Текст книги "Монета желания"

Автор книги: Денис Чекалов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 20 страниц)

Альберт уже привычно клюнул поклоном пол, готовый громогласно заверить водного царя в своей неизмеримой честности, – а надо сказать, что ежели и был мошенник когда-то и с кем-то честен, то уже сам напрочь позабыл. Однако правитель поднял голову, да зыркнул на своих гостей так, что никаких сомнений у них не осталось – аудиенция окончена.

Редко когда поэт и его друг мавр уносили ноги с такой поспешностью, и с таким облегчением. Пока стучали их сапоги по выложенному раковинами полу, не замечали путники ни стражников вокруг, ни убранства палат, крайне безобразного. Только об одном думали – как бы из реки выбраться.

Утопленник ждал их у входа во дворец, как и было условлено. Держал в поводу лошадей – коновязи или чего-то, что смогло бы ее заменить, поблизости не было. Водные жители ни в чем подобном не нуждались, поскольку никогда верхом не ездили.

Не раз и не два Альберт жаловался сам себе на возраст, мешающий ему вскочить в седло так же быстро, как бывало в юности. Сейчас же и не заметил, как оказался на лошади. Глянув на лица своих новых знакомцев, мертвяк смекнул, что беседовать они не намерены, и потому молча затрусил спереди.

Молот погонял коня не менее энергично, чем Альберт, и вскоре их проводник понял, что сильно всех задерживает. Тогда он сплюнул, по своему обыкновению, прекратил шагать и, поджав ноги, шустро поплыл вперед, извиваясь всем телом, словно родился рыбой. Так дело пошло гораздо быстрее, и вскоре путешественники оказались у пологого откоса, откуда несложно было выехать на берег.

Утопленник вновь опустился на дно, и выжидательно взглянул на своих спутников. Молот засунул было руку за пояс, чтобы достать кошель, но Альберт остановил его.

– Говоришь, хочешь себе тело новое? – спросил он, обращаясь к мертвяку. – А боле тебе деньги не нужны?

– А к чему мне они, – отвечал тот. – Ничего не покупаю, не трачу. Только бы рассыпаться перестал.

– Быть посему, – молвил поэт и, вынув из рукава заговоренную монету, швырнул ее в ил.

Бедолага-утопленник, увидав в руках Альберта денежку, решил, что это и есть его вознаграждение. Бросился вперед, словно собака, кость хватающая, руками по воде забил, даже рот распахнул пошире, – да опоздал. Сгинул золотой кругляш, и только две рыбки кружили над тем место, где он упал.

Несказанная обида исказила лицо покойника. Заломив культи, он оборотился на Альберта, и даже ни единого словечка не смогло вырваться из сведенного горла нищего. Однако в ту же минуту он отпрянул в ужасе, поскольку ил со дна речного разлетелся, являя взорам рассерженного гнома.

– Экие глупые человеки, – заверещал он. – Вы что, совсем посдурели, оба? Я когда давеча вам сказал, мол, вы бы еще на дно бросили монету, так это шутка была. Сарказм гномий. Понимаю, конечно, что для вашего разумения это слишком сложно. Но вы бы хоть мозги свои сложили, в кучку, авось, на пару хоть одну извилину наскребете. Виданное ли дело – под водой меня вызывать.

Опершись на луку седла, Альберт спокойно ждал, пока иссякнет фонтан гномьего красноречия.

– Чем быстрее ты выполнишь пожелание, – сказал он, – тем скорее избавишься от нашего общества.

– А вот это дело, – согласился гном. – За радость такую я могу и бесплатно поработать.

Поняв, что сморозил лишнее, он выпучил глаза и замахал руками.

– Ну, так это снова сарказм был, – воскликнул человечек. – Не подумайте чего. Монета, значит, потрачена, и возврату не подлежит.

Бросив на собеседников подозрительный взгляд – уж не хотят ли они поймать его на слове, – исполнитель желаний уставился на утопленника. Однако и Альберт, и Молот, хорошо знали, что заставить гнома вернуть монету так же невозможно, как обрести счастье в законном браке, и потому даже не стали пытаться.

– Что за коротышка? – недоверчиво спросил утопленник. – Это им, что ли, решили расплатиться со мной? Тогда пустое затеяли. Ни раб, ни слуга мне ни к чему. Да и то, много проку с такого недомерка. За него даже на невольничьем рынке, что через границу к югу, грошика ломаного не дадут. Так что, господа хорошие, вы мне лучше монеткой заплатите.

