Текст книги "Ядовитая боярыня"
Автор книги: Дарья Иволгина
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 18 страниц)
Глава 3
Пафнутий Беспамятный
Пока ждали Лавра, каждый занимался своим делом: Вадим совершенствовался в верховой езде, признав свою несостоятельность в этом виде искусства, Харузин разбирал очередную книгу, а Наталья под ласковым руководством Флора знакомилась с обширным и, как выяснялось постепенно, многосложным хозяйством. Для начала, по ее же просьбе, Флор рассказал, как в здешних условиях варят пиво.
– Солода ячного четвертушку, – говорил Флор, водя Натальиными руками над бочками с припасом, – да овсяной муки полумеру, а гороховой муки растереть как следует – умеешь?
Наталья брала ступку с пестиком и терла, терла, а сама улыбалась Флору и сдувала со лба прядку волос непокорных. Флору эта прядка нравилась, хотя давно уж пора было Наташе перестать выстригать себе челку и уложить волосы на пробор, по-девичьи. Но все никак не получалось, медленно отрастают.
– Вот смотри, Наташа, мы с тобой пиво для веселья делаем, – говорил ей Флор, намекающе улыбаясь, а у нее сердце так и замирало: неужели все-таки женится? И тотчас сердилась на себя Гвэрлум: что она, в самом деле, ведет себя как красна девица! Может, внешне все и похоже на сказку с разными там атрибутами, вроде кокошников, но на самом деле сказок не бывает. Даже на ролевых играх они случаются крайне редко, а уж там столько народу старается сказку слепить из подручного материала!
– Если же пивцо для веселья делают, то сусло спускают, добавляют в сусло полведра вина, и если прокиснет вино в сусле, то в пиве это уже будет незаметно, – рассказывал Флор.
– Так вот оно что! – сказала Наталья. – У нас в Питере пиво делают… Знаешь, кстати, что Петербург считают пивной столицей России?
– Хорошо пиво варят? – спросил Флор, улыбаясь от уха до уха. Рядом с Натальей забывались беды, оставалась одна только радость от ее присутствия.
– Много, – уточнила Гвэрлум. – Очень много. И фестивали пивные проводятся. Ну, праздники. Народ по площадям и улицам ходит, горланит песни и пьет пиво. И потом на траве лежит. Кстати, все беззлобные ходят, не ругаются и не дерутся. Просто пьяненькие. Как рыбка снулая…
– Смешно! – фыркнул Флор.
– Я думала, что разбавлять пиво спиртным – это изобретение двадцатого века, – продолжала Гвэрлум. – А это, оказывается, еще при Иоанне Четвертом делали… Вот так номер!
– А что в этом дурного? – удивился Флор. – Все продукты добрые. Пиво нужно кипятить, и когда закипит оно, нужно бросать хмель в кадь с кипятком, а потом укутать его рогожкой крепко-накрепко, чтобы хмель прел, и пиво доходило, сохраняя запах. И знаешь еще что? Давай-ка посмотрим, как наши бочки поживают. Пиво нужно сразу захолаживать и в бочки сливать после того, как оно поспеет, иначе невкусное. А если по мерникам сперва разливать, то вкус уже не тот…
– Мерники – это что? – уточнила Наталья.
– А сосуды, – пояснил Флор.
Гвэрлум слушала, губу покусывала, размышляла сразу о нескольких вещах: та мысль, что на поверхности, была об увиденном; другая, более потаенная, – о погибшей питерской жизни; имелась и третья, в глубине сердца, – о том, что пора бы на Флорушку мягонько так надавить и вынудить новгородского корабельщика сделать ей, Гвэрлум, интересное предложение.
Пока же она решила поддержать беседу о хозяйстве.
– У нас книг про это дело печатают – море, – сообщила она.
– Вот ты скажи, Наташенька, – заговорил Флор, отвращаясь от пива и поглядывая на девушку, – как у вас книги делают?
– Их на заводах делают, целыми пачками, – сообщила Гвэрлум. – Кулинарные книжки – с картинками. А давно, лет пятьдесят назад… То есть, я хочу сказать, когда еще моя бабушка была молодая, выходили замечательные толстенные тома «Беседы о домашнем хозяйстве». Там все было. И как вязать, и как готовить, и как расставить мебель, и как подбирать одежду, чтобы в тон и красиво…
– Так это «Домострой»! – обрадовался Флор.
