355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Давид Шахар » Путешествие в Ур Халдейский » Текст книги (страница 9)
Путешествие в Ур Халдейский
  • Текст добавлен: 13 ноября 2017, 11:30

Текст книги "Путешествие в Ур Халдейский"


Автор книги: Давид Шахар



сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 14 страниц)

– Действительно, мы тут тебя не видали кучу времени, – сказала она голосом, так похожим на голос Ориты. – Присаживайся.

Срулик подошел к ней, и в тот момент, когда он усаживался на скрипучий стул (все стулья в «Кувшине» издавали скрипы, стоны и чириканья), в голове у него промелькнула ужасная мысль: а что, если то, что произошло у Луидора с Яэли, случится между ним и Оритой, и кошмар той единственной ночи Луидора превратится для него в трехмесячный ад? Нет-нет, подобное с ним никогда не произойдет, просто не может произойти, потому что Срулик – это Срулик, а не Луидор Молчальник, и Орита – это Орита, а не Яэли. И действительно, почему это Яэли не стала спать с Луидором? У него возник сильный соблазн обратиться к ней с серьезным вопросом: скажи-ка мне, Яэли, дорогая, почему это ты не стала спать с этим бедолагой Луидором? Ты, конечно, тут же ответишь мне, что не стала с ним спать, потому что ты не любишь его и не испытываешь к нему желания и Луидор Молчальник не пробуждает в тебе ни малейшего поползновения ко греху. На это я отвечу тебе, что именно поэтому-то и возникает этот вопрос относительно тебя, я говорю именно о тебе, а не о ком-нибудь другом. Ведь ты девушка добросердечная, идеалистка (и я говорю это со всею серьезностью, я произношу Полное Имя, столь ненавидимое тобою слово, только потому, что ты действительно такая, а все и всяческие мерзавцы торгуют им на всех черных рынках в мире), я клянусь тебе, Яэли, что ты самая золотая душа, которую я знаю. И вот я обращаюсь к тебе с этим вопросом как к существу душевному. Вот, идя своей дорогой, ты встретила знакомого тебе парня, одинокого, показавшегося тебе нуждающимся в уходе больным, ты не колебалась ни секунды и не задумываясь, исходя из внутреннего порыва, совершенно естественного для тебя, привела его в свою комнату и уложила его в свою постель, чтобы помочь ему, сделать для него доброе дело. Но когда он лег в твою постель, тебе вдруг стало ясно, к твоему изумлению, что он поражен не бациллами, но любовью к тебе, и не стакан чаю, но лишь твое тело поможет ему. Отчего же тогда ты не стала с ним спать? Отчего отказалась предоставить ему то единственное лекарство, которого он жаждал и которое ему могло пойти на пользу? Да-да, я знаю, что такое дело гадко и мерзко в твоих глазах, но ведь это не достаточная причина для того, чтобы лишить помощи того, кто в ней нуждается: каждая сестра в больнице по двадцать раз в день делает вещи, в которых достаточно того, что может вызвать в ней отвращение, только потому, что больной, находящийся на ее попечении, в этом нуждается. И делая это, сестра не морщится от гадливости и не кривит нос из-за дурного запаха, а делает приветливое лицо и улыбается больному! Да ты и сама ведь уже делала ради него и его товарищей ненавистные тебе вещи – Орита уверяет, и ты этого не отрицаешь, что нет на свете ничего для тебя ненавистнее, чем готовка, и все же «ради горячей еды для Луидора Молчальника» ты день и ночь на протяжении девяти месяцев подряд занималась самым ненавистным для тебя делом! Да еще и не под сенью маминой проветриваемой кухни, а под зноем степного солнца, и не со всеми этими самыми современными и удобными кухонными принадлежностями, а с примитивной бедуинской посудой. Да-да, я знаю, что ты делала это не просто так, ради какого-то парня, а во имя человека созидающего, творящего во имя наших национальных, общественных и исторических идеалов и воплощающего их собственным телом, собственными руками во имя возрождения страны и народа, во имя справедливости и правды (и я произношу все эти слова без кавычек, я произношу их со всей серьезностью и с глубочайшим почтением, я бы даже сказал «в святости», если бы знал, что такое святость), и поэтому данный вопрос делается еще более тяжелым. Тот же самый человек говорит тебе: «Я нуждаюсь не в горячей еде, а в твоем горячем теле, и когда ты лежишь рядом со мною и подаешь мне стакан чаю вместо своих бедер, то тем самым причиняешь мне адские муки и со всем своим мягкосердечием, с добрыми намерениями и благородными деяниями превращаешься в дьявола, глумящегося надо мною». И что ты ему на это ответишь? Ты, естественно, можешь справедливо утверждать, что подобного рода помощь ему способна с радостью предоставить любая уличная девка (так и Роза ему сказала) и что ты не проститутка. Верно, но если дело обстоит так, то выходит, что в данной ситуации любая уличная девка приносит больше пользы и добра и самому этому человеку, и тому делу, которому он служит, чем все идеалистки на свете! Нет-нет, – скажешь ты мне, – ты в корне все искажаешь. Ведь ты собственными ушами слышал, как он говорил Розе, что когда мое тело было во сне отдано на его милость и он собирался меня изнасиловать, у него ослабел член и в ответственный момент отказался встать только из-за воспоминания о моем презрительном взгляде, полном отвращения. И то, что Роза посоветовала ему отправиться к проститутке, касалось лишь намерения успокоить поселившийся в его душе страх, что из-за меня у него вовсе пропала половая способность, тот страх, который любая проститутка смогла бы устранить при помощи своей профессиональной квалификации. Из этого следует, что Луидор Молчальник вовсе не мог бы удовлетвориться инертным телом, как те древнеегипетские мумификаторы, которые насиловали трупы благородных дам, доставленных для бальзамирования, добиваясь от них после смерти того, к чему втуне стремились при их жизни. Он просил, по крайней мере, живое тело, которое бы отвечало ему, стремился хотя бы к тому душевному участию в акте, которое выражается в пассивном согласии, в отсутствии активного противостояния. Не будучи любимым и желанным, Луидор хотел хотя бы быть уверенным, что не вызывает во мне гадливости.

