Текст книги "Монета желания"

Автор книги: Денис Чекалов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 20 страниц)

Сидя на месте, сопреешь, да и помрешь от старости. Отсюда давно выбираться нужно, а поездка под защитой царя многое сулит.

Может, ближе к Востоку эта проклятая дыра во времени отыщется или откроется. Пусть турки сейчас, а все ж недавно Византия была, а там и ученые, и астрологи, и маги с чародеями, вдруг помогут.

– Нет, Петр, – промолвил Клык, как-то неожиданно напыжившись, чуть не раздувшись от важности своих слов. Блеснул на гостя острым взглядом глубоко сидящих глаз, – нечего мне думать. Раз получил от тебя такое предложение почетное, раз доверяешь мне, – оправдаю доверие, хоть бы голову пришлось сложить в чужом краю басурманском.

Петр умилился, получив подтверждение крепости дружбы и мужества старого приятеля.

– Ну что ж, коли так, заканчивай свои дела. Я Адашеву о твоем согласии сообщу, и к тебе приду сразу, как узнаю, когда, как ехать будем, что брать нужно, а что дадут в дорогу.

Они обменялись крепким рукопожатием, и Петр, провожаемый Клыковым, вышел со двора.

Возвращаясь в дом, купец размышлял о том, что если даже в Туретчине ничего не выйдет, в любом случае невредно будет заручиться поддержкой такого видного человека, как Адашев, да и другие в посольстве, небось, не из последних людей будут.

Глава 5
Идол

В назначенный день подъехал к дому Петра Адашев, а вместе с ним дородный боярин, богато одетый в кафтан с собольей опушкой, перехваченный поясом, сверкающим дорогими каменьями. Особой красотой выделялся бечет, напоминавший цветом своим рубин. Носил всадник горлатную шапку из тонкого меха, прямую и высокую, с расширяющейся кверху тульей, небрежно держал толстыми пальцами, почти на каждом из которых сверкал перстень, поводья аргамака – восточного породистого коня.

Несравненно скромнее одетый Адашев легко, красиво держался в седле, верхом на таком же скакуне.

– Вот бы мы на таких ехали, – выдохнул Спиридон, наблюдая, как гости останавливаются, бросая поводья двоим сопровождавшим их мужчинам, неприметных видом и одеждой, как и полагается слугам.

Адашев, а за ним толстяк, прошли в дом, на пороге которого их уже встречал Петр. Войдя, гости перекрестились на образа, Федор приветливо поздоровался, второй, чуть приподняв бровь, едва ли не брезгливо озирался вокруг, что привело кожевника в состояние крайнего раздражения. «Так смотрит, будто в хлев попал, да удивляется, что там люди живут», – подумал он.

С этого момента Петр перестал обращать внимание на толстяка, представленного Адашевым как боярин Ипатов, тоже посольский человек. Гости и хозяева расселись по лавкам. Авксентий (так звали Федорова спутника) предварительно вытер сиденье белым тончайшего полотна платком, чем нанес еще одно оскорбление Петру. Аграфена, как и было условлено, не выходила, не желая встречаться с людьми, по вине которых муж покидает ее.

Вопросительно глядя на Петра, Федор сразу приступил к делу.

– Ну что скажешь, Петр Иванович, что решил? Едешь с нами или дома остаешься? И тот, и другой ответ приму с уважением, как и говорил раньше.

Хозяин решительно ответил:

– Еду с вами, вместе с сыном, Спиридоном. Кроме того, хочу пригласить с собой верного человека, купца Клыкова. Он и советом поможет, и в стычке какой пригодится. Если согласен встретиться с ним, оценить, он завтра утром, коль позволишь, к твоему дому подойдет.

Адашев, минуту подумав, сказал:

– Нет, не нужно никаких смотрин. Если ты ему доверяешь, этого достаточно. Отправляемся через неделю. Ты и твои люди будут обеспечены оружием, лошадьми, деньгами на закупку тех вещей, какие сочтете необходимым в походе. Завтра утром все это привезут. Скакуны до отъезда будут стоять в моей конюшне.

