Текст книги "Монета желания"

Автор книги: Денис Чекалов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 20 страниц)

– … То нам необходимо оставить кого-то с семьями, им защита нужна, кому еще доверить ее. Много чего случиться может, не на один день едем.

Лицо Спиридона вытянулось от сочувствия к плотнику.

– Отец, как же так? Решил ты оставить дядьку Потапа, его не спросивши. Чем он хуже нас? Да и как мы без него? От кого маму и тетю Полину с детьми защищать, да и отец Михаил рядом, подсобит в случае чего.

Он даже сомнения не допускал, что Потап страстно желает сопровождать посольство, считал, что решением своим Петр нарушил мечты друга о ратных подвигах. Плотник промолчал, не желая лицемерить, а кожевник вновь прикрикнул на сына:

– Ну что за неугомонный, тарахтишь, как горох в решете. Живем уединенно, людей по дорогам бродит невидимо, разных, и супостатов немало. Как защитит отец Михаил? Молитвой? Молитва нужна, но не тогда, когда рубиться насмерть надо. Потому успокойся и давай во двор. Работа остановилась, а я хочу до отъезда соорудить мыленку, да воды там запасти, чтоб мать с Алешкой купались свободно. Дров нарубить и сложить в сенях надо, дел много, торопись.

Еще раз метнув на Потапа сочувственный взгляд, но весь мыслями уже в будущих приключениях, Спиридонка вылетел за дверь, едва услышав окрик Петра:

– Ты язык-то попридержи, кому надо – сам расскажу.

– Ладно, не маленький, – крикнул он неизвестно кому, ибо дверь уже захлопнулась, вихрем промчался через первую комнату, где за уже свободным столом расположились женщины с шитьем.

Время от времени матери выходили на крыльцо, чтобы приглядеть за детьми, строившими крепость из мокрого тяжелого снега, – он хорошо лепился и быстро принимал нужные формы. Полина было кинулась за Спиридонкой, узнать, о чем речь шла, но Аграфена остановила:

– Не нужно, Поля. Раз сам не сказал, значит, не может, а мы своими расспросами только смутим парня.

Полина села, сделала несколько стежков, потом отбросила платье с раздражением:

– Ну скажи, чего они там шушукаются? Ведь душа болит, важный боярин просто так в гости не заскочит. А ежели снова что опасное поручат? Мало на нас и так всего свалилось. Ты сама посмотри, что шорник Епифан, что булочник Никифор, да кого ни назови – каждый спокойно живет, со своей семьей, детьми, никакая нечисть у них не мерзопакостничает. Только наши все сражаются, куда-то бегут, кого-то ловят!

Однако Аграфена, которая сама волновалась, ответила спокойно:

– У тех жизнь мирная, потому что другие всегда готовы наперед выйти, да защитить, оберечь. А если б все решили тихо по углам сидеть, то куда бы тот покой и делся. Куда уж покойно медведь в берлоге на зиму залегает, а и то охотники выгоняют.

Полина воскликнула:

– Ах, Граня, ну при чем тут медведь, что ты, право.

Аграфена засмеялась:

– Да ни при чем, я для примера сказала, покой-то кто-то беречь должен, а медведь сам не справляется.

Полина тоже улыбнулась и, продолжая работу, женщины чутко прислушивались к доносящимся из-за двери звукам неразборчивых голосов.

Когда Спиридон выскочил, Потап, понявший, что друг обо всем догадался и избавил его от выбора, открыл было рот, стремясь объяснить, оправдаться, да Петр ни слова не дал сказать:

– Потап, я действительно обеспокоен тем, что семьи остаются в одиночестве. Сам знаешь, беда нежданно прийти может, и с той стороны, с которой не ждешь. Смотри за всем, чаще выходи в город, прислушивайся, что говорят, и соответственно обстановке действуй. За советом иди к отцу Михаилу, за помощью – к гончару Семену, помнишь, он лихо бился на Ключевом поле вместе с нами. Вы, два силача, со многим справиться можете. Теперь иди домой, с Полюшкой там, успокой ее. Скажи, что боярин звал нас в Новгород, у меня там много знакомцев по кожевенной части, а тебе, плотнику, ехать не резон. Он интересуется для своей надобности кожей особой выделки. Больше ничего не говори, и ей, и нам будет спокойнее.

