Текст книги "Было у него два сына"

Автор книги: Денис Лукьянов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 15 страниц)

– Не поверишь, но я думаю как Достоевский. Как-то красиво, вычурно. – Генри вполголоса смеется, боясь разбудить тебя.

– Я не удивлена. – Генри чувствует ее улыбку даже с закрытыми глазами. – А говорить начинаешь как Оскар. Уже давно. Ты правда хорошо стараешься. Скоро я не выдержку и заберу у тебя его предсмертную записку. С его советами ты развратишь этого милого мальчика, хотя он уже развращен донельзя. Я рассказывала, что он творит в ванной, глядя на себя. Помнишь?

Генри открывает глаза. Поворачивается к Вивьен. Кивает.

– Да уж, – вздыхает она, когда оба закрывают глаза. – Думаешь как Достоевский, говоришь как Оскар, а трахаешься как Есенин. В целом меня устраивает.

– Молчи, Вивьен. – Он обнимает ее. – Просто молчи.

И они гасят свет. Засыпают.

Но ночь продолжается. Ты не спишь, дочитываешь Пелевина до последних строк; потом – бессмысленный скроллинг ленты новостей, крики в ушах: что-то трещит, ломается на твоей родине, будто сгнившие опоры моста через бездну. Гасишь экран. Вновь задаешь себе вопрос: можно ли остановить неизбежный крах мира, восстановить осыпавшиеся моменты прошлого, вернуть гармонию? Вдруг понимаешь ясно, отчетливо, будто озаренный, – можно.

Гармонию создаешь ты. Ты, дитя чудес, в которые так и не поверил, ты, золотой идол, ты, прекрасный рыцарь, ты, образец античной логики и совершенства. Пока есть ты, пока смотрит из зеркала золотое отражение, а со страниц комикса – золотое лицо, мир никуда не исчезнет.

Зачем тогда нужен он, Генри, твой двойник? Не может же он быть источником гармонии?

Просыпаешься субботним утром, принимаешь душ, проводишь руками по совершенному – ты уже нашел новый зал для занятий – телу, касаешься скул, наматываешь на пальцы золотые волосы и решаешь для себя все.

Ты необходим миру – и он тебя получит.

Кофе решаешь выпить в гостиной, пока никого нет дома. Ставишь чашку на журнальный столик, задерживаешься у стеллажей – Генри разрешил брать все что угодно, – открываешь стеклянную дверцу и изучаешь корешки книг, но потом замечаешь сложенные стопкой журналы. Дотягиваешься до них, достаешь, листаешь – смотрят призраки детства, встреченные тобой в бесконечных сторис; здесь они замерли, но кожа их все так же блестит, глаза – все так же сверкают. Отныне и ты – такой. Ты пролистываешь рекламные вставки, пробегаешься по статьям и интервью, но больше всего впиваешься взглядом в фотографии.

Вдруг что-то выпадает из журнала. Ты наклоняешься, чтобы поднять листы, – мгновенно узнаешь цветные линии, разлитую кровь карандашей; изучаешь кривые, сделанные неумелой рукой силуэты, а сердце бьется так сильно, что тошнит, дышать начинаешь глубже и отрывистей, будто падаешь: как эта мазня похожа на первые опыты твоего детства! Еще чуть-чуть мастерства, и волшебники с драконами, герои со злодеями – вон он, фокусник в стеклянном колпаке! – обрастут мускулами и штурмом возьмут твои миры, запрут тебя в подземелье… Неужели он, Генри, рисовал это? Как вышло, что выбор цветов и ломкость линий так похожи; будто вы собирались придумать одно и то же, но ты смог, а он забросил? А вдруг… вернется? Вдруг насмотрится на твои успехи и поверит в собственную силу, снова возьмет в руки карандаши, найдет детскую мазню и превратит ее в двойников Петро и его врагов, но быстрее, выше, сильнее, современнее?

Первое, что хочешь сделать, – порвать рисунки. Уже собираешься, но вспоминаешь боль от разорванных фломастеровых сердец; нет, так ты не можешь – Генри ведь не делал тебе больно. Но только пока…

Не замечаешь, как щелкает дверной замок, как Генри замирает в дверях и присвистывает, видя тебя с рисунками.