– Толстый Песах страшно жалеет, что ты пришел именно тогда, когда я здесь сижу, – сказала Яэли в тот момент, когда хозяин поспешил на кухню, чтобы приготовить чашку какао вернувшемуся с повинной из кафе «Гат».

Срулик любил какао, а кроме того, когда бывал голоден и у него не было денег и на еду и на питье, он обнаружил, что чашка какао – это та выпивка, которая утоляет голод, и та еда, которая успокаивает жажду.

– Иначе он мог бы рассказать тебе историю жены Потифара.

Они оба рассмеялись, и Срулик почему-то подумал про себя: «Сейчас или никогда» – и обратился к ней с тем самым мучившим его вопросом:

– Скажи-ка мне, Яэли, отчего это ты, в самом деле, не стала спать с Луидором Молчальником?

Брови Яэли сдвинулись, словно от внезапно проснувшегося болезненного воспоминания, и взгляд ее сияющих глаз унесся куда-то далеко в молчаливом видении. Потом она сказала:

– Было одно мгновение, когда я сказала себе, что я должна отдаться ему, что это будет самым лучшим моим поступком, но на это я не была способна, и ты видишь, что все, слава Богу, прошло благополучно. Я просто не могу спать с человеком, которого не люблю. Я не выношу даже прикосновения мужчины, который не вызывает во мне отклика, и поэтому я не люблю танцевальных вечеринок. Я знаю, что это звучит слегка как банальная романтика, и, возможно, это мелкобуржуазный предрассудок, но так уж это со мной. И в сущности, за что это я должна извиняться? Он ведь вмиг все это преодолел.

– А мое прикосновение ты выносишь? – спросил Срулик в тот момент, когда Толстый Песах принес чашку ароматного дымящегося какао.

– Негодяй ты этакий! – воскликнула Яэли. – Что это ты вдруг явился вымогать у меня признания? Ты ведь знаешь, что нравишься мне с первой минуты нашего знакомства.

И она наклонилась к нему и наградила его поцелуем в щеку на глазах у Толстого Песаха, расплывшегося в блаженной улыбке, показав все свои короткие зубы, и вовсе не спешившего вернуться на свое место за стойкой, пока Яэли не сказала ему:

– На сегодня все. Больше смотреть не на что.