Потап, с благодарностью взглянул на Петра, избавившего его от неприятных объяснений, молча крепко стиснул его руку и вышел, не затворив дверь.

Вскоре послышались прощальные слова, сборы домой, огорченные голоса Алеши и Коленьки, игру которых прервали. Петр вышел попрощаться, и вот они остались вдвоем с Аграфеной.

Петр обнял жену, припавшую лицом к его плечу, и который раз подивился, какой маленькой она ощущается в его объятиях, хоть и ростом высока, и не худышка отнюдь.

– Что, – послышалось приглушенное одеждой печальное ее бормотание, – опять уезжаешь, меня оставляя? А что же Потап, весел был, по нему не видно, что с Полиной расстается?

Разомкнув руки, чуть приподняв жену за локти, он перенес ее к лавке под окном, сам сел рядом.

– Не печалься, душа моя, нужно мне ехать. Ты своим мужем гордиться должна, что большой человек, Федор Адашев, выбрал его как доверенного спутника в важном деле. Хоть и долгим будет расставание, не печалься. Все будет хорошо. Береги себя и Алешку, в случае чего иди к Михаилу. Потап всегда поможет, но ты знаешь, он не велик дипломат, лучше сначала сама подумай. Не забывай и о золотых монетах, что закопаны дедом под яблоней, туда и отец, и я понемножку добавляли. Нужда придет – денег не жалей, лишь бы с вами все было хорошо.

Аграфена удивленно рассмеялась:

– Что ты, в Новгород едучи, мне такие наказы даешь? Да и почему разлука долгая, ведь не пешком пойдете?

«Ну, Потап, – обозлился Петр, – медведь косолапый, да и только. Башка здоровая, как тыква, торчит, а соображения маловато. Ведь сказал же, дома говори Полине, дома, так нет же, выскочил, всем сразу и выложил, что едем в Новгород. Да и я дурак такой, нужно было вместе из комнаты выходить. Как я ухитрился не услышать, что он говорит, дверь-то не затворена была. Одно дело сразу сказать, что недалеко по делу едешь, того Граня и ожидала, с тем и смирилась, а совсем другое – новое да худшее известие объявить. Разлука и год может продлиться».

Он посмотрел в глаза жены, в которых смех заменялся настороженностью по мере его молчания, затем коротко, чтоб дурную весть не растягивать да надежд несбыточных не питать, выложил все, о чем говорено было с Адашевым. Сам говорил, а руки все сильнее сжимали плечи жены, пытаясь передать ей часть своей жизненной силы, потому что ее, в ужасе представлялось Петру, покидала тело Аграфены по каплям с каждым произнесенным словом.

Казалось ему, что собственными руками убивает он самого близкого человека.

Глаза ее почти утратили цвет, став бледными, почти прозрачными. Исчезла всегда присущая этой ясной прозрачности глубина, лицо побледнело, а голова все дальше откидывалась назад, напрягая тонкую шею, как будто Аграфена пыталась отдалиться от слов, произносимых мужем, расстоянием поставить заслон между ними.

Он вскочил, сдернул висевшую шубу, пытаясь удобно уложить жену на лавку, чтоб не лишилась она сознания. Но та отстранила шубу вместе с рукою мужа, выпрямилась, сдернув платок, который всегда ее раздражал в доме и новым, доселе не слышанным жестким голосом, тихо произнесла:

– Не пущу.

Помолчав, добавила:

– А не послушаете, буду с Алешкой бежать за вами, по следам пешком идти, пока не упадем и не умрем вместе. Раз для тебя наша жизнь недорогого стоит, ну что ж, так тому и быть. А с сего часа ничего не хочу слышать о походе твоем, ни уговоров, ни объяснений. Я свое слово сказала, тебе решать.