– Ого, что ты нашел! – Он садится рядом, берет листы из твоих рук. – Я про них уже и забыл…

Слышишь по голосу – врет. Помнит, вспоминает, лелеет надежду: не для этого ли приручил тебя?

– Я… читал журналы. – Ты оправдываешься, не зная, что и сказать. Поделиться с ним? – А тут выпало. Они так… так похожи на мои. Детские рисунки, в смысле.

– И на взрослые – тоже, – улыбается Генри, перетасовывая листы.

– Что? – Ты гадаешь, зачем он сказал это. К чему вдруг?

– Да я просто думал, – Генри кладет листы на диване рядом с собой, – что, возьмись я за рисование серьезней, возможно, и сам сейчас рисовал бы как ты. Идеи у нас чем-то похожи! Или мне кажется?

– Нет. – Тебя трясет. Генри замечает, ты – не сразу. – Не кажется…

– С тобой все хорошо? Не переживай, я давно нашел себя в другом деле. Что думать о рисовании, упущенные возможности! Но гении мыслят одинаково, да?

Он подмигивает тебе. Встает с дивана, уходит в комнату, возвращается со стопкой каких-то бумаг.

– Прости, что отвлек, я вот торопился, совсем забыл. Отдыхай, нас ждут великие дела. – Прежде чем вновь уйти в коридор и хлопнуть дверью, Генри смеется. – Может, как-нибудь и нарисуем что-то с тобой в соавторстве. Как знать! И никто не разберет, кто что рисовал. Кукрыниксы на максималках. И, Петя… – Длинная пауза. – Если я однажды попрошу тебя нарисовать одного героя ради меня, так, эпизодически, его можно убить, ты попробуешь?

Ты киваешь. Но хочешь бежать, ползти, лететь.

Улыбнувшись, он уходит. А ты трясущимися руками убираешь рисунки обратно в журнал, журналы – на полки за стеклянной дверцей и прокручиваешь в голове слова Генри.

Гении мыслят одинаково…

Нет. Одинаково мыслят отражения.

С тех пор ты рисуешь много и подолгу. Официально получаешь собственный рабочий стол в опен-спейсе, не спеша осваиваешь графический планшет, но предпочтение все равно отдаешь бумаге, карандашам и акварельным фломастерам. Ты не особо общаешься с коллегами, хотя они подходят знакомиться, – просто потому что не успеваешь: отправившись в придуманный мир, долго не можешь найти тропу обратно, лишь в редких случаях вступаешь в обеденные разговоры за кофе и пончиками – их ты, конечно, не ешь. Заканчиваешь рисовать после звонков Генри, сообщающего, что уже за полночь, пора домой.

Ты отправляешь Петро на эпический квест: он сражается с чудовищами, порожденными злобным колдуном, что некогда служил королю, но теперь предал его, лишил памяти, превратил в придворного шута владыки орков. Золотой герой, возглавив отряд других рыцарей и юных волшебников, должен отыскать осколки королевских воспоминаний, разбросанных по свету, поднять его волшебный меч со дна жуткого болота и, ночами глядя на две луны этого мира – астрономы в чудных колпаках давно доказали множественность миров, – восстановить справедливость. Ты экспериментируешь с цветами и формами, делаешь фоны пастельными и детальными, а героев – яркими, порой даже кислотными; ломаешь законы анатомии, уничтожаешь перспективу, а каждую обложку стараешься сделать динамичнее предыдущей – то с огромным драконом, то с Петро, тонущим в болоте, – план крупный, лицо детализированное. К пятому выпуску – вскоре приходится увеличить тиражи – ты даришь герою спутницу, очаровательную леди-рыцаря, нарушившую все постулаты того общества, – конечно, большегрудую, с красивыми бедрами, отчасти списанную с Вивьен: она долго смеется, увидев эту героиню, говорит, что чмокнула бы тебя в щеку, но знает – тебе не понравится, такие мелочи для тебя ничего не значат. К десятому выпуску король возвращает память, история заканчивается, а твои фанаты и фанатки требуют еще. Ты уже знаешь, в какой из миров отправишься дальше, но Генри предупреждает тебя: молчи, не пиши ни в «Твиттере», ни в «Инстаграме»^◊[15]15
  ^◊ Здесь и далее: название социальной сети, принадлежащей Meta Platforms Inc., признанной экстремистской организацией на территории РФ.