«Может быть, поехать в Ур Халдейский с Яэли, а не с Оритой?» – подумал про себя Срулик и разом подавил легкий соблазн открыть ей всю правду относительно состояния Луидора Молчальника. Несмотря на тот единственный миг, когда она смогла разглядеть происходившее в его душе и безуспешно попыталась себя ради него изнасиловать, она ведь со всей искренностью считала, что «все прошло благополучно, что Луидор Молчальник вмиг все это преодолел». Хорошо, что она не знает, до чего довела его. Если бы Срулик открыл ей все, что ему известно, то только причинил бы Яэли боль и страдание, не принеся Луидору никакой пользы.

И действительно, чем провинилась и в чем согрешила Яэли, что этот чудаковатый молчальник заразился любовью к ней, все больше погружаясь в безумные грезы? Он ведь всегда был несуразным, странным и замкнутым парнем. Когда Длинный Хаим в последний раз побывал у них в тот вечер, явившись взять ключи от папиной лавки, он рассказывал, что видел Луидора Молчальника, крутившегося в одеянии феллаха на рынке в Рамле. Все странности этого тихони, в сущности, и составляют его натуру. Он родился со всеми своими сумасшедшими склонностями, и если Яэли действительно вызвала в нем нечто, то это было не более чем ускорение и усиление этих склонностей, так или иначе существовавших в его характере от рождения, и если бы он случайно встретил не ее, а кого-нибудь другого, то не Яэли, а та, другая девушка вызвала бы в нем в точности такую же реакцию. К тому же неясно, существует ли связь между любовью Луидора к Яэли и ночью, проведенной в ее комнате, и его снованием в арабской одежде по рынкам Рамле. Многие хорошие парни, никогда не сталкивавшиеся с Яэли, телесно и душевно здоровые, живут среди арабов в разных уголках страны, взять хоть Цемаха Бен-Адона например. Цемах Бен-Адон – по всем статьям мужчина что надо, из тех, за которыми женщины всегда гоняются, уже полтора года странствует с бедуинскими племенами в горах Гилеада и Хорана и теперь выглядит как стопроцентный бедуинский пастух, даже отрастил себе бедуинские косички. Габи Луриа рассказывал, что Бен-Адон начал публиковать рассказы из жизни бедуинов под псевдонимом Сауд-эфенди. Да и само хождение Луидора Молчальника в одежде феллаха вызывает сомнение. В нашем распоряжении есть только свидетельство Длинного Хаима, а Длинный Хаим, вечно погруженный в свои изобретения, может и ошибиться. Не исключено, что он встретил в Рамле арабского феллаха, похожего на Луидора Молчальника, а вполне вероятно, что он вообще видел его только в своем воображении и вся эта история – не что иное, как создание сего изобретателя.

Брат изобретателя возник в дверях в тот момент, когда Яэли сказала, повернувшись к Толстому Песаху:

– На сегодня все. Больше смотреть не на что.

Взглянув со стороны на ее лицо, на высокую шею, на маленький вздернутый носик, обожженный солнцем, на ее ясные добрые глаза, Срулик сказал себе: «С Яэли совсем не нужно ездить в Ур Халдейский, с Яэли можно сидеть здесь. С Яэли можно притащить Ур Халдейский сюда, на скрипучие стулья кафе „Кувшин“». Это внезапное странное открытие согрело его настолько, что входивший Берл показался ему излишним. При виде этого костистого сутулого субъекта, поспешно пробиравшегося между столами и стульями, Срулик удивился самому себе, что до самой последней минуты ждал его с таким нетерпением, просто умирая от нетерпения. Его изумление возросло и мгновенно превратилось в чувство обиды, как только он обнаружил, что и Берл, со своей стороны, удивлен, что видит его. Взволнованный и сердитый, Берл подошел прямо к Яэли и бросил на Срулика изумленный взгляд, словно желая понять, какими судьбами тот сюда забрел. Срулику очень захотелось сказать этому Берлу несколько кратких и весьма уместных слов вроде: «Послушай-ка, Берл, это не я хотел встретиться с тобою здесь, это ты назначил нам встречу. Всего полчаса назад, в клинике, ты сказал мне: жди меня в кафе „Кувшин“. На самом деле у меня нет времени на встречи. Я спешу, и меня интересует только одно – где сейчас можно найти твоего брата, Длинного Хаима, и все! И эту маленькую вещь ты мог, в сущности, сообщить мне в клинике, и вовсе не было нужды назначать встречу в кафе „Кувшин“». Но прежде чем он успел раскрыть рот, Берл сказал Яэли:

– Вы не представляете, какие ужасные неприятности причиняет мне ваша сестра. Поутру она влетела, как буря, в клинику и утащила доктора Ландау в какое-то путешествие. И он взвалил на меня весь этот кошмар, даже не сказав, сколько продлится это их путешествие. И такое должно было случиться со мною именно сегодня, в день округа Рамаллы… Все феллахи от Анби-Самуэль до Анаты сидят у меня там на голове.

Постоянно давивший его страх, как бы Гавриэль не опередил его с путешествием с Оритой, был сброшен взрывом хохота. Срулик хохотал, смахивая слезы, хохотал и приговаривал:

– Орита отправляется в путешествие с доктором Ландау… именно с доктором Ландау, который не стесняется признаться, что любит Ван Гога и терпеть не может художников-модернистов… со старым доктором Ландау, который все еще живет в конце прошлого века… с доктором Ландау, обижающим кубизм, называя его «идиотским словом»!

Достигавший его слуха звук собственного смеха на диво напоминал раскаты смеха тетушки Эльки, и сквозь него он услышал, как Яэль говорит:

– Погодите, погодите! Это еще не все, Рита еще затащит доктора Ландау под хупу[35]!

Чем дольше он продолжал смеяться, тем явственнее в его воображении проступали черты тетушки Эльки, так что он готов был уже услышать ее голос, говорящий ему, как обычно говорил тетушке Этели:

– А теперь беги скорее в уборную, пока ты не сделал в штанишки.

– Да, – сказал Берл Срулику. – Я вспомнил: ведь ты ищешь Хаима. Я не мог сказать тебе там, в клинике. Хаим просто бегает от кредиторов и судебных приставов. Он ночует в лавке твоего папы, но ты не найдешь его там раньше восьми или девяти вечера. Он приходит только после того, как закрывают все лавки в торговом центре. В конце концов, он не хочет, чтобы кто-нибудь знал, где он спит. Он боится доноса.

И только тут, когда Берл произнес слова «кредиторы и судебные приставы», Срулик вспомнил о том, что совершенно вылетело у него из головы: суд вынес постановление о выселении, и это еще после предыдущего постановления, наложившего арест на все папино «имущество». Так было записано в этом постановлении суда: «Вследствие того, что вы не отреагировали на посланное вам последнее предупреждение перед наложением ареста и не уплатили причитающуюся с вас сумму в счет ваших долгов, я буду вынужден применить Положение о сборах и арестовать ваше имущество, движимое и недвижимое».

Доктор Ландау отправился с Оритой, а вслед за доктором Ландау отправились грезы о деньгах для поездки в Ур Халдейский. Срулик опять смахнул слезы, выступившие от нового приступа смеха, когда он вспомнил, что мама, эта кроткая и бесхитростная овечка, все же ухитрилась перехитрить домохозяина. Она рассказала ему, что папа уехал, чтобы «добыть деньги», необходимые для уплаты долгов, и тем самым ей удалось убедить его подождать с исполнением постановления о выселении и конфискации имущества до тех пор, пока папа не вернется «через несколько недель». Венцом всей этой истории, превратившимся в семейную шутку, стал ответ соседки Розы судебному приставу. Когда тот вошел во двор со своей официальной потертой папкой, содержащей оба постановления – постановление об аресте имущества и постановление об освобождении лавки, – и спросил Розу: «Где здесь проживает господин Авраам Шошан?» – она уставила в него пустой взгляд, хранившийся исключительно для представителей власти, и сухо сказала:

– В этом дворе нет такого. Вы ошиблись адресом. Здесь я живу, а там, в дверях напротив, живет господин Отстроится-Храм.

Последняя греза

Очищенное и освобожденное от какого бы то ни было образа и подобия давно вышедшей замуж Ориты, матери пятилетней девочки, вновь проснулось в маленьком библиотекаре желание немедля отправиться в Ур Халдейский. Это случилось в один знаменательный день, в тот период, когда я уже был с ним знаком и когда раз в две-три недели его тетки являлись устраивать пиршество в читальном зале. В тот день у тетушки Эльки был праздник. Она ворвалась в библиотеку, сверкая глазами из-под широких полей темно-лиловой соломенной шляпы, и крикнула:

– Срулик! Я сегодня продала пепельницу с павлином за семь лир!

– Да-да, за семь лир! – повторила вслед за ней задыхающаяся и отдувающаяся Этель и впопыхах водрузила две корзинки на громоздившуюся на столе библиотекаря кипу книг. – Иегуда Проспер-бек заплатил ей за пепельницу семь лир.

– Прекрасно, прекрасно! – воскликнул Срулик и зааплодировал. – Так ты за один день зарабатываешь больше, чем я за целый месяц.

– Не за один день, а за три часа! Я сделала эту пепельницу за три часа. Я еще не знала, что за картинка у меня получится, когда начинала стучать молотком, – рассмеялась Элька. – Жаль только, что не каждый день попадается такой покупатель, как Иегуда Проспер-бек.

– Да, не каждый день попадается такой Иегуда Проспер-бек, – веско повторила Этель, стремясь подкрепить ее слова. – Иегуда Проспер-бек – особенный покупатель.

Он вошел в «Приют творца» тетушки Эльки в сопровождении сеньора Моиза, бросил взгляд на то, потрогал это, пока взгляд его не упал на пепельницу с павлином, загнанную под табуретку, и замер на месте. Сеньору Моизу большего и не требовалось: он тут же кинулся, поднимая свои неуклюжие ножищи, впопыхах налетел на груду медных мисок и кастрюль, поднял пепельницу, протер ее рукавом и поднес к свету круглого оконца, дабы его господин мог рассмотреть ее должным образом.

– Я заплачу вам за нее семь лир, – сказал Эльке старый бек своим низким хриплым голосом, и она просто не поверила своим ушам.

Она собиралась запросить полторы лиры и готова была уступить за лиру.

– Это слишком много, – ответила она.

– Не глупите, – сказал старик. – Для вас это деньги, но такая пепельница стоит гораздо больше, чем семь лир.

Даже держа в горсти семь сложенных купюр, Элька все еще не вполне верила в неожиданно улыбнувшуюся ей удачу. И когда старый бек и его долговязый оруженосец, несший пепельницу под мышкой, исчезли из поля зрения, скрывшись за углом дома Залмана Сегаля, она поторопилась запереть дверь кухни, опасаясь, как бы старик не передумал и не вернулся за своими деньгами. Пока продолжался «five o’clock», обе тетушки занимались вычислениями, сколько можно было бы выручить денег, если бы на каждое изделие Эльки нашелся покупатель вроде Иегуды Проспер-бека. Ведь Элька, если ей только захочется, способна без особенных усилий покрыть рельефом три медных посудины за день. К концу полдника, когда тетушка Этель подошла к этапу открытия ананасных консервов, Элька замкнулась, погрузившись в молчание, и взгляд ее дико сверкающих глаз унесся куда-то вдаль. Видение тридцатилетней давности всплыло в памяти: Иегуда Проспер-бек покупает, а толпа дивится ему. Она поведала нам, что помнит себя в большой толпе евреев и арабов в Старом городе, окружающей турецкого глашатая. Турецкий глашатай – это судебный пристав, демонстрирующий на ступенях при входе в Башню Давида скудные пожитки, вынесенные на аукцион. Это распродажа имущества какого-то араба, повешенного у Яффских ворот за убийство. Посреди кучи рваных тряпок посверкивает кинжал, все уставились на него, но никто не решается подойти, потрогать его и купить. Толпа вдруг расступается, давая дорогу величавому осанистому господину с пронзительным взглядом. Сей грозный и импозантный муж – Иегуда Проспер-бек, медленно вышагивающий между двух рядов молчаливо впившихся в него глаз в сторону глашатая, который, стоя на ступенях, протягивает ему кинжал. Он покупает кинжал и возвращается так же, не обращая внимания на еще шире расступившуюся и изумленно вздохнувшую толпу.

