Текст книги "Чада, домочадцы и исчадия (СИ)"

Автор книги: Дарья Снежная

Соавторы: Любовь Ремезова
сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 18 страниц)

Глава 7

Староста Малых Елей, Егорий Никодимыч, был угрюм. Да и как не быть угрюму, когда односельчане недовольны, а ветер в ставни колотится и лютует так, что за крышу избы боязно становится – того и гляди, унесет (а у соседа Бурка забор так-таки и унесло, да и поделом – говорили ему, что не ладно ставит!).

У самого Егория Никодимыча, впрочем и забор, и ставни, и крыша ставились на века и сделаны были на совесть – а оттого покамест стояли.

Только это и утешало…

Жена молча возилась с посудой у печи – молча-то молча, она с самого ухода Премудрой ни словом мужа не попрекнула, да только, собирая ужин на стол, ухватом орудовала в печи так, что взрослые сыновья головы в плечи втягивали с опаской.

Паранька так-то баба справная, додельная. И хозяйка хваткая, и место свое знает, опять же. Но и себя понимает тоже: если уж закусит удила, то только держись!

Крынки в лохани звякали с испугом.

А Егорий Никодимыч что, Егорий Никодимыч уже и сам не раз пожалел, что взялся вдруг поучать Премудрую! И ведь мог бы сообразить: ведьма-то молода, ясное дело, что молодость любое сомнение в себе за личную обиду примет. А ежели прилюдно? То-то и оно!

Вот и вышло, что он и ведьму озлил, и сам дурнем выставился…

Ежели погода вскорсти не уляжется, придется ехать, каяться да прощения просить. А раз не за помощью явится, а вину заглаживать, то и дар поднесть придется куда как богаче: ткани дорогой отрез, бусы...

Бус было жалко. Бусы он дочери младшей, любимой, на приданое держал.

Эх, насколько же проще живется там, где граничную черту колдуны держат! Это с ведьмой только успевай угадывать, в какую сторону блажь бабья нынче повернет, а с колдуном-то всех забот – знай, за девками, в пору вошедшими в приглядывай!

Потом вспомнил староста дочь свою Аксютку, озорную да проказливую...

Вспомнил, да и вздохнул: нет уж, и под Премудрыми славно живется! А отрез, бусы – что, дело наживное!

Ветер ухнул совсем уж жутко, и староста мысленно прибавил к подарку плат богатый, узорчатый.

Ночь прошла беспокойно: ветер дергал двери, колотился в ставни всяким сором, завывал в печной трубе, что осерчавший домовой, пугал малых внуков. Да и взрослым достало беспокойства ворочаться по лавкам.

А к утру в деревне наново взбесились псы – в самый глухой час, до рассвета и петушиного крика.

Взвыли, заходясь в ярости на дальнем краю деревни, заскулили в страхе те, кому выпало жить в ближних к лесу подворьях – и смолкли.

Глухо шлепнуло.

А затем снова зашлись остервенелым лаем собаки, но теперь в их перезвоне явно слышалось облегчение.

Параня под боком у мужа бормотала молитву, творила обережные знаки…

Младший сын всегда был неугомонным неслухом, вот и теперь завозился на лавке, поднимаясь.

– Куда? – грозно вопросил Егорий Никодимыч.

– Я выйду. Гляну.

– Сам выйду, – отрезал староста. – Дома сиди.

Заворочался, как разбуженный зимой медведь, одеваясь. Цыкнул на запричитавшую жену. Да и вышел из избы в глухой рассветный час, прихватив в сенях кстати оказавшийся колун.

В деревне было тихо: не мычала, не блеяла скотина, не стучали подойниками вставшие к буренкам бабы – рано.

Только праворуч стукнула избяная дверь. Скрипнула слева калитка. От подворья Демьяна-гончара тоже кто-то шел. Мужики, прихватив кто вилы, кто ломик, а кто попросту вытащив кол из плетня, стягивались к избе старосты.

А когда настороженная толпа, ощетинившись дрекольем, выбралась к подозрительному месту, старый, матерый вепрь, задранный кем-то и перекинутый в деревню через частокол, успел уже и остыть.

Ночь прошла муторно. Сперва я беспокойно ворочалась мягких перинах, а когда все же уснула, сон был мешаниной разрозненных образов о том, что меня беспокоило: безнадзорная квартира, злая, как черт, начальница на работе, брат Сережка, устало ругающийся с очередным прорабом своей бесконечной стройки…

Он спохватится не скоро: не слишком-то часто мы в последнее время с ним общались.

Уже под самое утро приснилась подружка Лялька. У себя на кухне, знакомой мне до последнего межплиточного шва, она сидела за столом, и покачивая головой, цокая языком, быстро-быстро раскладывала карты из потрепанной колоды. Карты глумливо шлепали рубашками о керамогранит столешницы, Лялька сводила черные брови (забыв про морщины и дороговизну ботокса), цыкала зубом и богатый Лялькин бюст, затянутый в алый халат, нервно колыхался.

Все верно: если меня кто и станет искать, то в первую очередь она.

Хотя после получения диплома меня засосало в пучину трудоустройства и собственно труда, а Ляльке ее семейка пыталась навялить очередного жениха, чернокудрого и златозубого, так что подруженька заперла дом родной и ушла в подполье, пережидать смутные времена, и созванивались-списывались мы с ней нынче не каждый день.

Так что сон не в руку: встревожиться она вряд ли успела.

Новый день начался с крика петуха-смертника, хмурого рассвета и осознания, сколь малому количеству людей я на самом деле нужна.

В этот раз вода в лохани для умывания была даже теплой. Хотя я и не жаловалась домовому на температуру в прошлый раз – заметил, поспешил угодить.

А капризная гостья все равно недовольна.

Обтираясь влажным полотенцем, я хотела утренний душ. И пенку для умывания. И крем – дневной, ночной и для тела. И…

И плакать.

Стиснула зубы, сглотнула спазм.

Держись, Ленка. Ты обязательно выберешься!

Свежая рубаха – из запасов предшественницы – ждала, заботливо раскинутая на сундуке. Рядом с моими джинсами, заботливо вычищенными, лежала… ну, наверное, юбка с запахом – из тех, что оборачиваются вокруг талии и завязываются поясом. Длинная, из-под нее только носки сапожек будут выглядывать – сапожки тут же нашлись, нарядные, вышитые.

Спасибо, конечно, Гостемил Искрыч, на добром слове, но выбор мой будет все же в пользу кроссовок. Мне сегодня предстоят разъезды – потому что за ночь у меня появился План.

Горшок с исходящей ароматным паром кашей домовой вынул из печи, стоило мне только появиться, но я, поздоровавшись, кивнула на улицу:

– Кормил?

– А как же!

– Я сейчас. Завтрак и на Илью накрывай.

– Стой, матушка! Платок подам – свежо, застудишься!

Я головой покачала: ну как наседка над цыпленком, в самом деле! Но остановилась в сенях – не хотелось обижать человека в ответ на заботу.

Выйдя на улицу, в рассветную туманную хмарь и зябко поежившись, я оценила, насколько к месту был поднесенный домовым белый пуховой платок, и потопала к воротам, стараясь не собирать кроссовками росу с травы. Нашла взглядом ближайший череп и осторожно, опасаясь позорного фиаско, потянулась к нему мыслью. Несмотря на мои страхи, подключение произошло легко – стоило мне захотеть увидеть обстановку за забором, и я ее увидела.

Ну, вроде врагов снаружи нет и Иван-воевода с топором не притаился…

Откинув щеколду, я выскользнула за ворота.

Черепа работали на совесть: богатырские пожитки никто за ночь не подмотал.

Сапоги оказались неожиданно тяжелыми – не то щегольское, хоть и толстое сукно, сапожками из которого соблазнял меня Гостемил Искрыч, а добротная кожа, да еще и отсыревшая, так что сапоги я, вернувшись к крыльцу, поспешила поставить на землю, а вот одежду так и держала локтем, не придумав, куда ее положить, чтобы не намочить еще больше.

– Илья! – позвала я.

Пес вытек из будки, встал, поглядывая на меня исподлобья (“лобьё” там солидное, есть, из-под чего поглядывать).

Подавив желание треснуть упрямца по этому шикарному широкому лобешнику, я собралась и приказала:

– Стань человеком!

Не стал. Еще и морду в сторону отвернул.

– Н-да, не выходит каменный цветок. Ладно. Вот что. Приказываю тебе нарубить дров! Помыться хочу по-человечески – сил нет!

Договаривала я уже отвернувшись и зажмурившись – потому что, во-первых, мало удовольствия смотреть, как корежит колдовством живое существо, меняя форму от пса до человека, а во-вторых – ну что я, мужиков голых не видела?

Но если честно, то таких – нет, не видела!

И только когда у меня из-под руки потянули тряпичный сверток, я сообразила, кому и на что пожаловалась.

Извиняться не стала, а дождалась, пока за спиной перестанут шуршать одеждой и только тогда повернулась.

Оглядела дело рук своих (вернее – слов своих). Ну, что сказать…

Сырая вышивка так обрисовывала мужской торс, что мне против воли стало стыдно: ну вот что мне стоило сперва попросить Гостемила Искрыча высушить его одежду, а уже потом – эксперименты ставить?

Решив не углубляться в размышления о том, что хорошая мысля ко мне явно приходит опосля, спросила:

– Ты как, потерпеть с выполнением приказа можешь?

– Ну, могу, – хмуро буркнул цепной богатырь.

На меня он не смотрел, все больше – в сторону.

Я тоже нахмурилась. Желание треснуть его по лбу стало еще сильнее.

– Ну тогда подождут тебя дрова, никуда не денутся. Завтракать идем.

Завтрак прошел в непринужденной, дружественной обстановке – у кого-то другого.

У нас он прошел в молчании.

Я, как приличная хлебосольная хозяйка, выждала, пока сотрапезники утолят первый голод и попыталась завести разговор на интересную для всех тему:

– Илья, а можно узнать подробнее, что за договор был между тобой и прошлой Премудрой?

Я-то надеялась, что сумею разобраться и закрыть его как-то иначе, а что подумал этот – бог знает, но только взглядом меня чуть насквозь не прожог.

Ложки стучали, еда на столе убывала – тем для разговора не придумывалось.

Молчание ощущалось гнетущим.

И уже к самому концу трапезы я рискнула намекнуть:

– Илья… Ничего страшного не случится, если ты будешь колоть дрова ме-е-едленно…

Если в прошлый раз он во мне только дыру чуть не прожег, то в этот – едва взглядом не убил.

В общем, я зареклась пытаться причинить добро ближнему, а когда Илья торопливо вышел из-за стола под мое мысленное “Ну и катись!”, Гостемил Искрыч материализовался рядом со мной и тихонько пояснил:

– Не сможет он твой, матушка, приказ медленно выполнять. Договор ему лениться не даст!

Я помолчала, вдыхая и выдыхая. К Премудрой покойнице претензий было всё больше.

Ладно. Ладно!

В конце концов, она не единственная ведьма в этом мире. И я сменила тему на более для меня актуальную:

– Гостемил Искрыч, миленький! Ну подумай, как бы мне сундук зачарованный открыть? Очень надо! Ну… хоть маленькую подсказочку? Крохотный советик!

– Так как же я тебе подскажу да посоветую, если мне самому к тому сундуку ходу нет? Так что тут уж ты сама вспоминай, как открывала!

– Я – открывала?!

Мы с домовым уставились друг на друга, хлопая глазами, как две совы, он – сова помельче и покоренастее, а я – повыше и поглупее.

– Так ведь, матушка, – медленно сказал Гостемил Искрыч, явно осторожно подбирая слова. – Кладенец-то Илюшкин в том самом сундуке и лежал. И вовек бы мне его не достать, ежели бы ты, хозяйка, сундук не отворила...

Наверх я поднималась очень, очень быстро.

Но воодушевление, вызванное вестью, что колдовской ящик мне все же подчиняется, давно прошло: я убедилась, что подчиняется-то подчиняется, но вот только как-то очень уж выборочно.

Я остервенело воевала с замком в проклятом сундуке, Гостемил Искрыч возился внизу, у печи, что-то при этом напевая, Илья методично стучал топором где-то за избой, у бани. Все были при деле.

Вот тогда-то и раздался стук в ворота.

Если честно, у меня на этот звук уже выработалось что-то вроде аллергии – я от него непроизвольно покрывалась желанием переехать в лес поглубже.

Гость стоял подняв лицо вверх и смотрел прямо в глаза ближайшему черепу:

– Дозволишь войти, Премудрая?

Импозантный мужчина – седой, соль с перцем, в странном черном костюме и с короной.

Калитку я отворяла с опаской. Все же сам Кащей!

Открыла, и не торопясь впускать гостя, уточнила:

– Здравствуйте! Вы ко мне?

Он оглянулся. Потом взглянул на меня, оглянулся еще раз. Нахмурился:

– Кто – “мы”?

Я смутилась:

– Вы. Царь Кащей!

Он свел брови:

– Я – Кащей. Но я здесь один.

Почувствуй себя дура-дурой, называется. Тему я развивать не стала:

– Понятно. Проходите… Проходи, – спохватилась и добавила, – гость дорогой.

Я все понимаю, различие культурной традиции, но... тыкать именно этому фольклорному персонажу у меня язык не поворачивался и все фибры души упирались.

Илья выскочил из-за избы уже на четырех лапах. В драку не полез, но напрягся всем телом, готовой к броску стойкой и цепким взглядом намекая гостю, чтобы тот не дурил.

Тот и не стал, только посмотрел на пса, и тут же взгляд отвел. Только выражение, мелькнувшее на лице, отдавало досадой – а точнее я не разобрала.

Торопясь развести условных противников по углам, я повела гостя к крыльцу, благодарно кивнув Илье:

– Спасибо, можешь возвращаться к заданию.

Тот посверлил нас взглядом, упрямо склонив голову, но все же исчез за избой. А Кащей нахмурился:

– Не стоит. Не отсылай пса, Премудрая, особенно если он беспокоится. Он тут дольше твоего живет, кто чем дышит, лучше ведает. А ежели беспокоится – значит, есть причины.

Я испытывающе взглянула на Кащея:

– А если в горло вцепится?

Потому что вот не понравилось мне, ни поза Ильи, ни его взгляд.

Я не слишком-то хорошо разбираюсь в собаках, но если бы чужой пес сделал такую стойку на меня, я бы предельно вежливо попросила хозяев собачку взять на поводок. И постаралась бы при этом не делать резких движений.

– Тогда и тем более – есть причины.

Вот завидую я такой невозмутимости и простоте взглядов!

Мы тем временем дошли до крыльца, я поднялась на первую ступеньку – и остановилась растеряно.

А… дальше что?

– Как мне к вам… к тебе обращаться?

Мужчина чуть усмехнулся:

– Да Кащеем и зови. А не можешь, – добавил он, не дав мне запротестовать вслух, – Так дядькой Кащеем.

Любопытство полыхнуло во мне, прожгло себе маленькую дырочку и вырвалось наружу со свистом. Вернее, с вопросом:

– А вы с прошлой Премудрой и правда родственники?

Спросила – и смутилась, когда Кащей, запрокинув голову, рассмеялся.

Смех удивительно изменил его лицо, сделав его человечнее и куда менее суровым – обманчивое, я полагаю, впечатление.

– Нет, Премудрая, – отсмеявшись, пояснил он. – Мы с твоей предшественницей родственниками не были. Соседями – да, соратниками... А “дядька” – это не только про родство, это, в первый черед, про старшинство. Про уважение.

– А у нас для уважения называют на “вы”, – пробормотала я, больше чтобы скрыть неловкость.

Но Кащей, все еще посмеиваясь, покачал головой:

– Нет уж, не надо нам такого уважения. Меня и одного-то тут иной раз некоторым много! Так что будем знакомы, соседка, вот тебе гостинец от души.

И протянул он мне бусы на ладони. Коралловые кажется. Полированные – одна к одной.

– Не побрезгуй, – добавил Кащей, и я спохватилась и приняла очередное подношение.

Но что дальше было делать – непонятно.

Пригласить его в избу?

Да ну! Не хочу! То есть, он мне в общем-то нравится, и у меня к нему некоторый кредит доверия – наверное, из-за увиденного во сне, но… Но мой дом – моя крепость, и вообще, кого хочу – того и зову.

Разговаривать на крыльце?

А… о чем?

С прошлыми визитерами все ясно было: нечисть приходила за милостью, люди – за помощью, богатыри – за Ильей (ну и куда смотрели, лбы бронированные, уже давно забрали бы и своей гречкой кормили!).

А Кащей? Ему-то, полагаю, мои милости даром не тарахтели – сам кого хочешь омилостивить может так, что не унесут...

Я молчала, не зная, как задать вопрос “А кой, собственно, черт вас занес на наши галеры?” так, чтобы он вписывался в местный этикет.

И вздрогнула, когда он заговорил сам:

– Тяжко тебе у нас?

Я поперхнулась воздухом.

– Вы что… мысли читаете?..

– Где уж нам! – хмыкнул он беззлобно, а я поняла, что-таки сбилась на множественное число, но извиняться и не подумала.

А вместо этого… Вместо этого, спросила о том, что не давало мне покоя уже третий день – с самого момента моего “попадания”:

– Зачем она так? Почему я?

И с этими словами меня словно прорвало.

– Зачем, вот зачем я? Почему она не нашла кого-то, кому это было нужно? Того, кто хотел, мечтал – он был бы на своем месте! А я? Я почему? Что я ей сделала, за что меня сюда, я домой хочу! Я ничего не знаю и не умею, мне же даже ворота эти домовой открывает, зачем, зачем было тащить сюда того, у кого этой вашей силы нет?!

Слова толпились, теснились, выскакивали, спеша быть сказанными, и я тоже спешила, желая если не освободиться, то получить ответы.

И в какой-то момент вдруг оказалось, что я уже стою, вцепившись в черный, украшенный шитьем камзол Кащея и уговариваю – нет, требую, нетерпеливо и гневно! – объяснить мне логику старой ведьмы. Почему я?!

– Силы у тебя, говоришь, нет? – задумчиво отозвался царь Кащей, не больно-то обращая внимание на мое истерическое гостеприимство. – Поглядь-ка на небо.

Я прервалась на полуслове.

Подняла голову.

Погода снова испортилась: поднялся ветер, понес листву и сор, и редкие дождевые капли падали холодными кляксами. Небо потемнело, а прямо над нами сворачивались в жуткую воронку серо-фиолетовые тучи.

Молоденькая Премудрая трясла Кащея, что ту ябоньку, впившись взглядом прямо в душу (которой у него, царя нелюдского, уж точно нет).

А он стоял, и думал… да о всяком.

О том что у Прекрасных с Премудрыми в этом колене ладу не будет: не простит Прекрасная соседке этих синих глазищ.

О том, что Мирослава кусок хапнула как бы не больше рта, эвон какие силы вокруг девочки заворачиваются.

И о том, как хорошо, что корона его – зачарованная. Ежели что, то от него, старого дурня, одни уши останутся, да и те в море-окиян унесет. А корона – ничего, в замок воротится!

– Что мне делать? Что мне теперь делать дядька Кащей?

А перепугалась-то, предки милостивые! Нет, так она не скоро с силой сживется, ежели так бояться ее будет...

Кащей, не пытаясь вырваться из девичьих пальцев, вздохнул:

– Учиться.

– Учиться? – горько переспросила она. – Учиться…Чему? Людей в животных превращать?

– Отчего же только в животных? А коли тебе прямо не по сердцу – так есть способ покинуть сие место.

Сказал, и усмехнулся невесело – от того, как взметнулась Премудрая.

Эх, Мирослава-Мирослава… Что-то ты… намудрила!

– Есть, есть. Вот преемницу себе выучи – и свободна.

Может, и стоило смолчать, дать девице на своей шкуре это понять – на своей шкуре-то оно доходчивей, да только… и ее жалко было, и лес.

Который день его, бедолажный, от тоски хранительницы колобродило.

– А преемницу вырастить сможешь, только если сама выучишься. Вот и выходит, красна девица, что хоть так, хоть эдак, а путь тебе один – учиться.

– Я из другого мира! Я не понимаю вас, а вы меня! У нас разная этика, разная мораль! Я хочу назад свою жизнь! Я не хочу – вот так! Учиться… Учиться! – голос ее становился всё выше, громче, звенел, пробирал до костей, до глубины души (которой у Кащея, конечно же, не было).

– Я домой хочу! Я хочу домой, брату, к подругам, электроплите и к теплой воде из крана, а не из колодца!

Злость Премудрой хлестала наотмашь пощечинами ветра, воздух стал тяжелым, лег грузом на плечи. Давил, мешая дышать. Кащей с усилием потянул его в грудь, вдохом раздвигая тиски, чуя, как противится он дыханию… А главное, темнело, темнело небо, собиралась над Премудрым урочищем воронка, готовая пойти по землям голодным чудовищем.

И ведь не переймешь у нее власть над вихрем – в её-то землях, в средоточии ее силы! Да и как бы худа не вышло, ежели даже и попробовать. Почует, что силу тянут, подумает скверное – и готово, корона во дворце, уши на острове Буяне.

А ежели вот так?

По-прежнему не пытаясь высвободиться или колдовать, пядь за пядью царь Кащей поднимал руки – через сопротивление воздуха, что надумал стать камнем. Медленно, неспешно, чтобы не спугнуть...

– Тише, чадо, тише, – приговаривал царь Кошей, обнимая чужую дочь и похлопывая её по спине. – Не гневись, всё как-то, да сложится. Ну что ты, что ты… Хочешь, я завтра Горыныча к тебе знакомиться приведу? Коль поладите со старым хрычом – глядишь, он тебя над лесом покатает… А еще Булат твой, поди, застоялся-то в стойле – погоняла бы его под седлом, и ему радость, и тебе развеяться… Тише, чадушко непутевое, тише. Это, конечно, горе – но это еще не беда…

Старый черный колдун (не знаю, какое у него колдовство, а вот чувство юмора – точно черное, как открытый космос), успокаивающе похлопывал меня по спинке, покачивая, как разоравшегося младенчика.

“Младенчик” таращился в небо, пытаясь соотнести себя, и такое… такую… такое… вот это.

Масштабы упорно не совпадали.

– Вот так, – приговаривал царь Кащей, специальным тоном, который приберегают для детей, собак и психов. – Вот так, верно. Отпусти его, не питай… Чуешь, как расплетается?

Ничегошеньки я не чуяла. Вот абсолютно!

Но тучи действительно расходились, небо светлело, но главное – распалась воронка формирующегося смерча.

Это что, всё я?..

– Ты что же, не замечала, девица, как от твоего настрою погода меняется?

Может, он все же читает мысли? Хотя в сказках такого не было – ни один Иван-дурак ничего подобного не заподозрил...

– Да я здесь третий день всего! Откуда мне знать – может, у вас всегда здесь погода такая дурацкая, что меняется по пять раз на день!

Кащей только усмехнулся на мое возмущение, и выпустил меня из объятий. Лишившись опоры, я нащупала ступеньку и села. И очень удивилась, когда Кащей сел рядом, ничуть не беспокоясь ни об украшенном вышивкой наряд, ни о потере психологического преимущества над сидящей собеседницей…

Ну ладно – меня ноги не держат, да и моим джинсам уже бояться нечего. А он-то чего?

“Он-то”, ничуть не смущаясь своим поведением, стянул корону, прополировал ее рукавом, оглядел удовлетворенно.

Щедро разрешил, покачивая корону на пальце:

– Справшивай!

– А вы правда бессмертный?

– Бессмертный, бессмертный... покуда не убьют.

Ну вот как с ним разговаривать?

Я укоризненно посмотрела на собеседника, но что ему та укоризна?

Взглянул, по птичьи склонив голову, с насмешливым прищуром:

– Другие вопросы есть?

Я посопела.

– Дядька Кащей, почему она именно меня выбрала? – и отмахнулась на строгий взгляд собеседника, – Да успокоилась я, успокоилась! Но… мне понять надо. Почему? По какие критериям? Чем она руководствовалась, моя предшественница, что передала свой надел преемнице аж из другого мира. Почему не нашла поближе кого-то? Почему, в конце концов, дочери не оставила?

– Поближе не нашла – потому что не нашлось, – обстоятельно пояснил Кащей. – Урочища удержать не любая ведьма может. У колдунов-то проще: кто сильнее – тот и хозяин. Но там сила и важна, а здесь, в этих землях, грань тоньше. И сами земли тут особые, не всякому в руки даются. И я про ваши, хозяйские, дела не очень ведаю, да и не лезу в них, но знаю, что не всякая над Урочищем хозяйкой стать способна. Не сыскала Мирослава подходящей преемницы окрест, а срок ей уже подходил… Да и гордыня в ней взыграла, на старости-то лет. Дочери же не оставила, знамо дело, оттого что не было у нее дочери.

Я слушала, прикидывая, как бы перевести разговор на соседские урочища, но не понадобилось. Кащей сам о них заговорил:

– У Премудрых то часто бывает. А в нынешнем колене и у Искусниц будет: нынче у Искусницы только сыновья, а вот дочери нет. У Прекрасных же, наоборот, сыновья вовсе не родятся. Но и дочерей больше одной не бывает. И Премудрые с Искусницами, случается, со стороны наследниц берут – Искусницы когда-никогда, а Премудрые так и не редко – а Прекрасные кровь строго блюдут, и все тайны передают только от матери к дочери.

– Так может, за Искусницей сын унаследует? – я заинтересованно повернула к нему голову. – Такое возможно?

– Может, и возможно – да только не бывало такого пока. Вот и у Настасьи ни один из сыновей силы не воспринял. Ни вашей, хозяйской, ни иной какой – хотя в остальном парни удались хоть куда.

Он помолчал, и когда заговорил снова, мне показалось, что он сказал вовсе не то, что собирался:

– И не припомню я такого, ни на своей памяти, ни с чужих слов, чтобы у хранительниц Урочищ одаренные сыновья случались. Всё выяснила, что хотела?

От неожиданности я кивнула под острым, пронзительным взглядом, и Кащей как ни в чем не бывало продолжил:

– Ну а теперь давай-ка, девонька, попробуй до силы своей дотронуться. А то так и будет весь лес вместе с тобой от тоски выть, чуть тебе придет случай закручиниться.

Что-то с обучением у нас не задалось.

Чтобы дотронуться до своей силы, ее следовало почувствовать.

Но вот как раз с этим пунктом у меня и не сложилось – а я ведь, если честно, решила, что легко и просто всё получится, на развитое образное мышление человека двадцать первого века рассчитывала… Н-да.

Я честно старалась. Как только не пыталась визуализировать силу, вообразить ее теплом в солнечном сплетении, комком в животе, напряжением на кончиках пальцев – глухо.

Свеженазванный наставник только посмеивался беззлобно на мое нетерпение:

– Ну-ну, не горячись, поспешай медленно…

Я сердито сопела. Закрывала глаза, хмурила брови, пыталась сосредоточиться, пыталась расслабиться. Глухо.

– Ты не ломись, не ломись силою, – уговаривал меня дядька Кащей. – Ты слушай себя, силу свою слушай…

Я злилась. От того, что ничего не получалось, было стыдно и неловко.

– Вот что, – вздохнул Кащей. – Вспоминай, Премудрая, что да как ты чувствовала, когда волшбу успешную творила. Как вспомнишь, сумеешь ухватить ощущение в памяти, так и держись за него.

Дал напоследок совет, и откланялся.

Я проводила его до ворот, а затем, кажется, на мгновение всего отвлеклась – а когда снова повернулась, Кащея уже нигде не было, и накатанная дорога, уходящая от тесовых ворот, была пуста.

Словом, Кащей ушел, а я осталась.

Вспоминай, говорит, чувствовала, когда успешную волшбу творила...

Тут бы вспомнить, когда я ее творила-то, успешную волшбу!

Черепа отметаем сразу: это точно наследие старой карги. Моей волшбы там нет, в самый первый раз, когда у меня с ними установилась связь, это не я к ним подключилась – это они ко мне.

Как настырное устройство к незапороленному вай-фаю.

Когда “показывала силу” богатырям, точно помню, что чувствовала злость.

Когда “принимала присягу” лесных обитателей – просто хотела, чтобы они ушли до того, как наступит ночь.

Ладно. Об этом я буду думать, если не останется другого выбора. А пока что – стоит вспомнить о том, что с утра у меня был план. Визит Кащея его, конечно, отодвинул, но не отменил.

За размышлениями я успела войти в дом и почти уже поднялась по лестнице в горницу, когда снизу меня окликнул домовой.

– Матушка.. эта… тута… – он нервно теребил рубаху и явно не мог подобрать слов.

– Что, Гостемил Искрыч?

– Я эта… слушал, как ты нелюдю ентому сказывала, про ворота-то…

– Так и есть, – я кивнула, подбадривая и успокаивая. – Говорила.

– Так эта, матушка… Не могу я ворот твоих ни открыть, ни закрыть! Домовой я – моя сила в доме и заканчивается, а с воротами ты сама!

Так. Вот это новости. Вот это, так сказать, откровения.

Ладно, об этом я тоже подумаю позже.

Сделала шаг. Остановилась.

– Гостемил Искрыч… а Булат как же? Он же на конюшне, а не в доме, но с ним-то ты управляешься!

– Так сравнила, матушка! – домовой смешно встопорищил бороду. – Руками же, безо всякой волшбы!

– Откройся! Отворись! Приказываю!

Проклятый сундук поддаваться не желал.

Я перепробовала уже все методы – разве что пока не решилась одолжить у Ильи богатырский меч, чтобы использовать его вместо фомки.

Хотя возможность отыскать на хозяйственном дворе топорик и попросту снести к чертям петли – рассматривала вполне всерьез.

Пока не решилась: не было никакой уверенности, что не прилетит в ответ чем-то, не менее увесистым, чем топорик. Будет крайне обидно умереть, получив сдачи от сундука.

Ладно. Это пока тоже отложим!

Конечно, хотелось бы иметь более твердую позицию на грядущих переговорах, но можно обойтись и так.