Текст книги "Ядовитая боярыня"
Автор книги: Дарья Иволгина
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 18 страниц)
Это позволило им создать в доме Флора особенный, только посвященным понятный «жаргон», на котором сейчас и велось обсуждение всех обстоятельств дела.
– Если Туренина подбросила Елизару улики… – начал Флор.
Харузин вдруг застонал, поднял руки к волосам, вцепился в них и принялся терзать их. Вадим даже отшатнулся от товарища:
– Что с тобой?
– С самого начала я знал, что все это лажа, – выговорил Харузин. – Боже всесильный, все это было подстроено! Елизар не мог, понимаете вы, не мог он клепать фальшивые деньги! Он на самом деле был тем, кем казался, – честным, справедливым… Боже мой, он был добрый, семью любил, жену… – Эльвэнильдо помолчал, отнял руки от лица и взглянул в лица своих товарищей, серьезно и прямо: – Меня, ребята, все это время не отпускала одна мысль. Понимаете, в доме у Глебова не было такого места, куда слугам нельзя было бы входить. Если человек занимается чем-то запретным, у него всегда в дому имеется какой-нибудь запертый подвал, какой-нибудь заваленный хламом чердак, горница с висячим замком… Ну хоть что-то, куда не ходят! А у Глебова все комнаты стояли открытыми. Не таил он ничего. И ареста не ожидал. Он ведь думал, что это какие-то тати на него набег сделали…
Девица Гликерия, допущенная вместе с Гвэрлум на это совещание, сидела у стены и делалась все бледнее. Вадим поглядывал на нее украдкой и каждый раз видел, что она побелела еще сильнее – хотя, казалось, такое невозможно.
– Подведем итоги, – проговорил Флор.
Сейчас он напоминал председателя колхоза из старого советского фильма про битву за урожай. Умного, молодого, перспективного председателя, который неизбежно выиграет эту битву и попутно завоюет сердце передовой ударницы производства, какой-нибудь доярки-новаторши, которая изобрела новый подход к корове.
И слово «итоги» он тоже заимствовал у новых друзей – и, кстати, употреблял его изумительно ловко и привычно.
– Туренина подставила под удар Глебова, а затем убрала Вихторина и попыталась убить Иордана, – сказал Флор. – Что это значит?
– Заговор, – сразу сказал Вадим.
Ситуация до странного напоминала ролевую. Сколько раз они вот так играли в «политику», писали друг на друга «подметные письма»!
Заплатить выкуп какой-нибудь бродячей армии, чтобы не громила беззащитный город, а после написать на их предводителя донос в святейшую инквизицию и всех предать в руки другой армии, куда более сильной, а под конец, пока святейшая инквизиция упражняется в витиеватых речах, быстренько обшарить «трупы» и забрать свои деньги назад…
Ситуации случались разные. Обычно они отыгрывались чисто внешне, «на физическом плане». В конце игры преданные и предатели, обоюдно восхищенные красивым поворотом событий, вполне авантюрным и по-своему честным, братались и выказывали друг другу восхищение.
Бывали и обиды по жизни за предательство, совершенное по игре.
Ну и в крайних случаях происходило то, что именовалось на ролевом жаргоне «переездом». К примеру, был один дивный эльф, который перешел на сторону орков. Сделал он это потому, что хотел поставить эксперимент: что чувствует предатель. И очень плохо было этому эльфу – «переехался», почему и рыдал у костра громкими и тяжелыми слезами. Впрочем, не все этим слезам поверили и сочли экспериментатора худшей разновидностью мазохиста – «душевным мазохистом». Любителем истязать собственную душу.
С другой стороны, и такие люди – тоже люди и имеют право на самовыражение. Ролевое движение большое, всем места хватит… Побесится человек, перебесится – глядишь, станет ему лучше, чище, светлее. Никогда ведь не знаешь, где и как постигнет тебя озарение.
Когда Вадим четко определил случившееся – как заговор Турениной против Вихторина и Глебова – повисло молчание. Каждый осознавал для себя этот вывод.
Тишину нарушила девица Гликерия. Медленно поднявшись и сжав кулаки, она выговорила сквозь зубы жутким, низким голосом:
– Я эту суку порву голыми руками!
После чего, залившись краской, подхватилась и бросилась бежать.
Животко, обитавший все это время в углу, помчался за ней. Прочие проводили их глазами, но не проронили ни слова. Вершков прикусил губу почти до крови. Харузин все еще покачивал головой, думая о Глебове, который погиб напрасно. Гвэрлум блестела быстрыми глазами, ее увлекла интрига. Флор и Лавр погрустнели совсем одинаково.
Один только беспамятный Пафнутий улыбался. И так, улыбаясь, погладил руку Вадима и пробормотал ему:
– Нет лучше, чем жена добрая…
Глава 11
Настасья Глебова
Сперва стало слышно, как ржет и лупит копытами в стойле перепуганный конь. Затем донесся и человечий крик – странный: то высокий, почти визг, то низкий, утробный, как будто кричит смертельно раненый, еще не вполне осознавший свою рану и бьющийся от боли, ярости, бессилия.
Трое ринулись к конюшне одновременно, не сговариваясь, из разных мест: Вадим Вершков – с крыльца, где пытался по книге научиться читать слипшиеся, затейливые строки (вышло же у Харузина!), Иона-Животко – с заднего двора, где пилил бесконечные дрова, а беспамятный Пафнутий – из горницы, где пел Наталье «утешительные песни».
Бежали, сломя голову, и столкнулись у открытых ворот. Вопли и ржанье доносились оттуда.
Иона шмыгнул внутрь первым, Вадим лишь ненамного опоздал и ворвался вслед за ним. Пафнутий замешкался у двери, оглядываясь на солнечный свет так, будто видит его едва ли не в последний раз.
Девица Гликерия металась по конюшне, как дикий зверь, глаза ее горели, волосы выбились из-под платка и торчали во все стороны, по щеке текла кровь. Она кричала, слепо набрасывалась на стены, била кулаками пустоту. Ни одного звука связной речи не вылетал из ее натруженного, сорванного горла, один только яростный, бессильный вой.
Вадим схватил ее за руки, притянул к себе, забывшись, стал гладить по голове, крича:
– Гликерьюшка! Милая! Душа моя! Да что с тобой? Кто тебя?
– Пусти! – визжала Гликерия, с силой выдергивая руки из сильных, ласковых объятий Вадима. – Отпусти, гадина! Не тронь меня! Ненавижу тебя!
– Опомнись, – уговаривал Вадим.
– Чтоб ты сдох! – заорала Гликерия и хрипло закашлялась.
– Пусти! – влетел и Иона. – Не тронь!
Он вцепился в Вадима сзади, прыгнув ему на плечи, точно кошка. Вадим ощутил у себя возле шеи его когти и пошатнулся. Попытался отодрать от себя мальчишку, да какое там! Животко держался цепко и непрестанно лупил Вадима кулаком по голове, вереща ему в уши:
– Пусти! Не тронь!
Вадим попытался достать его локтем. И тут девица Гликерия наградила Вершкова тычком в середину груди.
Все трое, не удержавшись, повалились на пол и покатились, сцепившись в общей свалке.
Вадим погрузился в странное беспамятство. В тот миг он совершенно не отдавал себе отчета в том, что дерется с подростком и девицей, которая ему нравится, которую он хотел бы оберегать любой беды и малейшей неприятности.
Он просто чувствовал быстрые, многочисленные удары, которые так и сыпались на него со всех сторон, и пытался отводить их от себя, отчего вынужденно бил противников сам. Они то и дело вскрикивали и рычали под его кулаками.
Потом неожиданно он испытал шок: внезапно сделалось холодно, а спустя миг – сыро. Туман перед глазами рассеялся, туго сплетенный клубок противников рассыпался, раскатился по полу конюшни, и мокрый Вершков узрел над собой безмятежную физиономию Пафнутия с пустой кадкой в руке.
– Вставайте да идите обсыхать, – велел им беспамятный Пафнутий. А после вдруг зябко поежился, огляделся по сторонам и, бросив кадку, выбежал прочь.
Вадим поднялся на ноги.
Гликерия уже стояла перед ним и зло щурила глаза. Мокрая рубаха облепила ее, и Вадим поневоле взглянул на девушку.
Он не без оснований считал, что женщина в промокшей насквозь одежде представляет собой невероятно привлекательное, эротическое зрелище. Ну, разумеется, при условии, что женщина хороша собой. Или хотя бы не уродка.
Поэтому многие мечтательницы бродят под дождем без зонтика. Они понимают, что обязаны дарить счастье таким же, как они, мечтателям…
Мимолетное воспоминание о питерских дождях, столь услужливо поливающих мечтательниц более двухсот дней в году (по метеорологической статистике) отступило перед видением мокрой Гликерии.
Рубаха облепила ее… Но никаких соблазнительных округлостей под предательским одеянием Вершков не увидел. Гликерия была плоской, как доска. Как подросток. У нее были узкие бедра, мускулистые ноги и довольно широкая, крепкая грудь. Без малейших признаков девичьих бугорков… Невольно Вадим опустил глаза чуть ниже. Лучше бы он этого не делал.
– Сволочь! – резко вскрикнула «Гликерия» и наградила Вадима последним ударом в переносицу.
У него брызнули искры из глаз. Огромные, яркие искры. Они рассыпались по всей конюшне, озаряя ночь праздничным, потусторонним светом, а после угасли. Угас и Вадим – рухнул на пол и ощутил, насколько ему дурно.
Толчок ногой в бок привел его в себя. Дурнота усилилась. Вадим открыл глаза. «Гликерия» сидела перед ним на корточках и протягивала ему плошку. Иона маячил у «нее» за плечом, тревожно приплясывая на месте.
– Что это? – сипло спросил Вадим.
– Вода, – ответила «Гликерия». – Ладно, не злись. Все уж кончено.
Вадим взял питье, проглотил. Сразу стало легче – свежее, бодрее. Он сел удобнее, скрестил ноги. Осторожно поднял голову и взглянул на обоих подростков. Те выглядели хмурыми и смущенными.
– Ну, – сказал Вадим, – я же не знал… Извини. Из тебя получилась очень красивая женщина.
«Гликерия» залилась краской.
Иона обратился к «ней» назидательным тоном:
– Я тебе говорил, он без странностей. Мы ему голову заморочили, он и заморочился…
Вадим потер виски.
– Раз уж все разоблачилось, – продолжал он, обращаясь к «Гликерии», – может быть, расскажешь наконец, кто ты такой и что тебе здесь понадобилось.
– Я… – начал юноша. Помолчал, кашлянул и все равно хриплым голосом объявил: – Севастьян Глебов…
Вадим вдруг начал хохотать. Он смеялся и смеялся и все не мог остановиться – его трясло, его начинало уже тошнить, а он все ржал и завывал, точно беснующийся.
* * *
Да уж, немало встречается на играх девиц, переодетых юношами. И даже девиц с весьма выдающимися формами. Но повстречав особу в трико, обтягивающем вызывающие бедра и могучий бюст, не след именовать ее «сударыней» – исключительно «доблестным сэром» или еще как-нибудь мужественно. Ибо она отыгрывает мужчину. Иногда – если отвлечься от некоторых несуразностей фигуры – отыгрывает настолько хорошо, что как-то и забывается, что это – женщина.
Изредка бывают юноши, которые рискуют изображать женщин, но вообще-то в ролевой среде это практически не принято. И чаще всего подобное переодевание – «прикол». Как и везде в обществе, среди ролевиков существуют, конечно, лица «нестандартной половой ориентации» мужского пола, но они не делают из этого фетиш и не носят мамино платье и туфли на каблуках.
И все же в истории, в которую угодил Вадим Вершков, присутствовало нечто невероятно ролевое.
– Шекспировское, – задумчиво отметил Харузин. И процитировал «Двенадцатую ночь»: – «Вы с девушкой хотели обвенчаться, вам достается девственник в мужья». То есть, прямо наоборот: вы с девственником хотели обвенчаться, вам достается девушка в жены…
– Что ты имеешь в виду? – спросил смущенный Вершков. И покачал головой: – Ох, ребята, не надо смеяться! Мне и так дурно. Не знаю, как всем теперь в глаза смотреть…
– Даже имя совпадает – Себастьян, – продолжал беспощадный Харузин.
– При чем тут Себастьян? – не понял Вершков.
– У Шекспира, – пояснил Эльвэнильдо. – Юношу звали Себастьян. А его сестру-близнеца, с которой его перепутали, – Виола… Кстати!
Тут одна и та же мысль осенила всех троих (Гвэрлум присутствовала при разговоре, откровенно наслаждаясь пикантностью и трогательностью ситуации). У Севастьяна Глебова имеется сестра – Настасья…
– Кстати, а где «Виола»? – спросил Харузин в воздух. – Не отыскать ли нам ее? Может быть, это немного утешит нашего герцога Орсино. То есть, прости, Вадик, я хотел сказать – нашу графиню Оливию…
– Ну тебя! – Вершков вскочил и выбежал вон.
Эльвэнильдо проводил его глазами.
– Дивный кумир рассыпался, а ведь он, кажется, на самом деле влюбился в эту Гликерию. Достойная участь для романтического странника по мирам: полюбить ту, которой не существует…
– Знаешь что, – вмешалась Гвэрлум, – а я не думаю, что он так уж неправ. Севастьян знал, как себя вести, когда переоделся девушкой. У меня имеется сильное подозрение, что в этом он подражал своей сестре. В точности ее копировал, если говорить еще более определенно. Так что наш Вершков влюбился в Настасью по одному ее изображению. Это – любовь издалека! Как у трубадуров, которые умели любить неведомую даму лишь по слухам о ее добродетелях и красоте.
Как только надлежащее определение было найдено, и Эльвэнильдо, и Гвэрлум успокоились. Возникло ощущение, что все расставлено по своим местам, у каждой вещи имеется соответствующая этикетка, каждое событие занесено в каталог и пронумеровано – во Вселенной восстановлен порядок.
Иона мыкался в стороне, в разговоры не вступал – сразу убегал, едва только кто-нибудь поворачивался в сего сторону.
По обыкновению он предпочитал выжидать где-нибудь в стороне, пока буря не уляжется. Он не знал, как отнесутся к его выходке Флор и Лавр. До сих пор мальчик Животко не проявлял инициативы и никакого самовольства не чинил. А тут – такое надувательство!
Нет уж. Лучше затаиться и пересидеть где-нибудь под половицей. А Флор и Лавр решат, как с ним быть. Сердиться на него или хвалить за находчивость. Тогда уж можно будет явиться им на глаза и разговаривать.
К счастью для Ионы, Севастьян, который воспитывался боярским сыном, будущим хозяином большого хозяйства, умел принимать решения и за себя, и за друзей. Переодевшись в подобающее платье и разыскав Иону, Севастьян сказал тому хмуро:
– Хватит прятаться. Идем, поговорим с господами. Заварили мы кашу с тобой, Иона…
Иона послушно пошел за крестным отцом.
Флор встретил их, против ожидания, вполне приветливо.
Севастьян остановился в нескольких шагах от хозяина дома, степенно поклонился ему, а после выпрямился, глядя прямо в лицо.
– Ну, здравствуй, Севастьян Елизарович, – молвил ему Флор. – Добро пожаловать! Тебя по всему Новгороду ищут, убийство Вихторина тебе приписывают, да и стрелец на твоей совести…
– Я в твоей воле, – спокойно сказал Севастьян. От недавней истерики почти не осталось следов, только веки еще были красны и распухли, да на щеке алела царапина. – Хочешь – отдай меня Колупаеву, а то он мало людей из моего дома загубил безвинных. Хочешь – приюти у себя… Да только ведь долго я здесь взаперти не усижу.
– Твой отец и твоя мать погибли безвинно, – ответил Флор, – а сестра еще жива, и мы ее вызволим, если она захочет покинуть монастырь. Погоди объявляться в Новгороде, Севастьян. Когда мы представим истинного виновника всех злодейств, тебе вернут отцовское достояние, и ты станешь хозяином в собственном дому.
Севастьян продолжал держаться прямо, но Флор увидел, что губы у него запрыгали – еще немного, и подросток разрыдается.
Но он сдержался. Поклонился Флору еще раз, ниже прежнего, и, выпрямляясь, выговорил ровным голосом:
– Благодарю тебя, Флор Олсуфьич.
После чего повернулся и быстро выбежал прочь. Иона, нелепо взмахивая руками, поскакал за ним.
* * *
– От Животко я такой прыти не ожидал, – признался Флор своему брату. – Это ведь его идея была – переодеть парня девицей и представить нам как странницу.
– Животко воспитан скоморохом, – улыбнулся Лавр. – Что же тут удивительного? Ловко он догадался, как можно спрятать беглеца под самым носом у приказного дьяка! И ведь никому и в голову не пришло разыскивать Севастьяна в Новгороде. Посланные за ним стрельцы до сих пор еще не вернулись – все рыщут по лесам, Назар сказывал, осматривают деревни и пустые урочища, где может скрыться человек…
– Эти два ребенка убили стрельца и вдобавок покалечили двоих взрослых мужчин, – продолжал Флор. – Как им это удалось? Бог на их стороне! Нет иного объяснения.
– Мы восстановим доброе имя Глебова, – согласился с братом Лавр. – Теперь это уже очевидно. Вопрос только в том, каким образом и в какой последовательности нам надлежит действовать, дабы не наломать дров больше прежнего.
Отношение братьев к случившемуся живо интересовало не только главных действующих лиц «шекспировской пьесы с переодеваниями», но и «зрителей» – питерских ролевиков.
Вадима занимал преимущественно вопрос: входит ли в намерение честной компании освобождение Настасьи из заточения. Мысль о том, что Севастьян копировал сестру и что Настасья, скорее всего, и есть та дивная тихая девица, которая пленила сердце Вершкова, глубоко запала в сердце Вадима и не давала ему покоя.
Гвэрлум любопытствовала, охваченная азартом хорошей игры. То, что люди, вовлеченные в эту игру, погибли на самом деле, проскользнуло мимо ее сознания – ведь она не была с ними знакома и не видела их смерти. Для нее трагедия глебовской семьи представлялась чем-то умозрительным. А вот Севастьян и Иона – живые и реальные. И наблюдая за ними, Наташа получала огромное удовольствие. «Вероятно, я испытываю эмоциональное голодание, – объясняла она самой себе, не решаясь высказывать сию мысль вслух. – Стоит призадуматься! Неужто одной влюбленности во Флора мне недостаточно?» – И она качала головой, дивясь сложности собственной натуры.
Эльвэнильдо, как ни странно, заботил богословский аспект проблемы. Он почти сразу заговорил об этом с Лавром.
– Не хочу оставлять кое-какие вещи непроясненными, – начал Эльвэнильдо.
Лавр сразу понял, что «лесного эльфа» опять беспокоит отвлеченная тема. Впрочем, это натурам приземленным и практическим тема казалась «отвлеченной»; для Эльвэнильдо – как и для Лавра – ее решение представлялось самым что ни есть практическим делом.
– Спроси как думаешь, – предложил Лавр. – Не выбирай слов. Я попробую понять.
Эльвэнильдо чуть покраснел, покосился на своих товарищей – не смеются ли они, но и Вершков, и Наталья выглядели заинтересованными. Тогда Харузин сказал:
– Понимаешь, Лавр, нас так учили, что религия – это опиум для народа. Ну, опиум в том смысле, что обезболивающее лекарство. Плохо тебе – терпи, на том свете поешь-попьешь, будет тебе хорошо, пряники там и медовуха… В общем, чем хуже тебе здесь, тем лучше тебе там.
– В некоторых случаях, – сказал Лавр. – А что?
– Да то… – Харузин смутился еще больше. – Вот мы сейчас затеваем обелить имя Глебова. По мирским понятиям, дело очень хорошее. А по духовным? Вот Настасья Глебова сейчас в монастыре, в заточении. Может быть, так и лучше – чтобы она оставалась в монастыре? А мы ее хотим освободить, дать ей приданое, замуж выдать… По мирским понятиям, это очень хорошо, но вдруг это губительно для бессмертной души?
Он выговорил все это и, уже красный как вареный рак, замолчал.
Молчал Иона, кося глазами то на Севастьяна, то на Лавра. Вершков почему-то ощущал страшную неловкость, как будто Харузин на его глазах сморозил глупость или совершил некое непристойное действие. Наталья с любопытством ждала ответа. Вопрос, заданный Эльвэнильдо, был из разряда каверзных, хотя сам Эльвэнильдо, заговаривая об этом, никакого подвоха в виду не имел.
– А почему ты думаешь, Сванильдо, что монастырь для Настасьи полезнее? – начал Лавр.
Харузин пожал плечами.
– Брачное состояние не хуже девственного, если ему сопутствует целомудрие, – сказал Лавр.
– А, – выговорил Харузин и отвел взгляд. Он жалел, что затеял этот разговор.
– Что до нашего стремления восстановить справедливость уже здесь, на земле, не дожидаясь Страшного Суда и всеобщего воскресения мертвых, – безжалостно продолжал Лавр, – то и в этом нет ничего противного воле Божьей. Кто вообще внушил тебе эту дурацкую мысль о том, что хорошего следует ожидать только за гробом?
Эльвэнильдо молчал, моргал и страстно желал, чтобы этот разговор вообще никогда не начинался. Он чувствовал себя ужасно глупо. Как будто пошел отвечать на экзамене, не имея ни малейшего представления о предмете.
– Ну, вообще так говорят… – пробормотал он.
– Глупости ведь говорят, – мягко молвил Лавр. – Сванильдо, это все ужасные глупости. Сказано ведь, что кроткие наследуют землю. Как ты думаешь, какую землю они наследуют?
– Ну… – бормотнул Эльвэнильдо неопределенно.
– Да эту и наследуют! – с торжеством сказал Лавр. – Эту самую, нашу!
– Да, – сказал Харузин и, осмелев, поднял глаза. – Но ведь они кроткие.
– Непротивленцы, – вставил Вадим, – Да вы, батенька, толстовец!
Естественно, Лавр понятия не имел ни о каких толстовцах, однако по интонации Вадима сделал правильное заключение и поддержал его:
– Верно. Мы – не непротивленцы. И кроткие – тоже не те, которые никогда не гневаются. Никогда не гневаются только лишенные разума. А настоящие христиане – очень даже гневаются. Другое дело, что они различают, когда следует гневаться, а когда стоит и промолчать. В данном случае – мы разгневаны!
Он взмахнул рукой и указал за окно. Как будто там скрывались те, на кого следовало гневаться во всю мощь широкой и светлой христианской души.
И представилась Харузину вдова Туренина, с ее наемными убийцами, «Ванькой-ключником» подлым, с доносами. Незачем отдавать землю ей и ее приспешникам. Подумал он и о других, ей подобных. Нет, рано складывать крылышки на молитвенный лад и умиляться, старательно не замечая творящейся вокруг несправедливости. В Писании, если подумать, много найдется аргументов за то, чтобы вытащить меч правосудия и начать активные действия в защиту неправедно оскорбленных.
Во время всего этого разговора Севастьян молчал. Он уже понял, что никто не собирается стыдить его переодеванием в женское платье. Напротив, здесь к этому отнеслись с пониманием и даже с уважением.
Прав оказался Иона – в доме Флора необычные люди. И довериться им можно.
Иона тихонько подтолкнул его под руку.
– Скажи им, – прошептал он.
Севастьян чуть подался вперед и заговорил:
– Настасья в Москве, в Девичьем монастыре… Забрать бы ее оттуда. Ведь она думает, что меня больше нет. А дядя наш… Ему и в голову не придет вызволять племянницу. Он, небось, ни разу не поинтересовался ее судьбой. Она там… совсем одна.
Лавр быстро спросил его:
– Она ведь с сестрами? Не одна же – с Господом?..
По бледным щекам Севастьяна расползлись красные пятна.
– По человеческим понятиям, одна. Она росла в доме, при матушке, в семействе нашем ее очень все любили… – тихо вымолвил он, явно стыдясь того, что приходится открывать сокровенную доныне тайну семейственности. Говорить явно о подобных вещах Севастьян не хотел, но поневоле пришлось. – Тяжело ей в монастыре. Если бы она туда по собственному желанию отправилась, никто бы ей не препятствовал, ни батюшка, ни матушка, но она замуж хотела. Ей деточек хотелось завести…
Пятна на лице Севастьяна сделались пунцовыми.
– Довольно, – сказал Флор. – Мы поняли тебя. Остановись, Севастьян, ничего больше не говори. Настасья должна увидеть тебя. Если она сама тебе скажет, что хочет покинуть монастырь и жить дальше в миру, мы ей поможем.
Севастьян прикусил губу и отвернулся.
– Плохо, что он такой эмоциональный, – сказала Наталья, не стесняясь присутствием парня. – Может провалить все дело.
– Какое дело? – живо спросил Флор.
– Так… – поначалу уклонилась Наталья. – Мелькнуло одно соображение… Хочу продолжить шекспировскую комедию ошибок.
– Объясни, – потребовал Флор.
Севастьян, хоть и смотрел в стену, слушал очень внимательно, напряженно, и Гвэрлум видела, как пылают его уши и шея.
– Положим, Севастьян оденется послушницей. Это на тот случай, если в монастыре его увидят. Пусть примут за сестру, если что. А я буду какой-нибудь странницей. Я это умею, – добавила она. – Ну вот. Я попрошусь в монастырь. Приюта там, богомолья… Ради чего странниц принимают. Севастьян ночью заберется туда через стену. Мы отыщем Настасью. Я к ночи уже разведаю, где ее содержат. Может, и ключи удастся выкрасть, если она взаперти сидит.
История начинала напоминать спасение госпожи Бонасье из монастыря кармелиток. Вадим так и сказал:
– «Констанция, Констанция…»
– Хватит! – оборвала его Гвэрлум. – Не надо скоморошничать!
– А кто скоморошничает? – Вадим пожал плечами. И шепотом допел: – «…Констанция!»
Наталья показала ему кулак и продолжила:
– Если я сама подберусь к Настасье и начну ей заливать – мол, брат твой жив и жаждет заключить тебя в объятия – все такое… Она ведь может меня и послать!
– Что ты имеешь в виду? – спросил Севастьян, резко обернувшись к Наталье. – Что такое «послать»?
Гвэрлум пояснила:
– Я хочу сказать, она мне не поверит. Я ведь незнакомое ей лицо. Она поверит только кровному родственнику. Вообще – человеку, которого она знает. То есть – тебе. Поэтому твое присутствие и необходимо. А остальные подождут нас под стенами.
– С лошадьми, пистолетами и письмом от кардинала Ришелье, – опять сказал Вадим.
На сей раз Гвэрлум даже не стала тратить времени на то, чтобы показывать приятелю кулак. Пусть сам осознает, насколько глупо себя ведет.
– Хороший план, – одобрил неожиданно Флор. – Немного сумбурный, но вполне осуществимый. Берем с собой телегу. Иона возничим, Вадим и я – мелкими торговцами, Наталья – странница, а Севастьян – монашка…
– Стало быть, я с Лавром остаюсь дома, – заметил Харузин. – Ну что ж…
– А что, тебе так охота влезать в очередное приключение? – спросил товарища Вадим. – Не надоело?
– А тебе? – вопросом на вопрос ответил Харузин.
– Какой ты, Эльвэнильдо, нечуткий, – засмеялась Наталья. – Речь ведь идет о Настасье Глебовой. О Дальней Любви. О предмете рыцарского обожания и абстрактного воздыхания.
Таким образом, она вполне отомстила Вадиму за «Констанцию». Он это понял и даже не роптал.
Севастьян подошел к Флору, поцеловал его в плечо – как отца, сказал спокойным тоном: «Спасибо» – и ушел с Ионой – переодеваться.
* * *
Монастырь, куда поместили Настасью, был довольно богатым и весьма деятельным. Недавним Стоглавым собором было запрещено монастырям приобретать себе новые вотчины. Это запрещение было принято по настоянию молодого царя Иоанна, который – находясь под влиянием протопопа Сильвестра – склонялся душой к нестяжателям, к последователям Нила Сорского. Монах, полагал он, должен быть не обременен мирским богатством и погружен в созерцание.
Однако полностью воплотить свою мечту о нестяжательном монашестве царь Иоанн все-таки не смог. Слишком большой силой обладали последователи противника Нила – преподобного Иосифа Волоцкого. Иосифляне, напротив, утверждали, что земная Церковь, Церковь воинствующая, обязана обладать неким земным богатством. Если все облачатся в рубище и погрузятся в созерцание, то кто, скажите на милость, накормит сирот, приютит вдову, защитит неправедно обиженного? Нет, собственность необходима! Необходимо и деятельное участие в земной жизни.
Потому что кроткие наследуют землю не только в грядущем веке, но и в нынешнем. Слишком тяжелой и безнадежной была бы жизнь без этого обетования.
И потому прежние вотчины были сохранены за монастырями, никто не покусился отнять их.
Игуменья Алипия, немолодая, рослая женщина с почти мужскими ухватками, управляла монастырем твердо и уверенно. Сестры всегда были заняты работами – по огороду, на кухне, в странноприимном доме, где хватало забот и с больными, и с голодными, и с несчастными.
Узницу, привезенную в монастырь под вечер, при большой охране, матушка Алипия встретила спокойно, строго, но без излишней суровости. Настасья не помнила себя от ужаса. Всю дорогу до Москвы она, не переставая, плакала. Ее лицо распухло, как подушка, глаза сделались крошечными и заплыли, губы потеряли форму, искусанные и запекшиеся. Девушка плохо понимала, что именно случилось с ее семьей. Знала только, что беда – и беда непоправимая. Никогда больше не будет ее жизнь такой светлой, спокойной, тихой, как прежде. Настасья не знала за собой тяжелой вины, за которую Господь мог покарать ее столь ужасно. Не знала она таковой вины и за своими родителями.
Но, может быть, это испытание послано ей для укрепления ее веры, для испытания ее любви?
В затуманенный горем разум Настасьи эта мысль пока не проникала.
– Оставьте нас, – распорядилась матушка Алипия, когда обезумевшую пленницу ввели к ней стрельцы. – Ступайте на кухню, вас накормят сестры, и тотчас покиньте обитель.
Стрельцы подчинились и скрылись из виду. Настасья, казалось, даже не заметила этого. Она плохо соображала и почти ничего не видела.
– Сядь, дитя, – велела ей матушка.
Настасья огляделась по сторонам, нашла скамью, опустилась на краешек.
– Тебя привезли сюда для вечного заточения, – заговорила игуменья. – Ты понимаешь это?
Девушка кивнула с глубоким вздохом.
– Не стоит сожалеть об этом, – продолжала игуменья. – На все воля Божья. Здесь Господь залечит твои раны, здесь ты обретешь покой, какого никогда не встретишь за стенами обители. Поверь, я знаю, что это так.
– Я знаю… – заплакала Настасья. – Что с матушкой моей? Что с батюшкой?
Она вскочила и бросилась игуменье в ноги.
– Скажите мне, добрая матушка, что с ними? Эти люди, стрельцы, они ничего мне не говорят! Только смеются и говорят, что отец мой пек блины! Объясните мне, Христа ради, что за блины? Почему они все смеются?
– Смеются они потому, что глупы и не знают слов утешения, – проговорила игуменья, склоняясь над коленопреклоненной девушкой и складывая ладони на ее голове, – а «блинопеками» именуют фальшивомонетчиков… Отец твой казнен по обвинению в этом преступлении, и матушка твоя не пережила его…
– Я знала, – шепнула Настасья. И вдруг вскинула голову, встретившись горящим взором с глазами игуменьи: – А брат? Матушка, у меня ведь был брат! Что с ним? Об этом говорили вам стрельцы?
– Твой брат преступник, – сказала игуменья. – Я не знаю, какова его судьба. Он бежал, и его до сих пор ищут. Молись за него, Анастасия, чтобы он раскаялся, чтобы умягчилось его каменное сердце…
– У моего брата вовсе не каменное сердце, – прошептала Настасья. – Впрочем, это уже неважно…
Она снова поникла головой. Слезы потекли по ее лицу.
– Ты будешь жить здесь, в отдельной келье, – сказала игуменья. – У тебя будет келейница, матушка Николая. Она стара и опытна. Только совсем глухая. Будешь шить покровы и расшивать жемчугом оклады. Умеешь ты это делать?
– Меня учили, – сказала Настасья.
– Утешься, дочь. Ступай. Тебя проводят, а завтра будь утром на службе.
Игуменья позвонила в маленький колокольчик, и вошла старенькая, согнутая монашенка. Это и была матушка Николая. Она взяла Настасью за руку крошечной сухонькой лапкой, похожей на мышиную. Настасья вздрогнула от этого прикосновения. Она понимала, что лучше бы ей полюбить эту старушечку, которая приставлена к ней для услужения и для надзора, но с первого же мгновения ощутила некоторую брезгливость.