[Закрыть], сперва сделаем подарочное издание из всех десяти выпусков, помучаем фанатов, а потом специально сольем первые страницы новой истории.

Все это время мимо твоего рабочего стола периодически проходят двое мужчин, немногословных за ужином после первой презентации. Сперва они – суровые стражи волшебного мира, – заглядывая через плечо, довольно хмыкают, как старый учитель, – только пахнут не фиалками, а табаком и алкоголем, – но вскоре начинают хмуриться. Ты не обращаешь внимания, пока они не зовут тебя в кабинет, на пару слов. Первый раз просто дают пустяковые советы попробуй сделать анатомию более точной, откажись от безумной затеи, ее будет трудно продать. И ты слушаешься, шагаешь через себя – вот-вот снова вернется боль порванных детских рисунков.

Потом они просят еще и еще, слова их куда серьезнее: ты давно знаешь, что отправишь своего Петро-Питера в путешествие по разным мирам, эпохам, стилям, а тебе твердят – нет, такое мы не продадим, нельзя вечно лететь на тяге от первого успеха, сохрани свой стиль, чтобы всегда узнавали, и сделай других главных героев: точно – девушку, это сейчас в моде, и лучше не слишком сексуализированную; точно – какого-нибудь колдуна с необычным дизайном, обаятельного, такого Доктора Стрейнджа, о да, это съедят ложками; точно – непонятого всеми злодея, накачанного серой моралью. Послушайся, твердят тебе, это для твоего же блага, пульс трендов надо чувствовать, в его ритме надо жить. Они говорят это раз, второй, третий. Тебе начинает надоедать. Ты хочешь пробовать разные стили и цветовые палитры, но главного героя намерен рисовать только одного. Зачем кого-то, кроме себя? Ты отказываешься. Тогда они ласково напоминают тебе о первом разговоре, о подписанных бумагах, выдают заученное «Мы же предупреждали, не бывает успеха и полной творческой свободы одновременно», настаивают. Конечно, не угрожают. Это не их стиль. Их оружие – бесконечные бумажки, кислые лица и вонючие сигареты. Ты соглашаешься. Слишком хочешь продолжать рисовать. Но глубоко внутри решаешь для себя – вскоре перестанешь их слушать. Их отражения не блестят золотом, их истории не скупают фанаты, их не пожирают глазами обожатели. С чего они решили, что знают мир лучше? Ты ловишь себя на мысли, что это, сказала бы твоя крестная, говорит юношеский максимализм. Он ли это? Да, ты уверен. И тебе он нравится.

Ты продолжаешь выступать, но сил с каждым разом меньше, хотя внимание подпитывает тебя, оно – свет, заряжающий солнечные батареи. Рисование занимает слишком много времени, и Генри предлагает замедлиться, взять паузу – ты и так успеваешь достаточно. Ты отказываешься. Но на встречах – автограф-сессии, как летний день, с каждым выпуском все длиннее – тебя больше не радуют ни горящие глаза фанатов, ни жадные взгляды фанаток, почти наверняка подписанных на тебя во всех соцсетях и ждущих каждую новую полуголую сторис из душа – ты любишь их выкладывать в приподнятом настроении.

Однажды, на рубеже шестого выпуска о Петро, ты смотришь на себя в зеркало и ужасаешься. Отражение другое. Времени на спорт не хватает, ты чуть располнел – хотя никто другой не заметил бы этого, – сильнее горбишься. Золотое сияние притухает. Дыхание сбивается. Ты теряешь контроль, забываешь, как ведут себя взрослые. Впервые с детства ревешь и в таком виде, с красными глазами, вбегаешь в комнату Генри – Вивьен еще не дома, – требуешь отменить все грядущие встречи, говоришь, что не готов показываться на людях в таком виде, и, и, и… С третьего раза соглашаешься выпить успокоительное.

– Ты ведь сам говорил, – голос дрожит, – что молодость – единственное богатство, которое стоит беречь.

– Ты не так меня понял. – Генри сидит, подперев голову руками. – Я ведь не только о внешности.

– Сам знаешь, в каком мире мы живем. – Ты допиваешь стакан залпом. – В мире, где судят по лицу, по сторис, по глянцевой обложке. Тебе ли этого не знать. И… и почему не поменялся ты? Почему остался таким же?!

– Я ведь не твое отражение, – смеется Генри.

– Разве?

– Если бы был им, давно забрал бы и весь твой талант, и всю твою славу. – Он ухмыляется, доливает тебе воды. От его слов ты вздрагиваешь. Это угроза? Глупая шутка? Предсказание? – Или ты бы сделал то же самое со мной. Когда же ты уже запомнишь? Молодость – величайшее сокровище. А ты не пользуешься ею. Не трать время на ерунду. Живи жизнь. Трахайся, в конце концов, – те, кто не хочет этого в твоем возрасте, меня пугают.

– А ты хотел? – Ты хватаешь стакан снова. Выпиваешь в один большой глоток.

– Нет, но у меня были хорошие друзья. – Генри встает. – И ты, в отличие от меня, не ходишь в церковь. Так что тебе сам бог велел.

– Прости. – Ты вцепляешься в стакан, будто отпусти его, и растворишься, обратишься ничем. – Что-то на меня нашло. Какие-то глупые детские истерики.

С тех пор ты не пропускаешь ни одной тренировки, а каждый вечер покупаешь новые маски для лица, кремы и патчи: когда приходишь в магазин и просишь девушек-консультантов подобрать тебе самые лучшие, они мило улыбаются, думают, наверное, что все это ты покупаешь в подарок девушке, – но все твои девушки живут лишь на рисунках; ты уже знаешь, какими сделаешь спутниц других версий Петро; и нет, назло кабинетным господам, они никогда не станут главными героинями. Ты быстро возвращаешься в форму. Тогда ощущаешь голод по презентациям и публичным выступлениям – тебе вновь приятен щекочущий взгляд фанаток, а автограф-сессии приносят экстатическое удовольствие.

Рисуя последний выпуск о Петро, ты понимаешь, что заработал уже много, даже слишком, и снимаешь квартиру, которую обставляешь по своему вкусу – хозяева не против, – покупаешь шкафы с зеркальными дверцами в спальню, большое зеркало в гостиную и много маленьких, которые расставляешь по комнатам: всюду ты видишь свои отражения, даже когда ходишь, отвечая на сообщения в телефоне, краем глаза поглядываешь на них, а они – на тебя. Когда ты съезжаешь от Генри, он только смеется, даже не говорит афоризмами, а Вивьен в шутку дает тебе легкого пинка под зад и подмигивает: теперь они точно не будут смущать тебя ночными стонами.

Устав после очередного дня рисования, ты заводишь привычку отвечать фанатам в директе и особое внимание обращаешь на красивых девушек твоего возраста; предлагаешь им встретиться, а они радостно соглашаются – даже сквозь экран слышно, как они визжат, – и вы встречаетесь где-то в торговом центре, кафе, иногда в клубе – из тех, куда пускают до совершеннолетия, здесь оно немыслимо далекое, целый двадцать один год, – а потом ожидаемо целуетесь, но не более. Тебе нравится вкус чужих губ, нравится их тепло и влага, но целуешься ты всегда с закрытыми глазами – представляешь собственное золотое отражение, обычно холодное; да и любишь своих нарисованных дам, мисс совершенство, суперледи. После таких вечеров ты забываешь безымянных фанаток, шепчешь каждой: «Не будет ничего серьезного, прости». Одни радуются полученному, другие злятся, спамят в директ. Ты блокируешь их. Генри отговаривает тебя от таких встреч, переживает, что они испортят твою – и, может, его? – карьеру, зато, рассмеявшись, добавляет, как ты растешь, раз постепенно тянешься к девушкам, и предлагает находить незнакомок на одну ночь, раз так хочется. А чего хочет он: уберечь тебя или развратить? Ночами ты, бывает, просыпаешься от кошмара – в нем смотришь на мир глазами Генри.

Ты прикипаешь к ночным клубам, все больше зависишь от них – там чувствуешь тепло чужих губ без обязательств, не беспокоишься о карьере; никогда не пьешь больше одного бокала. Ты не наделаешь глупостей, нет – ведь иначе потускнеет сияние. Иначе не на кого будет глядеть в отражение. Генри рассказывает тебе, как сам, сперва тайком от Вивьен, потом – с ее внезапного одобрения, забавлялся с молодыми стажерками; некоторые из них довольствовались невинными ласками, другие хотели большего – но не получали. Генри смеется – он вырос, забыл все это, понял, почему Вивьен позволила ему; первые сорок лет мужского детства – самые трудные, но его детство кончилось раньше. Вивьен всячески тебя предостерегает – женщины могут быть коварны, если захотят, и ты не сбежишь от их чар, найди себе девушку, дурак, и будь спокоен. Но тебе хорошо и с самим собой. Ты не один. У тебя есть отражение. Целых два – зеркальное и реальное.

Когда выходит десятый, последний выпуск о Петро, начинаются гастроли. Ты выступаешь вдвое чаще обычного: сперва в магазинах Нью-Йорка, потом в Лос-Анджелесе, Чикаго, Бруклине. Ты просишь большего: требуешь свежевыжатый апельсиновый сок и отказываешься выступать, если тебе наливают пакетированный, уж тем более если просто ставят стакан воды; скандалишь, когда с тобой не согласовывают фото для афиш; не выступаешь без макияжа, если хоть немного заметны неизбежные синяки под глазами. Повысив планку, ты бросаешь и онлайн-флирт с фанатками, и походы по ночным клубам; случайные чужие губы тоже больше не интересуют тебя, один раз даже кажутся гнилыми на вкус. Генри отговаривает тебя от всех причуд, но ты только ухмыляешься. На званых ужинах в красивых ресторанах вместе с хозяевами магазинов и журналистами – сам настаиваешь на их проведении – ловко играешь словами: шутишь о вечной молодости Генри, о комиксах, о больших начальниках, о далекой родине и абсурдных требованиях некоторых фанатов. А Генри молчит. Высказывает все после, один на один. Ты прислушиваешься к нему во многом. Но не в этом.

Однажды ты встаешь непривычно рано, едешь на фотосессию – утром в ход идут мятный крем для умывания, патчи, маски – и с радостью принимаешь позы, которые предлагают фотографы, просишь сделать несколько крупных планов. Ты меняешь образ – сперва это пиджак на футболку, теперь – полурасстегнутая рубашка на голое тело. Фотограф – милая девушка, бывшая стажерка, когда-то приведенная Генри на работу, – показывает тебе снимки, и ты довольно заявляешь: «Вау! Да у вас талантище! Жалко, я не завожу рабочих романов». Девушка краснеет, убирает камеру, выключает освещение, а ты, допив свежевыжатый сок – конечно, потребовал его и здесь, – просишь, пока она не убежала:

– Пришлите мне фото, как будут готовы. Чем быстрее, тем лучше. Надо же что-то выкладывать и на что-то любоваться? А журнал я куплю в любом случае.

Фотограф кивает. Попрощавшись с Генри – он обнимает ее слишком крепко, нежно целует в шею, и ты понимаешь, что это – осколки его ушедшего взрослого детства, – она убегает, быстро пишет что-то в телефоне. Ты потягиваешься, тоже хочешь достать телефон, проверить сообщения и уйти, но Генри нарушает тишину. С ним вы всегда говорите по-русски.

– Петя, когда ты стал таким? – Он садится на стул в старомодном стиле, предназначенный для моделей. – Неужели это я так тебя испортил?

– Каким – таким? Я такой же, какой был. Разве что немного схуднул. – Ты говоришь, не отрываясь от телефона. – Чтобы увидеть меня, просто посмотри в зеркало. Это мне надо тебя спрашивать – когда ты стал таким вот. Нестареющим. И когда сам перестал обращать на это внимание?

– Язвительность – это чудесно, она – спрей от комаров. – Генри смеется. – Да нет, Петя, я не об этом. Я о другом. Ты сам все понимаешь. Фото, соки, твои тысячи желаний…

– Генри, ты же сам меня этому учил! Слишком хорошо постарался. – Ты вздыхаешь, наконец убираешь телефон. Садишься на пол, прислоняешься к белой стене студии. – Как я мог не послушать отражение? Брать свое, ценить молодость, иначе этот город – куда ты сам меня притащил – сожрет, погубит!

– Ты не рад? Не рад, что я тебя притащил? – Генри слегка раскачивается на стуле.

Ты молчишь. Ненавидишь, когда он задает такие вопросы: они точь-в-точь повторяют те, которые ты задаешь себе сам.