В тот самый великий день, еще до родственного визита, до того, как он услышал предание об Иегуде Проспер-беке, библиотекарем овладело какое-то лихорадочное веселое брожение, от которого он не излечился и в присутствии тетушек, и оно продолжало сквозить в том изумлении, с которым он внимал, по своему обыкновению, их рассказам, во всех этих покачиваниях головой, подниманиях бровей, возгласах «ай-яй-яй» при известии о коммерческих успехах Эльки. Это брожение внезапно возникло в нем, когда он записывал в библиотечный журнал и на карточки названия прибывших до обеда новых книг и его взгляд уткнулся в одно название. Это была связка новых книг, полученных из Англии, и на обложке верхней книги было написано: «Dead Towns and Living Men».

– Живые люди и мертвые города, – произнес он, и сердце его возрадовалось при виде представшей перед его внутренним взором картины, в которой он сам прохаживался среди руин Ура Халдейского. Это видение возникло еще прежде, чем он начал записывать данные о книге, и прежде, чем выяснилось, что имя автора – сэр Леонард Вулли, и это – тот самый прославленный археолог, который долгие годы вел раскопки в Уре.

Уже долгие годы Срулик не открывал книгу с таким страстным ожиданием, не покинувшим его и тогда, когда он начал читать названия глав и обнаружил, что книга не касается раскопок Ура Халдейского, а описывает начало авторского пути в качестве археолога в Египте и Каркемише. Название Каркемиш не вызвало у Срулика в памяти ничего, кроме непонятного отрывка фразы «Халне не то же ли, что Кархемис?»[36], однако само по себе это странное слово, хранившее в своей чужеродности привкус далекого мира, проступавшего в латинских буквах этой книги, будто нечто определенное и ныне существующее – даже если его существование не что иное, как существование древностей, слово это пробудило в Срулике трепетное томление, и он, вместо того чтобы продолжать заполнять карточку, открыл книгу на главе «Каркемиш» и начал читать: «Т.Э. Лоренс и я ездили в 1912 году к северу от Алеппо в пролетках старого типа. Тогда они еще не уступили место машинам, да и железной дороге еще предстояло быть построенной. Через два дня пути нас встречали в Джираблусе, оказавшемся не чем иным, как маленькой грязной деревушкой, расположенной у развалин Каркемиша. Нас встретили, поскольку, хотя я и был новичком в тех краях, Лоренс уже работал там в прошлом сезоне вместе с Хогартом и Кэмпбеллом Томпсоном, а посему считался старым другом». Тут появилась тетушка Элька с вестью об из ряда вон выходящей цене, вырученной ею за пепельницу с павлином, а Этель водрузила две корзинки на кипу книг. Слушая и изумляясь, Срулик сунул руку под корзинки, намереваясь продолжить чтение, и с ним случилось нечто, в чем он, охваченный лихорадочным предчувствием, был склонен видеть знамение, перст Божий, указывающий ему путь: вместо книги «Мертвые города и живые люди» его рука вытащила другую книгу, которая тоже оказалась сочинением сэра Леонарда Вулли под названием «Авраам – последние открытия и еврейские источники».

Пока Элька предавалась воспоминаниям тридцатилетней давности, он открыл книгу на том месте, где она открылась, и начал читать: «Ур был весьма древним городом уже в дни Авраама. Лишь тот, кто собственными глазами видел пустыню Арам-Нагараим, может постигнуть ту колоссальную пропасть, которая отделяет прошлое от настоящего. Большой город с населением не менее четверти миллиона жителей превратился в груду развалин, похороненных под песками пустыни, в которых разбросаны черепки и кирпичные осколки. Еще труднее представить себе, что эта бесплодная пустыня была некогда плодородным садом…»

Поскольку уже то, что книга попалась ему в руки, казалось Срулику перстом Божьим, ему тут же был ниспослан добавочный перст той же божественной десницы в сияющем звоне меди: когда тетушка Элька рассуждала о том, из какой прекрасной меди сделана эта пепельница и с какой легкостью высекала она рельеф с павлиньими перьями, страница, которую он тайком читал, перевернулась, и, открыв книгу в другом месте и опустив взгляд, он увидел под своим пальцем слово «медь» – печатный отголосок тетушкиных слов, столь осязаемо подтверждавший правильность открывавшегося перед ним пути отсюда в Ур Халдейский.

