Текст книги "Ядовитая боярыня"
Автор книги: Дарья Иволгина
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 18 страниц)
Лавр молча кивнул, ожидая продолжения.
Эльвэнильдо собрался с духом и спросил:
– Вот открылось такому иноку о человеке все тайное, а он, инок, взял и соблазнился. И использовал свое знание как-нибудь во вред тому человеку. Разве такого не бывает?
– Если Господь видит, что инок готов соблазниться, то никогда не откроет ему о другом человеке никаких секретов, – ответил Лавр спокойно. – Однако кое в чем ты прав. Часто так бывает, что сидит какая-нибудь гадина и плетет тоненькие сеточки. И смотрит, как попадаются в эти сеточки неповинные люди, как бьются они, стремясь выпутаться, но еще больше увязают. И кажется ей, будто она вершит судьбы всех людей…
– Это ты о ком? – не понял Эльвэнильдо.
– Пока не знаю, – вздохнул Лавр. – На ум пришло… Просто Неделька на такую гадину напоролся и теперь схоронен на большой дороге, у случайного креста…
Пафнутий заворочался в углу, болезненно сморщился, как будто встревожило его что-то, но после опять затих и уставился в одну точку на стене.
– Стало быть, – продолжал Эльвэнильдо, – в христианстве имеется отличная «защита от дурака»…
– Что это? – не понял Лавр.
– Такой термин… Выражение такое. Означает: защитное устройство, чтобы незнающий человек не смог случайно сломать вещь или повредить ее…
– Похоже, – согласился Лавр.
И снова начал читать. Истории обличения преподобным Пафнутием разных тайных грешников с последующим их исправлением звучали монотонно.
Блаженный ловил каждое слово, а Эльвэнильдо, который наконец поверил в то, что находится в безопасности, среди друзей, и руки у него не отвалятся от гангрены, начал постепенно погружаться в сон.
Там, на грани сна и яви, мелькала в его памяти ехиднейшая «Инструкция по написанию чувствительных историй», которую несколько лет назад обсуждали в эльфийских кругах не без возмущения.
В «Инструкции» подробно излагались приметы, присущие типичной девичьей ролевой прозе. Ролевички часто пишут повести и выкладывают их, на свою голову, в интернет.
Обычно это печальная любовная история, отчасти пережитая на игре, отчасти вычитанная из других книг и усугубленная личными пристрастиями. Аналитик приходит к выводу, что это – история печальной любви раненого эльфа и девушки-целительницы из расы людей.
Главный герой должен быть эльфом-мужчиной, насмешничал автор Инструкции…
Да, эльф – это идеальный образ, который можно наделить вашим личным представлением о красоте, доброте, поэзии, душевной чуткости, мужестве, мудрости и всем тем, чего вы так и не нашли в грубом, недалеком животном, гордо именующим себя человеком.
Прекрасный эльф должен быть непременно найден бесчувственным, израненным, очень-очень больным. Его следует умыть, уложить в постель, а затем выхаживать и раскручивать на откровенность. Где лучше всего (для сюжета) нанести герою рану?
«Бейте по рукам!» – дается безжалостный совет.
Цитаты, приведенные в подтверждение этого тезиса, убийственны. О, многостраничные, многокилобайтные рассуждения наивных, ищущих любви девочек-эльфиечек об израненных руках прекрасных эльфов!..
Эльф, битый по рукам, находится в полной власти партнерши. Самое время предаться воспоминаниям о былых страданиях, а заодно зажечь огонечек несбыточной любви.
Ибо никакой любви между эльфом и человеком быть не может. Как говорится, «лучше эльф в литературе, чем вастак под одеялом».
Во всяком случае, для ролевички, которая ищет Истинной Любви.
Эту тему много и плодотворно развивала Гвэрлум, общаясь со своими поклонниками-«хуменами» (то есть, попросту выражаясь, людьми).
А теперь в классическом положении раненого эльфа – «настоящий лесной эльф», Эльвэнильдо. Эльфийка, ухаживающая за ним (а Гвэрлум до сих пор не согласилась с тем, что она человек!), на предлагаемый сюжет не тянет. Никакой болезненной дисгармонии, никакого рокового конфликта рас, который разрывает сердца любящих. Все просто, проще не бывает. Ты морячка, я моряк. Нет уж. С Гвэрлум они побратимы, и точка.
А между тем Эльвэнильдо, как всякий классический страдающий эльф, ранен именно в руки. Бедные запястья, бедные кисти, бедные пальцы. Только вот вспоминать случившееся совершенно не хочется… Хотя по статусу раненому эльфу положено припомнить пару-тройку злобных орков и то, как они его пытали. И так пытали, и сяк. И грубо ржали над его кровью и страданиями.
…А Пафнутий Боровский много лет был игуменом Боровского монастыря, а после основал еще один монастырь, Рождество-Богородицкий, при впадении реки Истремы в реку Протву.
Где текут эти спокойные реки, вбирающие в себя отражения тихих лесов, летом зеленых, зимой белоснежных, пышных? Как пахнет на их берегах? Какие птицы поют там по утрам, какие звери рыскают между стройными стволами? И далеко, далеко разносится колокол…
Эльвэнильдо заснул.
Глава 7
Судьба Елизара Глебова
Время Иоанна Грозного было, помимо всего прочего, эпохой «господства копейки» – единой для всего Российского государства монеты. Эти деньги были введены в оборот матерью малолетнего царя Ивана IV, Еленой Глинской и, с разными переменами, сохранились до времен Вадима со товарищи. Всадник с копьем, изображенный на монете, – Святой Георгий Победоносец, охранитель царства Московского, – дал имя всей монете. Почему не сам всадник, почему только его копье – остается загадкой. Может быть, потому, что власть денег больно жалит руки… Потому что те, кому деньги не указ, говоря о монетах, поминали не копье, а как раз всадника: так, блаженная Ксения Петербургская (долго еще ждать ее рождения, целых три века!) называла мелкие монеты «царем на коне».
Иные сугубо благочестивые люди полагали, что брошенная в грязь копейка является богохульством, ведь на ней изображен святой!
Это, конечно, не так, поскольку изображение святого на монете не является иконой: икона всегда надписана и освящена. Но все-таки деньги в грязь бросать остерегались.
Тем более что не такая уж малая была монета – копейка. Существовали еще полкопейки, именуемые «денгами» и полушки – четверть копейки. И были они серебряные. Заготовками для копеек, денег и полушек служили расплющенные обрубки серебряной проволоки.
Забавные, неровные, с растопыренным коньком и всадником, похожим на деревянную игрушку, эти кружочки послужили причиной гибели целого семейства.
Все нашли в подвале глебовского дома по услужливому доносу: и заготовки, и штампы, и фальшивые монетки… Заготовка была не серебряная, а оловянная.
Колупаев злобился, допросы вел сурово, доказательства представлял стремительно, одно за другим. Глебов, едва очухавшись от побоев, только моргал, глядя, как перед ним на стол выкладывают улики.
Потом глухим голосом спросил:
– Где это нашли?
– У тебя в подвале, – сказал Колупаев. Устало сморщился. – Надоел ты мне, боярский сын Глебов. Тебя за руку поймали – что ты молчишь?
Глебов действительно долго молчал, все смотрел на бессловесные, но такие красноречивые предметы, которые обрекали на смерть и его самого, и всю его семью с домочадцами.
Потом сказал только одно:
– Женщин пощадите.
И больше не проронил ни слова.
* * *
Назар Колупаев был вовсе не зверь, как это могло бы показаться, но вполне исполнительный государственный чиновник. Превыше всего, в том числе и чистоты собственных рук дорожил он царским интересом.
Однако детей Глебовских он действительно решил пощадить, отправив обоих в разные монастыри.
Мальчика четырнадцати лет стало возможным отвести от расправы по малолетству. Колупаев велел призвать к себе Севастьяна Глебова сразу после обеда, что и было исполнено. От сидения в застенке Севастьян успел запаршиветь – произошло это на удивление быстро, – и теперь сонно чесал себе руку, пока Колупаев его рассматривал, задумчиво покусывая губу.
Затем Назар вдруг воспрял и гаркнул:
– А ну, прекрати чухаться!
Подросток замер, удивленно поднял подбородок и спросил:
– А ты кто, дяденька?
– Ты знаешь, что случилось? – в ответ проговорил Колупаев.
– Ночью всех схватили воры и били для чего-то, а после здесь заперли, – простодушно ответил мальчик.
– Ты в уме повредился? – осведомился Назар.
Севастьян покачал головой, медленно, с достоинством. Однако то, что он так запачкался и пошел коростой, говорило о многом. Назар обладал немалым опытом в наблюдении за узниками и понимал: чем быстрее человек делается грязен телом, тем скорее сломается и его дух. Странно, что мальчишка оказался таким хлипким.
– А где тятенька? – спросил Севастьян.
– Вас не воры взяли, – заговорил Колупаев, пропуская мимо ушей последний вопрос арестанта. – Ты в царском приказе, а взят твой тятенька по обвинению в изготовлении фальшивых копеек.
– Нет! – вскрикнул Севастьян. – Этого быть не может!
Назар почувствовал, как в нем шевельнулась жалость.
– К тебе отец был добр, – молвил он, – и слуг, говорят, не обижал, но богатство его – от воровства, а воровство государь велел наказывать. Понимаешь меня?
Севастьян тихо сказал:
– Я, дяденька, сяду. Что-то меня ноги не держат.
И действительно уселся на скамью, запустив в волосы обе руки и терзая себя беспощадно. Колупаев молча следил за ним.
Наверное, красивый был подросток. Ловкий и уверенный в себе. Такие очень быстро превращаются в развалину.
Впрочем, если сделать все по закону, то жить ему осталось очень недолго.
А если не все по закону…
Объявить слабоумным? Малолетним? Годика бы на два был помоложе…
Кроме всего прочего, у Елизара Глебова остался старший брат на Москве – об этом ведь тоже забывать не следует. Мало ли как судьба кинется…
Севастьян вздыхал на скамье, а после вдруг вскинулся:
– Но как же матушка, сестрица?
– Вспомнил, – вздохнул Назар. – Плохи дела, Севастьян. Твой отец всю семью своим неразумием погубил. Может быть, ты расскажешь, с кем он «блины» пек, и кто ему привозил оловянную проволоку?
– Нет, – ответил Севастьян. – Знал бы – и то не сказал, а я ведь ничего не знаю.
Теперь он выпрямился и спину держал с некоторым достоинством. Чумазый, испуганный, но вполне владеющий собой. «От неведения так перепугался, – сообразил Назар. – Думал, воры их похитили, за сестрицу и матушку беспокоился…»
А вслух проговорил:
– Положим, лет тебе двенадцать…
– Четырнадцать, – поправил мальчик.
– Двенадцать, – с нажимом повторил Колупаев. – Положим.
На грязном лице блеснули светлые глаза.
– Это ты, дяденька, спасти меня от смерти, что ли, надумал?
– Не твое дело, щенок… – Назар принялся расхаживать по комнате. – Я приговор объявлю завтра утром. Тебя под охраной отправят в Волоколамский монастырь. Там пока поживешь.
– Пока – что? – уточнил Глебов-младший.
Колупаев уселся на скамью перед узником, посмотрел ему в глаза и сказал, точно взрослому, ровне:
– У меня свои соображения имеются, Севастьян, а пока что ты запомни, что я велел сказать, будто тебе двенадцать лет и тебе по малолетству за родителя отвечать не придется. В монастыре поживешь до тех пор, пока постриженье не примешь. Либо пока судьба иначе не повернется…
– А как она может повернуться? – спросил мальчик. Он тоже говорил так, словно был Колупаеву ровней.
– По-разному, – вздохнул Назар. – Очень различно… У тебя, Севастьян, дядя в Москве. Может быть, он за тебя заступится.
– Как же! – фыркнул мальчик. – Станет он! Рад-радешенек, что младший брат попался на таком скверном деле… Да только все это вранье, дяденька, ты попомни мое слово. Не мог мой отец такой глупостью заниматься.
– Нет, Севастьян, – твердо и грустно ответил ему Назар Колупаев. – Дело доказанное. Да и Елизар Глебов не отпирается. В родном отце трудно сомневаться, да ты и не должен этого делать. Отца нам почитать велено любого, даже вора…
Севастьян вскочил.
– Не называй моего отца вором! – вскрикнул он, разом позабыв о том, где находится.
Колупаев насмешливо прищурился.
– Ты на меня не кричи, Севастьян, я твою жизнь сейчас в пальцах держу – чуть сильнее сожму, – он действительно стиснул кулак, – и нет Севастьяна Глебова…
– Делай что хочешь, – сказал Севастьян.
Колупаев махнул стрельцам:
– Уведите.
И мальчишку увели, чтобы спустя час, переоблачив в черную одежду, вывести из приказа и в телеге увезти в сторону Волоколамского монастыря. Телегу сопровождали два конных стрельца. При них ехал документ с предписанием: содержать узника строго, но без жестокости, имея в виду возможное его освобождение, равно как и возможное постриженье.
Одной заботой меньше стало у Назара, и он отправился отдыхать – завтра предстояло публичное наказание Елизара Глебова и его жены.
* * *
Бить фальшивомонетчика кнутом предполагалось при многих людях, в день торговый, водя по всему городу.
Смотреть собралось множество народу. Кое-кто в толпе поговаривал, что наказывают Глебова напрасно, по ложному обвинению, но большинство откровенно злорадствовало.
– Я этого не понимаю, – говорил Вадим Флору, – как такое возможно? Они ведь его уважали, при встрече шапку снимали… Неужели никому не жаль человека?
– А тебе его жаль? – спросил Флор.
Вадим пожал плечами.
– Я с ним знаком не был, но вообще, конечно, человека жалко. Я бы лучше не пошел. Противно как-то смотреть, как других мучают.
– Смотри, смотри, можешь многое увидеть, – подбодрил Флор. – Спасти Глебова нам не удастся. Да и нужно ли это – спасать его? Не он ли Недельку нашего убил, даже не поморщился!
– Все равно. Звериный обычай какой-то, – сказал Вадим.
Харузин стоял тут же, в толпе. Дома остались только Наталья и беспамятный Пафнутий.
Гвэрлум рвалась пойти посмотреть на казнь. Она как черный эльф просто обязана была это увидеть! Тем более что и сама перенесла немалые страдания в застенках по ложному обвинению. И выстояла, никого не выдала.
Колупаева она вспоминала нечасто, но без ужаса и ночных вскрикиваний. Он представлялся ей чем-то вроде качественного орка. За хороший отыгрыш ненавидеть не полагается. Что, не случалось разве, чтобы два игрока, чьи персонажи по игре поубивали друг друга, по жизни сделались друзьями? Очень даже случалось!
Конечно, ни о какой дружбе с Назаром речи не шло, но то, что оба они классно сыграли в единой игре, а как-то объединяло…
Но Лаврентий справедливо полагал, что незачем Наталье лелеять эти черные настроения и рваться глазеть на казнь. И поручил ей сидеть при беспамятном Пафнутии. Вот уж кого требовалось оставить дома под хорошим приглядом. Как бы парень окончательно не утратил рассудок!
И Гвэрлум осознала в себе целительницу и милостиво согласилась пожертвовать собой и выхаживать бедного Пафнутия. Когда друзья уходили из дома, Наталья с блаженным угощались киселем. Гвэрлум рассказывала Пафнутию содержание книги «Черный эльф» писателя Сальваторе, а тот, радостно улыбаясь и с готовностью дивясь диковинным нравам, описанным в книге, кивал и ахал.
Друзья стояли на торговой площади и ждали, когда приведут осужденных. После кнута предполагалось подвесить Глебова за ребро и так оставить, пока он не умрет. Жене его отрубят голову.
Эльвэнильдо испытывал животный ужас при одной только мысли о предстоящем. Вадим может сколько угодно ужасаться «варварским нравам» эпохи, но разве наша эпоха – менее варварская? Что там насилие по телевизору. В кино все это выглядит эстетизированно, в реальной жизни все по-другому. Если пользоваться терминологией Лавра, в кино все «душевно», эмоционально, а в жизни – «телесно», плотски.
Просто два куска мяса дубасят друг друга и взаимно портят туловища. С соответствующими звуками и запахом.
Впрочем, как-то раз по телику показывали пленку, найденную у террористов. На пленке были засняты самые настоящие пытки. Кому-то отрубили палец, кому-то ухо. Телеведущая попросила удалиться из комнаты беременных женщин, нервных и детей. Естественно, никто не удалился, все с замиранием ждали зрелища.
Увидели. Эльвэнильдо поразился именно отсутствию эстетизма. Киногерои страдают очень выразительно, но совершенно иначе. Реальный человек в реальном страдании отвратителен.
От этих мыслей Харузину было стыдно. Он должен думать как-то иначе.
И он честно попытался думать «иначе», но вышло еще хуже: вспомнил, каким хорошим хозяином был Глебов, какой он спокойный, красивый человек. Слезы сами собой брызнули из глаз. Хорошо еще, что в эту эпоху плачущий мужчина может не стыдиться.
Вадим покосился на товарища, но ничего не сказал. «Лесному эльфу» разрешено быть чувствительным, тем более что он еще не до конца оправился после ареста.
Флор, разбойничье дитя, внимательно следил, не покажется ли осужденный. Что-то он предполагал увидеть в том, как будет держаться Глебов перед казнью. Лавр выглядел сосредоточенным, серьезным.
Наконец послышались крики, которые начали медленно приближаться.
Толпа всколыхнулась: «Идут, идут!» Рядом вытягивали шеи, сильно запахло потом – народ разволновался, а качественных дезодорантов еще не изобрели.
Кнут, главное орудие палача, состоял из рукоятки, толстой, деревянной, довольно длинной. К ней прикреплялся упругий столбец из кожи, длиной в два с половиной локтя, с кожаной петлей на конце. К этой петле привязывался хвост из широкого ремня толстой сыромятной кожи, согнутой вдоль – так что получается нечто вроде желобка – и так засушенной. Конец этого хвоста был заострен. Он был твердым, как кость, а при ударе рассекал кожу и вонзался в тело.
У палача имелось под рукой несколько таких кнутов, потому что от крови ремень размягчался, и приходилось менять кнут.
Показалось несколько стрельцов и с ними Колупаев, красномордый, с ярко горящими зелеными глазами. Он страдальчески скалил зубы в неестественной улыбке, пот градом катился по его лбу. За ним сразу ступал Глебов в рубахе без пояса и босой. Он не смотрел по сторонам – щурился на небо и выглядел так, словно глубоко о чем-то задумался. Его жену, простоволосую, в длинной рубахе, тащили следом двое стрельцов. Палач с помощником выступали последними.
На торговой площади шествие остановилось.
По приказу Колупаева Глебов стянул с себя рубаху и оглянулся на палача. Помощник, дюжий детина, приблизился к нему с веревкой и, усевшись на корточки, стянул ноги осужденного. Затем, выпрямившись, пошарил глазами по толпе.
– А есть ли кто охочий пособить? – крикнул он, высматривая, не найдется ли добровольный помощник.
И таковой действительно нашелся. Какой-то рослый молодец, браво расталкивая прочих плечами, выбрался вперед. Харузин посмотрел на него с ужасом.
Красуясь, молодец поклонился осужденному и палачу.
– Дозволь помочь, – молвил он былинно и огладил бороду.
Глебов по знаку палача подошел к этому парню, который тем временем повернулся к нему спиной и принялся корчить забавные гримасы зрителям, и неловко ухватил его руками за шею. Помощник палача, взял за конец веревки, которой связал ноги осужденного, сильно дернул и поднял Глебова в воздух.
Наступил самый торжественный момент. Палач отбежал на несколько шагов. Держа кнут обеими руками над головой, он с громким криком приблизился к Глебову и опустил кнут на его спину.
– Искусно бьет, – отметил какой-то человек в толпе рядом с Харузиным. – Гляди, на тело только хвост кнута ложится… И полосы ровно ложатся, не пересекаясь…
Глебов только ахнул от первого удара, а от второго принялся мычать и так мычал не переставая, пока не осип и не замолчал. Теперь кричала только плоть, с каждым ударом рассекаемая почти до костей.
Удары наносились с большими перерывами. Палачу подносили квас, чтобы он мог освежиться. Выпив, он благодарил и обтирал лицо платком.
Пока палач отдыхал, помощник опускал веревку, и осужденный провисал до земли. Добровольный помощник крепко держал его за руки, потому что сам осужденный уже не мог достаточно сильно сцеплять пальцы на запястьях.
– Он забьет его до смерти? – спросил Вадим у Флора. – Как это у вас обычно делается?
– По-разному… Скорее всего, нет. Палач слишком хорошо знает свое дело. Глебов доживет до повешения.
Харузин был очень бледен. Его тошнило, и он стыдился этого еще больше, чем собственной сентиментальности. «Может быть, не думать о нем как о человеке? – размышлял он, лихорадочно соображая, как не опозориться прилюдно. – Представлять себя в кинотеатре…»
Но абсолютная подлинность, некрасивость зрелища разрушала все его попытки перевести страшные впечатления в плоскость искусства.
Вадим, краем глаза наблюдая за Эльвэнильдо, стыдился другого – собственной бесчувственности. Будучи здоровым и сильным молодым человеком, он обладал прекрасно развитым инстинктом самосохранения. И этот инстинкт не допускал в глубины Вадимовой души всю ту жуть, что сейчас разворачивалась перед его глазами.
Флор становился все мрачнее.
После перерыва пытка возобновилась. Палач сделал еще несколько ударов, затем аккуратно стер с кнута обрывки кожи и кровь, помял жесткий хвост пальцами, покачал головой и взял свежий кнут. В израненной развороченной плоти мелькнуло что-то белое – кость!
– Сколько уже ударов было? – спросил Флор.
Лаврентий тихо ответил:
– Двадцать.
Палач тем временем дал знак опустить Глебова на землю и занялся его женой.
Длинную рубаху на женщине разорвали и спустили ее до пояса. На мгновение мелькнуло тело, очень белое, с увядшей грудью, перед глазами зрителей метнулось лицо, совершенно неживое, с нарисованными, казалось, глазами и приклеенным черным ртом. Она обвисла на спине помощника и, когда ее также подняли в воздух, чтобы начать наказание, громко, отчаянно закричала. У зрителей заложило уши.
– Я больше не могу, – сказал Харузин. – Ребята, я домой пойду.
Лавр схватил его за руку.
– Останься.
– Мне плохо, – пробормотал Эльвэнильдо.
Лавр молча перевел взгляд на осужденных. Услышав крик жены, Глебов зашевелился на земле. Кровь, заливавшая все вокруг него, захлюпала. Глебов явно пытался встать. Ему никто не препятствовал.
Второй удар вызвал новый резкий вопль, а затем вдруг все стихло. Тело женщины неестественно обмякло и провисло. Помощник палача выпустил веревку, добровольный подручный из толпы разжал пальцы женщины, впившиеся ему в ворот рубахи, и тело жены Глебова упало на землю рядом с бессильным мужем.
Она была мертва. Второй удар кнута переломил ей спину.
Глебов с трудом протянул руку, ощупал лежащую рядом – его пальцы провели по ее щеке, стерли с нее слезы и кровь.
Когда палач вновь начал поднимать Глебова для новой пытки, тот вцепился в растрепанные волосы жены, и вместе с осужденным мужем потащили вверх и убитую супругу.
Еле высвободили пальцы. Несколько волосков остались у Глебова в руке, и все время наказания он тискал их, как будто хотел найти в них защиту и утешение.
Как и предполагал Флор, палач хорошо знал свое дело, и после тридцати страшных ударов Глебова, еще живого, потащили на виселицу.
– Пойдем домой, – решил Флор. – Довольно с нас на сегодня. Обычно фальшивомонетчикам заливают в горло расплавленный металл.
Харузин зажал ладонями уши.
– Ребята, мне никогда в жизни еще не было так страшно, – признался он. – Даже когда меня убить хотели.
– А каково Колупаеву, – сказал Вадим, – ведь он такие вещи учиняет раз в полгода по собственной инициативе.
– Колупаев – государственный человек, – неожиданно вступился за приказного дьяка Лавр. – Он это не своей волей делает, но как бы по послушанию.
– Слушайте, – медленно проговорил Харузин, отнимая ладони от ушей, – а если Колупаев ошибся?
Они пробирались домой сквозь возбужденную толпу. Люди валом валили смотреть на казнь. Кое-кто, не скрываясь, злорадствовал. Кто-то вздыхал и крестился. Были и такие, что испытывали лишь любопытство. Смерть обладает удивительным свойством завораживать людей. И страшно, и глаз не отвести.
Харузину никто не ответил. Было совершенно очевидно, что Назар на сей раз абсолютно прав. Фальшивомонетчик уличен и осужден. Никаких судебных ошибок.
Жалеть его, вроде бы, не с чего. Недельку бы пожалеть, злодейски и коварно убиенного!
И все-таки жалость острыми крючьями терзала душу Харузина. И ничего с этим он поделать не мог.
– Со слугами что будет? – спросил он.
– Накажут кнутом, – ответил Флор. – Обычно так делают. За пособничество. О слугах ты позабудь, Харузин, эти люди погибли по вине Глебова, и нам их не вызволить. Он и тебя едва под кнут не подвел, еле удалось Колупаева уговорить, чтобы выпустил…
– Да знаю уж, – проворчал Харузин. – А еще раньше вы меня под тот же кнут подвели, когда к нему в дом внедряли.
– Никто не знал, что так повернется, – сказал Вадим. – Все ведь обошлось, Серега.
– Ну да, – сказал Харузин. – Обошлось.
И тяжело вздохнул.
Он думал о детях Глебова. Что с ними теперь будет?
* * *
Мальчик Животко бродил по Новгородским лесам, как бы на границе между прежним своим скоморошьим житьем и новым, пока еще непонятным. На море он ходил с Флором Олсуфьичем, но на море ему не понравилось – много работы и слишком опасно кругом. Торговое дело тоже не очень его привлекало. В прислуги идти – так придется день-деньской трудиться. Может, в монахи податься? Эта мысль представлялась привлекательной, но монахи на Руси тоже много работали…
Пока что решил Животко побродить в одиночестве да подумать над своей грядущей судьбой в покое, чтобы ничто не довлело. Обзавелся он длинным ножом – стянул в одной деревне. Это на всякий случай.
Драться мальчик умел, хотя не любил. Была у него еще праща – умение древнее, почтенное со времен царя Давида, известного своей кротостью – как о том в псалмах поется.
Съестной запас у Животко был, правда, более чем скуден: десяток хлебных корок, выпрошенных в одной деревеньке.
Но лето – пора благодатная, лес сам человека кормит, стоит только попросить да поклониться – тут же найдутся и грибы, и ягоды, пусть пока недозрелые, но бодрящие, кислые.
Ни мгновения не пожалел Животко о том, что не задержался у Флора, в прохладе, а выбрал пока что бродяжнический путь. Знал: и вернуться к Олсуфьичу в Новгород может он в любой момент, дорога не закрыта.
К одиночеству Животко привык и не боялся его. Напротив. Внешняя тишина проникала в его душу, утихомиривала внутренний шум, который непрерывно гудел в сердце у мальчика, наполняя его тревогой.
Он ждал: пока Бог пошел ему знак и укажет верный путь. И дождался.
Как-то утром, сидя на обочине дороги и размышляя о разных отвлеченных предметах, по обыкновению многих бродяг, Животко услышал стук копыт. Привычно приник к земле, скрываясь за кустом. Неизвестно еще, кто на большой дороге повстречается – лучшее поостеречься да последить за путниками из надежного укрытия.
Вскоре показались два стрельца и за ними – телега, запряженная одной лошадкой, которой правил сонный щуплый человечек неопределенных лет.
А на телеге сидел, поджав под себя ноги, мальчишка – вроде самого Животко – в пыльной и рваной черной одежде. Животко видел, как тот то сжимает, то разжимает пальцы, словно примеривается, не сжать ли кулак и не хватить ли возницу по жилистой шее. Потом мальчик вдруг начал озираться по сторонам – видать, звериным чутьем, какое бывает иногда у детей и пленников, уловил чужое присутствие поблизости. И на мгновение Животко встретился с ним взглядом. Мальчик на телеге вздрогнул всем телом, когда придорожный куст неожиданно посмотрел на него человеческими глазами, блестящими и любопытными. Губы пленника шевельнулись. Животко показалось, что он произносит: «Помоги!»
Не раздумывая, Животко положил камень в сумку пращи, размахнулся – и возница, без единого вскрика, повалился под колеса телеги. Камень угодил ему прямо в середину лба.
Телега запнулась и остановилась, лошадь перепугано заржала, а стрельцы, не сразу поняв причину переполоха, чуть помедлили, прежде чем повернуться.
Это мгновение и решило исход дела.
Мальчишка, сидевший на телеге, моментально спрыгнул на землю и устремился в лес. За ним поскакали стрельцы, опустив пики, однако паренек уже ворвался под защиту деревьев. Волей-неволей охранникам пришлось спешиваться – а это был выигрыш еще нескольких секунд.
Черная фигура быстро мелькала между стволами. Животко выскочил на пути беглеца, быстро сунул ему в руку кинжал и отскочил, как ошпаренный.
Он ощутил прикосновение чужой ладони, шершавой и твердой. Мальчик не проронил ни звука. Метнувшись в сторону, он притаился за упавшим стволом. Животко, нарочно шумя, побежал в другую сторону.
Вскоре он услышал то, что и рассчитывал: тяжело сопя и с хрустом переламывая сапогами сухие ветки, за ним гнался рослый мужчина с пикой в руке.
Животко раскрутил пращу, стоя на вершине маленького холмика, и камень просвистел возле виска одного из стрельцов, больно чиркнув того по уху. Он вскрикнул и схватился за щеку.
– Проклятье! Разбойники! – закричал он. – Онфим, беги с того боку!
И показал рукой.
Второй камень разбил ему переносицу. Животко свистнул, с удовольствием услышав, как отзывается ему эхо, и перебежал на новое место.
Но погони больше не было, и ничьи голоса в лесу не перекликались. Стояла тишина. После короткого недоуменного молчания вновь начали петь птицы. Казалось, можно расслышать, как облака проплывают по небу, высоко над вершинами деревьев.
Животко покрутил головой. Никого и ничего. Он сделал несколько шагов и вдруг споткнулся о лежащее тело. На мягком мху, как на постели, спал рослый мужчина, а из его груди росла рукоять кинжала. Животко наклонился, потянул за рукоять – кинжал хороший, жаль с таким расставаться.
И тотчас словно бы из-под земли перед ним вырос мальчик в черной одежде.
Животко невозмутимо вытащил кинжал из груди убитого и выпрямился.
– Хорошо бьешь, – сказал он одобрительно.
– А ты хорошо кидаешь камни, – ответил мальчик.
Они помолчали немного, разглядывая друг друга.
Потом Животко деловито сказал:
– Уходить нам надо отсюдова. Как бы не хватились тебя.
– Меня нескоро еще хватятся, – сказал чужой мальчик. – А ты обоих убил?
– Не знаю, – Животко пожал плечами. – Когда еще они очнутся… Камни больно бьют.
– Ладно, – решил мальчик, – идем.
Он протянул руку, желая забрать кинжал. Животко отпрянул.
– Нет, это мое, – сказал он.
– Дай, – настойчиво потребовал мальчик.
– Нет, – повторил Животко.
– Меня убьют, – сказал мальчик. – Дай мне кинжал. Я умею драться.
– То-то ты попался, – язвительно проговорил Животко.
– Тогда я не был готов. Они ночью напали.
– Всегда нужно быть готовым, – назидательно сказал Животко. – У меня отца убили, знаешь?
– И у меня, – сказал мальчик. – Тебя как зовут?
– Животко.
– Это не имя, а прозвище.
– А имени нет пока. Нужно в церкви Божьей окреститься, тогда и имя будет. А пока я вот странничаю и думаю, думаю…
– А я – Севастьян Глебов, – объявил мальчик.
Животко отскочил от него, будто ожегшись. Мальчик прищурился:
– Ты что?
– Не твой ли отец моего убил?
– А кто был твой отец? – спросил Севастьян.
– Скоморох, – признался Животко.
– Мой отец в жизни не убивал людей за просто так, – убежденно проговорил Севастьян. – Может, и вовсе не убивал, я ведь не знаю… Его по оговору взяли и убили в Новгороде. И матушку…