– Не начинай. Рад, конечно. К чему вообще весь этот разговор? – Телефон дребезжит в кармане. Ты не отвечаешь. Хочешь поскорее закончить.

– К тому, что я о другом. Был бы ты просто распутен, алкоголь, женщины, вечеринки, – еще ладно…

– Генри, иногда ты меня пугаешь. – Теперь уже ты не можешь сдержать смеха. – Ходишь в церковь, читаешь Достоевского, а потом… на тебе! Не клеится. На нашей родине тебя бы не поняли.

– Ты знаешь, у меня был друг. – Генри вдруг делается грустным, встает, смотрит в потолок. – И он научил меня многому. В том числе – этому.

– Развращать юные дарования? – Ты не можешь удержаться. Любишь, когда с тобой говорят на равных, когда издеваются и позволяют издеваться в ответ; это тебя не задевает. Ты – мировая гармония. Как о таком забыть?

– Нет. Он учил меня не быть морализатором и брать все от молодости, при этом не переставая верить. Во что угодно. – Грустная улыбка – частое выражение на лице Генри. Даже смех его – ты помнишь формулировку со школьных уроков – чеховский, печальный. – Вы бы с ним спелись! Но я не к тому. Ты прав, я хотел поговорить о другом. Помнишь, ты сказал мне, что уже начал рисовать продолжение?

– А, так ты об этом. – Ты сразу приободряешься, поправляешь прическу, ухмыляешься. – Я тоже хотел поговорить про это. Оставил на потом. Но раз ты сам начал… У меня есть некоторые условия по этому поводу – не к тебе, конечно, сам понимаешь.

– Ну попробуй.

– О, они дьявольски простые. – Ты разводишь руками. Наконец встаешь. Говоришь, тщательно произнося каждое слово: – Я. Делаю. Что хочу. И все! Рисую как хочу. Веду сюжет куда хочу. Я придумал Петро, я и никто другой. – Ты зачем-то вспоминаешь детские рисунки Генри. Сглатываешь. – И я не собираюсь вдруг менять его на каких-то там новых героев и героинь. Хотят новых? Пусть ищут другого художника. Плохие продажи – их проблемы.

– Пойдем. – Генри делает знак рукой. – Тут сейчас будут другие съемки.

Вы выходите в коридор. Оба молчите. Спускаетесь на первый этаж, доходите до маленькой кофейни. Генри заказывает кофе.

– Сказал бы, что это совпадение, но нам с тобой положено мыслить об одном и том же. Я хотел поговорить именно об этом. – Вы присаживаетесь за столик в ожидании кофе. – Но совершенно в другом ключе. Они будут говорить с тобой ровно об обратном. Понимаешь?

– Они уже подступались ко мне и так, и этак, ага. Совсем нет чувства такта. Генри, ты же знаешь их лучше. – Ты подпираешь голову руками. – Скажи, они полные идиоты? Я делаю им кассу! Я делаю им имя!

– Не ты первый, не ты последний. Они бы сказали ровно так, поверь. И они так уже говорят. Молодость кончается, роза красоты увядает. Популярность – цветок еще более недолговечный.

– Это мои миры. – Ты слышишь, как внутри вновь вопит мировая боль: почему, почему она вырывалась на свободу?! Массируешь лоб. Болит голова. – И я не собираюсь заполнять их героями на заказ. Я не…

Ты хочешь сказать: «Я не посмею им запретить рисовать себя», но осекаешься.

– Какое право они…

– Такое же, какое дьявол имеет вмешиваться в мир Божий и творить маленькие пакости, ведущие к катастрофам. – Перед Генри ставят стаканчик кофе. Он кивает в знак благодарности. – Ой, забудь, что я говорил про морализаторство. Старею! Но мою аналогию, думаю, ты понял.

Вы смеетесь почти одновременно: как два волшебных брата, как отражения друг друга, как, как, как… Ты не можешь думать об этом. На кону судьбы твоих рисунков – какой спазм боли одолеет тебя, если их порвут пропахшие табаком, виски и юными женскими телами руки?

– Давай пошлем их к черту. – Ты встаешь, массируешь шею. – И будем делать что хотим.