Видно было, что напряжение его отпустило, уж очень он хотел заполучить Петра в свой отряд, тем более, что не все будущие спутники нравились Федору. Особенно неприятен был Ипатов, со своей заносчивостью, презрением и к ниже-, и к равностоящим, с одновременной приторной почтительностью, из-под которой ясно высовывалась мордочка зависти к тем, кто был выше по положению или даже богатству. К Федору он относится почтительно, принимая во внимание то, что руководить посольством того назначил сам царь.

К Петру Адашев привел боярина специально, чтобы посмотреть, как будет вести себя кожевник. Не подавит ли его бесцеремонность гостя, и не кинется ли он в другую крайность – даст волю гневу.

Однако Петр это маленькое испытание выдержал достойно, и хоть мелькнула тень гнева по лицу его при выказанной неуважительности к дому, хозяину и косвенно хозяйке, он никак не выразил это и обращался к Ипатову спокойно, касаясь только деловых вопросов. Прощаясь, Адашев пожал хозяину руку со словами:

– Ты и не представляешь, как я рад, что едешь с нами, да еще с сыном и верным другом. Все, собранные в посольстве, – люди достойные, но таких чем больше, тем спокойнее.

Что-то проворчав неразборчиво, Авксентий покинул дом. Адашев задержался.

– Не держи сердца, Петр, он со всеми таков. Не очень приязни к людям его учили, но ничего не поделаешь. Великим государем он назначен моим заместителем, так что не обращай внимания ни на что личное. Должны мы относиться к нему с должным уважением.

Петр твердо ответил:

– Не опасайся, Федор, личных счетов с этим боярином у меня нет, и вряд ли могут быть. Распоряжения его, до дела касающиеся, буду исполнять, как положено. Распри в отряде силу его подорвут, а этого из-за обид каких допускать нельзя.

Довольный, Адашев еще раз попрощался и вышел на крыльцо, сопровождаемый Петром. Ипатов уже сидел в седле, поводья придерживал его помощник Трофим – небольшого роста, крепкий парень на кривых, мощных ногах, с рыжими волосами, стриженными под горшок, светло-голубыми глазами, широко расставленными, почти красными ресницами и бровями.

По всему лицу в изобилии рассыпаны веснушки, а нос так вздернут, что, казалось, заглянув в ноздри, можно увидеть содержимое черепа. Однако, несмотря на общий простоватый вид, в глазах таилась смекалка и хитрость человека себе на уме.

Адашев легко взлетел в седло, махнул рукой Петру, и они галопом помчались по круговой дороге, минуя овраг. На крыльце к кожевнику присоединился Спиридон. Постояв несколько минут молча, он произнес:

– Отец, не понравился мне этот мужик, с именем, которого не выговоришь. Смотри, как сумел – слова не проронил, а показал, что мы перед ним словно черви навозные. И маму оскорбил – ишь ты, платком лавку вытер, да еще рассматривал внимательно, не осталось ли грязи. Так бы и дал кочергой, что возле печи стоит, по шапке его шутовской.

Петр, гнев которого уже остыл, засмеялся:

– Ты куда собрался ехать, с кем? С послами, а они чувства свои или вовсе скрывают, или показывают только там, где можно. Небось во дворце султана он вести себя так не будет. Вот и ты учись у них. Лучше всего, чтобы никто не мог понять, что на душе у тебя. Ведь неизвестно, кто за тобой наблюдает, да с какой целью. А ну, как ворогу покажешь лицом своим то, что он знать не должен, а очень желает? Все посольство и провалишь. Держись скромно, ровно, с достоинством. На мнение о себе человека злого внимания не обращай.

Они вошли в дом, где Петр рассказал Аграфене о состоявшемся разговоре. И хоть знала она, что близка разлука, но слова мужа сделали расставание реальным и пугающим. Грустно улыбнувшись на встревоженный взгляд Петра, сказала:

– Печалиться, тебя ожидая, буду, тут уж ты от меня веселья требовать не должен. Но и от слов своих не откажусь. Ехать тебе надо, только дело исполнишь, ворочайся скорей, да, где можно, весточки мне перешли, хоть два слова, что живы оба. А мы вдвоем с Алешкой ждать вас будем, только приезжайте скорее, муж мой любимый и сынок дорогой.

