всего-то двое.

Ты бросаешь это дело. Заказываешь такси и наконец-то открываешь сообщение Вивьен. Читаешь и опять не веришь глазам, хотя давно обязан был поверить во всякое.

Она присылает тебе скриншоты из соцсетей и их с Генри переписку. Ты, с трудом признавая реальность написанного, читаешь обвинения Генри в домогательствах: в ласках без спроса, в насильственных поцелуях, в соблазнениях и непотребствах на рабочем месте. Тебе не хватает воображения представить такое; на миг кажется, что все это – пшик, Вивьен раздувает из мухи слона. Но ты вспоминаешь о записке Эли.

На миг тебе хорошо. Легко. Отражение вот-вот разобьется, разлетится вдребезги. Нужно ли сохранить его или стоит навечно от него спастись?

Ты вдруг слышишь детский плач откуда-то со второго этажа, и, пусть голос похож на девчачий, ты точно знаешь, кто ревет, – и выбегаешь на улицу.

И вот, вспомнив все это, ты уже несешься к мудрецам-шарлатанам в сердце города, готов пасть на колени в их логове меж неоновых вывесок, заплатить хоть деньгами, хоть голосом, чтобы услышать подсказку от лунного и солнечного ветров – другим уже невозможно верить. Таксист молчит, зато кричит радио – сквозь динамик с тобой говорит женщина, которая поет, напоминает, что нужно быть смешным для всех, а жизнь такая штука, Петя; ты слишком поздно понимаешь и забываешь спросить у водителя, какую станцию он слушал, – приехали.

Музыка, кажется, преследует тебя, и ты теряешься среди улочек, не отвечаешь на новые сообщения Вивьен, спрашиваешь, где можно найти провидца, но натыкаешься только на сомнительного вида мужчину и женщину – королеву и короля эстрады, двух главных богов твоего старого мира, идолов, на свет которых летели мотыльки чужих стремлений: они поочередно, словно каркая, плюют в тебя предсказаниями: «Ах, Арлекино, Арлекино, нужно быть смешным для всех», – напевает она, а он добавляет: «Если хочешь идти – иди, если хочешь забыть – забудь!»[20]20
  Филипп Киркоров, «Снег», 2011 г.


[Закрыть] Ты вздрагиваешь, пятишься, не хочешь ничего больше спрашивать, а они не хотят отвечать, ждут, пока заплатишь им: колдуны не работают забесплатно. Смущенный очередным совпадением, очередной встречей с чьими-то зеркальными двойниками, ты отказываешься от задумки, ведь уже получил предсказания – они спрятаны не в печеньках, в строках песен.

Ты принимаешь самое простое решение в жизни, потому что мир, оставшийся за океаном, мир жирных пальцев и культуры обжорства, мир суеверий и порванных рисунков, возвращается, вытесняет яркую неоновую реальность, начинает с деталей, но скоро, если ты ничего не предпримешь, вернется полностью – значит, ты снова упадешь, и отражение займет твое место. Станет лучше тебя. Будет вместо тебя. Вот почему тускнеет твое золотое свечение, вот почему даже сейчас, в зеркалах этих двух шарлатанов – здесь, в шатком ларьке, полно свечей и склянок, а на стене висят два маленьких зеркальца в старых рамах, будто бы из далекого прошлого твоей родины, – оно кажется призрачным.

Ты благодаришь короля и королеву эстрады, оставляешь им несколько купюр – даже не считаешь сколько, – а они удивленно присвистывают тебе вслед, предлагают вернуться, если возникнут проблемы покрупнее, но их голоса – бой судьбоносных курантов, воскрешающий мертвецов и убивающий тебя; придется вновь вернуть прошлое в могилу: прочь, несуществующие призраки, этот город – нет, этот мир – полон охотников за привидениями, Бэтменов, чародеек, терминаторов, они прогонят вас, объединятся, найдут все камни бесконечности, щелкнут пальцами – и не останется ни следа от прошлого.

Все зеркала разобьются.

Ты снова прыгаешь в такси – третий водитель кажется тебе копией доктора Ананси, ты даже хочешь спросить его, но помалкиваешь, списываешь все на головную боль, – пишешь Вивьен, что застрял в пробке и не приедешь. Она звонит тебе.

– Петя, не будь последней мразью. – Слова ее ядовиты, она готова пожирать мужские сердца, в первую очередь – твое. – Генри за тебя чуть голову не расшиб. А ты… Хотя бы напиши что-то в соцсетях. Будь человеком. Ты ведь знаешь, что все не так. Что это клевета.

– Его ведь нет рядом, да? – усмехаешься ты. Больше не страшно. – Я ведь знаю, что он считает совсем иначе. Мы почти как Супермен и Бизарро…[21]21
  Бизарро – персонаж комиксов DC, двойник-антипод Супермена.


[Закрыть]

– Не вешай мне лапшу на уши, Петя. – Хорошо, что ты никуда не поехал. Не смог бы смотреть Вивьен в глаза, она бы испепелила тебя взглядом. – Это не шутки. Все серьезно. Помни: без Генри ты был бы никем.

– Какие дешевые фокусы! Нет, Вивьен. – Твой холодный ответ громче крика. – Это он без меня был бы никем. Так бы и продолжил страдать, мучиться. Может, зря он тогда не решился? Может, повторить прямо сейчас? Вивьен, не моя проблема, что он лапал молоденьких девочек у тебя под носом. Может, и трахал кого, откуда я знаю…

– Надо было оттрахать тебя! – Вивьен не сдерживается, кричит. – По полной программе!

Ты кладешь телефон на сиденье, слушаешь страшную ругань Вивьен – может, это новая форма древних заклятий? – а потом просто сбрасываешь звонок и блокируешь номер. Прикрываешь глаза, вслушиваясь в шум мегаполиса.

– Похоже, не повезло вам сегодня. – Таксист откашливается.

– О нет. – Ты приоткрываешь глаза. – Мне как раз повезло. Сегодня – очень повезло.

Вечером ты проверяешь сообщения – Генри не звонил и не писал. Принимаешь душ, голым замираешь у зеркала – отражение все еще тусклое, но ничего, это ненадолго. Наутро, не трогая телефон, садишься рисовать. Выходишь пообедать в ресторане, флиртуешь с официанткой – слишком заинтересованно она смотрела на тебя, – возвращаешься домой, рисуешь еще и, уставший, жалеешь, что та официантка не простая проститутка. Лежишь на кровати, морщишься: крутит внутри, вновь мучает крик мировой агонии – все из-за поспешных слов Вивьен и Генри. Но ты наконец понимаешь, как заглушить ее, нескончаемую агонию – как много людей слышат ее? Как много пытаются что-то делать, как много сделали вид, что просто сошли с ума?

Ты берешь телефон – от Генри ничего так и нет – и вдруг замечаешь сообщение с незнакомого номера. Читаешь. Смеешься – не в силах остановиться – и отвечаешь: «Да, с радостью». Переворачиваешься на живот, открываешь «Твиттер» и, тяжело вздохнув, вспоминаешь веселый смех Эли, ее нежные руки, глубокий взгляд, невероятные рисунки и страшные предсмертные слова. Пишешь пост. Стираешь, пишешь вновь. Опять стираешь, редактируешь и, взглянув в зеркала – тусклые отражения наблюдают за тобой, ожидают решения, – публикуешь написанное. Засыпаешь, ожидая волшебных снов. Вместо них – чернота.

Похоже ли предательство на беззвездное небо?

А Генри впервые выкуривает две сигареты подряд. Сидит при приглушенном свете, рядом – томик с неполным собранием сочинений Достоевского, купленный в России, и бокал вина. У Генри на коленях лежит Вивьен – в одном нижнем белье – и спрашивает его, пока он пробегается глазами по тексту:

– Скажи хотя бы мне. – Голос сонный, уставший. Она звонила друзьям и знакомым, спрашивала, насколько серьезными могут быть последствия, и все как один отвечали: зависит от его, Генри, слов и действий, а еще – от дальнейших обвинений. – Это все правда было? То, в чем тебя обвиняют? Кто эта сучка? Скажи, удушу собственными руками. Даже если их много.

– Наша жизнь – сплошная суперпозиция, – вздыхает Генри. Тушит сигарету, гладит Вивьен по еще мокрым после душа волосам: шампунь пахнет табаком и шоколадом, ее любимый аромат. – Это правда было. И этого правда не было.

Он вспоминает минуты редких старых слабостей: еще до того, как стоял на коленях перед Вивьен.

– Но трахался я только с тобой, – смеется он, целуя Вивьен. – Вот тебе крест!

– За это я тебя и люблю. – Она садится рядом. Берет его бокал вина. – За твою веру в лучшее. Хотя все серьезно.