– Это я коротышка? – взвился гном, который, если быть откровенным, ростом и правда не вышел. – И кто мне об этом говорит? Ты, зомби трухлявое? Да я за свою жизнь сотни тысяч таких встречал, и…

Здесь человечек осекся. Надо думать, ничего примечательного во время его встреч с мертвецами не происходило. Поэтому он только прокашлялся, приосанился малость да добавил:

– Знай же, труп ходячий, что рост никакого значения не имеет. Главное – та высота, которую дух и разум твой обретает. В юности служил я помощником мудреца великого, Ибн Сины, кого в странах варварских Авиценной прозвали. Не раз говаривал он мне: «Что же, лилипутик мой, наливай скорей, да пошевеливай задницей».

Последняя фраза немало озадачила слушателей, которые не усмотрели в ней связи с речами гнома. Однако человечек, по всей видимости, сильно гордился сказанным, – наверное, оттого, что неверно понимал его смысл, – как, впрочем, свойственно большинству ораторов.

– Ладно, лилипутик, – промолвил Альберт. – Ты уже знаешь, чего хочет наш друг-утопленник.

– Знаю, – гном поковырялся в ухе, и, очевидно, нашел там нечто весьма интересное, – если судить по тому, с каким вниманием уставился он на свои пальцы. – Так чего, исполнять?

– Давай, – приказал поэт.

– Мне-то разницы никакой нет, – заметил гном. – Хоть закажите сибирские реки вспять направить или кукурузу в Заполярье высадить. Мое дело сторона. А вот только зачем вам о такой бесполезной зомбе заботиться? Попросили бы что-нибудь для себя, опахало из перьев страусовых, или клистир новый.

– Делай, что тебе сказано, – сказал Альберт.

Утопленник, который все это время хранил молчание, теперь взвился:

– Но как же? – воскликнул он. – Что это за желание такое ваш недомерок исполнять станет? Мало ли у меня желаний. Вот, лет десять назад, вышел из бани, да так сильно прихватило, что до сортира не добежал. А коли он мне это хотение вернет, что случится? Я теперь как, с горшка встать не смогу?

– Экий ты приземленный, однако, – поморщился Молот. – Не бойся. Гном волшебный – не джинн коварный какой-нибудь. Он людей не обманывает, и за слова, оплошно оброненные, не цепляется. Выполнит только то, что ты на самом деле загадал. Да к тому же и позаботится, чтобы желание твое боком не вышло. Видишь, нас он на дно морское отправил, как мы просили, – но при этом мы здесь и дышать Можем, и от холода не страдаем.

– Все сие правда, – скромно подтвердил гном. – Как говаривал мне, бывало, Ибн-Сина, учитель мой ненаглядный, «Поршнями скорее верти, кочерыжка немытая». И слова эти я все эти годы в сердце храню, как сокровище великое.

Потом обернулся к мавру и Альберту, да добавил:

– Вы только на берег выберитесь. Заклинание, что я на вас наложил, не вечное. Ежели б захотели вы научиться под водой дышать – для этого еще монетку потратить надо. А поскольку желание было другое, и я его уже исполнил, надобно вам поторопиться. Боюсь, как с дружком вашим займусь, так чары с вас спадут. То-то вам радости будет, к нему присоединиться.

Альберт только кивнул – он тоже хорошо знал, что гном никогда никого не обманывает, и потому о мертвяке можно больше не беспокоиться. Мавр и поэт тронули коней, и через мгновение морозный воздух снова обдал их свежим дыханием.

– Думаю, напишу об этом стихи, – заметил Альберт. – Что-нибудь о людях, выходящих из пены морской. Например: «Там на заре прихлынут волны, а с ними дядька Черномор».

– Ну и придумаешь же ты, – усмехнулся мавр. – Такое только детям малым рассказывать.

– А ты и расскажи, – невозмутимо отвечал поэт. – Небось, кто-нибудь из правнуков твоих припомнит, да опубликует.

Боярин Авксентий Ипатов не спал всю ночь, ворочаясь в жарких пуховиках, пытаясь то так, то этак уложить во влажной, облипающей постели свое пухлое тело. Вечером явился посланный из дворца, с сообщением, что ждет его царь завтра днем по важному делу, да чтоб подходил не куда-нибудь, а к самому Красному крыльцу, что ведет в Золотую палату, где трон царский стоит.

После этого никакой мочи не было провести ночь спокойно. Еле рассвет забрезжил, он был уже на ногах, умылся, долго думал, что надеть. Наконец остановился на середине, чтоб и богатством не щеголять, и уважение выказать царю, его желанию допустить в самое сердце дворца.

Надел атласный кафтан цвета спелой сливы, подпоясанный белым кушаком, бархатные серые штаны и сафьяновые сапоги на каблуках, расшитые жемчугом. На пальцах только два перстня оставил, да на шее цепь золотую, на которой крест висел. Поверх набросил легкую короткую шубу, чтоб полы не мешали на коне ехать, и без обычного сопровождения направился во дворец.

Оставив коня слуге своему, Трофиму, который уже ждал вдалеке от крыльца, – ибо близко верхом не разрешалось подъезжать, – подошел к ступеням и остановился в ожидании вызова, который последовал почти сразу. Войдя в сени палаты, он увидел вокруг дивную роспись.

На своде, напротив двери, писан Господь с Сыном и Святым Духом. Каждого входящего благословлял Ангел, изображенный в сцене «Благословение Господне во главе праведнаго». Картина царской семьи, подписана «Сын премудр веселит отца и матерь» – царского сына с книгой в руках обнимает отец, там же царица, за нею боярыни стоят.

На других изображениях показан был молодой царь, на голову которого Ангел возлагал венец. Из правой руки царя льется вода, в ней стоят люди, внимая царским поучениям, которые вода символизирует. Трон, на которого Ангел возводит молодого царя и возлагает царский венец; молодой царь, сидящий на престоле, держит скипетр и яблоко державное. Вседержитель благословляет царя обеими руками, правая лежит на яблоке.

Были и иные картины, изображавшие становление молодого царя.

Ипатов, потрясенный красотой росписи, даже не заметил вошедшего боярина, который вот уже некоторое время наблюдал за Авксентием. Был то Филарет Тихонов, один из ближайших помощников царя, большое лицо в Посольском приказе. Увидев его, посетитель низко склонился, выказывая уважение государеву советнику, удостоенному дружбы Ивана Васильевича.

– Великолепно и прекрасно, – говоря о росписи, заметил Тихонов. – Заслуга отца Сильвестра и митрополита Макария. Многие противились изображать церковные догматы в лицах, раньше ведь иконопись только повторяла византийские образцы. Вот дьяк Иван Висковатый лютовал, негоже-де образ Спасов писать, да рядом жонку, спустя рукава, пляшущую, собор по той причине созывали. Митрополит и объяснил им, что цель росписи – и призыв к покаянию, и изображение любви Спасителя к человеку.

Авксентий слушал разъяснения с неподдельным интересом.

– Однако не затем ты зван, боярин. Сам знаешь, что расширилась Османская империя непомерно, сокрушила Византию, властвует над Болгарией, Албанией, Крымом, – да что перечислять, многие государства под ее пятой, госпожа на Средиземном море. Здесь, на Руси, хочет татар объединить турецкий султан Сулейман Великолепный, призывает ногаев мириться с Крымом и Астраханью, чтоб Казань от русских защитить.

Потому посылает царь в Турцию посольство, чтоб мирных обещаний добиться, хоть и на время. Во главе ставит Федора Адашева, он в посольских делах искусен. Государь желал главным его советником сына, Алексея определить, да только вот занедужил он сильно, видать, от своих калечных да убогих, за которыми дома у себя ухаживает, заразился. И ждать его выздоровления невозможно, на это и Иван Васильевич не согласился, хоть и сетовал сильно, что планы его нарушились. Теперь ты его правой рукой будешь, однако цель твоя иная, тайная, даже Федор о ней знать не должен, чтоб не сбиваться в своих поступках. Тебе надобно выяснить, как обстоят дела в Османской империи, кто на трон султана претендует, а такие наверняка найдутся. С ними надобно сговориться, и, если представится удобный случай, то и убить Сулеймана.

Вздрогнул Авксентий.

– Но можно ли посольству в таких делах участвовать? Что с нами потом будет, да и что с Федором делать, ежели поймет, что за его спиной творится?

Тихонов усмехнулся.

– Затем и едешь, чтоб до посольства это никак не коснулось. Переворот он в любой момент произойти может, при чем тут мы? Единственный человек ответить должен – Федор, ты же представишь его виновным в смерти султана, да там же его и казнить надо, руками властей турецких. Свидетеля опасного не оставлять, да показать, что обманул он царское доверие, ехал с целью погубить правителя. Те, с кем сговоришься, тебе и помогут. Все же будут думать, что это выходка одного безумного. Ни одна страна не должна сомневаться, что нашим послам верить нужно, что царь сам бы Адашева казнил, если б турки его не опередили. Имей в виду – ежели его домой привезти, на суд справедливый, многие в его защиту вступятся. А коли погубят его басурманы, здесь уж ничего не исправишь. Останется только царю гнев выказать, сказав, что русского человека только он судить может, да налаживать новые связи с поставленным тобою султаном.

Понимая опасность этого предприятия, Авксентий спросил:

– Филарет Федорович, а знает ли царь об этих планах, или они только приказу посольскому известны? Коли так, Иван Васильевич может не согласиться.

Тихонов руками развел, приосанился, отображая всем видом своим удивление и негодование.

– Да как ты подумать мог, что я действую без повеления царя? Но ты и то понимать должен, что он такие приказы отдавать не может. Ты кто такой, чтоб сам царь тебе тайные поручения давал? Вот и наказал мне, как доверенному человеку. Думай и о том, что никакого греха перед Богом ты не совершишь. Сулейман, хоть и строит из себя ученого да поэта, сам завоеватель кровавый. Другие народы покоряет силой оружия, а не стихами своими. Потому погубить его – не только не преступление, но даже дело благое, которое на пользу всем покоренным народам пойдет. Он по жестокости ничем не отличается от Мухаммеда II, завоевавшего Константинополь. Историк Саад-ад-Дин, сам турок, писал, что грабеж и резня продолжались три дня. Так же Сулейман и с Москвой поступит, если не остановить его.

Разгоряченный такими речами, Ипатов воскликнул:

– Не бывать тому! Все силы надо приложить, чтоб убрать Сулеймана, заменив кем-то другим, попроще, да поглупее, кто не сможет держать в едином кулаке такую огромную империю.

Довольный такой реакцией, Тихонов продолжал:

– Уроки истории учат нас, что подобные империи сразу же распадаются, после смерти правителя. Именно это и надобно. Государство Османское, конечно же, не падет после смерти Сулеймана, но ослабнет сильно. Сразу же в нем войны начнутся, – кто за власть бороться станет, кто за освобождение своих краев от чужеземцев. Западные правители, хоть и уважают султана, покуда жив он, – после гибели его на страну набросятся, аки стервятники. А особенно постарается папа Римский, ибо Сулейман, свои позиции в Европе упрочить пытаясь, всячески поддерживает движение Реформации, а потому для Ватикана первейшим врагом сделался. Да и как по-другому, если, например, немец Мартин Лютер утверждает, что папа равен ремесленнику, земледельцу, – все одинаково равные христиане. Будто бы светская власть должна защищать благих, карая злых, независимо от того, кем тот окажется – папой, епископом или монахом.

Убеждая, он внимательно следил за собеседником, наблюдая переход от удивления, сомнения, к уверенности в правомерности его действий и гордости за то, что они возложены на Ипатова самим царем. Убедившись в правильности сделанного им выбора, Тихонов сказал:

– Большое дело царь тебе поручает. Смотри, с честью исполни его. С Адашевым ухо востро держи, умен и прозорлив, фальшь чует. Самому трудно будет, потому по своему усмотрению выбери помощника, лучше бы одного, да и тому доверяй только в необходимых случаях. Не исполнишь порученного, а тем более, если кто о царевой задумке узнает, – лучше тебе в туретчине остаться. Здесь тебя суд скорый да лютый ждать будет. А справишься – награда, о которой не пожалеешь. Прощай пока, это наш последний разговор, да гляди – не вздумай к царю сунуться.

– Думал, никогда не выберемся из этого притона, – пробормотал Альберт.

Он потирал руки и дышал на них, пытаясь согреться.

– Замерз я страшно. Все из-за холода подводного. Схалтурил гном, напортачил, видать. Плохое заклинание наложил, раз я закоченел весь.

Молот с тревогой взглянул на своего спутника.

– Альберт, я холода не чувствую. Будь все так, как ты говоришь, если чары не сработали – я бы замерз больше тебя. Сам знаешь, холода не переношу.

– Ерунда, – отмахнулся поэт, который не хотел признаваться в своей тревоге. Снова вспомнились странные мысли про рыб, он увидел перед собой пустые глаза щуки и понял, что это смерть смотрела на него там, на дне реки – смерть и старость.

– Просто ты не смотрел в глаза этому червяку, и в рот ему тоже не заглядывал. Я человек не железный, Молот, и не был им никогда. Не стану тебе рассказывать, каково мне было с водяным ручкаться – это не то, что хочется вспоминать. Но уверяю тебя, такого потрясения хватит, чтобы надолго вызвать дрожь.

Слова он произнес с особой уверенностью, которой сам не испытывал, и поспешил изменить тему разговора.

– Что мы будем делать с этим человеком? – спросил он. – С кожевником?

– Ничего, – отвечал Молот. – Выполнять причуды водяного не станем, здесь и сомнений нет.

– А не стоит ли нам его предупредить?

– Да пожалуй… – мавр задумался, подыскивая убедительную причину отказаться от подобной затеи. – Только чем раньше мы отсюда уберемся, тем лучше. Сам слышал, царь речной лесовиков прикармливает, они у него на службе. Ремесленнику-то в городе бояться их не с руки, а вот нам, в чаще да глухомани, не стоит особо судьбу испытывать.

– Ты прав, конечно. Но разве не должны мы помочь бедняге? После того, как я водяному столько поклонов отбил, – каждый его враг мне друг разлюбезный.

– Да как же мы поможем ему? Сам посуди. Живешь ты, ешь халву, пьешь шербет – или что там русичи эти едят обычно. Тут являются к тебе, двое. Одеждой странные, лицами тоже. На честных людей мы с тобой, Альберт, никак не тянем, это уж признать придется. Коли надо обмануть кого – мы первые. А правду начнем говорить – никто не поверит. Так уж люди устроены.

Поэт мрачно кивнул, давно усвоив эту мудрость.

– Еще наговорим с три короба. Мол, живет в речке человек, рыбами правит, и тебя погубить хочет. Что о нас кожевник подумает? В лучшем случае, за сумасшедших примет. Нет, мы по-другому поступим. На ближайшем постоялом дворе напишем ему письмо, все расскажем, предупредим. Адреса у нас точного нет, но коли водяной не солгал, – послание дойти должно. Ну, а ежели обманул нас, то и проблемы нет.

Альберт почти не слушал. Он прислушивался к себе – как делает больной человек, пытаясь понять, охватывает ли его хворь сильнее, или помаленьку отступает.

– Да и толку в предупреждении нет, – заметил он рассеянно. – Локон волос не убережешь. Где угодно его состричь или подобрать могут.

Он замер и остро, выжидающе посмотрел на своего товарища.

Вдалеке поэту послышались звуки постоялого двора. Гомон людей, лошадиное фырканье, носа коснулся едва различимый запах горячей еды. Только не было вокруг ничего похожего, на тысячи верст. «Неужто брежу я? – со страхом подумал Альберт. – Вот уж не думал, что рассудка лишусь».

Одна оставалась у него надежда. Он знал, что Молот, хотя и моложе гораздо, слышит и различает запахи не так хорошо. Возможно, не почудилось ему, и сейчас мавр тоже спросит, откуда, шайтан возьми, здесь столько людей и лошадей?

Первый шаг сделал конь Альберта, второй, третий. Спутник его молчал. Тревога все сильнее охватывала поэта. «Надо признаться, что схожу с ума, – мелькнула мысль. – Пусть свяжет меня, да коня в поводу ведет. Мало что примстится, увижу гидру стоглавую, поскачу галопом и шею себе сломаю».

Молот же тоже беспокоился все сильнее. Видел, что спутник, обычно любивший рассуждать о поэзии, вдруг замолчал и в мысли грустные погрузился. Да еще на него посматривает, словно ждет чего-то. Очень не нравилось это мавру, тревожился он за друга, но и спросить пока не решался, боясь ненароком обидеть. И вдруг – как обухом по голове, внезапная мысль все остальные из башки вытеснила.

– Откуда, шайтан возьми, здесь столько людей и лошадей? – воскликнул Молот.

Громко засмеялся Альберт, лицо его просветлело, и с хохотом, – показавшимся мавру несколько неуместным, – поскакал он вперед, навстречу неизвестным всадникам.