355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Дарья Иволгина » Ядовитая боярыня » Текст книги (страница 1)
Ядовитая боярыня
  • Текст добавлен: 6 октября 2016, 19:26

Текст книги "Ядовитая боярыня"


Автор книги: Дарья Иволгина



сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 18 страниц)

Дарья Иволгина
Ядовитая боярыня


Глава 1
На большой дороге

Напрасно иной раз рассуждают, будто лето на севере – это как зима на юге, только снегу меньше. Северное лето хоть и короче, но все в нем насыщенно: и краски, и запахи. Небо – ярко-синее, полное света, цветы – пусть маленькие, но яркие, с сильным запахом, а плоды… Да, плоды, конечно, кислые, зато сколько сил дают они человеку!

Как-то знакомый попросил Вадима показать ему – какова на вид ягода морошка. Морошка в Ленинградской области почти не водится, но тут повезло – обнаружилось нечто зеленое, мятое, на зубах хрустящее. Раскусив ягодину и ощутив ее уксусно-кислый вкус, этот человек изумленно воскликнул: «Так вот о чем просил умирающий Пушкин?!»

Нет, конечно, не о такой ягоде вспомнил великий русский поэт, когда в печальный час захотел полакомиться морошкой… А о такой, которую находили в Новгородских лесах за четыреста лет до вышеописанного разговора между Вадимом Вершковым и тем его случайным знакомцем.

Все это – северное лето, с его мягкими мхами и свежими, чистыми ароматами.

Новгород, озаренный ярким солнцем, приободрился более обыкновенного. Белобокие его церкви и богатые дома весело смотрелись в фиалковые воды Волхова, в гавани ждали новых торговых судов. В доме Флора народу стало поменьше: уехал в свой монастырь брат Лаврентий, отбыл по купеческим делам англичанин Стэнли Кроуфилд, подался бродяжить старый скоморох Неделька.

Флор днями пропадал в гавани, готовил к плаванию свой корабль «Святая Анна». Хотел в этот раз доехать до Брюгге, удивить «лютеров» русскими соболями и навезти оттуда хорошей стеклянной посуды, какую делают в Венеции, в сказочном городе Веденце. То и дело думалось ему о Наталье Фирсовой, которая называла себя странным именем Гвэрлум. Нелегкая ей выпала доля. И все-таки оставалась она милой.

Объявлять о своих чувствах ни Флор, ни Наталья не спешили. Только в груди теплело, когда виделись, а все прочее время как будто тлел в душе огонек.

Гвэрлум сидела в доме Флора, мечтала, даже сочинять стихи пробовала, но без компьютера ей плохо думалось. А ее побратим, «лесной эльф» Эльвэнильдо, он же Сергей Харузин, с завидной легкостью разобрал мудреное древнерусское письмо и теперь целыми днями увлеченно читал какие-то «божественные книги», благо других не водилось – не только в доме Флора, но и вообще по всей Руси великой. Увлекало там что-то «лесного эльфа».

Вадим то вместе с Флором возился на «Святой Липе», то Наталью, как умел, разговорами развлекал, а сам все думал мучительно: «Найду ли я себе место в этой новой жизни? Неужели не отыщется способ вернуться обратно, в Санкт-Петербург, со всеми его экологическими язвами и социальными проблемами? Хочется, знаете ли, язв. Прежде у нас все Серега Харузин томился, о диванах рассуждал – что не встанет с них вовек – а теперь и меня тоска разобрала. До самых печенок проела. Чужие мы здесь все-таки, хоть это и Россия».

Мучительным было также ощущение собственного невежества. И ведь подумать только: когда в беспечные детские годы читали учебник по истории кое-как, а экзамен сдавали по шпаргалке, думать не думали, что знания эти окажутся жизненно необходимыми! И вот теперь страдай, вспоминай: когда в Новгороде была эпидемия (и, кстати, эпидемия чего – чумы или оспы)? Когда Иван Грозный, за свою жестокость прозванный Васильевичем, утратил рассудок и начал казнить своих верноподданных налево и направо, точно собак? Митрополита, кажется, какого-то придушил… Какого митрополита? Может, патриарха? Боже, помоги моему невежеству! Не пора ли эмигрировать из Новгорода в Англию? Не напрячь ли на эту тему Кроуфилда?