– Я знаю. – Генри закрывает лицо руками. – Ты слишком часто говоришь, за что меня любишь. Сам не знаю, откуда этот оптимизм. Это все пагубное влияние Оскара и старания старушки Вал. Я все еще надеюсь, что ее рассказы не старческое помешательство. Боже, что бы она обо мне сейчас сказала…

– Ничего плохого. – Вивьен хмурится. – А вот я бы сказала пару ласковых Пете. Генри, ты пригрел на груди змею! Хотя бы напиши ему – может, тогда он…

– Не говори о нем так, Вивьен. – Генри встает, подходит к окну, открывает его. Прохладный осенний ветер ударяет в лицо. Генри смотрит на огни города, как всегда, говорящие на своем тайном языке – языке безумцев и заплутавших путников, и Генри кажется, что он наконец начинает понимать его. – Я ведь сам напугал его. Пугал все это время. Знаю, что ты скажешь – он сам виноват. Но мне… стоило признаться ему с самого начала. Сразу в двух вещах: что я не собираюсь занимать его место и что я… правда творю его руками. И сказать, что вот это мне не нужно. – Он проводит рукой перед лицом. – Все мы ошибаемся и заблуждаемся. Пусть наслаждается своим счастьем, пока может. Разве я могу лишить его такой радости? Счастье и так штука хрупкая. Это не его проблемы. Не хочу втягивать его в это…

– Но он втянул тебя в свои проблемы. – Вивьен встает рядом.

– Нет, я сам втянулся в них. Не спрашивай почему – сама знаешь ответ. Потому что без него я давно бы ушел ко дну. И даже ты не смогла бы меня остановить.

– Я бы и не стала. – Она вдруг захлопывает окно, целует Генри в щеку. – Просто ушла бы вместе с тобой. Но сейчас… Генри, послушай.

– Не переживай. – Генри проводит рукой по волосам Вивьен. Вздрагивает от мысли, что сейчас впервые будет ей врать. И врет: – Думаешь, я не буду бороться? Тогда ты так и не успела понять меня за эти годы! Мы проломим эти баррикады головой. Точнее, я проломлю – кто-то же должен будет забинтовывать мне голову в конце этого фильма.

– В том-то и дело, что это не кино.

– Конечно. Это куда интереснее. Неужели ты никогда не мечтала стать актрисой? Вот, пожалуйста!

– Я уже стала. И кто-то от моей игры остался совсем без ума.

И они, замолчав на миг, смеются, а потом заваливаются на диван и, так и не выключив свет, так и не закрыв Достоевского, засыпают.

Просыпается Генри от дребезжания десятков сообщений, звонков; на границе сна и яви думает, что настал конец света, рухнули небоскребы, Гудзон вышел из берегов и ангелы трубят, заглушая музыку ночных клубов. Еле-еле открывает глаза, встает, пытаясь не побеспокоить Вивьен – хотя она уже проснулась, – берет со столика телефон и действительно читает о конце света – его собственного. Все кидают одну и ту же ссылку, один и тот же скриншот. Вивьен тянет сонным голосом: «Что такое?» – а Генри сперва не отвечает, а потом говорит фразу, пробуждающую лучше кофе и холодного душа: «Возьми меня за руку, иначе я нырну в эту чертову тьму». Генри показывает ей скриншот, и она, внимательно читая твой пост в «Твиттере», манифест, подобный тем, что так любили поэты и художники минувшего века, кричит, ругается, бросает на пол подушку. А Генри сидит молча, смотрит в одну точку. Потом забирает у Вивьен телефон – она плачет, уткнувшись лицом в диван, – и перечитывает все еще раз:

Сегодня я обязан признаться, – пишешь ты, – что работа в Golden Comics была самой большой моей ошибкой. Я представляю, как вам, полюбившим мои миры, больно слышать это – а теперь представьте, как больно мне. Слишком много того, о чем я не хочу говорить, потому что есть нормы приличия, мораль, совесть, которая загрызет меня. Но судьба, – тут ты добавляешь единственный на пост смайлик, кричащую рожицу, – добра ко мне. С завтрашнего дня я возвращаюсь к корням. Я разрываю связи с Golden Comics. Не буду судиться, пусть они оставят и игрушки, и недоделанные комиксы. Но я возвращаюсь в, – имя большой корпорации Генри игнорирует, – и там продолжу работу. Почему? Там адекватнее условия. Там меня творчески не душат. Там не намереваются самоутвердиться за счет меня. Воплотить детские мечты чужими руками. И занять мое место. И… касаемо всего скандала с Генри, – пишешь ты, – разделяя абзац, должен сказать лишь одно – рано или поздно кто-то должен был огласить это. И еще… нет, я обязан это написать. Знайте и расскажите остальным. Птичий крик в сторону Генри, этот ужасающий «Хар-р-расмент, хар-р-расмент» – все чистая правда. И к Эле, к моей бедной Эле, пользуясь нашей с ней дружбой, Генри тоже… приставал.

Генри встает с дивана. Находит в шкафу более-менее глаженную рубашку, надевает пиджак, кладет во внутренний карман отцовский список чтения и постулаты Оскара. Садится на краешек дивана, гладит Вивьен.

– Не плачь. Рано или поздно все должно было прийти к чему-то такому. Это, видимо, плата за сохраненную жизнь. – Генри подходит к зеркалу, застегивает воротник, в отражении видит себя – лицо невыспавшееся – и одновременно тебя. – Я говорил, что во мне осталось мало света. Хотя бы ты сохрани его.

– Но ты ведь обещал бороться! – Вивьен кричит. Так непривычно. – Ты обещал мне сам, еще вчера! Что изменилось за ночь?!

– Изменилось, Вивьен. – Пока Генри отвечает, она собирается с силами, встает, вытирает слезы. Тушь потекла – не смысла перед сном. – Я ведь тебе уже говорил – я просто наконец-то признался себе. Петя ведь все это чувствовал. И почти не наврал фанатам. Какой творец предает своего создателя? Какой творец манипулирует чужими руками, молчит, только по-змеиному шипит, обещая: «Да, все будет хорошо…»?

– Куда ты собрался! Давай просто напишем, позвоним куда надо. Они ведь все, они…

– Не будем мешать их маленьким жизням. – Вивьен подходит к Генри, поправляет воротник, помогает надеть галстук. – Я понял кое-что важное. Никаких книг на это не хватило бы.

– Не говори, – просит она. – Просто ничего не говори.

Но Генри не может промолчать.

– Я понял, Вивьен. Понял, что такое прощение и смирение. И теперь готов простить даже Господа – за всю агонию этого мира. В конце концов, именно Петя помог мне признать правду.

Генри берет телефон, смотрится в черный экран, как в зеркало.

– Все дело не в лицах, да и никогда не было. – Он вздыхает. – Когда он появился на нашем пороге, я не думал ни о чем, кроме, знаешь, – «охренеть». А когда увидел, как и что он рисует… тогда подумал обо всем остальном. Тогда привез его сюда. Так хотел спасти себя. Я ли во всем этом не виновен?

Вивьен снова плачет, обнимает Генри, целует, шепчет «Не бросай меня», а он молчит, берет ее за руки и отвечает: «Я не бросаю. Я освобождаю». Он собирается и едет к друзьям-журналистам, придумывающим, как создать правильный медиашум, как заглушить скандал, какими новостями и псевдоновостями сместить недоброжелателей на второй план. У них уже есть готовые решения, но Генри, едва приехав к ним в офис, останавливает их. Говорит – слишком устал. Говорит – хочет во всем признаться. Даже в том, чего не совершал – или совершал, но не так, как говорят.

И шесть недель совершает он прогулку меж тех, кто осужден, – столько длится его дело, дело владельца Golden Comics, дело пиарщика и фотографа, дело несостоявшегося волшебника и грешного святого; он отказывается от адвоката, он соглашается со всеми вменяемыми ему обвинениями, помня о страшных вынесенных приговорах – сроком пять, десять, двадцать лет, – он ждет, пока пробьет восемь, ведь восемь – голос рока, судьбы проклятый крик, и ровно столько заседаний его ждет: на каждое он приносит по любимой книге, берет и Достоевского, и Булгакова, и Манна, и после каждого заседания второй раз вычеркивает книгу из отцовского списка. Вивьен не пытается отговорить его, только каждое утро помогает собраться, целует, зная, что больше этих восьми поцелуев ей не осталось; она хочет отправиться вместе с ним, она готова убить и предать ради этого, но Генри останавливает ее, говорит, что падение – его удел, она же, всегда гордая, теперь взлетела еще выше. Ты сам увидел как.

Все заголовки кричат о нем, точнее, нет, о вас, о Генри и Питере; тебя ждут в суде, но ты отказываешься приезжать, только пишешь в «Твиттере» – все уже сказал; тем более, Генри сознается. Одни встают на его сторону, требуют повернуть стрелки далеких курантов судьбы вспять; другие, наоборот, требуют приговора жестче, иначе так и будет продолжаться, иначе жертвы «тонких творческих натур» продолжат молчать. Спустя шесть недель и восемь заседаний Генри приговаривают к двум годам заключения. И, глядя внутрь себя – ему разрешают читать, искать ответы между строк, – Генри видит, как постепенно тухнет огонек внутри: огарок, когда-то освещавший блудницу и волшебника-недоучку, странно сошедшихся за вечным поиском счастья, уже давно угасает в кривом подсвечнике.

А что же ты?

Ты соглашаешься вернуться к мужчинам в стеклянных офисах – там безопасно, там проще спрятаться от коварного отражения; там тебе сулят десятикратную популярность – есть планы, стратегии, цифры. Ты следишь за судебным делом Генри, но никак не реагируешь. Начинаешь новую серию, одну из десятков историй твоей мультивселенной – мужчины в кабинетах шутят, что скоро ты подвинешь титана-Муркока и бесчисленных недотеп, решивших поймать волну тренда, – и бросаешь «зазеркальный» сюжет. О нем быстро забывают. Его любили – но не слишком. Эта история была необходима тебе. Теперь в ней нет нужды. Отражение больше не взбунтуется. Отражение на два года за решеткой. Но что, если отражением всегда был ты? Мысль глупа, абсурдна, ее бы заглушить алкоголем, заесть бесконечными бургерами, да только ты слишком следишь за телом. Мысль абсурдна – но снится тебе в леденящих кошмарах.

Ты гремишь анонсами на «Комик-коне», и слова твои громче предсказаний дальнозорких пророков любого века; ты видишь, как визжит толпа – и здесь, и в интернете, – и мечтаешь научиться работать с фэндомом так же, как Алекс Хирш[22]22
  Создатель мультсериала «Гравити Фолз».


[Закрыть], притаившийся в тени, но ты знаешь – ненадолго. Твой мир расширяется: ты вырвался из цепких лап суеверий, а теперь позади остались и неоновые огни плотоядного города, подавившегося тобой.

Тебя переводят на другие языки, ты успеваешь побывать в Канаде, в Германии, во Франции, в Бразилии и в Японии, но категорически отказываешься прилетать в Россию, хотя тебя ждут, просят, обещают гонорары и полные залы. Два года ты наслаждаешься своим великолепием, пусть отражение и остается тусклым: ты довольствуешься бесконечными селфи и афишами, фанартами имени тебя – ни один из них нет желания порвать, уничтожить, – ты питаешься аплодисментами, взглядами, возгласами восхищения, благодарностями и чужими телами. Больше не боишься предлагать особо красивым фанаткам одну ночь – молодость диктует свое, но скандалов больше не будет, над тобой, там, в стеклянных кабинетах, титаны, которым ты дороже любой хрустальной туфельки; они будут сокрушать что угодно и кого угодно, пока ты не перейдешь красные линии, – но и они податливы, изменяемы. Ты понял мудрость возраста. Ты готов на уступки, готов к правилам. Ты радуешься, видя фотографии чужих татуировок с твоими героями: в новой линейке ты придумал целую космическую одиссею, где Петрус Г. стал лейтенантом космического флота, а мужчины в стеклянных кабинетах уже анонсируют «крупнейшую франшизу» и «величайшее столкновение в рамках мультивселенной». И за всем этим – за своим отражением, рисунками, героями, злодеями, фестивалями, фанатками, селфи, социальными сетями – ты больше не слышишь агонии мира, не чувствуешь пустоты внутри, хотя мир кровоточит, некому излечить его: ты благоразумно не читаешь новости ни утром, ни днем, ни вечером.

Однажды тебя приводят на премьеру бродвейского мюзикла – ты не хотел, но молодые художники, новички на побегушках, желающие твоего внимания, уговорили, достали билеты, – и уже в холле, рассматривая вычурные фотозоны, ты понимаешь: что-то не так. Вернулось давно забытое беспокойство, по шее – холодок. С чего бы вдруг? Аплодисменты, занавес, веселенькая увертюра, роскошные костюмы и шутки прямо с порога: ты не восхищен, но тебе интересно – иногда даже смеешься. И тут на сцену выходит она – узнаешь ее даже в громоздком костюме – и начинает петь; она, Вивьен – имя обжигает, – играющая злодейку, не замечает тебя, ей не до того, но тебе мнится, будто взгляд ее прикован к тебе, а песня – от каждой ноты что-то лопается внутри – звучит на древнем колдовском языке, и Вивьен поет о проклятии, о расплате, о смерти твоей. Медленно убивает тебя. Ты не выдерживаешь и выскакиваешь из зала; вы уходите после первого акта, врешь, что тебе понравилось, просто здоровье подвело, и невзначай расспрашиваешь о Вивьен так, будто не знаешь ее, – и молодые художники, один перебивая другого, рассказывают: новая звезда мюзиклов, очаровательная и прекрасная, недаром раньше снималась для всяких похабных журнальчиков, но бросила эту карьеру недавно, как и работу в банке, зато наконец исполнила старую мечту. Ей, поговаривают, уже предложили столько больших контрактов – ведь как она поет, как играет!