Она молча поднялась, надела шубку, покрыла голову, взяла уже приготовленную корзинку с едой, отрезом ситца, полотенцами да платками, ровно, без обычного тепла, сказала:

– Пойду, проведаю старушек наших, еще вчера собиралась. Приготовила им кое-чего, да и просто словом перемолвлюсь. Они за всю зиму, по холоду, поди, почти со двора и не выходили.

Не дожидаясь ответа, жена вышла, тогда как ошеломленный Петр остался сидеть на лавке. Аграфена, впрочем, как и он сам, всегда была против расставаний. Частенько плакала, стараясь скрыть слезы, даже если он уезжал ненадолго, грустила, – видно было, что сердце ее неспокойно, болит, но никогда она так резко, мгновенно не отдалялась от мужа, заставляя его выбирать между собой и долгом.

Он понимал, что слишком много она пережила за последнее время, – неизгладимая, видно, вечно суждено ей стоять перед глазами, сцена, когда бояре затоптали лошадьми маленького Алешу. Битва с нечистью на Ключевом поле, совершенный им грех – уничтожение священной книги, – надругательство боярина над Полюшкой, которая как сестра была Аграфене.

Не остается все это без последствий, рубцом на душе, видно, исчерпала силы свои Гранюшка. Ясно предстала перед глазами картина, которой пригрозила Аграфена – бредет она по дорогам и полям, ведя за руку Алешу, оба исхудали, глаза на лицах светятся из черных кругов, их окружающих, одежда оборвана, сапожки разбиты. Присели возле источника, у каждого в руке по крошечному кусочку черного хлеба, а вдалеке вороны летают, добычи ждут.

Аж сердце зашлось у Петра, знал он – что сказала жена, то и сделает, и не каприз это глупый. Не в силах душа ее с ним расстаться, может, предчувствуя что недоброе. Набросив старый зипун, в котором работал, вышел он во двор, где весело переговаривались Потап со Спиридоном, подводя уже почти готовую мыленку под крышу.

Не стал ничего говорить сыну при соседе – не хотел вновь ставить того в неловкое положение, как бы предлагая рассказом своим заменить себя в походе, когда тот уже радовался своему освобождению от неприятной миссии.

Работа спорилась, Спиридон разговаривал с Потапом, который был весел по своей причине. Петр изредка вставлял замечания, чтобы никто не заметил тяжелых его мыслей. Наконец, закончили, мыленка вышла славная, небольшая и аккуратная, соединенная коротким ходом с основным домом.

В углу стояла небольшая печь, и хоть предлагал Потап, как знатный плотник, руководивший постройкой, сделать волоковые окна, которые не затворялись, а заволакивались доской или закрышками, и прорезались под самым потолком для того, чтобы выходил дым из топившейся по-черному печи, – Петр не согласился, вырубили и околодили обычные окна, соорудили дымник.

Потолок плотник подшил липовыми досками, говоря, что духмяной весной будет пахнуть всякий раз, как в мыльне согреется да вода закипит. Попозже, как потеплеет, решили для тепла потолок сверху глиной вымазать, да сеяной земли наволочь. Поставили лавки, ковши деревянные развесили, кадки для воды.

– И нужды не будет, а купаться пойдешь, красота какая! А где мама, почему не радуется? – спросил Спиридон.

– Пошла к соседкам-старушкам, – ответил Петр, поблагодарил Потапа за основную работу, проделанную им, и звал к обеду, хоть и не хотелось в этот раз, чтобы тот остался. Но плотник, как будто уловив это его нежелание, да и сам испытывающий неловкость оттого, что оставляет друзей в трудную минуту, заторопился домой, сказав, что его ждет Полина.

Когда Петр с сыном вошли, Аграфена уже ждала их, приготовив любимую всеми гороховую похлебку с кислой капустой и сушеными грибами, испеченный утром, вместе с пирогами, хлеб, да и горку самих пирогов с мясом, капустой, грибами и вареньем. Она слила им из корчика теплой воды умыться, сбегала посмотреть мыленку, которую очень хвалила, рассказывала, как живут опекаемые ими старушки-сестры.