Где-то над головой тихо-тихо по-зимнему поскрипывала ветка.

«Как бы за шиворот снегу не упало», – озабоченно подумал Трофим.

Он поднял лицо, прищурился, когда в лицо ударило ему яркое весеннее солнце. На мгновение голова закружилась – таким огромным увиделся ему вековой лес, да небосвод лазоревый, что сверкал там, далеко, чашею хрустальной.

«Эх, кабы был я боярин, – мелькнуло в голове, – не стал бы жизнь свою зря растрачивать, по государевым поручениям бегая. Небо-то какое огромное, и ничье все. Сделал бы я птицу механическую, да к облакам полетел. А оттуда всею Русью править можно. Что мне тогда царь да митрополит? Накидать бы сверху на город огня греческого, сразу бы мне шапку Мономаха и отдали».

И, словно в подтверждение мыслей его, огромная снежная плюха сорвалась с вершины сосны, да и приземлилась прямо на лицо, залепив рот и пос. Вздохнул Трофим, чтобы вскрикнуть от неожиданности, но только крошки ледяной наглотался. «А ведь если б кому другому, смешно бы было, – подумал он. – Хорошо, хоть никто не видел».

Но только он очистил глаза от снега – как узрел перед собой человека в одежде купецкой, что смотрел на него с неприкрытым весельем. На плечи наброшена толстая шуба, соболья шапка украшала голову.

– Ну что, завоеватель крылатый? – спросил торговец. – Небось, ужо и Москву покорил, и Новгород?

«Неужто я вслух думал, – испугался Трофим. – А может, колдун этот мысли читать умеет».

Привычка же думать выработалась у него давно, с тех пор, как дал ему священник читать книги греческие. Знал он тогда грамоту слабо, и потому сначала читал по слогам, громко, чем вызывал неизменное умиление матери и отца. Со временем, буквы все назубок выучил, складывать их в слова научился ловко, – да вот смысл написанного понимал с трудом, от силы одну мысль на страницу, и потому еще усерднее и громче проговаривал слова.

Никак не мог в толк взять, что за напасть такая – глаголицы-то знакомые, все как одна, слова вроде бы и простые, а самой книги не понять. Думал над этим долго, и пришел к выводу, что такова судьба всех людей ученых – постигать мудрость вековую, аки сквозь гранит прогрызаться. За обвычку эту боярин Ипатов его и заметил, да к себе приблизил. Понимал Авксентий, что человек грамотный да начитанный хорошим помощником может стать, а коли он при том еще и ограничен весьма, то цены ему нет.

Трофим огляделся вокруг, на ладони подул, чтобы согреться, и сказал, стараясь придать себе вид важный, как и пристало доверенному лицу важного боярина:

– Некогда мне с тобой, купчина, лясы точить. Дело у меня важное, срочное, умишке твому, жиром заплывшему, недоступное. А потому убирайся-ка подобру-поздорову, пока колотушек не получил.

К хозяину своему рыжий относился без того почтения, на которое тот рассчитывал и в неизбежности коего был простодушно уверен. Трофим полагал, что сам он, будучи любомудром, до всего собственным умом дошедшим, истинным самородком земли русской, стоит несравнимо выше глупого боярина, что смысл жизни своей ничтожной видел в служении. Однако ж это не мешало рыжему считать, что бояре стоят гораздо выше других сословий, особенно купцов, а потому сам он, боярев посланник, поглавней всякого купца будет.

Незнакомец торговый поглядел на Трофима странно-странно, и показалось тому, что у собеседника глаза вдруг в разные стороны повернулись – один направо, другой налево.

– Что же за поручение у тебя? – спросил он. – Может снежные комья рожей ловить?

Слова эти оказались последнюю каплею, которая переполнила чашу Трофимового терпения. И хоть нельзя сказать, что чаша сия была мала слишком, только терпение все тратил рыжий на хозяина своего, другим же, особо нижестоящим, практически ничего не доставалось. В этом отношении, как нередко бывает, он весьма походил на самого боярина, чего, однако, ни единый из них не замечал. Подобное сравнение показалось бы каждому из них обидным.