Гвэрлум отчаянно сморщила нос. «Домострой» был очередной «роковой книгой средневековья» и следовал в системе ценностей Натальи Фирсовой сразу после «Молота ведьм».
– Как ты можешь читать такую гадость, Флор! – воскликнула она. От негодования у нее каждая жилка с поджилкой задрожали. – Это же книга о том, как угнетать женщин! Как «учить» их вожжами и все такое. Пособие для садиста. Сперва поучи, а потом приласкай. Как же, читали.
– Не знаю, что ты читала, – удивился Флор. – У меня эта книга есть. У нас в Новгороде подобные труды давно составляются, а последний писался Сильвестром… Ты слыхала о Сильвестре? – спросил он очень осторожно, боясь зацепить наташины чувства, поскольку давно уже понял: никогда нельзя предсказать заранее, что будет известно этой красивой странной девушке, что затронула его сердце, а что окажется для нее совершенно в новь и диковину.
– Только о коте, – фыркнула Гвэрлум, все еще сердясь на Флора за его попытки защищать «Домострой».
– О каком коте? – изумился в свою очередь Флор.
– Который ловил птичку Твитти… Я крошечка-птичка, я в клетке сижу, – пропела Гвэрлум, подражая писклявому голосу мультяшного персонажа. – Как-нибудь потом расскажу. Очень смешно.
Флор неопределенно пожал плечами, как бы показывая, что готов выслушать. Как-нибудь потом. И вернулся к прежней теме, очевидно считая ее важной.
– Сильвестр – наш, новгородский, а теперь – протопоп Благовещенского московского собора. Он – наставник нашего государя Иоанна Васильевича. Знаешь, Наташа, ведь он из Новгорода на Москву привез этот добрый обычай – составления книг по ведению домашнего хозяйства.
– Кто бы меня учил, а то какой-то протопоп! – вздохнула Наташа. – Еще хорошо бы почитать предисловие товарища Микояна насчет роли товарища Сталина в приготовлении советскими гражданами говяжьего студня на день празднования дня Конституции…
И, выдав эту странную фразу, Гвэрлум поперхнулась и замолчала.
К ее удивлению, Флор засмеялся, обнял ее и нежно прижал к себе. Провел ладонью по волосам, по спине.
– Лапушка ты моя! – проговорил он. – Сама-то хоть понимаешь, что говоришь?
– Не-а, – отозвалась Наталья. – Неважно. Ты рассказывай, Флорушка. Про этого Сильвестра. Я что-то слышала, правда. Только не знала, что он кроме политики еще и кулинарные книги писал.
– Сильвестр – человек мудрый.
– Как все новгородцы, – снова перебила Наталья. Она не хотела язвить и сказала это почти искрение.
Флор решил так к этой реплике и относиться и, наклонив голову, поцеловал Гвэрлум в макушку.
– Говорят, у него очень добрая семья, а супругу свою протопоп именует не иначе, как «матушкой».
– И вожжами ее не учит, – опять вмешалась Наталья.
Она зажмурилась, попыталась представить себе этого протопопа Сильвестра с его чтимой матушкой, но вместо этого увидела мультяшных кота и птичку. Кот Сильвестр с вожжами гонялся за крошечкой Твитти. «Бесовское наваждение – так это, кажется, Эльвэнильдо называет», – подумала она, открывая глаза.
– А дети у них есть? – задала она типично женский вопрос. И порадовалась сама себе. Ага, вот так-то, побуду настоящей женщиной! Коли уж о «Домострое» говорить с любимым человеком…
– Единственный сын, Анфим, почтительный отрок. Так говорят, сам-то я его не видел. И еще говорят, что верные слуги в этой семье – как родные и от хозяев получают многие милости… Знаешь, Наташенька, он ведь всех своих работных освободил и наделил имением, а иных сам выкупил из рабства и на свободу отпустил. Новгородская закваска, у нас никогда свободы не предавали, Наташенька…
Флор говорил быстро, тихо, его голос, звучащий в полумраке, завораживал. Гвэрлум хотелось плакать, и одновременно с тем удивительная радость наполняла ее сердце. Она думала теперь сразу обо всем: о любви, о свободе, о чистоте души и тела, о пиве «подкормленном», которое бродит в таинственной утробе чана…
– Это такие люди, – рассказывал Флор, – скольких сирот кормили и поили до совершеннолетия – и в Новгороде, и в Москве, обучали кто чего достоин – грамоте, петь и иконному письму, и книжному рукоделию, а кто-то по торговле пошел.