«Торговец медью, – продолжал он читать по книге, лежавшей у него на коленях под столом, – оказался человеком, жившим в доме номер три по Прямой улице, в том самом, который я уже описывал как весьма характерный в своем роде. Со временем он вошел в долю с человеком по имени Ианасир, жившим в доме за ним. (Поскольку этот дом выходил на Старую улицу и, чтобы дойти до дома компаньона, ему нужно было сделать большой крюк, они прорубили проход в ограде.) Оба они занимались поставками меди на местный рынок. В былые дни медь привозили из Омана в Персидском заливе. Это была природная смесь руд, дававшая твердый сплав, идеальный для литья. Однако это месторождение уже давно иссякло, и слитки теперь привозили в Ур из более отдаленных мест, в основном с севера, с гор Анатолии. Их агенты покупали металл на рудниках, доставляли его на вьючных ослах к великой реке Евфрат и там грузили на лодки».

В завершение визита, когда тетушки собрались уходить, когда Этель отдала Срулику остававшиеся консервы, а Элька, по своему обыкновению, стала смотреть по сторонам, чтобы найти подходящую к ее настроению в данную минуту книгу, он сказал себе: «А сейчас она возьмет домой „Авраама“ сэра Леонарда Вулли» – и ничуть не удивился своему пророчеству, которое тут же сбылось. Это было прямым и естественным продолжением уже дважды подтвердившегося ощущения того, что путешествие в Ур Халдейский начинает осуществляться, чем-то вроде третьего знамения вдобавок к двум предыдущим. Хотя Срулик хотел бы продолжить чтение этой книги, он позволил тетушке Эльке взять ее домой, поскольку все равно собирался перед этой итоговой книгой, сравнивающей результаты двенадцатилетних раскопок с написанным в Торе о праотце Аврааме, изучить подробности самих раскопок со всеми данными, опубликованными в четвертом и пятом томе «Раскопок Ура Халдейского», совместных записок Британского музея и Пенсильванского университета. Даже судьба раскопок, проводившихся спустя долгие годы после открытия родного города Авраама, виделась ему указанием на судьбу его собственного путешествия, которое теперь непременно состоится, после того как уже казалось похороненным. Ведь местонахождение Ура уже в 1854 году обнаружил мистер Тейлор, британский консул, находившийся в Басре, и, несмотря на это, раскопки были начаты лишь по прошествии шестидесяти лет, и все это, можно сказать, потому, что блаженной памяти мистер Тейлор не сумел удачно подгадать время для своего открытия. Он открыл Ур на юге земли Сеннаар как раз тогда, когда в северной ее части археолог Лейярд обнаружил чудесные дворцы ассирийских царей и достал на свет Божий из земных недр тех самых колоссальных быков с человеческими лицами и барельефы, украшающие до сего дня залы Британского музея. Кирпичные домики с обломками клинописных табличек, встречавшиеся в развалинах родного города Авраама, казались рядом с ними жалкой и ничтожной находкой, скудным воздаянием за расходы на раскопки и усилия исследователей, а посему мир не обратил внимания на открытие Тейлора и вернулся к нему не раньше чем по прошествии шестидесяти лет. Ур был уже очень древним городом, когда у Фарры родился в нем сын Авраам, но не был еще Уром Халдейским – ведь халдеи овладели городом только спустя много лет после смерти праотца. В дни Авраама он все еще был Уром Шумерским. И даже то, что в дни Авраама в Уре Халдейском еще не было халдеев, а сейчас халдеи уже перестали существовать, исчезли с лица земли, казалось ему почему-то знаком того, что его путешествие состоится, после того как всякая надежда поехать туда вместе с Оритой пропала.

Библиотекарь отправил меня к своей тетушке Эльке забрать книгу «Авраам» сэра Леонарда Вулли через несколько недель после всех этих знаков, примет и знамений, которые он в своей нетерпеливой надежде склонен был видеть во всем происходившем, в тот день, когда перед ним действительно открылся путь, причем с совершенно нежданной стороны. Сестра его Рина внезапно объявилась в тот день, чтобы перевезти маму к себе домой на несколько месяцев.

Услышав, как Рина прямо сказала маме: «Я хочу, чтобы ты побыла у меня хотя бы несколько месяцев», и чувствуя, как все горы преград, громоздившиеся до сих пор на его пути, рушатся и рассыпаются в одночасье, словно стены иерихонские, падающие при трубном гласе, он вспомнил одну из обычных в устах Розы фраз, гласящую, что будь на то Божья воля, так и метла выстрелит, и тут же покраснел при мысли о том, что в данном случае метла – это его любимая сестра Рина, сестра, в общем-то, ни в чем не повинная, сестра, несшая куда более тяжкую и мучительную ношу, чем его отказ от заветной поездки.

Годы тому назад, когда, закончив обучение в семинарии, он отменил путешествие в Ур Халдейский из-за того, что не мог бросить больную мать, привязанный к ней заботой о ее здоровье и пропитании, ему даже не приходило в голову перевезти ее к Рине из-за полной невозможности этого. Рина, ее муж и трое их детей жили тогда в одной комнате, наполненной криками, плачем и развешанными для просушки вокруг нефтяной печки пеленками. И словно этого было недостаточно, Рининого мужа постигла тяжелая травма на работе за несколько дней до того, как Срулик закончил занятия. Железный шест свалился ему на спину и повредил позвоночник, и ко всем обычным заботам, хлопотам и тревогам о здоровье и куске хлеба на завтрашний день добавился гложущий сердце страх, что Одед, ее муж, останется инвалидом на всю жизнь. Одед почти полностью поправился через несколько месяцев, однако был уже не в состоянии вернуться к своей работе. Он был специалистом по кладке черепицы, и поскольку ему не дано уже было лазать на вершины домов и скакать целый день по доскам, висящим над пропастью, он сделался шофером в отделе общественных работ. До знакомства с Одедом Срулик не интересовался черепичными крышами, но, познакомившись с ним, уже не мог пройти мимо дома с черепичной крышей без того, чтобы не обратить внимание на ее форму. Одед делал крышу на дом так, как шляпник изготавливает на заказ шляпу, подходящую не только к размеру головы клиента, но и к его облику; и так же, как не только размер и форма шляпы, но и манера ее надевать, угол наклона свидетельствуют о носящем и дополняют его характер, так же и крыша должна соответствовать своему дому по размеру, по высоте, по тому, под каким углом расположены скаты, водостоки, по количеству коньков и даже по оттенку черепиц, если бы только можно было найти на рынке черепицы различных оттенков.

Все годы, что Одед работал по своей специальности, он сожалел лишь об отсутствии выбора: на рынке есть только красная черепица, в то время как он считал, что дома, выстроенные из красноватого камня, называемого «мизи ахмад», должны носить крыши из серых, а не красных черепиц. За несколько лет до травмы уже случилось так, что Одед перестал класть крыши только потому, что за целый год в Иерусалиме не было построено ни одного дома с черепичной крышей. Город захватила мода на плоские крыши, и на волне ее решительной победы инженеры не смели поднять голову, и даже когда нашелся инженер-мятежник вроде Гуткина, брата члена Верховного суда, хозяин дома отказался от его услуг, постеснявшись черепичной крыши, которая свидетельствовала бы о том, что он повредился в рассудке, отстал во вкусах и не поспевает за духом времени. Одед продолжал бы работать на строительстве домов и в том сезоне, занимаясь постройкой лесов и кладкой рядов, если бы не мука, которую причиняли ему здания с плоской крышей: не лысоголовым виделся ему дом с плоской крышей, а существом без темени, незаконченным, беспутным и уродливым. Если бы здание хотя бы действительно представляло собой завершенный прямой линией куб, он кое-как еще приспособился бы к этим созданиям со сплющенными макушками, но над этими плоскими домами всегда торчали во всем своем уродстве различные крючки, трубы, цистерны для воды и веревки, напоминавшие ему пучки набивки, высовывающиеся из кукольной головы с оторванной макушкой, чтобы показать всему миру, что она полна соломы.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю