Текст книги "Монета желания"

Автор книги: Денис Чекалов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 20 страниц)

Денис Чекалов
Монета желания

Глава 1
Федор Адашев

Привалившись плечом к стволу огромного старого ореха, Федор Адашев чувствовал в нем биение жизни, внутреннее напряжение, поднимающее соки от самых корней, питаемых землей, все выше, разнося их к дрожащим от жадного нетерпения веткам.

Среди множества лиц, виденных им за последнее время, перед мысленным взором предстало строгое, озабоченное чело Василия III, провожавшего русское посольство. Вновь подумалось о великой чести, и большой ответственности, возложенной на него князем московским.

Вспомнились – а, впрочем, не забывались ни на минуту – слова его о множестве врагов, угрожающих Руси с запада, да с татарской стороны, о необходимости всеми силами воспрепятствовать их объединению. Лестью, посулами да хитростью отъединить от них казанского хана хотя бы на время, а там, с Божьей помощью, силу набрав, и вовсе сбросить его власть, докучливое вмешательство в дела русские.

Тревожно текли мысли Адашева. Хан встретил посольство приветливо, подарки принял с одобрением, но речи вел неспешно, как до серьезного доходило, уклонялся в сторону, змеей вилял, отговаривался тем, что сначала гостеприимство, а потом дела государственные.

Да и сами виноваты, думал Федор, время выбрали неудачное – скоро начало сева, отмечаемое праздником луга, сабантуем. Особый день этот каждая община справляет в своей священной роще или в поле. Люди готовят угощения, одеваются в чистые праздничные одежды, приносят маленькие жертвы из еды.

Хан со своей свитой посчитал необходимым приехать на одно из таких торжеств, чтобы показать обычаи свои русским гостям. Ни его уклончивость, ни явное нежелание давать какие-либо обещания не вызывали видимого раздражения у Адашева. Спокойно, доброжелательно, он вел свою линию, определенную князем.

И упорство его было вознаграждено. Хан, в конце концов, дал слово воздержаться – правда, на неопределенный срок – от всех враждебных выпадов против русских. Адашев понимал, что большая настойчивость только породит недовольство, и посчитал достигнутое соглашение, несмотря на некоторую расплывчатость, достаточным на первое время.

На следующий день собирались они отбыть домой. Федор считал уже, что все разрешилось, когда новая встреча вновь заронила в сердце тревогу. Сегодня, после окончания переговоров, он зашел на конюшню, проведать верного скакуна Ветра, не раз выручавшего хозяина и быстротой своей, и ловким умением вести себя в бою.

Разговаривая с конем в полутемной конюшне, проверяя подковы (это дело он не доверял никому), Федор вдруг почувствовал чье-то присутствие. Быстро выпрямившись и нащупав рукоять меча, зычно вопросил:

– Кто здесь прячется? А ну, выходи, нечего чужому возле лошадей вертеться!

Тут от столба, подпирающего крышу, как будто выйдя из него, отделилась фигура высокого худого человека. Неслышно приблизился – «как по воздуху плывет», – мелькнуло у Федора. Видя, что руки пришельца перебирают четки из черного янтаря, Адашев оставил меч, спросив:

– Ты что здесь делаешь? Тут только русские лошади стоят, а ты явно не конюх.

Как ни всматривался Федор, а все ж лица пришедшего ясно разглядеть не мог. Мешал не только полумрак, но и необычная одежда, представлявшая собой длинную черную накидку с глубоким капюшоном, из-под которого виднелась только аккуратная бородка, сливающаяся с усами, да кончик тонкого носа, нависающего над ними.

– Имя мое тебе ни о чем не скажет, – прозвучал тихий голос, едва различимый сквозь шорох соломы под копытами лошадей. – Послали меня люди много знающие и много властные, которые поддерживают пославшего тебя князя. Не трудись задавать вопросы – не знаю ни их, ни их целей, я лишь посланник. Никто тебя неволить не станет, но велено передать, что ради блага княжества московского, действительного успеха переговоров, ты должен встретиться с их человеком. Сегодня ночью он тайно придет к тебе и проводит к своим хозяевам.

Не успел Адашев ни слова сказать, ни расспросить незнакомца, как тот проговорил слова, которые должен передать посланник при встрече, чтобы быть узнанным – и исчез так же быстро, как появился.

Долго стоял Федор, машинально поглаживая морду коня и обдумывая неожиданное происшествие. Понимал также – это может быть началом пути, ведущим в ловушку. Однако убить его, русского посланника, можно было и сразу, в полутемных стойлах. К чему тогда такие сложности?

Пренебречь сообщением он не мог, ибо жизнь отдельного человека, стоила несравненно меньше, чем успех посольства. В случае его, Федора, гибели, замена быстро найдется. А если незнакомец не солгал и кто-то действительно хочет сообщить нечто важное, то, упустив этот шанс, Адашев предаст и князя, и страну свою.

Решив идти, куда зовет судьба, Федор покинул конюшню. Теперь, в палевых сумерках весны 1533 года, он стоял, опершись на могучий ствол и впитывая идущую от него силу, ожидал неизвестного провожатого. Дерево росло в стороне от центра города, его узких кривых улочек, на краю рощи.

Русский посол оставался почти невидимым для прохожих. Однако, если бы кто обратил на него внимание, то мог увидеть перед собой высокого, мощного мужчину около тридцати лет, небрежная расслабленная поза которого не скрывала силу и способность мгновенно собраться, свернуться стальной пружиной, превратив тело в грозное оружие.

Одет он был как подобает послу великой страны – в кафтан тонкого сукна с меховой оторочкой, бархатные штаны и красные сафьяновые сапоги. Наряд дополнял золотой пояс с пряжкой из драгоценных камней. В любой одежде не оставлял Адашев верного меча, много послужившего и не раз спасавшего жизнь хозяина.

Черты лица были тонки и красивы, усов он не любил, но короткая темная борода подчеркивала живую белизну кожи, с легко вспыхивающим на высоких скулах румянцем. Карие глаза, затененные густыми ресницами под почти ровной линией бровей, густые, слегка вьющиеся волосы – после смерти жены Адашев мог недолго оставаться вдовцом, но никто не привлек его внимания. Федор жил в своем большом доме в Москве только с чадами и немногочисленной прислугой.

О сыновьях, оставленных под присмотром старой няньки Евдокии, что заботилась в детстве и о нем самом, Федор Адашев думал часто – с любовью и тревогой, потому что, погибни он, детям не от кого будет ждать помощи.

В размышлениях не заметил, как опустилась ночь. Изредка доносились обрывки смеха, чужая речь, лай собак. Он впитывал незнакомые запахи, идущие от реки, из глубины рощи. Чувствовал аромат растений, названия которых не знал, терпкий дымок от сожженного кизяка. Люди ужинали, в домишках тускло светились огоньки.

Неожиданно сгустившаяся темнота неба раскрылась, раздвинутая поднявшимся ветром, и полная луна ярко осветила окрестности. И будто вместе с ней, так же незаметно, ниоткуда, как и первый раз, возник человек, тоже в странной накидке, капюшон которой прикрывал лицо. Рука Адашева легла на рукоять меча, но незнакомец произнес оговоренные слова:

– Мы сами начинаем адские войны, а Господь создал нас, чтобы мы были людьми.

Федор попытался расспросить его, даже пригрозил, что никуда не пойдет, не получив ответов. Однако тот говорил кратко, – время не терпит и им надобно спешить. Если же московский посланник передумал, незнакомец немедленно уйдет, неволить не собирается.

Говорил он по-русски довольно хорошо, бегло, но с едва заметным акцентом, происхождение которого Адашев определить не смог. Несмотря на тихую, явно намеренно приглушенную речь, показалось Федору, что перед ним стоит давешний, дневной посетитель – но уверенности в этом не было, несмотря на схожесть.

Посланник московский не стал спорить, поняв, что настойчивостью излишней ничего не добьется, только разрушит исполнение уже решенного – идти навстречу своей судьбе. Незнакомец, видно, прочитал это по выражению лица Адашева, отчетливо видимого в ярком свете луны. Молча взмахнул рукой, приглашая следовать за собой, и быстрыми шагами устремился вперед. Но не к городку, как предполагал Федор, а, миновав конюшни, ступил на узкую тропу, ведущую к роще.

Он скользил так стремительно, что длинноногий Федор едва поспевал за провожатым. Сердце билось часто и гулко, и от теснившихся опасений по поводу возможного предательства, и от усилий не упустить незнакомца, для которого привычная, видно, тропинка не представляла никаких затруднений, тогда как Адашев, несмотря на все свое внимание, часто спотыкался – то о невидимый корень, то о камень, вслед за этим сразу же попадал в земляную выемку, подворачивая ногу.

Но просить замедлить шаг и не думал, считая это слабостью, позорной не только лично для него, опытного воина, но для человека, представляющего могущественное государство в стане врагов. «Похоже на тяжелый сон, – подумал Федор, – когда бежишь от опасности, не зная куда, а все мешает, как в вязкую трясину попал. И оглянуться назад страшно, и опасаешься увидеть что-то еще более ужасное впереди».

Деревья, осыпанные почками, при виде которых днем смягчалось сердце, казавшиеся началом новой жизненной страницы, воскресением природы и человека после долгой жестокой зимы, – теперь высились великанами, вздымавшими к небу черные голые руки-ветви, сплетавшиеся вверху на фоне мертвого света луны, как будто искали друг у друга опоры перед неведомым, но реальным злом.

Наконец, выйдя из рощи, они вновь оказались возле города, только почти с противоположной стороны, среди совсем уж жалких домишек, далеко отстоявших каждый от своего соседа. По видимому вокруг запустению понятно было, что здесь почти никто не живет, а те, кто еще остался, давно скатились не только в полную нищету, но и за грань закона.

Скорее всего, кроме редких обитателей, никто не посещал эти места днем, а тем более, ночью. На расстоянии полуверсты от убогого поселения находилось невысокое, но крепкое строение. В передней стене виднелась тяжелая дверь, по обе от нее стороны – два узких окна, больше похожих на бойницы. На других стенах, насколько мог видеть Федор, окон не было вообще.

Не говоря ни слова, проводник довел его до здания, открыл дверь, повернувшуюся на массивных металлических петлях, и прошел в темноту, не оглядываясь – видно, не сомневался, что Адашев следует за ним. Весь дом представлял собой одно пустое помещение, освещаемое скудным светом факела и луны, которая заглядывала в окна возле двери. Как и предполагал гость, они были единственными.

Сразу от порога начиналась крутая лестница вниз. Первая ступенька располагалась не вровень с полом, а на некоторой глубине, о чем не счел нужным предупредить провожатый, и Федор, не найдя под ногой ожидаемой опоры, едва не загрохотал вниз. Крепко выругавшись сквозь зубы, он попытался нащупать перила, но ничего не нашел. Раскинул руки, оперся ладонями о мокрые, отвратительно склизкие на ощупь стены, и только так удержался от стремительного падения.

Осторожно ступая и продолжая спуск, Адашев заметил, что блеклое пятно, видимое сверху, постепенно обретает яркость. Лестница оканчивалась каким-то помещением. «В подвал привели, что ли», – подумал он, преодолевая последние ступени. Однако Федор ошибался. И правда, с того места, где находился русский посланник, оценить величину комнаты было затруднительно.

Перед ним оказалась невысокая и узкая сводчатая дверь, преодолев которую, согнувшись почти вдвое, он неожиданно очутился в огромной зале. По-видимому, она простиралась под землей далеко за стенами верхнего дома, служившего только для маскировки, и опиравшегося на купол необычного храма, терявшегося в вышине.

В центре пола сверкала искусно составленная мозаика, являвшая собой десятиконечную звезду, выложенную драгоценными каменьями. По каждому из лучей звезды стоял человек, в таком же одеянии, как и у проводника Федора. Одно место оставалось свободным.

Вошедший приветствовал собравшихся на языке, Адашеву непонятном, и замкнул круг. Федор немного растерялся. Он не понимал смысла происходящего и цели своего присутствия. Однако никто не обращал на него внимания, вопросы оставались без ответа.

Люди начали бормотать странную молитву, тихо, почти шепотом – словно пустыня, в которой раскаленный ветер с таким же шорохом, похожим на шепот, несет иссушенный песок, и каждая песчинка трется о другую в молчаливом бессилии.

Все быстрее и быстрее звучали голоса, почти сливаясь, как будто одно только бесконечное слово страстным шепотом возносится ввысь и неожиданно, под действием этой мольбы драгоценные камни возгораются, ослепительный свет вспыхивает в них. Сотни дробящихся, переливающиеся игл яркого света поднимаются над мозаикой, словно радуга.

После тьмы ночной и полумрака залы, освещенной лишь несколькими факелами, неожиданное сияние ослепило Адашева. Но казалось ему, что странное существо, дивное видом, является в перекрестье света, над мозаикой. Лицо его внушало парализующий ужас, ибо было оно средоточием зла и мерзости земного и адского миров.

Громкий голос пронзил тихий ропот молящихся. Проводник Адашева поднял руку, указывая на своего гостя. Языка тот не знал, но несколько слов отчего-то понял, как будто прозвучали они по-русски.

– Вот он, – вскричал человек. – Тот, кто убьет и вас, и вашего господина.

Пение смолкло. Темные фигуры поворачивались к русскому посланнику. В руках их сверкали клинки, выхваченные из-под накидок. Оскал ненависти появился на морде твари.

Федор вынул меч, в другой руке уже был зажат длинный охотничий нож. Осторожно, не поворачиваясь спиной к озлобленным людям, сделал несколько шагов к лестнице. Но вовремя отступить не смог, даже подняться на несколько ступеней. Там, с высоты, уже легче было бы сражаться с нападавшими.

Два человека, с ближних концов звезды, настигли его. Они поторопились – следовало ждать подмогу. Федор был умелым бойцом. Первому, ощерившему желтые кривые зубы, он мечом нанес только один удар, отсекши державшую клинок кисть. С громким воплем схватился тот здоровой рукой за обрубок. Не веря глазам своим, смотрел на собственный кулак, что лежал на полу, сжимая бесполезное оружие.

Второй, на миг приостановившийся при виде поражения соратника, потерянным мгновением этим определил свой конец. Сверкнувший клинок Федора ударил по голове, прикрытой лишь капюшоном, рассек ткань и, продолжая движение, с хрустом, как будто кто зеленое яблоко откусил, аккуратно разделил череп на две половины.

Но с пронзительными криками, полными ненависти, подскочили остальные семеро, и, хотя в совершенстве владел искусством сражений, Федор понял, что пришел его последний час – не совладать ему со всеми. Однако сдаваться он не собирался, если суждено погибнуть, то в бою. Да и сдавшись, жизнь не сохранишь, ибо единственное желание – уничтожить его – владело врагами.

Храбро рубился воин, с каждым движением стараясь сделать шаг назад, к лестнице, и зорко следя, чтобы нападающие не обошли его с флангов, заключив в кольцо – тогда на спасение не останется даже призрачной надежды.

Нередко приходилось бывать Адашеву в сражениях, научился он не только отражать нападения одного противника, но и следить за всем полем битвы, упреждая намерения врага, а при возможности – и поворачивая их в свою пользу. Потому от внимания не укрылось, что напали не все. Десятый – тот, что привел его, в сражение не вступал. Воспользовавшись тем, что внимание других отвлечено Федором, опустился он на колени и протянул руку к мозаике.

«Аспид проклятый, – мелькнула мысль, – захлопнул все-таки ловушку за мной. Как мог я не почувствовать готовящегося предательства, как овцу безмозглую чуть не на веревке привел. Что ж ты, мерзавец, биться не спешишь, прячешься? Только подойди поближе, уж для тебя нашлось бы у меня приветствие, пусть даже последнее на этом свете».

Почти потеряв надежду на спасение, Федор бился отчаянно, рискованно. Вот высокий детина, откинув капюшон и явив взорам всклокоченную голову, покрытую какими-то язвами, вырвался вперед. Адашев взмахнул клинком вверх, как будто намереваясь снести тому голову. Нападавший, желая отразить удар, тоже поднял меч, оставив незащищенным торс. Ожидая этого, Федор прыгнул вперед и по рукоять вонзил в сердце врага длинный охотничий нож, который держал наготове.

Не останавливаясь в мгновенном развороте, чиркнул по горлу толстого коротышку, намеревавшегося ударить справа, сбоку. Кровь из артерии тугой струей поднялась вверх, оросив и Адашева, и других, стоявших рядом. Увидев смерть товарищей, противники огласили помещение странными ритмическими криками на незнакомом языке, а может, то и не слова были, а боевой возглас, призванный поднять дух нападавших.

Не оставляя своей цели – добраться до лестницы, – Федор резко ступил назад, оскользнулся, перед лицом мелькнула стальная молния, и кровь из рассеченной щеки теплым потоком хлынула за воротник. Раздались дикие крики торжества, но в душе восторжествовал и Федор; несмотря на общий шум, он услышал доступный только его ожидающему, обостренному слуху тонкий звук, а может, не услышал, а каким-то инстинктом почувствовал, как серебряная опояска каблука задела тонкую мраморную плиту, лежавшую почти рядом с входом.

Не имея возможности оглянуться, Адашев понял, что двигался правильно. Путь к спасению близок, хотя и везение не бесконечно. Но как ухитриться повернуться, оставив позади разъяренных врагов, ведь в этот момент он станет совершенно беспомощным. Да и если спиной вперед двигаться, чтобы войти в проход, нужно низко опустить голову, почти сложиться. В таком положении он также будет лишен возможности защищаться, и гибель настигнет его.

В пылу битвы Федор все-таки ненадолго упустил из виду незнакомца, и вдруг заметил, что тот поднимается. В руке его горит камень красоты необычайной, как будто под пеплом, цвета пера сизокрылого голубя, вспыхивает и гаснет, переливаясь, голубой, красный и белый огонь.

Как только вынули его из мозаики, все остальные каменья погасли, ранее сверкавший ковер стал серо-бесцветным. Тварь, парящая под куполом, непрестанно меняя очертания, то появляясь, то обволакиваясь струящимся покровом, но не сдвигавшаяся с одного места, – теперь с громким, гулким воплем воздела лапы, похожие на человеческие руки, распахнула пасть, полную острых зубов, и исчезла, словно какая-то неведомая сила втянула ее обратно в круг мозаики, сорвав с высоты.

Голос ее был настолько жуток и не похож на любые земные звуки, что люди на какой-то миг окаменели, а затем нападавшие оборотились инстинктивно, желая посмотреть, что это было – поскольку всю картину наблюдал только Адашев, единственный, стоявший лицом к мозаике. Громко, торжествующе захохотал незнакомец, видя перед собой обезумевшие от ужаса, широко раскрытые глаза, поднял над головой камень волшебный и исчез в черном вихре, будто его и не было. Понял Федор, что небеса дают ему последнюю возможность, и ринулся прочь, пока вороги не пришли в себя. Когда склонялся, чтоб скользнуть под свод дверей, спина заледенела, ожидая удара мечом, но Бог миловал.

Вихрем взлетел по лестнице, не заметив даже ее крутизны, дверь распахнул, выбежал и закрыл за собой. Увидел близко стоявшую телегу, небрежно брошенную кем-то. Откуда силы взялись – подкатил к дверям, приперев их, откинулся на нее, тяжело дыша и только слышал, как изнутри шум раздается, крики да стук бешеный тех, кто выйти пытается.

Те же палевые сумерки ранней весны, пробуждающей новые надежды на жизнь, полную сбывшихся желаний. Прохладный, резкий запах свежести от тающего на реке льда, капелей, едва видных зародившихся почек. Тот же человек, стоит в ожидании, опершись на дерево и прислушиваясь к биению его соков.

Только дерево другое, да и человек изменился за прошедшие нелегкие годы. Прислонившись плечом к дубу, стоит Федор Адашев, по-прежнему высокий, крепкий, широкоплечий мужчина, волосы его, по-прежнему густые, поседели, в бороде появились белые нити, как будто вьюга, пролетая мимо, тряхнула пальцами, да и оставила нетаявшую изморозь.

Но взгляд его был также тверд, проницателен, лишь суровости прибавилось, рваный шрам, пересекающий щеку, напоминал о давнем происшествии. Любил он это место, помнил время, когда дубок был еще очень молодым и тонким. Однако, не часто удавалось вырваться сюда. Вот и теперь нужно было спешить, – дела неотложные не давали покоя.

Он явился во дворец по приказу царя и, видя стольника, скатившегося по крыльцу и размахивающего руками, чтобы поторопить посетителя, направился за ним. Государь принял Федора в небольшой комнате, где встречался с особо приближенными, чтобы выслушать их мнение или отдать распоряжения.

Адашев при виде молодого правителя вновь подивился его красоте, стройности фигуры, обаятельности улыбки. Густые волосы и усы, орлиный нос, крупные глаза – все создавало впечатления значительности, истинно царского величия. Вошедший низко склонился, но Иван махнул рукой, указывая сесть напротив.

Исполнив приказание, Адашев внимательно смотрел на Государя, ожидая, пока тот заговорит. Царь, приветливо улыбаясь, сказал:

– Как всегда, рад видеть тебя, Федор. Вот уж в ком не ожидаю ни предательства, ни небрежения долгом своим.

Адашев попытался заверить царя в своей преданности, но тот не дослушал.

– Вызвал тебя по делу, ибо службой твоей доволен, как доволен был и отец мой, князь Василий. Правитель османов, Сулейман, великую власть обрел над разными народами. Среди королей европейских тоже уважением пользуется. Негоже нам в стороне стоять, русское государство поважнее многих иных будет, а потому пристало нам наладить с Сулейманом дипломатические отношения, равноправных сторон, но отнюдь не вассальные. Готовится сейчас в Стамбул посольство. Когда думали, кому его возглавить, многие твое имя называли, хоть я и молчал до времени, хотел других послушать. О том, что это ты будешь, уже давно решено – человек ты верный, надежный, осмотрительный. Важно и то, что однажды такую миссию уже успешно выполнил.

Царь внимательно вгляделся в лицо Адашева, словно в последний раз проверяя правильность принятого решения, и после недолгого молчания удовлетворенно кивнул головой, как бы отвечая на собственный вопрос. Затем продолжил:

– Не худо было бы тебе взять с собой сына Алексея. Он хоть и молод годами, но показал себя с лучшей стороны, большие надежды подает, и я надеюсь, что будет похож на отца своего, принося пользу царю и государству.

Иван поднялся, медленно прошел к окну, постоял возле него, вглядываясь в сгущающуюся темноту, глубоко задумался. Федор боялся пошевельнуться, чтобы не нарушить течения государевых мыслей шумом, а тем более неуместным замечанием. Наконец, поворотившись и уже не присаживаясь, царь продолжал свои наставления:

– Подарки повезешь богатые, но числом немногие, чтобы и уважение выказать, и заискивающим не показаться. Всегда помни, как я сам не забываю, послание старца Филофея к великому князю Василию, отцу моему. Вот что говорит святой человек, я это наизусть знаю: «Все христианские царства сошлись в твое единое, два Рима пали, а третий стоит, а четвертому не быть, твое христианское царство иным не заменится».

В царских глазах горела гордость, да и Федор испытывал такое же чувство приподнятости, радости от своей приобщенности к делам великого государства, верным слугой которого являлся.

– Государь, – обратился он к Ивану, – слова эти никогда не забуду и, если будет твоя царская милость оказать мне доверие, послом направить, по ним сверять буду дела и речи свои. Решено ли, кто поедет со мной, кроме сына моего?

– Отправятся пять человек дьяков, в разных переговорах наторевшие, слуг для разных надобностей снарядят, да несколько воинов на всякий случай. Можешь и сам выбрать людей, которые тебе могут понадобиться, тут тебе запретов никаких нет.

Поднялся Федор, кланяясь государю, поблагодарил за слова лестные, заверил, что не посрамит отечество. Не видел царь, как глаза окольничего потемнели, словно былые воспоминания снова ожили в них, и дремавшая давно тревога проснулась, проложив на лбу новые морщины.

Три боярина неловко топтались в трактире Клыкова, озирались по сторонам, так и ожидая неприятностей со стороны лихих посетителей. Те вели себя без нахальства, ибо дан им был знак – господ не трогать, соблюдать дистанцию.

Клыков смотрел на гостей через специальную щелку, которую смастерил Федотка. Решив наконец, что выждал достаточно времени и показал просителям, кто здесь хозяин, купец вышел в зал и радостно приветствовал визитеров.

Бояре знали, что задолжали богатому купцу немалые деньги. Он обещал долг простить, если те найдут благовидный предлог передать ему пустующий дом Дормидонта Никифоровича, сгинувшего в песках времен.

Дела у купца шли хорошо, его уважали. Немалую известность принесло участие с Петром в поисках священной книги. С недавних пор он переселился из хором, устроенных в трактире, в большой и просторный дом в Острожье. Крепкий, сухой, просторный. Жить бы в нем да радоваться. Только все точила Клыка одна мысль. Не давала покоя. Вдруг осталась в особняке Дормидонта Никифоровича крошечная подсказка свирепого бога Суховея, как вернуться домой.

Клыков поговорил то с одним купцом, то с другим боярином. Потряс своих должников, посулили им золотые горы и прощение всех немалых долгов. Лукавые бояре нашли лазейку и теперь примчались на самую окраину, чтобы сообщить радостную новость. Поломавшись и посомневавшись для приличия, Григорий уже потирал от радости руки, предвкушая, как развернется в прекрасных хоромах.

Он особо позаботился, чтобы ни сейчас, ни в будущем никто не мог заподозрить его, честного человека, верного слугу царева, в родстве или даже знакомстве с Дормидонтом Никифоровичем.

– Ну, что, хозяин, переселяемся? – пританцовывал от нетерпения корочун Федотка.

Он так долго служил у купца в личине человеческой, что стал забывать о своей истинной сущности и даже побаивался ночью ходить по лесу. Опасался прежних сородичей. Клыкову порой казалось, что его подручный всерьез считает, что стал настоящим человеком.

Дом купеческий стоял запертым, слуги разбежались, да и не хотел Клыков брать людей прежнего хозяина. Они с Федотом пришли под вечер. Базарная площадь уже опустела. Может кто и видел, что пришли чужие в особняк. Да кому какое дело?

Петли даром, что давно не смазывались, не скрипели. Григорий вошел в большую прихожую и велел слуге развести огонь. Все здесь осталось, как было при старом владельце. Только шкафы уже не открывались в иные измерения и пространства, а были, как это и положено в порядочном купеческом доме обыкновенными шкафами. Из сундуков более не выскакивали отряды карликов. А лежали там штуки полотна, шерсти, ситца. Диваны, покрытые шелковыми покрывалами, немного отсырели, также как и подушки.

Клык оставил слугу любоваться новыми апартаментами, поднялся на второй этаж и прошел по коридору. В глаза бросилась изукрашенная золотыми узорами высокая дверь. Диковинные цветы сплетались в странный пугающий своей непонятностью орнамент.

Купец остановился, чтобы лучше рассмотреть рисунки. Кое-где неизвестный мастер использовал камни самоцветы. Клыков всматривался в цветы и ему показалось, что за ними кто-то прячется и внимательно рассматривает вошедшего, но только с той, другой стороны, – из-за узоров. Григорий был почти уверен, что если долго смотреть на украшения, то они принимаются двигаться, листочки колышутся на ветру, а нежные цветы прячут головки от нескромного взора.

«Чертовщина какая-то, надо ж такому померещиться», – чертыхнулся купец и перекрестился.

Он распахнул незапертую дверь и очутился в комнате, которая без сомнения принадлежала дочери Дормидонта Никифоровича, сгинувшей вместе с отцом и его страшным богом.

Сначала Клыков решил приказать Федотке комнату очистить от вещей девки-бесовки. Но потому раздумал. А вдруг глупый корочун уничтожит одну-единственную зацепку, которую он уже не надеялся найти.

Но в целом, дом пережил прежнего хозяина и теперь заискивающе смотрел на новых жильцов. Они обещали освещать его и разводить огонь, выпекать хлеб и хлопать дверьми. Дом истосковался по людям и был рад, что одиночество окончилось. Вот только надолго ли?

– Хозяин, вы только поглядите, на полы, они небось из дубовых досок сделаны. Здесь же печей сколько, а вы разрешите все растапливать или только у вас в спальне? – волновался Федотка.

Клыков знал, что его подручный за годы службы привык к теплу. В хозяйских покоях в трактире, он всегда приваливался к теплому запечку, грея спину и ноги.

Теперь же при виде нескольких изразцовых печей, которые обещали ему приятную истому длинными, морозными ночами, Федотка страшно разволновался. Вдруг не позволят ему печи топить, тепло разводить. Хитроватый корочун скорчил озабоченную физиономию и сказал, что где-то слыхал, будто бы нужно непременно протапливать, чтобы плесень не завелась. Сказав это, он подобострастно принялся заглядывать в лицо Клыку, чем-то напоминая большую лохматую, избалованную собаку.

– Ладно, топи, сколько считаешь нужным.

– Ой, – хрюкнул от радости Федот, – завтра же пойду, проверю запасы дров, заживем в новом доме.

Не то, чтобы ему не нравился их прежнее жилище, но почему-то пугала близость лугов, а особенно кладбище. Глядя, как радуется корочун, Клыков неожиданно обозлился. Но ему не хотелось портить настроение верного слуги.

– Иди, ищи себе место, где сегодня спать будешь, – приказал он Федоту. – Я пойду в покои Дормидонтовы. Не мешай мне. Завтра будем здесь все обустраивать.

Медленно Григорий стал подниматься по широкой лестнице в спальню бывшего хозяина. Открыл двери и тяжело уселся на мягкую пуховую кровать.

Сразу вспомнилось, как возродилась надежда на возвращение домой. И чем все закончилось.

Он лег прямо в сапогах на шелковые простыни и задремал.

Приснился ему странный сон. Будто бы входит в комнату старая монашка. Лицо изрезано морщинами, уголки губ опущены, глаза потухли. На нее упал луч света, и сквозь пергаментную кожу, в потухших старческих очах мелькнул образ красавицы, хозяйской дочки. Мелькнул и пропал. Ведьма как-то отвратительно улыбнулась, стала грозить ему иссохшим кулачком и что-то приговаривала.

Клыков никак не мог понять, что она говорит, но знал, – это очень важно. Подошел поближе к старушенции и прислушался. Но та продолжала бормотать неразборчивую глупость.

– Эй, старая, – в лютом раздражении закричал Григорий, – говори по-человечески, или я тебе башку снесу.

– Башку снесешь, – ничего не узнаешь, – глумливо ответила монашка.

Волна черной ярости накатила на купца, он схватил стоявшую на полке вазу и обрушил на голову старой карги. Та осела и рассыпалась на мелкие кусочки. Потом, как живые они стали складываться в некое слово.