Она вела себя настолько обычно, что Спиридон, тем более, пребывающий в восторге от предвкушения захватывающих приключений, ничего не заметил. Петр же прекрасно осознавал, каких усилий стоит ей эта невозмутимость, но разговор не начинал, помня и ее запрет, и не желая вовлекать сына в споры родителей.

Поев и поблагодарив хозяйку, Спиридон с Алешкой отправились по указанию Петра к приехавшему в город купцу, показать образцы своих товаров. Сам же Петр, предупредив жену, в сгущающихся весенних сумерках отправился к отцу Михаилу, старому своему другу и советчику, которому доверял безмерно, уважая его знания, душевную открытость, равное доброжелательство к каждому, кто пришел к нему со своими бедами, мелкими прегрешениями.

Слова, смягчающие сердца, говорящие о Боге и о его неизреченном милосердии, он находил и для тех, у кого, казалось, и души-то не осталось, убили они ее, растоптали и пеплом засыпали, совершая дела злодейские. Но священник, которого все действительно воспринимали как отца, – не по возрасту, а по моральному, нравственному превосходству, – говорил, что все – дети Божьи, главное – отринуть бездну, в которую тянут, раскаяться и возжелать новой, праведной жизни.

Несмотря на то, что церковь была мала, неказиста, от города ее отделял овраг, – посещали ее многие, и почти каждый, кто побывал один раз, приходил еще.

Вечерняя служба окончилась, и в доме отца Михаила светились окошки, приветливо указывая путнику дорогу к теплу и покою.

Взойдя на высокое крыльцо, Петр не успел постучать, как дверь открыла жена священника, – полная, небольшого роста, румяная и приветливая Ефросинья Макаровна. Улыбаясь и приглашая заходить, сказала:

– Я тебя на тропе давно приметила. Идешь не торопко, о чем-то задумался глубоко. Не кручина ли какая приключилась? Давно уж не был у нас, заходи скорее, как раз к ужину.

Петр ответил:

– Да нет, особой кручины не навалилось, но о деле одном хочу посоветоваться с отцом Михаилом.

Поднявшись на высокое крыльцо, – ибо небольшое жилое помещение располагалось на подклети с узкими волоковыми окнами, похожими на щели, – Петр попал в горенку, чистую, приветливую, обставленную только самым необходимым.

Висели святые образа, на иконах написанные, перед ними горели лампадки, каждый был украшен заботливой рукой Ефросиньи. Присборенные, рядом виднелись белейшие занавесочки, которыми закрывались образа от пыли, когда не горели лампадки. Кроме них, комната освещалась одной свечой, и этого было достаточно, чтобы свет добрался до каждого уголка.

Отец Михаил сидел за столом, уже прибранным после ужина, и пил горячий липовый настой с медом. На блюдце перед ним лежали ельцы – разные фигурки из печенья. При виде Петра, священник с улыбкой поднялся, пойдя навстречу, перекрестил гостя, и указал рукой на стол, приглашая перекусить вместе с ним.

Не желая укорачивать и так небольшое время отдыха, которое позволял себе Михаил, Петр присел вместе с ним. Ефросинья радушно поставила чашку, спросила, не принести ли чего посолиднее, может, голоден, сразу из мастерской шел. Но Петр, отказавшись, только чаю попил да пару печений съел, похвалив хозяйку за их вкус.

Все трое посидели за столом, переговариваясь о домашних делах, вспоминая знакомых. Затем хозяйка унесла посуду, ельцы были съедены до крошки, и отец Михаил предложил Петру пройтись до церкви и обратно.

– Хоть и поздно, а луна стоит, да и снег отсвечивает. Все видно, не заблудимся, – пошутил он.

Петр был рад выйти и наконец приступить к разговору о том, что его волновало. Они шли под призрачным светом луны, по утоптанной дороге по направлению к церкви, и Петр откровенно рассказывал о сложившейся дома ситуации.

Идя сюда, он боялся, что ему будет трудно говорить о словах Аграфены, как будто пришел на жену жаловаться. Но потом вспомнил, с каким уважением она относится к священнику, что любит он Аграфену больше, чем самого себя, являясь с нею единым целым, – а на себя ведь жаловаться не придешь, – и слова потекли просто и свободно.

Он ничего не сказал о самом посольстве, отметив только, что ехать нужно далеко и надолго, что считает эту поездку своим долгом, но и оставить в таком состоянии жену не может. Кроме того, нет-нет, да и всплывало опасение, а ну как, спаси и помилуй Боже от такого, выполнит Аграфена обещание свое, возьмет Алешку, да и пойдет за ними следом, пешком, да пропадет в пути. А что погибнут на такой долгой и опасной дороге, так тут и сомнения быть не может.

Они уже миновали церковь, дошли до маленького кладбища, где под теплым пуховым снежным одеялом мирно спали усопшие. Отец Михаил смахнул снег с одной из лавочек, стоящих сразу за небольшой часовенкой, присел и потянул на скамейку Петра. Он долго молчал, чертя подобранным прутиком снежные узоры, наконец, внимательно посмотрев на своего спутника, произнес:

– Сын мой. Мужество твое при исполнении долга много раз проверено в делах и тобою доказано, а потому отказ участвовать в этой поездке никак тебя не осрамит. Никто не назовет его позором или небрежением своими обязанностями перед царями, тем более, что, как я понял из твоего рассказа, не государь, а боярин или окольничий просит об услуге. Конечно, она очень важна, да и не ему лично нужна, но и кроме тебя есть люди, которые могут и должны ее оказать. Не можешь ты, сколько бы ни было в тебе силы и усердия, во всех делах важных участвовать. Апостол Павел сказал: «Вся власть от Бога», так что противиться воле царя или князя – значит, идти против Божьего повеления. И если бы тебя призвали на ратное дело, то я первый посоветовал бы тебе с почтением повиноваться. Но ведь боярин, прослышав о череде испытаний, выпавших на твою долю, предоставил тебе самому решать, принять ли его не приказ, а предложение сопровождать его в походе. Ты ослаблен от перенесенных невзгод, и он это понимает. А что, если в нужный, опасный момент не сможешь справиться? Предоставляя тебе волю в решении, он хочет, чтобы ты сам оценил свои возможности и не подвел его. Разве когда-нибудь жена твоя противилась твоей воле? Нет, с печалью, с мукой сердечной, за твою жизнь, опасаясь и молясь за нее, всегда была на стороне твоего решения. Но мужество ее исчерпано, не тебе, а ей сейчас поддержка нужна. Потому я бы тебе посоветовал положиться на нее. Если не изменит своего решения – оставайся. Коли передумает, и ты почувствуешь в себе силы исполнить задачу, на тебя возложенную, – поезжай. Верю, что Господь не осудит меня за такой совет.

Как будто тяжелая глыба камня упала с плеч кожевника, когда он услышал слова святого отца. Он поцеловал сухую теплую руку священника, поблагодарил, вместе они прочли короткую молитву Богу, прося Его одобрения и поддержки. Покинув кладбище, мужчины медленно возвращались домой под бездонным небом, усеянным звездами. Попрощавшись с отцом Михаилом возле его дома, остаток пути Петр шел быстро, чтобы скорее увидеть Аграфену.

Дома его, как всегда, ожидали, окна тепло светились, и, войдя в комнату, он увидел все свое семейство в сборе. Аграфена шила что-то возле стола, Алеша рядом разложил новые деревянные игрушки, вырезанные Потапом. Перед Спиридоном лежал открытый «Назиратель», в котором будущим путешественник читал о разнице между людьми, живущими в странах с различным климатом, а также о том, как следует искать ключи и источники, познавая качество воды, – что, конечно, не могло не пригодиться в поездке к Сулейману. На столе горели четыре свечи, чего неукоснительно требовал Петр, боявшийся, что от слабого освещения испортятся глаза.

– Ну что, рукодельники, не слишком поздно сидите, не пора спать? – воскликнул он с порога.

Алешка бросился к отцу, запрыгнув на руки, Спиридон и Аграфена улыбались. Немного поиграв с сыном, Петр отправил детей в комнату, – при этом старший прихватил свечу и книгу, против чего Петр не возражал, не желая вообще привлекать внимание к больной теме, тем более парень еще не знал, что путешествие могло и не состояться.

– Как отец Михаил, Ефросинья Макаровна, здоровы ли, – спросила Аграфена, собирая шитье в берестяную корзинку. – Мы как намедни в церкви обедню стояли, показалось, устал он, бледный.

– Да нет, – ответил Петр, – все хорошо, а тогда, видно, он действительно устал. Ходит к нему народу видимо-невидимо, редко кто с радостью, а так горе да печали свои несут. Легко ли выслушать – у него ведь сердце за всякого болит, – да совет дать хороший, чтоб помог человеку.

Жена усмехнулась краешком губ:

– Ну и как, дал он тебе совет, как с женой непокорной совладать?

– Дал, – ответил Петр серьезно, – только не о непокорной жене шла речь, а о любящей и любимой, только слишком много всего перенесшей, настроившейся на мирную спокойную жизнь, из которой ее снова пытаются вырвать. Отец Михаил вроде как по-другому картинку повернул – не я один достоин сопровождать посольство, да мне прямо Адашев сказал, чтоб сам выбирал, а нет – другого найдет, я же ему и подсоблю. Главное сейчас – ты, не оставлю тебя одну в таком состоянии. Успокойся, даст Бог, будем жить по-прежнему, как люди живут, никакой нечисти и врагов не видя. А как приедет Федор, я сейчас вспомнил, посоветую ему взять купца Клыкова. Мы с ним священную книгу искали, – хороший, крепкий, положительный мужик. Хорош и силой, и сметливостью.

Петр не передал жене слова священника о том, что надобно ей самой предоставить решение вопроса, – ибо не хотел возлагать на нее никакой ответственности. Он сам решил, что не поедет, сам за это перед собой отвечать будет. Ее же пусть только покинет это страшное напряжение, изменившее до неузнаваемости его спокойную, мужественную жену, в поддержке которой он черпал утешение и твердость духа.

Аграфена молча и внимательно слушала мужа, всматриваясь в глаза его, пытаясь понять, соответствуют ли сказанные слова его действительным мыслям. Ничего не сказав, она подошла к мужу, поцеловала его, немедленно очутившись в его крепких объятиях, – и они отправились к себе.

Об изменении планов Петр решил поговорить со Спиридоном на другой день, чтобы не затягивать время жизни его мечтаний, ведь чем больше они укореняются, тем больнее вырывать корни. Но задуманный разговор с утра не получился.

Когда Петр поднялся, Спиридона уже не было, Аграфена сказала, он забыл с вечера предупредить, что затемно выйдет из дома к давешнему купцу, показать еще кое-какой товар, которым тот заинтересовался, но идти нужно рано, затемно, потому как кожевенник с заовражья хочет перебить выгодную сделку.

– Ох, – продолжала жена, – я уж ему наказывала, наказывала, чтоб вел себя разумно, боюсь, как бы не подрался с Кирсаном, кожевником, да заодно и купцу достаться может, а он еще дитя.

Петр расхохотался, наскоро допивая молоко.

– Для тебя он всегда дитя, ты погляди, он уже почти выше меня, скоро как Потап будет. А с купцом я виноват, послал парня, даже не спросил вчера, что и как. Ну, Бог даст, все будет хорошо. Не кручинься, по дому шибко не вертись, отдохни. Я сейчас в мастерскую пойду, как Спиридка вернется, поест, – пусть тоже туда идет.

С этими словами, расцеловал жену в губы, щеки да глаза, и покружил по горнице, охватив ее за талию, несмотря на сопротивление. Набросил полушубок и вышел на яркое, уже почти весеннее солнце.

Воробьи верещали на ветках деревьев, живо интересуясь схваткой своих сородичей за корку хлеба внизу, на земле. Невдалеке припал к снегу домашний любимец, яркий трехцветный кот, толстый и ленивый. Он знал, что воробья ему не поймать, но, припав на передние лапы, все елозил задом, готовясь к решительному прыжку.

Издалека по снегу бежал Николенька от своего дома, видно, к Алеше, чтобы целый день кататься на склонах оврага. Полина вывесила белье, и оно, прихваченное морозом, негнущимися белыми полотнищами поднималось и опадало под дуновением резковатого еще ветерка.

К воробьям, медленно взмахивая крыльями, подлетела ворона, и они порскнули в разные стороны. Захватчица потопталась, поудобнее приноравливаясь подхватить хлеб, а затем взлетела, провожаемая негодующими криками серых малышей.

Неожиданно Петру стало весело, покойно, он вздохнул полной грудью, подумав: «Да никуда я отсюда не поеду – стар уже стал, пусть другие попробуют свои силы, а мне больше ничего не нужно».

Скоро спустившись по ступеням, он направился в мастерскую, по дороге прикидывая, что захочет купить торговец, достаточно ли у него припасено для продажи, будет ли время сделать еще. С улыбкой представил, как бьются молодые кожевники за благоволение купца. За сына он не беспокоился – далеко было до него Кирсанке, только бы не взъярился Спиридон, а то сильно может парня побить. Ну тогда уж и ему достанется, правда, большего наказания, чем известие об отмене путешествия, и придумать трудно.

Придя в мастерскую, охваченный привычными заботами, обстановкой, запахами, он начал работу, забыв о времени. Уже высоконько поднявшееся солнце заглянуло в окно, знаменуя вторую половину дня, когда дверь неожиданно распахнулась, ударившись о стену.

– Ну что, Спиридонка, живой, не побил тебя купец? А что так поздно?

Не услышав ответа, он обернулся и с удивлением увидел перед собой Аграфену в небрежно повязанном платке, наброшенной на плечи меховой кацавейке. Он вскочил, роняя инструменты, сердце его захолонуло:

– Что случилось? Что с детьми?

Аграфена махнула рукой, чтобы он успокоился, стремительными шагами прошла внутрь, присела рядом с ним на раскроечный стол.

– Дома все в порядке, – сказала она, – Алешка у Полины, и Спиридона туда отослала. Пусть Потапу подсобит, мне нужно тебе слово сказать.

Вдруг глаза ее наполнились слезами, и, прозрачные капли покатились по щекам. Как всегда в тех редких случаях, когда она плакала, ее лицо не исказилось гримасой, не покраснело, как и глаза, только потемневшие, сгустившие прозрачный зеленый свет.

Петр протянул руку обнять ее, но жена мягко отстранилась, попросив сесть и выслушать ее. Вытерев глаза и явно попытавшись скрепиться, она начала:

– Петр, я люблю тебя так сильно, что мне иногда делается страшно. Нет ничего в мире, чего бы я не сделала, чтобы защитить детей и тебя. Я пойду к чародеям и волхвам, к любым кудесникам, пусть даже это погубит мою бессмертную душу.

Петр вскочил с места.

– Тише, Граня, что ты говоришь? Речами своими ты гневишь Бога, который все слышит. Я знаю о любви твоей, но никогда, слышишь, никогда, что бы ни случилось, не обращайся за помощью к колдунам черным, ибо не помощь получишь, а цепь тяжелую, да замок, который своими руками замкнешь, закрыв нам всем навеки дорогу в царство Божие. Не говори так, хоть и известна мне чистота души твоей, которая никогда не позволит совершить святотатство. С верой в милосердие Божие преодолеем мы все беды, не плачь, солнце мое, да и что плакать? Решено, все дома остаются, ничто не грозит плохое, успокойся.

Он обнял жену, которая не сопротивлялась, приникла к нему, и вновь послышался ее голос:

– Ах, никогда не умела я сказать то, что хотела, просто дни перед приходом боярина этого были так прекрасны, спокойны, как давно не было. Ведь мы, Петр, самые простые люди, почему же перестали жить обычной жизнью? То силы бесовские ты истребляешь, то за книги святые бьешься, то еще в каком деле опасном участвуешь. А я все жду, боюсь, сердце от ужаса останавливается, как представлю, через что тебе пройти приходится. Но ведь сказано, что кому много дано, с того много и спросится. А тебе дана особая сила, которой любовь моя помогать должна, а она камнем на нее навалилась, мешает крылья расправить. Я же видела, как лицо твое потухло, когда сказала, что не пущу с боярином. Утром, как проводила тебя, все думала, и вдруг как пелена с глаз упала. Что же я делаю, не сохраняю любовь, а гублю ее, не простишь ты мне, что в таких делах поперек становлюсь. Счастье, что не успел ты ничего Спиридону сказать, тот аж горит весь, не дождется, когда с отцом пойдет. Видно, снятся парню подвиги небывалые – впрочем, кто знает, с чем столкнуться придется.

Отстранив ее от себя и глядя в омытые слезами глаза, видя чуть припухшую нижнюю губу, которую она кусала, чтобы не разрыдаться, Петр с нежностью прервал жену:

– Граня, сердце мое, никогда любовь твоя камнем не была, а лишь птицей, которую и в руках не удержать. Рвется она к воле, в высоту небесную, и меня за собой зовет, силы дает подняться. Ничего плохого ты не сделала, ведь с мужеством и женская слабость в сердце твоем живет, вот и вырвалась она на секунду единую всего за всю нашу жизнь, что же здесь осудить можно? Понимаешь, уж очень Адашев на меня надеется, не хочется мне ни его подводить, ни от дела важного уклоняться. Да и не думаю я, что так уж опасно будет путешествие. Еду я за спинами главных людей, не мне решения принимать.

Аграфена, уже улыбаясь, оттолкнула его руки.

– Конечно, не тебе. Так расписываешь, как будто к травнице Прасковье в лес за грибами идешь. Перестань, не дитя же я, все понимаю. Езжайте с Богом, а я о вас молиться буду. Даст Господь, все миром закончится. А сейчас работу заканчивай, пошли домой. Обедать будем все вместе, небось, Спиридонка с Алешкой уже вернулись, да голодные, хотя, впрочем, Полинка их обязательно накормит.

Петр был счастлив – как ни убеждал сам себя, как ни утешили его слова отца Михаила, все же в глубине души точил его червячок сомнения, какой-то неловкости за вроде проявленное малодушие. Теперь же он обрел прежнюю уверенность в себе, в жене своей и был готов к любому испытанию. Спиридон так ничего и не узнает о его сомнениях, и Петр был рад этому. Ему было бы неприятно, расцени сын первоначальное решение как слабость.

Спиридон встретил их на полдороги, доложив, что купец хорошо заплатил за товар, заказал еще, как раз до отъезда они успеют все сделать. Заовражский кожевник опоздал, появился, когда уж и по рукам с торговцем ударили, спать надо меньше. Дома был один Потап, Полинка ушла в лавку, накормил их сладким калачом с медом, тянучками да бухонным хлебом, пышным да белым, с забелкою, то есть сметаной. Алешку разморило, домой мальчугана на себе нес, сейчас спит. Он тоже не голоден, пусть обедают, а он в мастерскую отправится, до отъезда много чего предстоит сделать.

Все это Спиридон выпалил скороговоркой, пританцовывая на месте, тяготясь задержкой, но и не поставить родителей в известность о своих делах тоже было невозможно. Рассмеявшись, Аграфена с Петром отпустили его, немедленно припустившего скорым шагом к кожевне.

Муж с женой рука об руку дошли до дома, в горнице, скинув уличную одежду, остановились, примиренно, радостно взглянули в глаза другого и одновременно качнулись вперед, слившись в поцелуе.

– Не хочу я обедать, – шепнул Петр, крепко прижимая к себе жену, – Спиридки нет, Алеша спит. Пойдем скорее в нашу комнату, есть дела, которые мне больше любы, чем еда.

Он подхватил ее на руки и отнес в небольшую спаленку. Аграфена смеялась, делая слабые попытки вырваться, обзывая его старым греховодником, сбивающим и ее с пути, ибо днем люди честные делом занимаются, да не тем, от которого дети родятся. Тут Петр прыснул и едва не уронил Аграфену:

– Я вижу, ты скоро только домостроевскими словами Сильвестра будешь изъясняться, зачитала книжку!

Дверь за ними затворилась, и в доме воцарилась тишина.