– Откуда ты знаешь?
– Знаю двух человек. Один книжник, другой в лавке сидит – обоих Сильвестр на ноги поставил.
– А, – сказала Наталья. – Ну да. В Новгороде всегда уважали грамоту. Еще когда на бересте писали всякие долговые расписки. – И спохватилась: – Я ведь не знаю, что сказать на все это, Флор! Вот и получается всякая ерунда!
– А ты, Наташа, когда не знаешь, что сказать, – просто молчи, – посоветовал Флор. И тут же испугался: – Я обидеть тебя не хочу, просто так многие люди делают, и тебе не в поношение так поступать.
Гвэрлум кивнула, боясь что-нибудь лишнее брякнуть, и оба, видя ее старательность, засмеялись. Флор опять поцеловал ее, а потом сказал:
– Ты этого «Домостроя» не бойся. У меня дома список есть, только не сильвестров, а другой. Тебе Сванильдо, побратим твой, почитает, ты только попроси его. Он с радостью.
– А сколько всего этих «Домостроев»? – удивилась Наташа. – Я думала, один только есть. Про вожжи. И пиво.
– Нет, их много… Они ведь обо всем, больше о духовной жизни и о том, как продукты хранить да хозяйство вести, Христова вера, Наташа, очень много о еде рассуждает. Для нас ведь плоть – не мерзость, как для иных еретиков, а от Бога, мы о плоти заботимся всяко: на праздничный день ублажаем ее ради Бога, а на постный – притесняем, и тоже ради Бога. Это понимать надо.
Наталья кивнула, сжимая губы, дабы, следуя доброму совету, лишнего не промолвить. И снова Флор улыбнулся ей от всей души.
– Еще рассказывать? – спросил он.
Она старательно закивала, сдерживая смех.
– Лавр говорит – видел и византийские своды таковых правил, и католические вроде польского «Жизнь добропорядочного человека». Сильвестр, еще в Новгороде живя, собрал таких книг десяток и создал полный свод применительно к нашему времени… Присовокупил еще от себя обращение к сыну Анфиму, душеполезное чтение.
– У нас это называется компиляцией, – сказала Гвэрлум. – Тоже, кстати, часто применяют для составления кулинарных книг. Надергают рецептов отовсюду, поставят красивые иллюстрации – картинки, то есть, – и готова новая книжка. Я думала, это плагиат, а это, оказывается, почтенное занятие.
– В ином деле ничего нового изобретать не следует, – согласился Флор.
Они выбрались из подпола с бочками на ясное солнышко.
– Скажи, Флор, откуда у тебя в доме столько книг? – спросила Гвэрлум, щурясь на ярком свету. – Книги ведь дорого стоят, а ты не очень-то богато живешь.
– Еще от отца, – объяснил Флор.
Отцом Флора и Лавра был разбойник Опара Кубарь, почему Гвэрлум удивилась еще больше.
– А у него откуда?
И прежде чем Флор успел ответить, уже догадалась, каким будет его ответ:
– Он их воровал…
* * *
Когда мальчик Животко примчался в Волоколамский монастырь и бросился в ноги привратнику, умоляя пустить его, поначалу подумали, будто мальчишка от кого-то сбежал.
Привели в трапезную, накормили, как накормили бы всякого странника, и ненадолго оставили одного – передохнуть. Животко елозил по лавке, разбирал на ложке надпись, сделанную полукругом: «На трапезе благословенной братии вкушать почтенной», – ждал.
Наконец явилось несколько иеромонахов. Животко тотчас вскочил и поклонился им в ноги.
– Что тебе? – спросили его строго. – У нас беглых не укрывают, ибо надлежит почтительность иметь к господам, от Бога поставленным…
– Был у меня не господин, а отец, да и тот помер, – выпалил Животко.
– Ты встань и говори яснее, – велели ему уже менее сурово.