– Не посылай к черту, посылай к Господу. Он знает лучший толк в наказаниях. Иначе зачем он придумал все это? – Генри улыбается. Доволен красивой расстановкой слов. – Просто имей в виду. И внимательно читай договор на новую серию. Прошу тебя. И не отнекивайся – его придется подписать. Мы уже и так нахитрили: знаешь, как сложно было уговорить их, чтобы все права на Петро остались у тебя? А то нас заарканили бы, как со шрамом-молнией бедняги Поттера. Собственность автора и компании, ха! Повезло только потому, что они по старой памяти решили послушать меня.

И не верили – ты и так знаешь – в тебя.

Вы заказываете такси. Ты выходишь раньше, прощаешься с Генри – всю дорогу сидите в телефонах, на заднем сиденье, один из вас – у правого окна, другой – у левого; заходишь домой, умываешься – вспотел по дороге, кожа липкая, – садишься за рабочий стол. Включаешь лампу – купил в ретродизайне, с желтым светом. Смотришь на начатые рисунки новой серии комикса – о Питере Голде, герое мегаполиса, столкнувшемся с коварными планами преступного картеля и обезумевшего гения-физика, мечтавшего совершить революционное открытие в мире квантов. На миг закрываешь глаза, вспоминая порванные рисунки – хруст, хруст, хруст, как много рубцов на сердце, – заброшенную художественную школу, комнатушку хостела с тусклой лампой и вашего курьерного генерала, до сих пор кричащего нечто невнятное, быть может, труби, Гавриил, труби, хуже уже не будет[16]16
  «Наутилус Помпилиус», «Труби, Гавриил», 1997 г.


[Закрыть], и ты впервые понимаешь, что да, хуже вправду не будет. Ты, кровь от крови мира суеверий, не произносишь этого вслух.

На следующее утро, придя на работу и поздоровавшись с приятелями – среди них даже старый сценарист и молодой художник, они рады, что твоя популярность сделала их истории нишевыми, так им проще, они живут в окружении благодарной группы фанатов и не боятся быть растоптанными, ведь видишь, там, на горе, возвышается крест[17]17
  «Наутилус Помпилиус», «Прогулки по воде», 1991 г.


[Закрыть], – ты посылаешь всех к черту самостоятельно.

Придумываешь новую обложку и первые страницы, облекаешь героев в модные костюмы. Пародируешь Бэтмена и Человека-паука. Твой злодей начинает цитировать Мистера Мистерио с Загадочником – любимых персонажей комиксов детства. Ты работаешь с готовым материалом, но добавляешь ему глубины, перекидываешь мостик между мирами – реальным и выдуманным. Генри называет это метамодернизмом, а ты видишь в этом только вселенные, сотворенные собственными руками: дышащие выхлопами такси на магистралях, кричащие сиренами полицейских машин, кривляющиеся актерами вечерних ток-шоу. Тебя зовут подписать договор – за ужином, с хорошим стейком и алкоголем, от которого ты, как всегда, отказываешься, – хотят соблазнить едой, расслабить, заводят праздные разговоры – подобно тем, что так любят герои классических романов на полках Генри, – а ты, когда наконец наступает минутная тишина – приносят чай, кофе, – кладешь на стол пачку рисунков, отодвигаешь в сторону договор – тебе даже не нужно читать его, чтобы чувствовать подвох, – и заявляешь:

– Я буду рисовать только так. Вы скажете, что это сложно? Мне плевать. Вы скажете, что это однообразно, что читатель требует новых, инклюзивных персонажей, устал от золотого канона? Мне плевать. Я рисую только его. Только Петро-Питера. Иначе никакого комикса не будет. И делайте что хотите. – Ты встаешь, демонстративно уходишь, забрав листы. Ждешь – закричат вслед. Они молчат. Они в недоумении. Ты сломал их отлаженную, развивающуюся по голливудскому сценарию историю о юном даровании, готовом на все ради успеха.

Пока ты продолжаешь рисовать и показывать в «Твиттере» скетчи – в комментариях визг фанатов, смайлики и бесконечные «Omg!!!» – лучшие признания, – Генри поднимается на верхние этажи офиса, на высоту высоты, уже зная: скоро его ждет падение. Его удел – падение, его судьба – падение; так было всегда, так случится и теперь. Интересно, думает он, пока едет в лифте, сможешь ли взлететь ты, найти потерянный рай, заглушить крик мироздания – однажды, оба чуть захмелевшие в первые месяцы знакомства, вы признались друг другу, что слышите мировую агонию, – и воссиять за вас обоих, хотя ты сияешь и без того – всякий раз, видя свое отражение. Генри давно не разговаривал со старушкой-психологом – она переехала в родную Европу, отказалась давать консультации онлайн, – но сейчас хотел спросить ее: как так вышло, что вы встретились, чьи это шутки – судьбы, генетики, подсознания? Генри знает, что не получил бы ответа.

И здесь, в офисе ваших боссов, на двадцать-каком-то-этаже, ему приходится задавать совсем иные вопросы в ареопаге богов цифр и статистик, хоть древние и предупреждали: не заявляйтесь на пир богов, оставьте священные небеса и горы в покое, они обманут, не дадут ни обещанного золота, ни вечности, ни счастья. Генри вне правил. Генри – полубог этого мира. Творец-импотент, хромой Гефест.

– Ах, Генри. – Двое мужчин, больших начальников, руководителей над руководителями, ждут его. – Тебе налить?

– Нет, спасибо. – Генри садится за стол. – Слишком рано и жарко.

– Ну ладно, что же, ты не на той позиции, чтобы работать печенью. – Один из мужчин, более расслабленный, улыбается, подливает виски в два бокала. – Ты сам догадываешься, о чем мы хотели поговорить?

– В моей жизни из забот сейчас самая надоедливая – я сам. – Генри улыбается, зная, что они поймут шутку. Второй мужчина, хмурый, более сдержанный, недовольно вздыхает.

– Генри. – Он берет в руки стакан. – Мы знаем тебя много лет. И очень, прости, если звучит пафосно, тебя уважаем. Но твой Петя – несомненно, талантище – начинает забывать, что его, считай, подобрали с улицы. И что есть определенного рода… правила. Даже если у него армия фанаток.

– На нее у нас всегда найдется Халк! – хлопает в ладоши второй мужчина. Откидывается на спинку кресла на колесиках, чуть откатывается к панорамному окну. – Генри, нестареющий ты наш, уж не знаю, что в тебе проснулось, – но сейчас у нас два варианта…

– Я с ним уже поговорил, – перебивает Генри. – Конечно, он не согласился. И могу его понять.

– Конечно, ты можешь его понять. – Хмурый мужчина делается еще серьезнее. – Мы тоже можем его понять. Только он совсем не хочет понимать нас.

– Короче говоря. – Улыбающийся постукивает пальцами по стакану. – Тогда вариант у нас остается один. Ему придется принять те условия, которые мы предлагаем. Генри, ты же понимаешь, что они ерундовые! Мы же лучше знаем рынок, мы лучше понимаем, чего хотят его фанаты: в особенности те, которых он пока не нашел. Неужели так сложно оторваться от чертового Петро! Он что, вздумал только себя рисовать? И неужели так сложно не менять стиля: ну сиди себе и рисуй, как привык, жизнь же так проще, ленивее, спокойнее… Каждый же о таком мечтает. Какая ему разница? Фанатки и деньги никуда не денутся. Мы даже повышаем процент с продаж! И он читал наш чертов договор!

– Он вам все уже ответил. И я его переубедить не смогу.

– Скажи, Генри, а ты поступил бы так же? – спрашивает вдруг серьезный. – Раз вы так… похожи?

Генри задумывается. Знает, что вел бы себя совсем иначе. Порой ты кажешься ему копией себя, надевшей бесформенный балахон и гуляющей по ночному городу в поисках удовольствий – в их пугающем многообразии все, что некогда привлекало, вдруг отталкивает, и отраду удается найти только в одном себе. Почему он так беспокоится о твоей творческой свободе? Только ли из-за волшебных игр внешности, которые могут оказаться просто дурачеством пьяного колдуна-самоучки, а то и вовсе генетической случайностью? Генри уже нашел ответ в ночных размышлениях: он хочет, чтобы ты творил, потому что, видя твой успех, он чувствует творцом и себя – и становится на капельку счастливее, здоровее; его детские идеи воплощают чужие руки; больше не ревет в голове крик тысячелетия, усилившийся настолько, что не помогают уже ни поцелуи с Вивьен, ни работа, ни обезболивающие. Помогают лишь миры, сотворенные твоими руками; лишь это божественное – или, напротив, демоническое? – сотворчество.