– Ты, купчина толстопузый, своей дорогой иди, пока еще ноги переставлять можешь. А то, гляди, снега насоберу да в рот тебе напихаю, на хомяка похож станешь. Сразу разучишься лезть носом своим лопатным в дела важные, тебя не касающиеся.

Про себя же подумал: «Ведь и правда, ничего толком мне Авксентий Владимирович не объяснил. Велел просто, чтобы был я возле заброшенной дороги, там, где черный камень возле излучины стоит. С кем же я встретиться должен, да что делать, не говорил. На вопрос же мой так сказал – мол, сразу обо всем догадаешься. Только вот как?»

– А вот сейчас и поймешь, – молвил купец.

«Словно на мысли мои ответил», – вздрогнул рыжий.

Глянул на него незнакомец, пристально, недобро – и вот-те крест, теперь уже уверен был Трофим, что глаза купца в разные стороны повернулись. В то же мгновение, с вязким чавканьем, кожа начала сползать с его лица. Она отваливалась, словно кожура печеного яблока, обнажая белую, давно обмершую плоть. Куски ее отслаивались, под ними виднелся череп. Верхняя губа, склеившись с кожей, повисла надо ртом, словно колбаска.

Громко заверещал от страха Трофим, ноги у него отнялись, – как стоял, так и сел в сугроб. Руки глубоко в снег ушли, да он даже не почувствовал холода. Шапка высокая с головы скатилась, как камень с горы высокой, в руки дрожащие упала, да еще по носу при этом ударила, отчего еще обиднее стало, даже горячие слезы на глаза навернулись.

Кости черепа стали крошиться и рассыпаться. Они падали наземь и таяли, словно состояли изо льда. Сквозь разламывающийся костяк просовывалась голова – истинное лицо незнакомца, которое прятал он до поры за человеческим обликом. Морда та напоминала рыбью, чешуею покрытая да водорослями облепленная.

Знал парень о существовании силы нечистой, – издали видел не раз, как хозяин его, боярин Ипатов, с бесами говорит. Близко, однако ж, Трофим не подходил, – не хотел Авксентий, чтобы прислужник его разговоры тайные подслушивал. Потому хоть и не в диковинку было рыжему нечисть повстречать, а все ж не привык он с демонами вот так запросто беседы вести.

Обомлел парень, растерялся, больше от неожиданности, да от страха за собственную жизнь. Суеверного ужаса, что волю парализует да руки-ноги холодными кольцами сковывает, не испытывал. Ко всему необычному человек привыкает быстро, и Трофим не был исключением.

То же почувствовал бы, встретившись, скажем, с главарем разбойников, – простым человеком, из плоти и крови, но оттого не менее опасным, – буде боярин послал рыжего в вертеп, логово бандитское. Впрочем, подобных знакомств у Ипатова не было. Он слишком боялся за положение свое при дворе, за богачества, да за почет, которым пользовались в Москве и он, и его отец, и дед, и прадеды.

Непросто пришлось Авксентию несколько лет назад, когда бояре, вместе с черным колдуном Велигором, хотели царя сместить, и снова во власть войти, как было это в годы малолетства Иванова. В силу заметного положения, которое занимал Ипатов при дворе, он не мог оставаться в стороне от происходящего, – чего очень хотел, – однако ж участвовать в заговоре тоже не собирался. Вел переговоры осторожно с колдуном Велигором, но дружбы с Воротынским и другими мятежными боярами не водил.

Осмотрительность эта принесла свои плоды. После того, как силы темные были повержены на Ключевом поле, Авксентий смог избежать всяческих подозрений со стороны царя и его помощников. Темный чародей не стал выдавать Ипатова, по всей видимости, рассчитывая на его помощь в будущем.

Новой встречи с ним боярин боялся, зная, что ради сохранения тайны своей придется поддержать Велигора, чего бы тот не попросил, – любой риск, связанный с этим, был несравнимо меньше, чем прямой отказ. Но время шло, колдун не появлялся, и Ипатов постепенно успокоился. Говорили даже, что чародей силу свою волшебную потерял, а потому и вовсе страшиться его смысла не имелось.

«Уж не снова ли связался хозяин с колдуном? – вспыхнула в голове Трофима догадка. – Теперь понятно, отчего такая секретность».

– Ты меня с бесами мелкими не равняй, – отвечал Монстр.

«И правда, мысли читает», – охнул про себя рыжий. Однако открытие это, как ни странно, не встревожило доморощенного любомудра, напротив, даже немного успокоило. Иначе пришлось бы признаться, что он, Трофим, давеча размечтался о покорении Москвы вслух, сам того не заметив, – а болтливого слугу боярин Ипатов не стал бы держать.

Тот факт, что рыбоглав мог заглядывать ему в голову, рыжего нимало не смущало. Коли прочтет там, на страницах разума его, что виду мерзкого, пахнет гадко, да пузыри слюнявые пускает, – сам виноват. Пусть рожу свою, водорослями заросшую, прячет – может же, если захочет.

– Колдун Велигор давно из Москвы уехал, говорят, в Тверь подался. Ищет там знания темные, чтобы силы к нему вернулись. Да только зря старается – сколько всего уже не перепробовал, ничего не помогло. Не думай о нем. Меня послал царь речной. Должен я передать твоему хозяину этот сверток, в обмен на одну услугу, о природе которой тебе знать не положено.

И верно – откуда ни возьмись, появился в его руках пакет завернутый.

– Что внутри? – спросил рыжий, не из любопытства, и даже не от желания показать себя человеком ученым, везде напряженно ищущим истину потаенную. Уж больно странным выглядел незнакомец, с мордой его рыбьей, да запахом болотным. То, что от подобной образины получено, хорошим быть никак не может, – рассуждал Трофим, и даже те, кто обычно подсмеивались над привычкой его мудрствовать, не смогли бы никак поспорить.

– А зачем знать тебе? – спросил рыбоглав. – Может, там сердца человечьи, из груди заживо вырванные. Или руки девственниц, топором плотницким отсеченные. А мож, хворост посуше, хозяину твоему на растопку, печь топить да чаи согревать. Тебе-то какое дело, мыслитель снежный?

Монстр испытующе посмотрел на Трофима. Один глаз твари повернулся налево, другой направо, потом медленно вытек.

– Но, впрочем, тайны особой делать из поручения твоего не хочу. Коли боярин Ипатов тебя сюда отправил, значит, доверяет всецело, и возражать против моей откровенности не будет. Да и что сказать – одного того, что ты здесь был, меня видел, говорил со мной, из рук моих пакет запечатанный принял – всего этого довольно вполне. Узнаешь ты теперь чуть меньше или чуть больше, особой роли не играет. А потому дозволяю тебе пакет открыть, да поглядеть, что внутри.

Слова эти Трофиму смелости не прибавили. Почудилось ему, что новый ком снега – не то, что в лицо, прямо за пазуху ему запихнули. Секреты хозяйские хранить всегда непросто, а коли при этом сам в темные дела замешался, то тем паче.

– Чего же ты ждешь? – подталкивал его рыбоглав. – Узел не заговорен, простенький совсем. Распутаешь запросто, а потом снова завяжешь. Коли по каким-то причинам не хочешь, чтобы Ипатов о твоем любопытстве прознал, – так он в неведении и останется. А так, можешь просто перерезать, дело недолгое.

Скосил глаза рыжий на пакет, уже на телеге лежавший, и почудилось ему, что зрачки его, словно у водяного, тоже в разные стороны вертеться стали. Охнул он, едва пакет не уронив, и хотя по спине ледяные струйки текли, руки, словно жаром обдало, – будто не до пакета простого дотронулся, а до железа раскаленного.

– Нет уж, – воскликнул он. – Мне Авксентий Владимирович доверяет всецело. Доверия его я не нарушу и не предам. Отдам ему пакет в целости, не поврежденным. Что же до тебя, потроха протухшие, – то, Бог даст, больше не увижу тебя никогда в жизни.

Захохотал рыбоглав, и в то же мгновение водой обратился. Журчащим водопадом опал, в снег впитался, и только смех его, удаляясь, слышался.

Как было оговорено, рыжий слуга с утра доставил повозку с пищалями, луками, стрелами в расшитых чехлах-саадаках, двойными панцирями, наручами, рукавицами да шлемами. Кроме того, каждому предназначались щит, сабля, палаш, кинжал и копье.

Спиридон, сияя от восторга, с помощью Алешки, – не менее потрясенного богатством воинских приспособлений, и тащившего то рукавицы, то шлем, – перенес привезенное в сени, прикрыв эту груду, чтобы не видела Аграфена. Одно дело знать, что лежит оружие, а совсем другое – воочию увидеть смертоносность того, с чем придется иметь дело мужу и сыну.

Разгрузившись, Трофим с трудом вытащил из телеги и передал Петру тяжелый, тщательно упакованный и увязанный сверток, приняв который, кожевник едва не уронил, не ожидая такой тяжести.

– Что это? – с удивлением спросил он у слуги.

Тот, вертя круглой головой по сторонам, чтоб не услышал кто, сообщил, что содержание поклажи ему неведомо, но ждет ее как можно скорее сам Максим Грек, которому и велено отнести ее. А поскольку Адашев сильно Петра хвалил, то выполнить это ему и поручено.

С этими словами, попрощавшись, сел Трофим в возок и уехал к своему хозяину. Петр, оставив сверток на крыльце, вошел в дом, чтобы позвать Спиридона. Одному было сверток не донести, да и знал ремесленник, что сын будет рад увидеть мудреца, – так же, как и он сам.

Максим был известным богословом, учился в Италии, принял пострижение на Афоне, в Ватопедском монастыре. Был приглашен в Москву великим князем Василием III, чтобы перевести на русский язык Толковую Псалтирь. Ученый, мудрый, добросердечный человек, он выступал против лихоимства, наживы власть имеющих за счет бедных, бесправных людей.

Петр вспомнил первое свое посещение ученого старца в Симоновском монастыре, его келью, наполненную книгами, рукописями и древними свитками, разных людей, собиравшихся возле него как возле учителя, знающего ответы на многие вопросы. Перед ним предстало смуглое лицо монаха, темные, все понимающие глаза, седые брови, усы и неожиданно черные волосы. Вспомнилась помощь, которую тот оказал Петру.

Кожевник поторопил Спиридона, набросил полушубок, надел шапку, взял крепкую веревку, чтобы приспособить сверток за спиной. Путь предстоял неблизкий, Петр хотел вернуться до ночи, потому шли лесом споро, стараясь выбирать тропинки, протоптанные дровосеками да охотниками.

Спиридон, глубоко уважавший Грека, был вне себя от счастья, радовался, что не только важное царское поручение выполняет, – все, что от посольских людей шло, он расценивал как прямое государево воление, – но и оказывает услугу святому человеку. Ввиду тяжести посылки они с Петром решили, что там спрятаны старинные книги.

Спиридон радостно забрал посылку у отца, ноша ничуть не тяготила его плечи. По пути парень даже песни удалые распевал. Однако Петр был молчалив и задумчив. Странным вдруг показалось это задание, о котором Адашев намедни ничего не сказал, а должен был, ежели оно важно так. Да и глупо им пешком, через лес, волочь такую ценность, если за каждым деревом лихой человек может повстречаться.

С другим гонцом, не один он доверия достоин, куда быстрее было бы довезти сверток на санях или в повозке, да с охраной. Уже почти уверенный, нечисто здесь что-то, сказать об этом сыну он все же не решился, чтобы раньше времени не тревожить. Да и жаль ломать ему такое радостное настроение, тем более, что и ошибиться можно в своих подозрениях.

Вдруг пошел мокрый снег, идти стало тяжелее. Уделяя все внимание дороге, не замечали они, что вьюном за ними, по кустам да по оврагам прячась, следует помощник Ипатова, – которому приказание было дано посмотреть, как ремесленник справится с поручением.

Боярин, увидев и послушав Петра накануне, да раньше справки о нем наведя, убедился, что тот человек твердой воли, преданности, будет служить Адашеву верой и правдой, не задумываясь. Ни перекупить, ни иначе перехватить его нельзя.

Однако такое положение совершенно не соответствовало планам Авксентия, тем более, что ремесленника поддержит и сын, и товарищ его, Клыков. Потому задумал он погубить кожевника здесь, в Москве, чтобы уже не отвлекать на него силы в дальнейшем. А поскольку, из-за тяжести посылки, пойдут Петр с сыном вместе, то и того ждет такая же участь. Располагал Ипатов и средством, которое наверняка вражьи души в лесу погубит, и которое они сами к нужному месту, покорные, как овцы, влекомые за заклание, доставят.

Снег повалил так плотно, такими большими хлопьями, что в двух шагах ничего стало не видно. Он приглушил все звуки, казалось, что бредут они в коконе безмолвия, отрезанные от всего мира. Вдруг Спиридон тронул Петра за рукав:

– Отец, гляди, вроде тени какие сквозь снег мелькают. Я давно заметил, да думал, кажется в такой круговерти. Ан нет, кто-то прячется в лесу, да все ближе к нам подступает.

Петр остановился, скинул с плеч веревки, на которых сверток крепился, поставил его между собой и сыном. Достал неизменный острый нож, который использовал в своем ремесле, и велел Спиридону приготовить такой же. Затем громко крикнул, не выказывая страха:

– Эй, добрые люди, что прячетесь за деревьями? Выходите, или о нужде своей расскажите, или идите своей дорогой. У нас нет ничего для вас ценного.

В ответ на его призыв со всех сторон послышался леденящий душу вой, возвышающийся постепенно от низкого, как далекий гром, урчания, до пронзительного жалобного плача, вроде издаваемого грешной душой, которую дьявол уволакивает.

Темная стена приблизилась, замелькали красные горящие глазки, кажущиеся крошечными на длинных волчьих мордах, покрытых коротким жирным мехом. Они стояли, сгорбившись, на задних конечностях, протягивая к путникам передние лапы – тонкие, похожие на птичьи, с четырьмя пальцами, что оканчивались острыми, как ножи, когтями.

– Да это корочуны! – воскликнул Петр.

Узнав его, духи лесные не напали. Один из них, видно, главный, чуть выступил вперед, ибо больше приблизиться было невозможно, твари почти касались путников. Скрипящим голосом он сказал, что похитил кто-то из их святилища лесного идола каменного, да в город увез. А теперь почуяли они, что истукан этот за плечами Петра лежит.

Каждое произнесенное кожевником слово сопровождалось скорбным воем, передние лапы, треща когтями, вздымались горестно вверх. Петр словами этими был удивлен до крайности. Не мог в толк взять, для чего Максиму Греку понадобился идол лесной. Но показалось ему, по искренности их горя, по всему поведению корочунов, что правду те говорят.

Однако не хотелось и посылку раскрывать. Ведь и возможность обмана исключить нельзя, мало ли что может быть в свертке, – что для глаз посторонних, тем более корочунских, не предназначено. Не собирался Петр при таких условиях и в схватку вступать, потому предложил:

– Я верю вам, лесные создания. Но мой господин строго-настрого запретил мне посылку открывать. Не могу нарушить приказ его, ведь если б леший вам запретил что, не ослушались бы его?

– И то верно, – согласно затрясли головами корочуны. – Однако что же делать? Не могли мы ошибиться, идол наш вот он, рядом, не можем мы снова его потерять.

И вновь головы закачались, ропот пробежал, кое-кто взвизгнул злобно и одобряюще. Чтобы не упустить из рук инициативу, кожевник быстро продолжил:

– Я предложу решение, не обидное ни для кого. Травница Прасковья, что в чаще, возле незамерзающего источника живет, всем вам известна, вреда не делала, честностью своей славится. Пойдем к ней, как она скажет, так и будет.

Поразмыслив, корочуны согласились, и толпа направилась к избушке целительницы. Наблюдавший за событиями Трофим, который из-за снега вынужден был подойти совсем близко, стоял, прячась за деревом и следя, чтобы ветер не доносил его запах до тварей. Сначала, как корочуны окружать путников принялись, от радости руки потирал, ожидая, что сейчас бойня начнется. Корочуны сожрут Петра с сыном, а он тем временем уберется из леса.

Однако как пошла мирная беседа, Трошка струсил изрядно. А ну, как не тех, а его самого прикончит нечистая сила. Он уже был согласен и на то, чтобы Петр со Спиридоном врагов раскидали – корочуны разбегутся, а он цел останется. Однако пуще всего боялся он нарушить приказ хозяина и не узнать точно, чем закончится дело с идолом и нечистыми. Потому, стараясь не отстать, но и вдали держаться, поплелся вслед за остальными.

Вот и знакомая Петру со Спиридоном поляна, ель огромная, под которой прячется избушка травницы. Приоткрытая дверь, из которой дым выходит, потому что топят по-черному – Прасковья, как и прадеды ее, считала, что дым охраняет живущих в доме. Потому из печи должен сначала в комнату пройти, а уж затем в дверь вылететь.

Рядом с избушкой источник, в котором живет прекрасный дух с фиалковыми глазами. И, как всегда, травница загодя знала, кто подходит к ее дому, – она уже стояла на пороге, поджидая гостей. Обычно она звала заходить из комнаты, не вставая со своей любимой лавки. Петр понял, что на этот раз она вышла встретить их, поскольку не хотела, чтобы корочуны вошли в дом, но и обидеть их не желала, пригласив только людей.

Петр со Спиридоном подошли, поздоровались, корочуны сбились кучей позади, переступая задними лапами, похожими на волчьи. Кожевник рассказал, какая нужда привела их сюда за советом. Прасковья кивнула головой, сказав, что и правда был у духов лесных идол каменный, которому они с незапамятных времен поклонялись. Несколько дней назад исчез он, а куда – никому не ведомо.

Попросил Петр травницу посмотреть посылку – возможно, она скажет, что внутри, и не раскрывая. Протянул ей сверток, дотронулась она до него своей сухой рукой, и немедля отдернула, говоря:

– Не обманули тебя лесные создания. Внутри и вправду идол их схоронен. А тот человек, что передал пакет – зла вам желает, погибели, и тебе, и твоему сыну.

Корочуны издали радостно-злобный вой. Когда Петр обернулся, он встретил горящий красными угольями глаза. «Видно, твари думают, что я буду биться за их идола проклятого, готовятся отнимать его», – догадался кожевник. Упреждая возможное нападение, он протянул сверток главной твари, которая рассказала о похищении, со словами:

– Вы слышали, что идола вашего передали мне мои недруги, надеясь на то, что в бою с вами погибнем мы с сыном. Лживыми словами заверили меня, что в свертке вещи, которые я должен был отнести другому человеку. Однако истукан ваш, принадлежит корочунам по праву, потому и возвращаю его в целости и сохранности.

С этими словами отдал пакет и отступил назад. Торжественно приняв ношу, главарь произнес:

– Мы с людьми давние враги, но ты, Петр, все же лучший из них. Без идола вся жизнь наша кувырком пошла, но ты доставил нам радость, вернул его. За это тебе благодарны и, кто знает, может, придет время, когда сможем и мы чем с тобой рассчитаться.

Покинув полянку травницы, они прошли дальше в лес. Там главный развернул сверток, с отвращением отбросив упаковку, и установил истукан на огромном старом пне. Все бросились перед ним ниц, издавая то громче, то тише, непрерывные монотонные звуки.

Стоявший в отдалении Петр подумал: «Чего они ждут от своего истукана? Неужели тоже молятся, как люди? Да нет, не может быть, что за кощунственная мысль. Но просят же его о чем-то, что им нужно и важно. Может, просто хотят больше людей сожрать?»

Постепенно снег заносил лежащие фигуры, и возле пня видны были только белые длинные холмики. «Вроде могилки стоят на зимнем кладбище», – мелькнула нелепая мысль у Спиридона.