Животко вставать отказался, мотал растрепанной головой по пыли и просил, чтобы призвали инока Лаврентия, ибо он, Животко, от его брата из Новгорода прибыл.
Послали за Лавром – тот прибежал бегом, на Животко набросился:
– Что с Флором?
– Неделька… – сказал Животко и заплакал.
– Он дурковатый, – обратился к иеромонахам Лаврентий. – Я его обо всем спрошу.
– Спрашивай.
Лаврентий сел перед Животко на корточки, осторожно потянул его за плечи.
– Давай, рассказывай.
Животко разрыдался, содрогаясь всем телом, и сквозь слезы выговорил только:
– Недельку-то моего убили на большой дороге злые люди, а господин Флор за вами послал. Помощь нужна, беда большая…
– Недельку убили? – изумился Лавр. – Кому же понадобилось его убивать?
– Не знаю… – всхлипнул Животко. – Страшно очень…
– Что страшно то?
– Без покаяния, как собаку…
– Как его убили?
– Задушили… Господин Флор говорит, целый заговор тут может открыться…
Лавр стремительно выпрямился.
– Я спрошу благословения и поеду. Надобно разобраться в этом, Животко. Флор напрасно говорить не станет.
И спустя три часа, после Акафиста, выехал Лавр из монастырских ворот, Животко за спиной в седле. Погнал коня рысью, спешил в Новгород, навстречу беде. То, что сказали ему в монастыре, еще больше напугало Лавра: по слухам, пока непроверенным, готовится большое покушение на царя русского, Иоанна Васильевича.
Государь был еще нестар и для Русской земли очень хорош – полон сил, религиозен, окружен добрыми советниками, первым из которых тогда именовали Сильвестра.
Этот священник появился в жизни царя в страшное для того время и обладал мистической властью над чуткой, нервной душой Иоанна. В апреле 1547 года Москва горела. Пожары в первопрестольной случались и раньше, но такого свирепого, как этот, там не помнили. Пылали лавки в Китай-городе с их богатыми дворами, гостиные казенные дворы, обитель Богоявленская и множество домов, от Ильинских ворот до Кремля и самой Москва-реки. Взлетела на воздух большая башня, где хранился порох, а с ней и часть городской стены. Обломки каменных построек упали в реку и запрудили ее, вода поднялась.
Затем выгорели все улицы за Яузой – погибли ремесленные слободы гончаров и кожевников; ветер дул, не переставая, разнося пламя по всей несчастной столице. Трескался камень, железо покраснело так, словно его раскалили в горниле кузнеца. Весь город наволокло черным дымом. Царские палаты, казна, оружие, иконы, книги, даже мощи святых – все погибало в пламени. Митрополит бросился в Успенский храм и молился там, пока его силой не вытащили, уже задыхающегося до дыма, на воздух. Владыку хотели спустить на веревке к Москва-реке, но он упал и сильно расшибся. Еле живого митрополита вывезли в Новоспасский монастырь.
Только к вечеру буря затихла. Над развалинами великого города, Третьего Рима, клубился дым. Страшно пахнет пепелище! По всему городу в пламени погибло две тысячи человек. Среди развалин бродили страшные тени с черными лицами и опаленными волосами. Искали родных, но сил звать уже не было, и голоса звучали еле слышно. Лишь немногие стояли, глядя в небо, и плакали.
Небо! Во второй день Творения Господь положил твердь между водой и водой, говорит Писание, и появилось это дивное живое небо, дышащая граница между миром людей и миром ангельским. Твердь небесная – направление воли Свободной, родственное для людей и для ангелов, неизменный духовный ориентир для живой души. Горе тому, кто задумал дурное, кто предался греху и решил погубить свою душу! Его лицо поникло к земле. Опущенное лицо – верный признак склонности ко греху.
И многие в те дни отдали себя на растерзание смертному унынию и поникли лицом. Кто нашел в себе силы поднять глаза и увидеть небо, простертое между людьми и ангелами, но общее для тех и других?
Такой человек нашелся.
Царь с вельможами удалился в село Воробьево, чтобы не видеть больше народного отчаяния. Ибо горе каждого отдельного человека – словно ручеек, и тысячи таких ручейков сливались в общую реку народного бедствия, которая грозила поглотить молодого царя.
Вместе с боярами государь отправился в Новоспасскую обитель – дабы навестить митрополита. И там Иоанну объявили, что Москва сгорела от волшебства некоторых злодеев. Через два дня, вернувшись на Москву, государь собрал граждан на площади и спросил их:
– Кто сжег столицу?
Послышались подкупленные голоса, давно ждавшие этого вопроса:
– Бояре Глинские! Мать их, княгиня Анна, вынимала сердца из мертвых, клала в воду и кропила ею все улицы, ездя по Москве! Вот причина великого пожара!
Были люди, которые не верили этим россказням, но молчали и они – Глинских никто не любил. Сын княгини Анны Юрий стоял на Кремлевской площади, в кругу бояр. Он был потрясен нелепым обвинением и бросился искать убежища в церкви Успения. За ним следом вломился в храм Божий разъяренный народ. И осквернилась Москва неслыханным дотоле злодейством: мятежники в святом храме убили дядю государева, а затем разграбили имение Глинских и предали смерти их слуг и детей…
А царь опять был в Воробьеве. Туда-то и явился новгородский поп именем Сильвестр. Он приблизился к молодому царю, подняв угрожающий перст, – сам похожий на ветхозаветного пророка, явившегося обличать пороки царя. Громко возгласил Сильвестр: «Суд Божий гремит над главой царя легкомысленного и злострастного! Огнь небесный испепелил Москву; Сила Вышняя волнует народ и льет фиал гнева в сердца людские!»
Раскрыв Священное Писание, Сильвестр прочитал для Иоанна Божьи слова – правила, данные Вседержителем царю земному. Бесстрашный иерей заклинал молодого государя быть ревностным исполнителем сих уставов.
Говорят, Сильвестр сумел вызвать перед царскими очами некое страшное видение, чем потряс его чувствительное сердце. Произошло чудо. Иоанн преобразился. Обливаясь слезами, он протянул руки к вдохновенному наставнику и властно потребовал от того: «Дай мне силы быть добродетельным!» И в тот ж миг получил эту силу.
Смиренный поп, не требуя для себя ни высокого имени, ни богатства, ни чести, занял место у трона и стал другом царя на долгие годы.
Первая тень пробежала между Иоанном и Сильвестром только в 1553 году – как раз незадолго до того, как брат Лаврентий, оседлав коня и усадив у себя за спиной плачущего Животко, помчался в Новгород на зов своего брата Флора.
После взятия Казани Иоанн, вернувшись в Москву, сильно занемог. Дивного в том ничего не было – ратные труды дались ему нелегко, а последствия их, хоть и победные для Русского государства, были тяжелы для человеческой души. Осталась песня – бродила по дорогам вместе со странниками, вроде тех, что повстречались Вадиму с Флором:
Казань-то город во крови стоит,
Казанка-то речка кровью протекла,
Мелкие ручьи горючими слезами,
По лугам да все волосы,
По горам да все головы,
Да все головы разноличные…
Рассуждая, что в животе и смерти волен Единый Бог, больной царь пожелал, чтобы двоюродный брат его боярин Владимир Андреевич и прочие бояре целовали крест на верность сыну его Димитрию. Царевичу не было от роду еще и году, и бояре боялись, что властью завладеют Захарьины, ближайшая родня царицы. Поэтому многие из бояр пожелали посадить на царство Владимира Андреевича и не желали целовать крест Димитрию.
Сам Владимир Андреевич разделял это мнение. Так возникла боярская смута. Поднялся шум, крики, зазвучали укоризненные речи, посыпались даже бранные слова. В выражениях в ту эпоху не стеснялись даже при царском дворе. Иоанн слышал всё это, но был бессилен, потому что лежал как пласт и едва мог шевелить языком. Куда больному перекричать дюжины здоровых луженых глоток!
Однако смятение понемногу улеглось, бояре одумались и за два дня присягнули Димитрию, а Владимира Андреевича принудили дать клятву силой.
Хоть Сильвестр и не буянил вместе с остальными, однако исполнил царскую волю неохотно и сердцем был за князя Владимира Андреевича. Он недолюбливал царицу, а пуще того – ее братьев, которые везде, где могли, ему досаждали.
Добра из смуты, как водится, не вышло никакого. Государь Иоанн Васильевич выздоровел, а ненависть к боярам еще пуще укрепилась в его сердце. И на Сильвестра появилась у царя горькая досада.
После того, как болезнь оставила Иоанна, он по обыкновению отправился по монастырям на богомолье. И в одном из таких монастырей нашел Иоанн себе нового собеседника – инока Вассиана, старого доброхота своего отца Василия. Царь зашел к нему в келью и начал говорить с ним, а в разговоре спросил: «Как мне царствовать, чтобы великих и сильных мира сего держать в послушании?» Вассиан по своей старинной злобе к боярам отвечал: «Ежели ты, государь, желаешь быть самодержавцем, то не брал бы ты себе ни одного советника мудрее себя самого».
Это злое слово пришлось царю по душе, и Сильвестр, который порядком ему прискучил своей твердой волей и уверенной манерой едва ли не приказывать государю, сделался для Иоанна как будто чужим.
* * *
Дорога до Новгорода была наезженной, ночевать остановились в хорошо знакомой корчме, а наутро опять в путь. И вот увидел Лаврентий впереди себя на дороге странного человека: шел он, размахивая головой при каждом шаге – то влево, то вправо, руками по воздуху загребал, точно плыл, и разговаривал сам с собой.
Осадив коня, поехал Лаврентий рядом с безумцем. А тот услышал, что кто-то поблизости есть, остановился и обернулся. И увидел Лаврентий молодое лицо, озаренное веселой, радостной улыбкой.
– А здравствуй, добрый человек! – закричал этот незнакомец и бросился бежать к Лаврентию.
Он улыбался и улыбался, но радость вдруг исчезла из его глаз, запрыгал в них испуг, и губы задергались.
– Кто ты? Кто ты? – закричал он, точно курица закудахтала. – Откуда ты? Куда ты?
– Тише, тише, – молвил Лаврентий, наклоняясь к нему с седла. Животко за его спиной сжался, затих. Испугался мальчишка безумца.
– Кто ты? – снова закричал незнакомец. Теперь улыбка на его лице напоминала оскал.
– Я – брат Лаврентий из Волоколамского монастыря, – сказал Лаврентий. – Слыхал о монастыре преподобного Иосифа?
– Я… Иосифа? – залопотал безумец и затряс головой. Слезы покатились из его глаз. – Кто я? Кто я? – повторял он бессильно.
Лаврентий спустился на землю, тронул незнакомца за плечо. Оказалось – горячее, словно его трепала лихоманка.
– Погоди, ты не плачь и не торопись, – сказал Лавр тихо. – Мы с тобой сейчас хлеба поедим, выпьем воды, у меня еще хохолки сушеные остались, вкусные…
Животко остался сидеть верхом на лошади. Лошадка опустила голову, щипнула травы и как бы с недоумением глянула на людей: что не едут-то, что сидят-то на земле и болтают без толку?
Между тем незнакомец все плакал и бормотал, а после смеялся и принимался хватать Лавра за руки.
– Поешь, – уговаривал его Лавр. – После поговорим.
Незнакомец проглотил несколько кусков хлеба, едва ли замечая, что ест, а затем сказал:
– Ну, как-то меня нужно называть, а?
– Буду звать Пафнутием, пока своего имени не вспомнишь, – решил Лавр.
Он не сказал – почему Пафнутием. Просто на ум пришло. Но незнакомец вдруг подскочил и затрясся.
– Меня Пафнутий зовут! – закричал он. – Точно! Пафнутий! Меня Пафнутием окрестили! Ты сказал, и я сразу вспомнил! – Он уцепился за пальцы Лаврентия, вперился ему в глаза жадным взором: – А теперь скажи, как отца моего звали! Скажи его имя!
– Не знаю, – растерянно проговорил Лавр. – Не знаю я, брат… «Пафнутий» как-то само сказалось, а про твоего отца мне ничего не открыто… Сам-то ты что помнишь?
Пафнутий нахмурился, начал напряженно думать, но потом вдруг расслабился, и слезы сами собой потекли по его щекам.
– Ничего не вспоминаю… Выпил я что-то. Какую-то отраву…
– Видать, в мотыло это питье для тебя обратилось… – сказал Лавр сочувственно, ибо и отца своего, разбойника Опару Кубаря жалел, когда тот крепко выпивал и наутро маялся головной болью.
– Не знаю я, – с тоской повторил Пафнутий. – Теперь уже и сомнение меня берет, точно ли Пафнутий мое имя…
– Погоди пока с именем. Вспомнишь другое – имя само на ум придет, – успокоительным тоном заметил Лавр. – Куда ты шел?
– Не знаю… Может, в Новгород? – предположил молодой человек и вдруг опять весь озарился прежней улыбкой. – Точно, в Новгород я шел!
– А для чего? Не помнишь? Не мучай себя, не вспоминай… Я тоже в Новгород направляюсь. Есть у меня одна мысль, – неожиданно для себя проговорил Лаврентий. – Если она подтвердится, найдешь в Новгороде друзей. Если же ошибаюсь я… то все равно друзей найдешь. Не плачь больше.
Пафнутий недоверчиво посмотрел на него.
– Ты добрый? – спросил он.
– Божьей милостью, – ответил Лавр. – Когда от своего сердца делаю, тогда злой. А когда по заповедям стараюсь – тогда случается и хорошо поступить.
– Добрый, – вздохнул Пафнутий. – Ты ругаться не будешь. Меня, по-моему, прежде крепко били. Я этого дела боюсь. Должно быть, помню, как это плохо, когда тебя по голове бьют.
– Я тебе это и без всякого воспоминания скажу, – засмеялся Лавр. – Когда по голове бьют, это очень плохо.
Пафнутий опять схватил его за руку. Лавр почувствовал, что парня бьет крупная дрожь.
– Если мы их встретим, ты меня не отдавай, – зашептал он, кося глазами по сторонам. – Ты меня к себе забери. К Иосифу преподобному. Я все выполню, что скажешь.
– Договорились, – обещал безумцу Лавр.
И дальше двинулись шагом, потому что Пафнутий бежать не мог. Животко с высоты коня поглядывал на найденыша, недовольно морщил брови и шевелил губами. Что-то его настораживало в этом человеке. Обычно сумасшедшие, блаженные, бродяги не вызывали у Животко отвращения. Он и сам принадлежал к этому племени, воспитанный Неделькой на большой дороге. И все друзья, и Неделькины, и самого Животко, жили на дороге и от дороги кормились.
Но те были, при всей своей «блаженности» все-таки обыкновенными людьми, можно сказать – здоровыми. А этот незнакомец, Пафнутий, – если его действительно звали Пафнутием, – таил в себе нехорошее. И Животко звериным чутьем подростка, всем чужого и недоверчивого, это улавливал. Хорошо Лавру – он Божий человек и ничего не боится. А он, Животко, боится всего. И жизнь показала, что не напрасно.
По дороге чужак то молчал, то вдруг принимался мычать – напевал или заговорить пытался, да только не получалось у него ни то, ни другое.
Чтобы перебить это мычание, Животко горланил глупые песни, Одна другой срамнее, пока Лавр не повернулся в седле и не ухватил его за уши, да так больно, что мальчик завизжал и едва не свалился на землю.
– Чтоб я больше этого не слышал! – сказал Лавр. – Иначе пешком до Новгорода пойдешь.
– И дойду, – упрямо сказал Животко.
Лавр отвернулся, замолчал.
Была у него одна мысль, и чем дольше он думал, тем более разумной она представлялась волоколамскому иноку.
* * *
– Приехал! – Флор выбежал брату навстречу, когда утром третьего дня пути Лавр показался на пороге его дома. – Слава Богу!
Животко, мало кем замеченный, слез с коня и увел его на конюшню – позаботиться. Пафнутий топтался рядом, опустив голову и созерцая свои грязные босые ноги.
– Это что за явление? – вопросил Флор.
– Это, брат, я и сам пока не ведаю, что такое, – сообщил Лавр. – Однако явление интересное. Накормить его надо и умыть как следует. Он еле на ногах стоит, устал, да и нездоров.
– Меня звать Пафнутий, добрый господин, – сообщило «явление».
– Я слугу позову, пусть баню готовит, – решил Флор.
Пафнутий остался на дворе – дожидаться бани. В дом входить он постеснялся. Вообще же этот безумец Лавру понравился, да и Флору он пришелся по душе. Пафнутий был крайне застенчив. Пока он не выяснил, кем был в «прежней» жизни, держался очень скромно, смиренно даже: боялся – вдруг окажется потом, что был он холопом, а вел себя точно боярский сын? Напрасно утешал его Лавр, говоря, что боярское дитя даже в беспамятстве некоторых замашек не оставляет. Пафнутий тряс головой и стоял на своем. И его оставили в покое.
На безумца выходили поглядеть: сперва Харузин, потом Вадим. Наталья разглядывала его украдкой из окна своей светелки – благо вид на двор оттуда открывался чрезвычайно удачный.
Харузин первым приблизился и заговорил.
– Привет.
Изумленный, незнакомец поднял голову.
– Ой! – пискнул он. – Татарин!
– Я эльф, – гордо сообщил Эльвэнильдо. – Зови меня Сванильдо.
– Это чухонской народности? – еще больше изумился Пафнутий.
– Именно, – сказал Эльвэнильдо. – Никакой я тебе больше не татарин. Осознал, бродяга?
«Бродяга» с готовностью закивал.
Эльвэнильдо не знал, что и подумать. С одной стороны, непохоже, чтобы человек мог так хорошо и так долго притворяться. Вероятно, он и в самом деле ненормальный. А с другой стороны…
Случалось, случалось Эльвэнильдо наблюдать за пленными на ролевых играх. Ребята очень быстро входят в такие роли и опускаются по полной программе. Даже странно. По жизни человек диссертацию писать собирается или там курсовую работу делает про гордых норманнов, а по игре ходит с цепью на шее и пресмыкается. Один изображал, например, пленного дракона. Его водили на собачьем поводке, причем он рычал на окружающих и ластился к Повелителю Драконов. Фотографии даже остались.
Вообще же мазохистов, как выяснилось, устрашающе много. Нормальному здоровому садисту просто раздолье в этом краю непуганых мазохистов. Что и доказали некоторые эпизоды, происходившие в орочьих пыточных камерах Ангбанда. Орки – это очень-очень-очень плохие, без всякой романтики. Главные Гады, по большому счету. Играть их интересно, потому что можно мучить эльфиков. А эльфики очень охотно мучаются.
В башнях Ангбанда не переводились военнопленные и приходящие за ними. Эльфы оказывались в камерах с завидной регулярностью, причем «научный анализ», произведенный не без злого шутовства, выявил четыре основные причины их появления.
Чаще всего эльф приходил к злодеям за кем-либо из своих друзей или господ, дабы облегчить его страдания или вообще освободить. Таковых вынуждали приносить клятву верности Мелькору (Главному Гаду номер Один), а в случае отказа – гнали на работу. Носить воду для всех пленных эльфы, как это ни смешно покажется на первый взгляд, отказывались: «пожизненный» эльф работать очень не любит.
Иные являлись, дабы поговорить с Гадами о любви и красоте. Даже так: о Любви и Красоте. Речи их сводились к тому, что Мелькор и его слуги страшно искажены и им следует немедленно покончить жизнь самоубийством. Что касается Любви, то оркам этого все равно не понять, поскольку сие – не для них. После этого новый пленник вдруг приходил в себя и начинал задумываться о собственной судьбе. Тут-то его и начинали пытать…
Некоторые эльфы пытались вызвать Мелькора на поединок. С такими даже не разговаривали – убивали сразу.
Наиболее интересные попадались среди тех, кого орки вылавливали сами и доставляли в крепость. Они играли по-настоящему и даже оказывали сопротивление.
Как-то раз Эльвэнильдо, скрывая свое эльфийское происхождение и удачно прикидываясь «цивилом», присутствовал на одном дне рождения и неожиданно встретил там бывшего орка. К счастью, бывший орк не узнал скрывающего свое происхождение эльфа и, потягивая мускат из стакана, весело повествовал о том, как хорошо провел время на игре.
– Пришла к нам одна эльфийка – забрать своего повелителя, – разглагольствовал орк. – А он висел у нас на стене и успел ей крикнуть, чтобы она ничего не предпринимала для его спасения. Представляете? Очень благородно. Все порадовались… – И орк радостно ржал.
