Текст книги "Чада, домочадцы и исчадия (СИ)"

Автор книги: Дарья Снежная

Соавторы: Любовь Ремезова
сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 18 страниц)

Впечатавшиееся в память ощущение ненасытных, безнадежных поцелуев на губах, навязчиво перебивало – не вздохнет.

Я не выдержала и перевернулась на другой бок, рискнув приоткрыть глаз. Илья тоже лежал ко мне спиной. В лунной темноте светилась рубашка и светлый ежик.

Спину захотелось погладить так, что зачесались ладони. Закусив губу, я перевернулась обратно.

Бери пример с мужика. Спит уже наверное.

От этой мысли было одновременно и облегчение и какая-то обида.

И слава богу, что спит!

Но чего он тут спит, когда я страдаю?!

Я снова повернулась к спине.

Спина дышала ровно и невозмутимо.

Просто возмутительно дышала!

Я перевернулась на спину и уставилась в потолок, отчаянно моргая.

Одна слезинка все-таки скатилась по щеке и я торопливо вытерла ее, разозлившись сама на себя и снова перевернулась, пытаясь закуклиться в одеяло. И вредное тело рядом даже не помешало! Одеяло послушно поползло на меня. Точно спит.

Моргалось все чаще, я отчаянно засопела.

И снова перевернулась, чтобы совершенно неожиданно уткнуться носом в мужскую грудь, прикрытую белой расшитой рубахой.

Илья сгреб меня в охапку, как котенка и прижал к себе.

– Угомонись, Еленушка. Все ладно будет.

У меня как-то разом пересохли слезы и перехватило горло. Так сильно, что им едва получилось сглотнуть.

Я лежала, застывшая, в кольце сильных, теплых рук. Чувствовала на макушке чужое дыхание, а еще осторожные прикосновения. Гладит.

“Все ладно будет”.

Я закрыла глаза, боясь пошевелиться.

Но сердце, вместо того, чтобы успокоиться, разгонялось все сильнее.

Бум-бум.

Стучит в груди, в висках.

Губы пересохли. На закрытых веках отпечатался узор вышивки.

Бум-бум.

Как же громко.

А, может быть, это не мое?

Осторожно, опасаясь, что шевеление воспримется как попытка высвободиться (пусть только попробует!), я положила ладонь на широкую грудь.

Понятнее не стало. Теперь два сердцебиения вообще слились в одно.

Бум-бум-бум…

Кровь гонится все быстрее. Щекам горячо, губам горячо.

– Илья…

Голос в тишине звучит надломленно и хрипло. Я пугаюсь этого звука и умолкаю, но больше ничего говорить и не приходится.

Он поцеловал меня как после нашей свадьбы. Резко, горячо, отчаянно. С ощущением – в омут с головой и будь, что будет.

И я с тем же откликнулась.

В омут. Будь, что будет.

Мы из разных миров, между нами общего – чужое проклятие, повязавшее обоих против нашей воли. И пока этот узел распутали, обвязались, как бестолковые котята клубком. Кто я для тебя, Илья?

Ради кого ты готов был даже на смертном ложе любой прихоти уступить?

Кто ты для меня?..

Вопросы слишком сложные.

Гораздо проще не думать. Особенно, когда горячие шершавые ладони пробираются под рубаху, а затем и вовсе стягивают ее за ненадобностью.

Когда поцелуи везде, и я мечусь и не знаю, что им подставить, хочется – все!

Когда ладони скользят по гладкой коже, а ногти соскальзывают с твердых напряженных мышц.

Когда за окном темная-темная ночь и с открытыми глазами видно ничуть не больше чем с открытыми, но зрение особенно и ни к чему.

Илья осторожничает, будто боится меня ненароком раздавить. А я наоборот, тяну его к себе, чтобы плотнее, тяжелее, глубже. Чтобы не дай бог не упустить ни мгновения, ни ласки. Если уж брать, так целиком, если отдавать так со всей душой.

И пусть он мой всего лишь на одну ночь, зато мой и только мой.

Пока миры не разлучат нас.

Небо хмурилось с самого утра.

Я хмурилась вместе с ним.

Как-то неожиданно оказалось, что у меня перед отъездом куча дел и совесть не позволяла махнуть на них рукой и оставить Ивана разбираться со всем самостоятельно.

Он прибыл спозаранку, чем признаться, меня порадовал, я просто не знала, как мне вести себя с Ильей после всего, что случилось накануне, а тут – на тебе спасение: инициативный добрый молодец.

Подозреваю, что сам богатырь к колдуну испытывал куда менее нежные чувства, потому что только посмотрел на него исподлобья, спустившись из горницы и на ходу натягивая рубаху, да и скрылся с глаз на заднем дворе.

Инструктаж затянулся, отчасти потому, что не так-то просто оказалось втолковать ведьминому хозяйству, что собственно ведьма с ним больше ничего общего иметь не желает, и вот вам замена, прошу любить и жаловать.

Хозяйство любить и жаловать отказывалось. Подчинялось нехотя и по принципу, ну если ты так просишь, но учти, мне это не нравится! Сундуки противно и протяжно скрипели, черепа то и дело гасли, как перегорающий лампочки, Гостемил Искрыч ходил со скорбным лицом и, когда думал, что я не вижу, украдкой утирал бородой уголки глаз.

Даже кот смотрел на меня укоризненно.

Но воля моя была крепка.

Под взглядом Ильи я не знаю, смогла бы или нет.

Но Илья на глаза не показывался, а все остальные должного веса не имели.

Дела закончились как-то резко.

Только вот еще злилась, бушевала и доказывала, что я тут хозяйка и слушаться меня, даже если я говорю, что не хозяйка больше.

А потом вдруг все. Добушевалась. Призвала к порядку, прогнула, подчинила. Дом, двор и лес Ивана приняли, пусть и не полноправно, но с уважением. Уж ко мне, или к нему, пусть сам разбирается. И была надежда, что может со временем и разберется так, чтобы все окончательно утрясти. В его же интересах!

И вот я стою посреди двора, и понимаю, что все.

Пора.

И от этого “пора” – как-то одновременно и радостно и не по себе.

Собраться бы надо…

А что мне собирать? Джинсы-кроссовки на мне. А с рубахой я не расстанусь, хоть режьте.

Булат уже у ворот стоит, копытом бьет, смотрит с лукавой грустью: правда ль решишься, Премудрая? А надо ли?

Надо!

Я закусила губу и повернулась к провожающим.

Обняла Ивана, пожелала удачи. Погладила кота, поклонилась в землю Гостемилу Искрычу, и нервы у домового не выдержали, он исчез, а из дома стали доноситься горестные подвывания.

А когда из за угла избы показался Илья, колдун быстро потупился, пошаркал землю сапогом, пожелал удачи и исчез едва ли не быстрее домового.

Я думала, что не буду знать, куда себя деть, прощаясь с ним, но неожиданно, пока он подходил, все волнение улеглось. Я смотрела на него и жадно впитывала этот образ, чтобы увезти с собой, раз уж богатыря с собой не получится.

Я предлагала.

В ночи, в шорохах вперемешку с поцелуями.

Поехали. Может не насовсем, может просто поглазеть! На экскурсию! А то я подозреваю, что у вас тут в дремучем средневековье ни отпускных, ни больничных, а кто-то между прочим только-только с того света вернулся.

Но богатырь был непреклонен.

“Мое место тут, Еленушка”.

Хорошо ему, конечно, так наверняка знать, где его место.

Илья подошел. И я привстала на цыпочки, обвила руками его шею, потерлась носом о шершавую щеку, бриться кому-то надо…

Богатырь вздохнул всем могучим богатырским телом, стиснул меня на мгновение и выпустил.

И я послушно отстранилась. И правда, чем дольше, тем тяжелее. Нечего резать кошачий хвост по кусочкам. А Илья обхватил меня за талию и усадил на спину Булата.

Я смотрела на него сверху вниз и у меня отчаянно щипало глаза.

Ну почему все так запутано!

– В добрый путь, Премудрая.

– Ты береги себя, ладно? – жалобно попросила я, дрожащим голосом.

А Илья вдруг улыбнулся. Тепло, открыто.

И эта улыбка была последним, что я запомнила в этом мире. Потому что потом Булат тряхнул гривой, слегка присел на задние ноги, и его бешеный прыжок с места в карьер поглотила ослепительная вспышка.

Глава 15

“Бабах!” – ухнули в асфальт конские копыта, и во все стороны из-под них зазмеились лучи трещин.

– Булат! – я соскочила с седла. – Бестолочь мохноногая!

Асфальт в моем родном городке и так не мог похвастаться приличным состоянием, а тут еще мы с Булатиком. Красивые, но тяжелые.

Воровато оглянувшись – серое утро, пустынный двор, из свидетелей только спящие вдоль газона автомобили и качели на детской площадке – я подцепила нить реальности, потянула ее на себя, чувствуя, что вот-вот, еще капельку… Оставленная нами дыра сошлась, как не было. А вот меня пошатнуло, и я ухватилась за конскую гриву. Булат, любопытно сунувшийся было посмотреть, тревожно фыркнул в волосы, но смолчал. Только глазом косил тревожно: всё ли с тобой ладно, хозяйка?

А хозяйка… хозяйка задавалась тем же вопросом: а всё ли со мной ладно?! Да, в Темнолесье с асфальтом не густо, так что статистики для сравнения как-то не накопилось, но, по моим ощущениям, сходное усилие не должно было обернуться такой тратой сил. Да у меня даже памятная драка с Василисой столько не выжрала!

Я задумчиво потерла раскрытой ладонью грудь: там, за ребрами, неприятно тянуло. Похлопала Булата по шее – хорошо, мол, всё, не обращай внимания!

Конь тряхнул черной челкой:

– Так я пошел?

– Ступай.

Мы еще в Премудром урочище с ним об этом договорились: в моем мире мне коня содержать будет негде. Пока я конюшню подходящую найду, пока разберусь с финансами и смогу оплатить постой… Так что первое время богатырскому коню предстоит самому о себе позаботиться. И, памятуя, как подозрительно обрадовала Булата эта необходимость…

– Веди себя прилично! Ты обещал!

– Да помню, помню: посевов не валять, кобылиц не портить… Надобен буду – зови!

Вообще-то, наш с ним договор включал почти десяток пунктов. Будем надеяться, что в буйной головушке отложились не только упомянутые два.

…поначалу я и вовсе простодушно предложила Булатику не маяться в моем мире, отвезти меня, да и возвращаться в Темнолесье: чего ему, волшебному страдать в нашем безмагическом мире?

– Да ты мне, матушка, никак хозяйку бросить предлагаешь? – по-волчьи ощерился богатырский конь.

– Ну, давай, я тебя на волю отпущу, разорву дого…

Тяжеленные копыта гневно впечатались в землю прямо передо мной, и я, на тот момент – Елена Премудрая, полновластная хозяйка всего Премудрого урочища и этого конкретного его обитателя (конь богатырский, одна штука), быстренько сдала назад, до того недобрым взглядом полоснул меня буланый. Больше я этот разговор не заводила, сочтя, что конь у меня не дурнее некоторых, и сам знает, что ему лучше. А если ему без магии жить совсем невмоготу станет – так явится и попросит его отпустить. Не переломится.

Булат скакнул с места и исчез со знакомыми спецэффектами, не дожидаясь, пока я начну освежать ему память и нудеть о порядочном поведении, а мне осталось только вздохнуть, то ли с укором, то ли с тревогой, и отправиться в сторону подъезда.

Замок благосклонно принял код и мигнул зеленым огоньком – к счастью, потому что совладать с ним силой я бы смогла, вот только… Чуяло мое сердце, что это стоило бы куда дороже, чем заслуживала подобная безделица. А магия восстанавливалась так медленно. Если в урочище Премудрых при необходимости она текла в меня рекой, а без необходимости окружала полноводным озером, накрывая с головой, то сейчас – сочилась еле-еле, скудным безвкусным ручьем.

В котором, впрочем, выделялась знакомая струйка… Урочище и из-за грани между мирами умудрялось питать меня.

Кольнуло мимолетное чувство вины перед Иваном – обещала ведь его и.о. Премудрой оставить, а сама, выходит, так силу и тяну – но сгинуло, смытое подступающим осознанием: кажется, я дома!

Дома, в своем подъезде, среди светло-бежевых стен и чистых лестничных пролетов.

Дома, в родном, привычном мире, где нет лесных чудовищ, нет хитромудрых ведьм, которые даже умереть без проблем для окружающих и для меня лично не могут, нет смертельно опасных претенденток на мое место и мою силу.

И нет Ильи.

Я не буду об этом думать!

Илья… он в своем мире и на своем месте, у него всё хорошо. А как пройдет год, и развеются Сестры-Помощницы – так и вовсе замечательно станет.

Станет Илья, Настасьин сын, пусть и не холост, но свободен, и найдет свое счастье. Мало ли в Темнолесье честных вдов, которым на замужестве свет клином не сошелся? Да и девиц тоже… с таким, как Илья, любая счастлива будет остаться, пусть и без брачных обетов.

А об этом – я точно думать не буду!

Разжать пальцы. Расслабить челюсти – я ж не зубами ее рвать собралась, гипотетическую счастливую соперницу, верно? И проклинать я ее не буду. Нет, не буду.

Я сказала, не буду!

Тьфу, дура ты Ленка!

Думай уже о чем-нибудь насущном, а? Например, о том, что дома-то ты дома, да только вот ключей от этого дома у тебя нет. Как будешь двери открывать? И телефон! Телефон-то вместе с ключами тю-тю, потерялся (вечная за это благодарность Мирославе, Премудрой моей дорогой предшественнице!).

Итак. Как мы будем входить в дом?

– Явилась! – ядовитое шипение отвлекло меня от размышлений, которые как раз перескочили от пункта “кто виноват” к пункту “что делать”.

Александра Прокоповна констатацией факта не ограничивалась, Александра Прокоповна никогда себя так не ограничивала – и ей таки всегда было, что сказать.

Я внимательно смотрела и слушала.

– Что, нагулялась, шабо…

И, столкнувшись со мной взглядами, соседка, пенсионерка и подъездная активистка внезапно сдулась, заюлила, как налетевший на штырь воздушный шарик:

– Леночка, ну, что ты, ну, нельзя же так, ведь мы же все переживали!

– Я понимаю, Александра Прокоповна.

Мой голос, прохладный, умеренно-благосклонный, отразился от бежевых стен, плотный и сильный, потек по ступеням вниз, вверх…

Александра Прокоповна запнулась, забыв, что хотела сказать. Меленько покивала – дескать, со мной полностью согласна! – и отступила спиной вперед.

Эк ее разобрало!

Это из меня еще ведьма не выветрилась.

Ступенька вниз, другая – наконец соседка нашла в себе силы оторвать от меня взгляд, поспешила вниз по лестнице так шустро, что куда там иным молоденьким.

Я спохватилась, только когда она спустилась вниз почти на пролет.

– Александра Прокоповна!

Тьфу, едрена кочерыжка! Голос опять загудел в тесных стенах, властно заполнил пространство. Я не специально, само собой так вышло. Сработала привычка держать лицо перед ведьмами и селянами!

Зато соседка остановилась, как вкопанная, любо-дорого посмотреть.

Только лицом ко мне поворачиваться боится.

– Александра Прокоповна, – постаралась я добавить в голос ласковости, но по-моему, вышло только хуже. – А припомните, какое сегодня число?

– Так ведь ***, Леночка… – голос соседки ощутимо дрожал.

Твою дивизию, Лена, меняй привычки!

– А что?

– Да так. Ничего! – вкрадчиво-зловеще ответила я, хотя честно старалась говорить просто вежливо, но в присутствии Александры Прокоповны ведьма во мне активизировалась и привычки менять категорически отказывалась.

Месяц. Меня не было дома месяц.

До своих дверей я дошла, размышляя на увлекательнейшую тему: хватит ли остатков магической силы, чтобы уйти с работы по собственному, а не вылететь по статье.

А если добавить к магии коньяк?

А если добыть справку, что лежала в коме с амнезией девять сезонов? Вернее, весь этот месяц.

Не выныривая из бурных волн фантазии, я сунула руку в карман джинсов, достала ключи, открыла дверь, вошла в квартиру…

И только потом сообразила: ключи! Ключи в кармане, в котором их весь этот месяц совершенно точно не было.

Вот это номер.

Интересно, а телефон из небытия я таким же образом вытащить смогу?

Я внимательно изучила джинсы: вид у них за месяц сделался заслуженный, боевой, но пока что не сломленный.

Ну-ка, что тут у нас в карманах?.. Я сунула руку поочередно во все – и ожидаемо нашла во всех карманах полноценное ничего.

Нет, так дело не пойдет.

Какой карман у меня самый любимый? Правый боковой? Отлично, его и проверим повторно.

Я сунула руку в карман. Ну-ка, иди ко мне, мой телефончик!..

В этот раз посыл сработал. Сработал, ну! В руках оказался мой смартфон – выключенный, но с виду целый и невредимый. И магии это действо не потребовало вовсе, кажется, хватило в принципе ее наличия.

Мне захотелось возопить – а что, так можно было?! Вместо этого я торопливо ткнула в кнопку включения, дождалась, пока загорится логотип, проснется операционная система и жадно уставилась на счетчик непрочитанных сообщений… Ничего.

Так. Так… Ну, допустим, понятно – за границу нашего мира сообщения не доставляются. Такой роуминг в перечне услуг моего мобильного оператора точно отсутствует. Но сейчас-то, когда устройство вернулось в зону покрытия родной сети, должны же все уведомления о пропущенных звонках до меня дойти?

Или не должны?

Кто знает, какие тут правила работают?

Кажется, никакие. Что за границу миров попало – то пропало. Жадность – зло. Закатай, Премудрая, губу обратно, и радуйся что телефон вернула!

…а не грусти, что вернулся он без сохраненного журнала вызовов и сообщений.

И, кстати, отвыкай звать себя Премудрой. Даже мысленно.

Всё закончено, Лена. Это больше не про тебя.

Радость, вызванная возвращением ключей и смартфона, почему-то погасла, как экран телефона. Морг – и только черный пустой прямоугольник на месте яркой картинки.

Ладно. Ладно! Подобрать нюни! По плану у меня сейчас душ и завтрак, а там уже сама всем позвоню: и Ляльке, и Сережке, и…

Закончить мысль я не успела – телефон ожил и разразился трелью.

“Сергей” – высветилось имя абонента.

Сердце упало ниже уровня первого этажа и даже ниже домового подвала: мы с братом общались редко, могли по паре месяцев друг другу не звонить. У меня была надежда, что моего исчезновения он не заметил.

– Алло? – неуверенно выдохнула я в трубку.

– Лена?.. Лена, как ты? Ты в порядке? Где ты? Что с тобой случилось? Ленка, я тебе черт знает сколько не мог дозвониться, “аппарат выключен”, а тут оповещение пришло, что ты снова в сети. Ленка, мать твою за ногу, дура ты безмозглая, где тебя носило, мне из полиции звонили, пропала, никому ни слова!

Поток эмоций все нарастал, а я не пыталась ему препятствовать. Молчала.

Я просто не знала, что в ответ сказать. “Я девять сезонов лежала в коме”? “У меня была амнезия, ретроградная, как Меркурий”? “Меня утащили в другой мир на место наследницы могущественной колдуньи”?

– Сережа…

Брат в трубке запнулся о свое имя, замолчал. Я сглотнула сухим горлом: действительно, переживал. Всё это время, пока у меня были увлекательные приключения в другом мире, он здесь не находил себе места.

– Сережа… У меня были неприятности. Я не могу объяснить по телефону.

– Не могла ни позвонить, ни сообщение написать? Лена, я не понимаю! Как так? Мы же семья!

– Сереж, я не могу пока ничего рассказать. Но я действительно не могла о себе сообщить. Давай так: я сейчас разгребу проблемы из-за своего исчезновения, а через неделю приеду к тебе, и мы обо всем поговорим!

Там, в трубке, Сережка немного сердито посопел, но все же выдавил из себя неохотное:

– Ла-а-адно. На следующие выходные жду.

Он нажал отбой, а я с облегчением выдохнула.

При личной встрече объяснить ему, что я не рехнулась и не под дурью всю эту чушь увидела, будет проще. Скажу ему правду, а качестве доказательства просто покажу что-нибудь магическое – и гори оно всё огнём. Пусть как хочет, так и переваривает мои объяснения.

Главное, к выходным придержать хоть какой-то запас силы. А то без доказательств родной брат меня в дурку сдаст от таких откровений.

Осторожно отложив в сторону телефон, словно опасаясь, что рассерженный старший может выскочить прямо из него и задать непутевой сестрице трепку, я, нервно шлепая на ходу комнатными тапочками, ушла на кухню: после тяжелого разговора зверски хотелось пить.

С “пить” наблюдались проблемы: остатки питьевой воды в пятилитровой бутылке, простояв на кухне месяц, доверия больше не внушали. Хотя бы потому, что сама бутылка покрылась изнутри нарядным зеленовато-прозрачным налетом. Можно, конечно, потерпеть и купить воды позже в магазине, но пить-то хотелось сейчас. Был еще вариант прокипятить воду из-под крана – но он тоже включал в себя “потерпеть”.

Да в конце-то концов! Что со мной будет, если я попью сырой водопроводной воды? Пила же я в Темнолесье воду из колодца – и ничего, живая!

Решительно схватив любимую кружку (Беленькая! Гладенькая! Не деревянная! Прелесть какая!), я открыла кран, дождалась, пока “беленькая гладенькая прелесть” наполнится до краев, набрала воды в рот и сделала глоток…

Твою-у-у ма-а-а-ать!

Надув щеки и вытаращив глаза, я чувствовала, как по пищеводу катится вся таблица Менделеева, обогащая меня новыми вкусами и попутно царапая горло.

В палитре впечатлений доминировал хлор.

Осторожно сплюнов остатки воды в раковину, я вылила туда же всё, что осталось в кружке, тщательно ее прополоскала и убрала в сушилку. Что ж. Вывод первый: некоторое время мне следует тщательнее подходить к выбору продуктов – пока не не притупится чувствительность, обострившаяся в Темнолесье. Вывод второй: кажется, пить мне пока что больше не хочется.

Что там у меня было по плану? Вперед, Лена!

Принять ванну. С чувством, с толком – с ароматической солью, расслабляюще-пышной пеной и и маской для волос. Потом нанести на моську крем, и заняться маникюром, вдумчиво попивая из любимой кружки крепкий, душистый черный чай с кусочками манго и маракуйи – какой же это кайф!

Если только сквозь все эти блага цивилизации не пробивается, как запах химической отдушки, стойкое ощущение искусственности, ненатуральности.

Любимая раньше лавандовая соль теперь ядрено воняла ароматизаторами – и под такой аккомпанемент шапка пены доставляла существенно меньше удовольствия. Пена тоже пахла – и тоже резко, чрезмерно. И у маски для волос пробивался какой-то подозрительный душок. От крема на лице, в дополнение к запаху, отравлявщему буквально весь уход за собой, появилось ощущение зуда.

Чай, правда, был таким, как и должно, имел вкус и запах черного чайного листа и экзотических сухофруктов – но его отравляла неубиваемая нотка хлора, привнесенная водой.

Очищенной питьевой водой, за которой я предусмотрительно сходила перед началом процедур!

Кажется, месяц в Премудром урочище сломал Лену.

Мне теперь нужны фильтры в нос, как у мужика из сериала, у которого были проблемы с повышенной чувствительностью обоняния, да?

Два вопроса: где их взять и – а они точно помогут?!

А зубная паста мне тоже сюрприз преподнесет?

Нет, с зубной пастой обошлось без сюрпризов: она честно воняла ментолом и щипала язык, совсем как в детстве.

Тьфу, пропасть!

Я собиралась к Ляльке.

Гора вещей громоздилась на кровати: мне хотелось быть красивой. Хотелось быть красивой до обморока, до обмирания сердца. Хотелось почувствовать, что я снова в цивилизации, в её доступном повсеместном комфорте.

Из одежды на мне были белье, носки да зеленые джинсы, из-за зелени которых мы с Лялькой когда-то до хрипоты спорили в любимом магазинчике на втором этаже торгового центра:

– Виридиан!

– Нефрит!

Ну, а потом её задница в них не влезла, а моя влезла, и всё, понеслась душа по кочкам!

Как мы с ней тогда мирились – мама дорогая! Решили больше так не ссориться, потому что никакого здоровья не хватит, так потом мириться.

Вот в джинсах я была уверена. И в светло-мятных мокасинах, настолько пижонских, что абсолютная непрактичность этой покупки была очевидна еще до, собственно, покупки. А вот с верхом не задалось: я поочередно доставала из шкафа “верхи”, прикладывала к себе – и с досадой отбрасывала.

Рубашки, блузки, футболки оставляли ощущение “типичное не то”.

Топы и вовсе вызывали оторопь. После Темнолесья, с его консервативностью, мысль о том, что я пойду по улице с голым животом, слегка шокировала. Так что пусть топы пока полежат – я к ним потом вернусь, когда опять привыкну.

И, главное, я ведь знала, что хочу видеть сверху.

И у меня даже такое было. Там, в ванной. Бережно развешенное на полотенцесушителе – в отличие от всех остальной одежды, небрежно брошенной как придется.

…собираясь из Темнолесья, я с какой-то маниакальной тщательностью проследила за тем, чтобы уехать в свой мир в том, в чем из него прибыла. Гостемила Искрыча, мечущегося и причитающего, пытающегося собрать мне с собой в дорогу дальнюю узелок, и слушать не стала остановила – зачем? Я не в пустыню еду. Я еду домой. У меня там всё есть. Ничего не взяла. И только от рубашки, вышитой Настасьей-Искусницей для старшего сына, им когда-то давно ношеной, не смогла отказаться.

…после нашей с Ильей свадьбы Настасья и меня своим шитьем оделила, прислала свадебные дары новобрачным. Там такое узорочье было – глаз не отвесть, руки сами тянулись!

Ничего я оттуда не взяла. Не посмела. Она это для невестки шила, для жены своего сына. А я… Не мне это было подарено, словом.

А отдариться, всё же, пришлось: бдительный Гостемил Искрыч и Иван, смекнувший, что я в местном укладе не сильна, в один голос о том твердили, таков, мол, обычай.

Я чуть голову не сломала, всё придумать пыталась, что ей подарить могу такого, чтобы в грязь лицом не ударить, не опозорить ни Премудрое урочище, ни Илью. И с советчиков моих в этом деле толку не было: мой недобровольный заместитель знать не знал, чем хозяйки Урочищ живут, а домовому в голову ничего не шло. Оба на том сошлись, что требований-то на самом деле не много, нет: главное, чтобы подарок из-под моей руки вышел, и чтобы соразмерен был полученному.

От этих утешений я и вовсе чуть не взвыла: ну что я могу такого руками сделать, чтобы по ценности вышивке Искусниц соответствовало?!

Потом разозлилась, потом успокоилась, потом плюнула на всё и решила, что отдарюсь зельем: моими руками сварено? Моими! Ценное? Еще какое: разрыв-цветок все ж таки мне достался, не мытьем, так катаньем, не на поклон – так с бою!

Иван, которому зелье выпало нести и вручать, косился на меня то ли с уважением, то ли с осуждением: мол, уж больно богатый подарок вышел. Я только фыркнула на него тогда да понукнула нести живее.

Нечего. Разрыв-цветок вот он, в горшке на окошке дремлет, встанет нужда – сам себе сварит.

Осознав, что снова уплыла мыслями туда, откуда так стремилась выбраться, я покачнулась. А потом аккуратно повесила в шкаф очередную блузку, прошла в ванную и решительно сняла с полотенцесушителя рубаху из небеленого льна в сложной вязи вышитых узоров по горловине, рукавам и подолу.

Нет уж.

Расстаться с этим – выше моих сил.

Я шла по улице и с трудом удерживалась от того, чтобы поежиться.

Знакомый с детства город не изменился, нет. Скорее, изменил свое отношение ко мне. Раньше он меня словно не замечал, а теперь вот увидел. Всматривался.

Внимание его ощущалось подозрительным прищуром, хмурым и недоверчивым. Давило на плечи. И я очень быстро поймала себя на том, что от этого внимания, недоброго, неласкового внимания ссутулилась.

А поймав – выпрямилась.

Мало ли, кому я не нравлюсь. Это еще не повод, чтобы гнуться.

А что дышится мне в родном мире тяжело – так это от выхлопных газов. Вон, дорога рядом, машины в четыре полосы, а я отвыкла.

А Лялька нашлась без труда, хоть это и странно. “Странно” – потому что она вовсе не дома у себя оказалась. Но стоило мне подумать о ней, представить ее, как свою цель, и от меня словно к ней словно струна протянулась. И пусть вела она не в знакомый адрес, но я пошла по ней, и вышла безошибочно. К обшарпанному подъезду, к замызганной дермантиновой двери, и к Ляльке за ней.

Высокая, смуглая и темноглазая, черные волосы свернуты в узел, в вырезе вырвиглазно-бордового халата – природные богатства. За ее спиной мелькнуло что-то субтильно-мужского силуэта, и тут же сгинуло в недрах квартиры.

Угольно-черная Лялькина бровь поползла вверх:

– Явилась?

Я вздохнула:

– Ага. А ты как, всё прячешься?

Теперь вздохнула и агакнула уже Лялька.

Сидя за столом в прокуренной, умеренно опрятной кухне съемной квартиры, мы с Лялькой взахлеб общались.

– И вот она мне и говорит! “Не буду я тебе помогать в твой мир вернуться, и другим не дам! Не хочу, чтобы мой сын навсегда псом остался!”. Не, ну ты представляешь, а? – разгоняя жестикуляцией табачный дым, я вываливала на голову подруги подробности своих злоключений.

– Да убиться веником, ну, – сердито пыхала Лялька, зажав в пальцах мундштук. – Не, ну жалко мужика, конечно, но он сам вляпался, тебе-то чего из-за его дури пропадать?!

За ее спиной, в общей комнате, снова мелькнула чья-то фигура, но Лялька, не обращая внимания ни на нее, ни на то, как от ее слов виновато вильнул мой взгляд, сердито пыхтела дальше:

– Каждый сам кузнец своей оградки, что сковал – на то пусть и любуется. Мать, конечно, имеет полное право за своего ребенка вступиться, но требовать чего-то от других – не-е-е, шалишь! Ну а ты-то, ты-то ей чего, а?

– Ну а чего – утерлась, сказала “спасибо”, и свалила. Что я ей-сделаю-то, на ее земле, в ее доме… Ну и знаешь, мне бы человека оставить сидеть собакой на цепи совести бы не хватило…

– Дура! – Приговорила Лялька. – И сердце доброе. Через то всю жизнь и страдаешь!

– Да где, где я всю жизнь страдаю?! – я попыталась было возмутиться, но, заметив, как, опасно полыхнули у подруги глаза, сочла за благо сменить тему. – А как вышло-то, что меня тут с собаками… то есть, с участковым искали? Сережка сам мое отсутствие так быстро не заметил бы, ты полицию не любишь, но кто-то же заявление написал? Неужто ты переступила через нелюбовь и заявила?

– А я бы переступила, – сосредоточенно разглядывая мундштук и тлеющую в нем сигарету, хмуро сказала она. – Зря ты обо мне так думаешь. Когда лучшая и, считай, единственная подруга без вести пропала, чего б и не переступить. И заявление мое они бы приняли, и искали бы, как миленькие…

Она выразительно затянулась. Мундштук блеснул на черной полировкой и янтарной инкрустацией, и, разглядывая его – очень эффектный, старый, доставшийся Ляльке по наследству от какой-то из бесчисленных ее бабок, Лялька из-за него когда-то и курить-то начала, как я подозреваю – она выдала:

– Только я знала, что не найдут. Ты когда пропала – дома никого, телефон вне доступа – я карты раскинула. Они мне и показали странное: мол, жива и цела, и все в порядке, но… Далеко. Так далеко, что пути назад и нет. А как это – “нет”? Ну, как-так – “нет”?! Я на семь восьмых цыганка, кроме той прабабки, на которую вся родня кивает, я лучше всех знаю: где есть путь туда, там найдется и путь обратно.

Она сердито затушила окурок в блюдце, а я, сосредоточенно хомяча насквозь химическое затяжное печенье из пачки, старательно не смотрела на нее.

На Лялькину любовь раскинуть картишки и общую страсть прихвастнуть цыганским наследием я всегда смотрела снисходительно, как смотрят на безобидную блажь дорогого человека. А иной раз и высмеивала – когда Лялька начинала слишком уж настойчиво сватать мне свои ритуалы.

Сейчас я на ее месте уже раз сто повторила бы “А я же говорила!”. Лялька была великодушнее – она промолчала.

Хрустнула пробка, и мандариново-оранжевый домашний ликер полился по сомнительной чистоты рюмкам (домовой Премудрых удавился бы на собственной бороде, а не допустил бы таких в доме… Эх, как он там теперь, мой Гостемил Искрыч, как-то у него с Иваном еще отношения сложатся?..)