«И, кстати, господин Вершков, – издевался над собой Вадим, – как там, в Англии? Генрих Восьмой, Синяя Борода? Мария Кровавая? Или умница Елизавета? Кстати, насчет Елизаветы, она ведь тоже головы рубить была горазда… Уолтера Рэли, кажется, казнила. И еще кого-то… Вспомнить бы, кого и когда. И за что».

В общем, везде страшновато. Хоть и считается, что эпоха Возрождения в самом разгаре, а жить в шестнадцатом веке опасно. Лучше пока сидеть на месте и внимательно смотреть по сторонам. Ждать признаков надвигающейся грозы и при первых же приметах глобального неблагополучия действовать по обстоятельствам.

Однако обстоятельства вновь принялись выкидывать коленца, так что стало умному и предусмотрительному Вадику Вершкову не до глобальных исторических прогнозов.

* * *

Июньские вечера – синее и тихое время. Хоть и шумит гавань, кричат люди, стучат доски, и визжат пилы, падают с грохотом на настил мешки, – а все равно тишина «громче». Скоро «Святая Анна» выйдет в море, сменит одну стихию на другую. Может, и Вершков с кораблем уйдет. Надоело на берегу топтаться. Море – мудрый советчик, говорят здешние мореходы, оно подскажет, как быть и что делать. Если, конечно, решение вообще существует.

– Эй, Олсуфьич, – обратился к Флору один немолодой человек в мятой рубахе навыпуск, без пояса. Выглядел он так, словно пил не просыхая уже много недель, хотя держался прямо и разговаривал твердо. – Не ты ли у себя в доме скомороха кормишь?

– Я, – сказал Флор. – Тебе что за печаль?

Человек задумался, поскреб неопрятную, скомканную бороду. Несколько раз переступил босыми ногами.

– Мне-то печали нет, – сказал он после долгой паузы, – да и скомороху твоему теперь тоже. А тебе, возможно, и есть.

Флор поднялся, перешагнул через доски и приблизился к человеку. Тот чуть отступил назад, словно испуганный грозным видом Флора, но затем вскинул голову и ответил «медвежонку» прямым взглядом.

– А у меня какая печаль? – спросил Флор и тряхнул его за плечо. – Да проснись ты!

– Третью седмицу страдаю, – невнятно молвил человек. – Не отпускает меня бес, пью.

– Ну так говори же, бес, с какой дурной вестью пожаловал! – настаивал Флор.

– Нашли скомороха твоего, – сказал человек. – Может, твоего… Это поглядеть надо. Только поскорее, пока не закопали. Их ведь знаешь, как закапывают? Без отпевания… И лежит он не в церкви Божьей, а на перекрестке двух дорог. Кривлялся старик – вот и докривлялся…

Флор сжал кулак и занес его над пьяницей. Тот покорно зажмурился, втянул голову в плечи, ожидая удара по темечку.

– Я ведь не от себя говорю, – пискнул он, – от людей…

– От каких людей? – гневно вопросил Флор.

– А от тех, что на перекрестке стояли и на мертвое тело глядели. Вот, говорят, скакал скоморох и кощуны рассказывал, а теперь лежит тут онемевший и будет погребен без церковного напутствия… Бренна, говорили они, человеческая жизнь, – ведь и покаяться, греховодник, не успел, настигла его злая судьбина.

– Далеко ли это место отсюда? – спросил Флор, убирая кулак.

Каким-то шестым чувством человек почувствовал, что угроза быть прибитым миновала, и открыл глаза.

– Полдня верхом, – ответил он. – В архангельскую сторону. Только поспешить надобно, покуда старика-то твоего не закопали.

– Да откуда ты знаешь, что это именно мой старик? – Флор в отчаянии переглядывался с Вершковым, как будто тот мог ему чем-то помочь. Вершков изо всех сил делал сочувственное лицо.

Неделька подолгу жил у Флора, а на время отлучек Флор оставлял на его попечение свой дом. И нерадивый помощник Недельки, его ученик и приемыш, подросток Животко, всегда вместе со стариком гостевал в доме Флора, а в последний раз ходил с Олсуфьичем на «Святой Анне».

– А люди сказали, что твой, – отозвался пьяница. – Дай мне грош, мне выпить надобно.

– Ничего твой бес от меня не получит, – твердо молвил Флор. – Животко не нашли?

Человек опять задумался, начал теребить подол рубахи, потом поднял ногу и почесал твердую черную подошву.

– Нет, я тебе что говорю? Нашли старика твоего, скомороха. При нем никого больше не было. А один человек там был, он говорит: «Да это Флора Олсуфьича скоморох! Новгородского, то есть». Тебя, значит, – добавил вестник и поглядел на Флора. – Ну, и говорит, что, мол, надо бы за Флором послать. Может, он кому денег даст за то, что без него старика не закопали.

– Едем, – бросил Вадиму Флор и быстро зашагал в сторону своего дома. Вадим пошел за ним, стараясь не слишком отставать.

– Погоди, а я-то как? – жалобно вопросил человек, глядя им вслед. Но ни один, ни другой не ответили. И бес, оставшись без хмельного, взбунтовался внутри пьяницы, пустил его устами гнусное ругательство. Да только никто его не расслышал, так оно и осталось висеть в воздухе до темноты, пугать беспечных ночных прохожих.

Вбежав на двор, Флор кинулся к конюшне и вывел оттуда двух лошадей.

– Ты, Вадим, со мной поедешь, – распорядился он так просто, словно это само собой разумелось.

«А почему бы и нет, – рассуждал Вадим, седлая обоих коней. – Он хозяин здесь, привык отвечать за людей, привык командовать ими. Как в дружине. Очень удобно, как ни поверни. Ни за что ты здесь, Вадим, не отвечаешь, а только исполняешь приказания. И все довольны. Даже ты».

И только усевшись верхом и выезжая со двора вслед за Флором, Вадим вдруг понял: а ведь Неделька, тот самый, что подобрал его и обоих «эльфов» после их необъяснимого перехода в шестнадцатый век, тот самый старик, который первым повстречался им в их новой жизни, – он, кажется, мертв… Оборвалась еще одна ниточка, связывавшая их с игровым полигоном в Ленинградской области, со всей их прошлой жизнью.

Флор гнал коня, не переставая. Вадим, довольно плохой наездник, едва поспевал за ним. Хорошо еще, что конь под Вадимом старый, опытный, понятливый. Привык коняка служить человеку, догадываться о его желаниях. Шел ровно, без понуканий, фокусов не выкидывал. Вадим держался в седле и даже начал, спустя какое-то время, глазеть по сторонам. «Милый ты мой», – благодарно обратился он к коню и провел рукой по его шее. Тот покосился черным глазом. Умный взгляд, почти человеческий. Хотя – почему ум всегда связывается с человеком? Сколько глупостей человек всегда делает! Ни одному коню не снилось.

Новгород остался позади. Красивый, величественный город. Уже в шестнадцатом веке не было ему равных. Двадцатый с его новостройками увеличил сам град, но не добавил ему красоты. Просто расползлось вокруг царственного Кремля море белых и серых строений.

Дорога бежала все дальше на север, навстречу архангелам. По преданию, здесь, на севере, обитали ангелы, и все у них было огромным: гигантская, как море, река Северная Двина, необъятное небо, где просторно самой крупной туче, И где рождается необозримый гром, долгий день, что тянется полгода, и бесконечная ночь – она воцаряется над здешней землей тоже на полгода…

Такой день, длиною в год, называется «ангельским».

Похоже на сказку. А северяне и живут в сказке. И дома у них похожи на коней. Стоит такой «конь» на четырех столбах, как на четырех ногах, а на крыше ржет маленький резной деревянный конек. Здесь солнце называется конем.

– Солнце ты мое, – сказал заслуженному скакуну Вадим.

Тот дернул ушами – понял.

– До ночи не успеем, – обратился к Вадиму Флор. Голос у Олсуфьича сел, говорил он сипло, с трудом, откашливая пыль. И лицо у него посерело, не то от бледности – пробилась даже сквозь плотный северный загар (не чета южному, который смывается в первую же неделю после возвращения из Крыма или из какого-нибудь модного курорта в Турции), не то от дорожной пыли.

– Сейчас ведь светло, все, что надо – разглядим, – сказал Вадим. Просто для того, чтобы хоть что-то сказать, разломать это неприятное, болезненное молчание. Он видел, что Флор встревожен, даже испуган. Все-таки он любил старика.

Не произнеся больше ни слова, Флор опять полетел по дороге.

Потянулись мимо деревеньки – дворы с жилыми хороминами, клетьми, ключницами; нарезанные лоскутьем житные поля, огороженные от скотины репища… Еще одна сказка. Сказка, в которой живут и работают.

Вадим вспомнил, как в его детские годы мама пыталась читать ему русские сказки. Взяла с полки том Афанасьева, открыла наугад и начала: про печь и лопату, про куты с закутками, про телеги, плуги, овины, веретена и прялки… Ничего ребенок не понимал, ни единого слова – как будто на чужом языке ему читали. Начала мама объяснять, вынула с полки другую книгу – энциклопедию какую-то с иллюстрациями. Какая уж тут сказка – получилась лекция этнографического содержания.

И вырос Вадим, подобно многим его сверстникам, на совсем других историях. На таких, где не требовалось особенных познаний культурологического свойства. В школьные годы посетил музей этнографии, что-то понял из того, что осело из детских лет в памяти «запасным грузом». «Так вот ты какая, прялка-самопрялка!» – сказал он, увидев наконец этот экспонат на стенде выставки.

И только теперь, оказавшись в далеком прошлом, понимал Вадим Вершков в этих сказках каждое слово, да только ушло то время, когда ему хотелось слушать сказки…

Темнело медленно. Через весь западный горизонт протянулась широкая розовая лента. Под нею топорщились елочки редколесье указывало на близкое болото. А болота здесь тоже не имеют конца и края. Редкий ангел долетит до середины такого болота, думал Вадим, усмехаясь.

Какие только мысли не влезали в его голову, пока они ехали к тому перекрестку.

Становилось не то чтобы темнее – задумчивее. Природа как будто сощурила глаза и стала чуть хуже видеть. Синева неба выцвела, сделалась бледной, точно забытая между окон новогодняя бумага, синяя, со звездочками, – к лету она всегда выгорает, и мама выбрасывает ее наконец вместе с елочными иголочками. Вадиму всегда жаль было с ней расставаться, но мама неизменно говорила: «Будет еще один Новый Год, Вадик, и будет скорее, чем ты думаешь, а хлам в доме копить незачем».

Вот и теперь небесная бумага над головой выгорела, и скоро ее выбросят, заменят новой, яркой. До рассвета совсем недолго, а там и солнце вбрызнет в жилы нового дня свежую горячую кровь.

Перекресток был отмечен затейливым крестом, сверху накрытым широкой крышей – она напоминала распростертые птичьи крылья. Под этим крестом лежало мертвое тело, а рядом сидели несколько человек. Они жгли маленький костер и что-то ели, разложив на коленях белые тряпицы. Мертвец наблюдал за ними, чуть повернув голову в их сторону.

Флор спрыгнул с седла, бросил коня и побежал к этим людям. Вадим последовал за ним, правда, не так поспешно. Когда он подошел к ним, Флор уже стоял на коленях возле погибшего и держал его за руку. Люди у костра – их было четверо – поглядели на второго подошедшего.

– Вишь, как бывает, – сказал один из них и сделал Вадиму знак, чтобы тот садился рядом. – Живет человек и не ведает, когда призовет его Господь. А тут – такая беда!

Вадим пристроился поближе, угостился кусочком липкого черного хлеба и долькой чеснока. Он очень, хотел есть и только сейчас осознал, до какой же степени голоден. А Флор, поглощенный своим горем, даже не чувствовал голода. Рассматривал Неделькино лицо и бормотал что-то.

– Где его нашли? – спросил Вадим, томимый настоятельной внутренней потребностью что-то делать.

– А здесь и нашли, – ответил ночной сиделец.

– А вы, дяденька, кто? – полюбопытствовал у него Вадим, подделываясь под «сиротскую» манеру говорить, которую подслушал у Животко.

– Мы-то? Странники, Божьи люди, – ответили ему. – Шли на поклонение в Соловецкий монастырь. Идем себе и духовные канты поем, чтобы бесы по дороге к нам и близко не подходили. Бес – он какой?

– Хитрый? – предположил Вадим.

– Умный и трусливый, – ответил один из странников, а прочие закивали степенно. – Он слышит, кто идет. Знает, чья защита на нас, кто за руку нас повел по этой дороженьке прямо к святыням…

И затянул негромким, чуть дрожащим голосом:

 
Как во садике во зеленом,
Как во тереме во высоком,
Что сидела тут красна девица,
Сидючи, думу думала,
Думу думала, все молилася:
– Уж ты, батюшка мой,
Угодник Николай Святой!
Ты пожалуй мне
Уж ты лодочку-самоходочку.
Перевезла бы меня да та лодочка
Через реченьку, через огненну,
Перевезла бы она чрез сине море,
Довезла бы меня до царствия,
До того раю до блаженного!
 
 
Провозвествовал Николай Угодничек:
– Ты ль душа моя, красна девица!
Уж к чему тебе да та лодочка,
Да та лодочка-самоходочка?
Ты проси себе чиста серебра,
И проси себе красна золота,
И проси себе крупна жемчуга!
 
 
– Уж ты батюшка мой,
Николай Угодничек!
Уж к чему мне чисто серебро?
А еще к чему красно золото?
Да еще к чему бел крупен жемчуг?
 
 
Провозвествовал Угодник Николай:
– Ты душа моя, красна девица!
Чисто серебро – чистота твоя,
Красно золото – красота твоя,
А бел крупен жемчуг —
Из очей твоих слезы катятся,
Ко Господу в небо просятся!
Все до царствия до небесного,
До его раю до блаженного!
 

– Это песня о душе, – сказал другой странник и с хрустом разгрыз чеснок. – Красной девицей душа называется.

– Говорят же, – произнес Вадим, припомнив один из разговоров с Лавром, – «дай девице крылья – будет ангел».

Странники закивали, довольные таким красивым оборотом беседы. Видать, не слыхали такого выражения.

А Вадим подумал о Гвэрлум: если ей, «темному эльфу», бывалой питерской девице дать крылья – получится из нее ангел или нет? Сложная тема. В какой-то мере богословская.

– Идем мы, значит, поем, – продолжал неспешное повествование странник, – а тут и крест Божий стоит. Подошли мы ко кресту и стали класть поклоны. А тут словно бы толкнул меня кто-то в спину. Поворачиваюсь я и вижу – глядят на меня из кустов чьи-то глаза. Пристально глядят, не мигают, и солнце в них отражается неподвижно. А это, сынок ты мой, верная бесовская примета. У человека живого, пусть и грешного, солнце в глазах играет, зайчиков пускает, а у беса – стоит неподвижно, точно мертвое.

Я и подумал: точно, бес за нами следит. Не нравится ему, паскуде, что мы идем на поклонение. Всю дорогу он за нами шастал, только не показывался, а теперь себя явил.

И только я такое подумал, как иная мысль мне пришла: уж не мертвец ли в кустах? Прервали мы молитву и пошли смотреть, что там лежит. И точно – обнаружили человека убитого.

Ах, беда! Уложили мы его под крест, глаза ему закрыли, как могли, руки сложили. В деревню послали на подмогой. Пришли мужички оттуда – нет, говорят, не знаем такого. Еще пуще мы загоревали, потому что кто же нам поможет? За попом послали. Пока ходили взад-вперед, явился один человек из деревенских и узнал мертвеца. «Это, – говорит, – скоморох поганый. Я его в избе корчемной видел, пел и плясал сегодня утром, а нынче мертвый лежит и перед Господом Иисусом Христом ответ держит за всю свою недостойную жизнь, проведенную в плясках и пении».

Что тут делать? Поп пришел, только вздохнул и отошел – в ограде церковной таковских людей не погребают. А тут иной мужичок из избы корчемной подоспел. «Я, – говорит, – знаю скомороха этого. Неделька его имя, а столуется он в Новаграде у одного корабельщика, именем Флор Олсуфьич». Ну, мы и послали этого мужичка в Новаград, разыскать сего корабельщика Флора, сообщить ему.

Так мы рассудили: хоть человек сей умерший и скоморох, а все живая душа.

Посидим возле него, посторожим его душеньку. А тот знакомец пускай до Флора сходит и все ему поведает, что узнал. Его, мужичка того, сильно бес пьянства мучает.

– Да, он нам это рассказал, – поддержал Вадим. – На выпивку у Флора просил, только тот ему ни копейки не дал. На хлеб бы подал, одеждой бы поделился, а насчет выпивки Олсуфьич тверд – пьянчуг не любит.

– Вишь ты, – сказали странники, услыхав такое, – суровый мужчина.

Флор теперь сидел возле тела неподвижно, обхватив руками голову, думал.

– Дальше-то что было? – спросил Вадим у странников, решив допросить свидетелей по полной программе. Как в кино видел.

– А ничего дальше не было, – беспечно ответили странники. – Ждали вас, псалтирь читали и угощались чем Бог послал, и добрые люди подали.

Вадим поднялся и решился наконец взглянуть на умершего.

Флор поднял лицо, встретился с Вадимом глазами, и Вершкова поразило сильное горе, которое глянуло на него из Флоровых зрачков.

– Кто мог убить скомороха? – спросил Флор.

– Почему ты решил, что его кто-то убил? – удивился Вадим. – Он был уже немолод. Выступал в избе корчемной, значит, выпил при этом. Танцевал, говорят странники, стало быть, напрягался. Тут до гипертонического криза рукой подать, при его-то сложении…

Флор осторожно раздвинул ворот на груди у умершего, и Вадим увидел, что вокруг горла Недельки обвивается тонкая злая бечева.

– Его задушили, – сказал Флор глухо. – Задушили нарочно, не в драке случайно – как бывает, когда здоровенная оглобля ручищи сует не думая… Нет, подкрались сзади и накинули бечеву. Это убийство, Вадим.

Вадим присел рядом на корточки, преодолевая себя, взглянул еще раз на вздувшееся, посиневшее горло Недельки.

– Но кому и для чего потребовалось убивать старого плясуна? – недоуменно молвил Вадим.

– Пока не знаю, – сказал Флор. – Но знать буду непременно. И пусть побережется тот, кто это сделал!

– У нас проблема, – напомнил ему Вадим. – Скоморохам отказывают в церковном погребении. Что мы будем с ним делать?

– Похороним здесь, – решил Флор. – На перекрестке. Тут хоть крест стоит, и то ладно. Неделька знал, на что шел, когда начинал скоморошничать. Ему Лаврентий не раз предлагал – оставь ты, старый, все это, покайся, сиди дома, молитвы читай, по хозяйству помогай – тебя же все уважать будут, и люди, и ангелы. Какое там! Ему, видите ли, нравилось людей смешить. И самому веселиться. Вот и погубил себя, глупый…

– Лопата нужна, – сказал Вадим, поднимаясь. – Я выкопаю яму, а ты уговори мужичков-странничков, пусть они что-нибудь споют или прочитают, что ли…

* * *

Розовато-фиолетовая лента протянулась по небу, которое так и не потемнело до конца. Закатная полоса сместилась на восток, сделалась рассветной. Медленно коснулись горизонта солнечные лучи. Точно чуткие пальцы ощупывали они мироздание – как, все ли хорошо на земле, пора ли выходить на поверхность и озарять ее мягким лучистым светом?

Пора, солнышко, пора, красное. Лежит Неделька в могиле – лопатка нашлась у запасливых странничков. Крест кажется серебряным, крытый древесиной; и какой-то бойкий паучок начал вить под крышей свою паутинку, где коснеет серенькое крылышко давно съеденного мотылька…

Неутомимые страннички ушли в свой бесконечный путь, и долго вилась их песня:

 
Зародилось горе от сырой земли,
Из-под камешка из-под серого,
Из-под кустышка из-под ракитова.
Во лаптишечки горе пообулося,
Во рогожечку горе пооделося,
Тонкой лычинкой подпоясалось.
 
 
Приставало горе ко добру молодцу.
Видит молодец, от горя деться некуда,
Молодец бежит от горя в чисто поле,
В чисто поле серым заюшком.
А за ним горе вслед идет,
Вслед идет, тенета несет,
Тенета несет все шелковые.
 
 
Молодец бежит во быстру реку,
Во быстру реку рыбой-щукою.
А за ним горе вслед идет,
Вслед идет, невода несет,
Невода несет все шелковые.
 
 
Молодец от горя слег в постелюшку,
Во постелюшку, в огневу болезнь.
А за ним горе вслед идет,
Вслед идет, во ногах сидит,
Во ногах сидит, ухмыляется:
– Уж ты стой, не ушел, добрый молодец!
 
 
Только добрый молодец и жив бывал,
Загребло горе во могилушку,
Во могилушку, во матушку сыру землю!
 

Слова, простые и горькие, так и застревали в памяти, и незатейливая монотонная мелодия продолжала звучать в ушах, хотя давно уже ушли прочь, удаляясь к заветным Соловецким островам, страннички-богомольцы.

Друзья сидели у свежей могилы, под крестом, от их рук пахло разрытой землей.

– Выпить бы сейчас, – сказал Вадим. – Вечная память.

Ему было и грустно, и как-то интересно. Смерть всегда представлялась Вадиму невероятным приключением. Особенно – чужая. Своя пугала, что естественно. Но что там, за гранью? Он стеснялся этого любопытства, скрывал его, как умел, однако подавить не мог.

Флор молчал.

Потом вдруг поднял голову, и в тот же миг первый солнечный луч озарил землю. Встретившись взглядом с солнцем, Флор произнес:

– Я найду того, кто это сделал. Кто убил беззащитного старика, не дав ему даже времени на покаяние.

Он поднялся и направился к своему коню. Вадим последовал за ним. На том месте, где сидели страннички, остался ровный черный круг кострища – и больше ничего. Даже очисток от чеснока не было. Странно иной раз проходит по жизни человек, подумал Вадим. Как будто не по земле идет, а над землей, к какой-то своей цели, другим людям невидимой и неведомой. Минуя человеков – прямо к Богу. Даже завидно иной раз делается.

– Возвращаемся покамест в Новгород, – распорядился Флор, тяжело опускаясь в седло.

– Разве не лучше по свежим следам?.. – начал Вадим и осекся. Флор тяжелым взглядом остановил его. Потом – видимо, смягчившись при виде искреннего огорчения, которое появилось на лице товарища, – новгородец объяснил:

– Не хочу их спугнуть. Незачем убийцам знать, что у старого скомороха были друзья. И как выглядят эти друзья.

– Так ведь кто-то в корчме вспомнил, что ты с Неделькой дружбу водишь и кров ему даешь, – напомнил Вадим.

– Мало ли кто и что вспомнил… Они нас с тобой видеть пока не должны. Я подумать хочу. Все это неспроста случилось.

– Что ты имеешь в виду? – осторожно осведомился Вадим, выплясывая возле своего спокойного коня сложный танец в попытке взгромоздиться в седло. Наконец ему это удалось. Конь не без одобрения покосился на седока. Вадиму почудилось, что он замечает некоторую иронию на гнедой морде.

Флор дал другу время устроиться в седле удобнее и только тогда ответил:

– Никто не убивает скомороха без особенной причины. Скоморох безопасен и беззащитен. Он живет, как муха, – жужжит, летает, иногда таскает сладенькое, но по мелочи. От него иной раз бывает досада, но вреда – никакого.

– Мух иногда уничтожают, – сказал Вадим.

– Именно. Но пока они не оказываются там, где им быть не следует, они в безопасности. Стало быть, наш Неделька случайно попал туда, где посторонним делать нечего. А потом его выследили и задушили.

– Думаешь, это случилось не здесь?

Флор отрицательно помотал головой.

– Ни в коем случае! Кусты целехоньки, и следов почти нет. А человека, особенно такого, как наш Неделька, в одно мгновение не задушишь. Он, пока умирал, топтался на месте, хватался руками… Должны быть следы. Непременно должны быть! А тут просто девственная природа, как ты выражаешься.

– Ты прав, – признал Вадим. – Следовательно, преступник выследил нежелательного свидетеля, убил его, а затем перенес тело в другое место, желая запутать следствие?

– Именно.

И, не проронив больше ни слова, Флор поскакал в сторону Новгорода.

* * *

Спустя час, когда казалось, что до вечера еще далеко, Вадим поравнялся с Флором и взмолился:

– Сделаем остановку! Я не могу больше.

Флор молча посмотрел на него.

– Устал, – сознался Вершков. – Я ведь не джигит, вроде тебя. Обычный студент.

Оба эти слова, для Флора непонятные, непостижимым образом разъяснили тому ситуацию лучше, чем это сделали бы какие-нибудь привычные понятия.

– Ладно, передохнем, – сказал наконец Флор. – Все ведь уже случилось, торопиться некуда.

Он спешился и признался чуть виновато:

– Я, наверное, от собственного горя убежать хотел. Правильно страннички поют, куда от него ни беги, хоть в лес, хоть в море, настигнет и в землю тебя сведет.

Они устроились на земле, пустив коней пастись. Вадим зевал, поглядывая на небо. И, как всегда в такие минуты, приходили на ум обрывочные мысли касательно того резкого поворота судьбы, который произошел с ним и его товарищами по… несчастью? Теперь, после всего случившегося, после того, как они нашли в этой средневековой Руси друзей, назвать это однозначным словом «несчастье» язык не поворачивался.

Могло ведь на другую планету забросить, думал Вадим. Где все не просто нерусские, а еще и зеленые. С хвостами. Или тремя глазами. А что? Судя по литературе, такое бывает.

Флор привстал, вытянул шею – прислушался.

– Ты что? – спросил Вершков.

– Идет кто-то, – спокойно сказал Флор.

«Кто-то» брел, напевая и натыкаясь на кусты, – не то находился в счастливом подпитии, не то просто пребывал в расслабленном состоянии и наслаждался чистой совестью.

Выбравшись на поляну, где отдыхали друзья, незнакомец остановился, поморгал, осознавая увиденное, а затем расплылся в широчайшей улыбке.

– Ой, а вы тоже… Ну и ну! Ну, надо же! – бессвязно, радостно воскликнул он и, совершив грандиозный по своей нелепости прыжок, очутился возле друзей.

– Садись, – приветствовал его Флор. – Правда, закусить у нас нечем – торопились в Новгород, думали, сегодня уж дома будем…

– А это ничего, – сказал незнакомец и вдруг заметно опечалился: – Совсем ничего нет? – переспросил он. – А как же вы без еды бродите?

– Да мы не бродим, – снова сказал Флор, – мы сегодня к ночи дома будем.

– А, – сказал незнакомец. – А меня Трифон зовут.

Флор с Вадимом назвались тоже. Помолчали, послушали, как шумные дневные птицы постепенно замолкают, оживают вечерние голоса, более потаенные, вкрадчивые.

Трифон развалился в траве, подложил руки под голову, сунул в рот травинку.

– Дивно устроен Божий мир! – вздохнул он.

– Ты тоже ко святыням направляешься? – спросил Вадим.

Трифон приподнялся на локте, глянул на Вадима с некоторым изумлением.

– Я? – И тут же погрузился в глубокое раздумье. – Не знаю, – сказал он наконец. – Ежели Господь сподобит… Да я так, от дома к дому. Странствую. Мой-то дом сгорел, а брат и говорит: «Ты, Трифон, все равно без толку небо коптишь. Вот и дом от тебя сгорел, так что ступай ты, Трифон, с глаз долой…»

– У тебя дом сгорел? – переспросил Вадим. – А что же другие тебе не помогли?

– В чем? – не понял Трифон.

– Ну, я читал, что добросердечные русские крестьяне погорельцам в таких случаях помогали, – начал Вершков.

– Помогали? – еще больше изумился Трифон.

– Дом отстроить, с бедой совладать, – продолжал Вадим, чувствуя, что постепенно запутывается.

– А, – с облегчением рассмеялся Трифон. – Ну, кто обычный погорелец, тому помогают, это конечно. А у меня как? У меня брат был старший. Он человек суровый, двух жен пережил, детей – куча. И я у него бобылем жил. Ну, при нем – если говорить честно.

– Ты ведь бездельник, а? – вставил словцо Флор.

Трифон не смутился и отпираться не стал.

– В самую точку! – воскликнул он. – Я в братнином доме жил. Ну, и спалил его. Случайно. Брату-то всем миром новую хоромину поставили, а меня… – Он вздохнул, легко, беззлобно. – И ведь самое плохое, телушку я погубил. Спалил телушку. И иконы святые в пожаре погибли.

– А дети? – спросил Флор.

Трифон подскочил, мелко, быстро закрестился, затряс головой.

– Слава Богу, дети живы! Только Манютка была, которая в младенчестве померла, так это не от меня – святой истинный крест!

Трифон был явно немного слабоумным. Таких, кажется, «блаженными» называют. Но в хозяйстве такого младшего брата держать очень хлопотно и накладно; вот старший и избавился от него. Точнее – выставил за дверь. Обычная участь для тунеядца, подумал Вершков.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю