Текст книги "Ядовитая боярыня"
Автор книги: Дарья Иволгина
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 18 страниц)
– Что тебе? – спросил Колупаев, сдаваясь на милость победителя. – С чем пожаловал?
– Хочу спросить тебя кое о чем, Назар, – отозвался Лавр.
– Спрашивай, да побыстрей – мне некогда.
Всем своим немилостивым видом Колупаев демонстрировал нежелание общаться с «медвежонком». Более чуткий гость ощутил бы страшную неловкость оттого, что отрывает Колупаева от дел. Но только не Лаврентий.
– Скажи мне, Назар, кто написал донос на Глебова? Кто сообщил, будто он «блины печет»?
– Не твоего ума это дело, инок. Коли обвинение доказано, доносчика можно не объявлять. На имущество преступника он не претендовал.
– Ладно, – подозрительно легко согласился Лавр, – тогда другое дело у меня к тебе найдется. В гостинице, где остановился ливонский рыцарь Иордан из Рацебурга, лежит убитый человек. Не хочешь ли взглянуть на него?
– Что я, мертвяков не видел? – осведомился приказной дьяк и обхватил свою крупную круглую голову ручищами. Застонал, как раненый зверь: – За что со мной так? Я спать хочу! У меня дел куча! Какой еще убитый человек? Для чего он там лежит?
– Он там лежит для того, что хотел нынче ночью убить Иордана. Как ты понимаешь, извести орденского брата не очень просто, – спокойно ответил Лавр. – Ну так идешь со мной?
Назар глянул на него коротко и зло, как на лютого ворога, но встал и последовал из комнаты. У ворот успел еще пнуть и обругать нерадивых слуг, которые не задержали инока. Те вскочили, стали оправдываться – мол, не придали значения… мол, не видели, как проскользнул… – но Назар их уже не слушал.
Широко шагая по просыпающимся новгородским улицам, он направлялся в гостиницу.
Иордан ждал их. Холодный, безупречно умытый, тщательно одетый, раненая шея обвязана платком, на мизинце играет перстень с жуковиной.
Труп по-прежнему лежал на полу – безобразный, совершенно лишний в комнате предмет.
Завидев Назара, Иордан вымолвил:
– Вот, извольте полюбоваться, господин. Доводилось мне и в разбойничьих притонах ночевать, так что к подобным делам я весьма привычен. Однако все-таки неприятно это – убивать неизвестных лиц среди ночи, будучи вырванным из объятий Морфеуса…
Назар мельком глянул на труп.
– Кто это? – отрывисто спросил он.
Иордан лениво обмахнулся платком.
– Это я у вас, господин мой, хотел бы узнать, – отозвался он, растягивая слова.
– А вы, стало быть, даже не подозреваете, кто желал организовать на вас покушение? – Назар так и впился глазами в невозмутимую лошадиную физиономию ливонца. Тот удивленно поднял брови.
– А я что, обязан что-то подозревать? Странное правосудие в этой стране! – возмутился он.
– При чем тут правосудие! – Колупаев медленно пошел пятнами. – Я спрашиваю вас насчет ваших личных подозрений. Это сильно помогло бы мне разобраться…
– Знаешь, Назар, что помогло бы тебе разобраться? – вмешался Лавр.
Все это время он стоял в углу и слушал препирательства приказного дьяка с ливонцем.
Оба повернулись в его сторону, одинаково недовольные тем, что успели позабыть о присутствии инока. И у обоих мелькнуло в голове одно и то же: «Ну до чего же скользкий! Вечно притворится, что его тут нет, а потом неожиданно всунется – и чувствуешь себя полным дураком…»
– Что? – рявкнул Назар.
– Скажи, кто написал донос на Глебова! – потребовал Лавр.
– А что это даст? – осведомился Назар.
– Просто скажи…
– Хорошо, – сдался под давлением обстоятельств Колупаев, – донос на Глебова написан госпожой Турениной, вдовой боярина Туренина. Теперь я могу забрать труп?
– Тебе никто не препятствует, – напомнил Лавр.
– Хоть бы поблагодарил, – фыркнул Колупаев.
Лавр молча поклонился ему, медленно и торжественно. А Иордан заметил, не без иронии:
– Благодарить будешь ты, когда они приведут к тебе преступника.
Назар смерил ливонца взглядом.
– Подозрения могут быть какие угодно и у кого угодно. Их требуется доказать, ведь ложных доносчиков и напрасных оговорщиков постигают тяжелые бедствия…
Глава 10
Авдотья Туренина
Имение боярина Туренина, доставшееся по наследству его супруге, бездетной Авдотье (было двое детей, да умерли во младенчестве, а больше не рождалось), называлось Туренино и размещалось в десятке верст от Новгорода. Было оно не единственным из имущества, но наиболее богатым и удобным для проживания.
Именно там обосновалась Авдотья и, живя вдали от людского мнения, не имея над собой никакой земной власти, установила собственные порядки.
Была она среднего роста, полная и белая, с кожей молочного цвета, а когда гневалась или, напротив, млела в объятиях любовника, то становилась розовой. Розовели и локти ее с ямочками, и круглые тяжелые плечи, и чуть отвисшая наливная грудь, и большие, как бревна, бедра. Маленький прямой носик и пухлые губы, красиво очерченные миндалевидные глаза – все это придавало ее лицу странно холодный вид, как будто оно принадлежало не пышущей здоровьем и силами русской женщине, а ледяной античной статуе.
«Ванька-ключник, злой разлучник», который присутствовал на роковом для Глебова и Вихторина пиру вместе со своей госпожой, по-настоящему именовался Мокеем Мошкиным. До смерти Туренина Мокей ходил за лошадьми. Авдотья, куда менее дебелая, чем нынче, изъявила желание ездить верхом. Мол, татарки так делают, и среди русских женщин такой обычай тоже скоро будет в заводе. Туренин был против подобных нововведений, однако боярин часто отсутствовал дома, и уж без него Авдотья расходилась – делала все, что ей заблагорассудится.
Слуги никогда не пытались ей противоречить. Молодая красавица боярыня была скора на расправу, и рука у нее была тяжелая. Она не всегда доверяла непокорных и не угодивших ей слуг кнутобойцу, а чаще била их сама – чем придется: подсвечниками, вожжами, туфлями, ремнем с пряжкой, а то и пухленькой ручкой, которая умела расцарапать щеку не хуже «кошки».
Туренину на Авдотью тоже не жаловались. Выходило себе дороже.
Получив от прислуги донос, Туренин призывал к себе супругу и, представив ей доносчика, вопрошал: действительно ли она совершала такие-то и такие-то предосудительные действия, как о том докладывают? Авдотья устремляла на несчастного доносчика змеиный взор, обещая тому самые жуткие расправы, а затем забиралась к мужу на колени, обвивала его шею белыми рученьками и медовым голосом ворковала ему в уши: как не стыдно голубочку-душеньке верить столь злобным наветам на сладчайшую супругу свою…
И отправлялся бедный ревнитель благочиния на конюшню, где его раскладывали на козлах и, под присмотром самой Авдотьи, исправно спускали с его спины шкуру.
Поэтому-то Авдотья и начала ездить верхом, а Мокей Мошкин помогал ей сесть в седло. Брал ее за ножку, оглаживал до самого бедра, а затем подкидывал упитанную госпожу, как перышко, и усаживал на конскую спину. После сам забирался на лошадь, и так, вдвоем, отправлялись они на прогулку.
Туренин начал болеть через год после того, как Авдотья пристрастилась к верховой езде. Поначалу он не обращал на свои недуги никакого внимания. Так, иногда живот схватывало. Говорить об этом он не хотел, пил простоквашу и травяные настои. Но затем болезнь усилилась и уложила его в постель.
Авдотья была в отчаянии. Она по целым дням не отходила от хворого мужа, подносила ему еду и питье, держала его за руку.
Постепенно ее заботы сделали свое дело – больному стало существенно лучше. К осени 1552 года он окреп настолько, что смог уехать на Москву. Там, вдали от нежной супруги, он внезапно ощутил резкие боли. Ему сразу стало хуже, и Туренин снова слег – чтобы больше не подняться. На Москве он и умер. От осенних дождей дороги раскисли, и Авдотья не смогла прибыть на похороны мужа.
Впрочем, в имении Туренино, удаленном и от Москвы, и от Новгорода, никакой скорби по усопшему не наблюдалось. Знали об этом лишь домочадцы Авдотьи. У многих имелось собственное мнение насчет случившегося, однако мнение это они благоразумно держали при себе.
В те годы для женщин – отравительниц собственных мужей – существовала особенно жестокая казнь: их закапывали в землю, оставляя на поверхности только голову.
Все тело начинало жечь, как огнем, на коже появлялись пролежни, со всех сторон на нее давило землей. Добавлялись муки жажды и голода, поскольку пить и есть таким преступницам не давали и строго следили за тем, чтобы «сердобольные» граждане не пытались облегчить их муки.
Нет, Авдотья совершенно не имела намерения погибать подобной смертью. Напротив, она хотела жить – и жить в собственное удовольствие.
Мокей Мошкин теперь всегда находился у нее под рукой, готовый пособить боярыне в ее намерении. Верховая езда, охота, совместная баня с можжевеловым веником, кофепитие и даже табакопитие – она и это мужское занятие попробовала! – все радости и удовольствия земной жизни были теперь к услугам Авдотьи.
Заточенная в своей глуши, полновластная царица в пределах удаленного имения, Авдотья не могла забыть одно важного эпизода своей жизни, и постепенно это воспоминание заполнило все ее мысли, сделалось стержнем ее устремлений и ключом к ее душе…
В 1546 году, когда царю Иоанну было всего семнадцать лет, произошло событие, чрезвычайно важное для всего Российского царства. Начиналось все таинственно: молодой государь призвал к себе митрополита Макария и долго беседовал с ним наедине. Разговор этот оставался тайной; однако видели, что митрополит вышел от царя с лицом веселым, оживленным. Он отпел молебен в Успенском соборе и послал за боярами – не забыв даже тех, которые находились в то время в опале.
Готовилось нечто очень существенное. Народ как будто замер, охваченный ожиданием праздника. Подобно митрополиту, бояре изъявляли радость, но ничего до поры не открывали. С нетерпением все ждали объявления счастливой тайны.
Наконец, по прошествии трех дней, собрался весь царский двор: первосвятитель, бояре, приехавшие со всех концов России, кто успел, знатные сановники.
Молодой царь Иоанн выступил перед ними, сказав:
– Уповая на милость Божию и на святых заступников земли Русской, имею я намерение жениться. Ты, отче, – поклонился он митрополиту, – благословил меня. Первой моей мыслью было искать себе супругу в иных царствах, как делают мои собратья иноземные государи. Однако, рассудив основательно, я отложил эту мысль. Воспитанный в сиротстве, с младых лет лишенный родителей, – вдруг не сойдусь я нравом с иноземкой? Будет ли мое супружество счастливым, если приведу жену чужого воспитания и незнакомых нравов? Нет! Желаю найти себе невесту в России – по воле Божией и твоему благословению, отче.
Обрадованный столь здравым рассуждением юного царя, митрополит Макарий воскликнул:
– Сам Господь внушил тебе намерение, столь вожделенное для подданных твоих! Благословляю его именем Отца нашего Небесного.
Решение было поддержано всеми боярами – по слухам, многие из них проливали слезы умиления, а некоторые затаили в сердцах глубокую радость, предвкушая, что, может быть, их дитя будет избрано для венчания с государем.
Знатные сановники, окольничие, дьяки принялись по приказанию царя объезжать всю Россию, чтобы видеть девиц благородных и представить лучших из них государю. Среди них была и Авдотья…
Однако Иоанн предпочел Анастасию, дочь вдовы Захарьиной, муж которой, Роман Юрьевич, был окольничим. Эта Анастасия была, по словам Авдотьи, «немкой», ибо предок ее, Андрей Кобыла, въехал в Россию в XIV веке из Пруссии.
Но не знатность, а личные достоинства девушки оправдали выбор царя.
Анастасия, воспитанная в уединении, в строгости и молитве, была целомудренна, смиренна, набожна, чувствительна… и к тому же умна, как утверждают. Кроме того, Анастасия Захарьина была очень красива – а это считалось необходимым условием для царской невесты.
– А я? Разве я не красива? – ярилась Авдотья, разглядывая свое лицо в зеркале. Искаженное злобой, оно сейчас не было красивым – в нем отсутствовала тишина, необходимое условие для русской красавицы, которую традиционно сравнивают с лебедью белой, беззвучно скользящей по глади спокойных вод.
– Разве я не добродетельна? – шептала отвергнутая невеста Иоанна.
Да, она считала себя «отвергнутой», хотя всего лишь не была избрана – в числе многих. И эти многие смирились с царской волей, не считая себя обойденными. На все Божье расположение, говорили они.
Но только не Авдотья. Ее не избрали, ей предпочли другую! Ненависть ее к молодой Анастасии, к государю были беспредельны. Они свили себе гнездо в Авдотьином сердце.
Нет, не была она добродетельна и не была целомудренна, ибо целомудрие подразумевает не только одну физическую девственность, но целостность натуры, девственность нетронутой, ясной, кристальной души.
Спустя год после царской свадьбы просватали Авдотью за боярина Туренина. К тому времени она была уже испорчена своими мыслями, которые безнадзорно вызревали в хорошенькой головке под кокошником.
Какой-то Туренин! Поначалу Авдотья видимо смирилась с этой участью. Тем более что муж души в ней не чаял, ласкал и повсюду брал с собой, показывал ей московские дива, чудные храмы и палаты царские. Но Авдотья от этого только пуще наливалась злобой. Вот, значит, чего лишила ее своевольная судьба! Вот как обделил ее царь Иоанн, не избрав себе в супруги! Всем этим безраздельно владеет Анастасия Захарьина! И чем это она лучше, нежели Авдотья? Кто так распорядился – бояре, сам царь, злая судьба… или сам Господь Бог?
Авдотья ненавидела Иоанна Васильевича. Не любила она и мужа своего, Туренина, но терпела его и притворялась до тех пор, покуда он был ей нужен. В нежные лета трудно было ей настоять на том, чтобы нее имение ей досталось, а после властвовать там безнадзорно: стань она вдовой лет двадцати, и набежали бы ее родичи, пожелали бы наложить руку на имение и ею самой, Авдотьей, управлять. К тридцати годам избавиться от назойливой опеки родни было бы куда легче – вот Авдотья и выжидала…
После смерти Туренина все резко переменилось. Из-под спуда выступила, всем на страх, истинная Авдотья, – страшная, как мифологическое чудовище, с ледяным прекрасным лицом, с роскошным телом, с белыми руками, несущими смерть, с алыми устами, изрыгающими проклятия… Если бы непросвещенные русские крестьяне, которыми, на их беду, владела вдова Туренина, знали античную мифологию – столь популярную нынче в Европе – то сравнивали бы свою госпожу с Медузой Горгоной.
* * *
На высоких перинах лежали Авдотья с Мокеем Мошкиным. Авдотья разметала свое роскошное тело, пышные свои волосы распустила, жарко вздыхала, глядя в низкий потолок. Мокей лобызал свою госпожу, не забывая постанывать – как бы от благоговейного удовольствия, – а сам все прикидывал в уме: хорошо бы денег на новое полукафтанье выпросить… и еще в подвале видел он бутыль вина заграничного – французского или немецкого – вот бы ее выпросить… намеком или еще как…
Оба они удачно делали вид, что соединяет их на преступном ложе любовная страсть. Всякие разговоры о деньгах представлялись невозможными, как для Мокея, как и для Авдотьи.
Тем не менее, она как бы невзначай делала ему подарки, а он смущенно их принимал и, если она ошибалась и дарила не то, чего он вожделел, втайне скрежетал зубами и бранил свою госпожу и благодетельницу самыми черными словами.
Изредка бывали случайные свидетели таких одиноких вспышек ярости, которым Мокей предавался наедине с собой, но воспользоваться узнанным им не удавалось: Мокей быстро от них избавлялся тем или иным способом. Поэтому люди научились и Мокея обходить стороной.
Мокей Мошкин явился к барыне утром того дня, когда на ливонца было совершено неудачное покушение. Приполз, издыхая, как пес.
Его увидели на дороге издалека, опрометью кинулись докладывать госпоже.
– Мокей вернулся!
Крикнул кто-то погромче и тотчас скрылся, чтобы Авдотья не увидела – кто принес ей дурную весть.
Авдотья на крыльцо вылетела, по сторонам глянула, но слуги ее хорошо научились бегать – никто на глаза не попался. Все попрятались. Авдотья поджала полные губы. Стало быть, не с добром явился Мокей, если никого на дворе нет!
И, заранее наливаясь грозой, сошла с крыльца, подметая землю подолом роскошного платья, шитого золотом, но очень грязного, ни разу не чищеного. На груди оно было немного разорвано, и Авдотья не собралась починить, считая, что с прорехой выглядит соблазнительно.
Мокей Мошкин показался пред госпожой в самом плачевном виде. Стоял, скособочась, держась не за раненую грудь, а за бок, чтобы удержать дыхание, – казалось ему, что рвется оно не из груди, а откуда-то из печени. Вся правая сторона тела горела огнем, ноги немели.
Хрипло выдохнув и протянув руки к Авдотье, Мокей сделал еще шаг – и ничком повалился перед нею в пыль.
Авдотья приблизилась, несколько раз сильно пнула его острым носком красных туфель. Мокей молчал, мотался бессильно по пыли, пачкая ее кровью.
Тогда Авдотья наклонилась над ним и спросила:
– Больно тебе, Мокеюшка?
– Больно, лебедушка, – простонал Мокей.
Авдотья выпрямилась.
– Где ливонец проклятый? Мертв ли? Бьет ли его сейчас ливонский Бог по бледным ланитам?
– Нет, лебедушка, – заплакал Мокей. – Жив, окаянный! Убил Ганьку и меня поранил.
– Ганька там остался, мертвый? – переспросила Авдотья и задумалась. Мокей корчился в пыли перед ней и постанывал, но она на время позабыла о своем полюбовнике, другие мысли ее одолели. – А вдруг кто-нибудь узнает, что это мой холоп?
– Вряд ли, – захрипел Мокей. – Кому бы пришло в голову холопов разглядывать, даже если и найдется человек, который бывал в твоем имении прежде?
– Ты уверен, что Ганька мертв? – настойчиво спрашивала Авдотья. И снова ударила его ногой. – Отвечай, холоп! Не заговорит ли Ганька, если его допрашивать начнут? Не выдаст ли меня?
– Нет, лебедушка, он умер, – плакал Мокей. – Прости ты меня, глупого, сам я умираю у твоих ножек…
Авдотья присела рядом с ним на корточки.
– А ну, перевернись, – велела она. – Хочу видеть глаза твои лживые.
Мокей, стеная и плача, чуть повернулся набок и явил Авдотье свое лицо, искаженное от боли. Залитые слезами глаза покорно моргали.
– Не лгу я, Авдотьюшка, – выговорил он. – Помираю…
– Ай! – вскрикнула вдруг Авдотья. – У тебя кровь! Помираешь? Нет, Мокеюшка! Не помрешь! – Она выпрямилась и зычно закричала, озираясь по сторонам: – Люди! Эй, дураки! Сюда! Мокей помирает! Несите его в мои покои! Воду грейте! Укроп готовьте, повязки рвите!
Тотчас ожил замерший в безмолвии двор, повсюду обнаружились застывшие доселе люди. Точно по волшебству, объявили себя спрятавшиеся прислужники, забегали, засуетились. Началась всеобщая суета.
Мокея схватили, стараясь сделать ему больнее (Мокей это приметил и запомнил тех, кто его касался, чтобы потом отомстить), потащили в комнаты. На пороге «случайно» приложили головой о косяк, а затем, грязного, бросили на перины.
Девки таскали воду, рвали на повязки лучшие простыни. Наконец взошла в светелку и сама Авдотья, важно уселась рядом с постелью и принялась лично обтирать рану на груди у своего полюбовника.
Мокей стонал и рвался от каждого прикосновения – вода была слишком горячей, да и Авдотья терла чересчур рьяно, причиняя еще худшую боль. Лицо Авдотьи было нежным, губы ее дрожали – она наслаждалась каждым мгновением этой изысканной пытки. Затем ей прискучило. Она кликнула девку, чтобы та затянула рану повязками, и вышла из светелки.
Все ее белое сдобное тело наполняла сладкая истома. Авдотья огляделась по сторонам и нашла глазами молодого парня, который тащил прочь от господских покоев бадью с водой. Крепкие руки, грубые, с мозолями, загорелые, представились Авдотье на ее груди, на бедрах. Она даже застонала сквозь зубы и крикнула:
– Эй! Холоп! Стой-ка!
Парень удивленно остановился, повернулся на зов. Лицо у него оказалось некрасивое, но это не имело значения.
Авдотья приказала:
– Оставь ведра и ступай со мной.
Догадавшись, чего добивается хозяйка, парень побелел, закусил губу. О любовных утехах госпожи Турениной среди слуг шептались с ужасом. Неизвестно, какая блажь ей сейчас на ум вступит. Но ослушаться он побоялся и, опустив голову, осторожно приблизился.
Заставить Авдотью отказаться от причуды не могло ничто: ни уродство избранника, ни его возраст, ни грязь. Бесполезно и пытаться.
Авдотья вцепилась ему в плечи и потащила за собой на сеновал, по пологому сходу. Там она принялась рвать с него одежду, но сама даже не разделась, повалилась, как была, и закрыла глаза. В мыслях оплакивая рубаху и штаны, разодранные сладострастной Авдотьей в клочки, парень задрал госпоже юбки и доставил ей мимолетную радость. А потом, пока она стонала и извивалась, поднимая пыль от соломы, схватил остатки своей одежды и сбежал поскорее.
Когда Авдотья очнулась, рядом с ней никого не было. «Изнасилование» состоялось, и она чувствовала себя очень довольной.
А холоп без спросу ушел со двора и в лесу долго мылся в холодной быстрой речке, словно пытался стереть с себя грязь Авдотьиных прикосновений. Не очень-то ему это удалось, по правде сказать, да и одежду теперь не починишь – испорчена вся.
Между тем Авдотья, совершенно успокоенная, вернулась в свою светелку. Мокей, завидев ее, чуть приподнял голову, охнул от боли и затих. Вдова Туренина улеглась рядом с ним, обняла его.
– Бедный мой, – проворковала она, – настрадался…
От Авдотьи пахло чужим мужчиной, и Мокей обостренным звериным чутьем уловил это. Обычно его бесили похождения барыни. Он боялся, что рано или поздно она найдет себе другого любовника – и тогда даже представить себе страшно, что сделают с ним после отставки прочие слуги, над которыми он издевался несколько лет кряду!
Но сегодня жаждущая любви, голодная Авдотья была жестока и пугала раненого Мокея. Пусть уж лучше развлекается с кем-нибудь другим. Он, Мокей, отыщет способ ее ублажить.
– Больно мне, родимая, – застонал он, закатывая глаза.
– А ты приласкай меня, тебе легче станет, – предложила Авдотья.
Мокей втайне метнул на нее злобный взор и тотчас медовым голосом отозвался:
– Сними с себя одежду, лебедушка.
Авдотья быстро разоблачилась и голая забралась на перины. Мокей стал осторожно гладить ее левой рукой, правую берег – каждое движение отзывалось болью в ране.
Проклятый ливонец! Как это вышло, что не удалось его убрать? С Вихториным забот не было, помер, как жертвенный агнец, даже не ахнул. И в дом к Елизару Глебову с «уликами» проникнуть оказалось просто. Честные люди не ждут подвоха, и облапошить их ничего не стоит.
А вот ливонец – из другого теста. Сам, того и гляди, кого-нибудь зарежет. Если того потребуют интересы его ордена. И улики подбрасывать, небось, сам он мастер. Да, нужно было не одного Ганьку глупого брать с собой, это Мокей маху дал. Человек пять бы взял…
Но с пятью человеками в гостиницу не пройдешь незаметно.
– Как же это получилось, Мокеюшка, – ворковала Авдотья, извиваясь под лаской любовника, – что вы спящего человека убить не сумели?
– Он не спал, – ответил Мокей. – Как будто предупредил его кто. Не спал он, ждал нас в темноте и первым набросился.
– Предупредил? – Авдотья напряглась под ладонью Мокея. – Как это возможно? – И, возвысив голос, завизжала: – Предатель у меня в дому?!
– Нет, лебедушка, нет… – Мокей усилил ласки. – Нет, нет у тебя предателя. Услышал он нас заранее, я так думаю, потому что половицы в доме скрипучие… Ступенька скрипнула… Ганька глупый на нее наступил, она и скрипнула…
Ганька глупый был уже мертв, так что следовало все ошибки валить на него – его Авдотья не сможет больше ни бить, ни пытать за прегрешения. А вот о себе Мокею следовало бы позаботиться. И он попытался представить неудавшееся покушение на ливонца как некий свой личный подвиг. Что ж, даже у Ильи Муромца случались неудачи… кажется.
И в конце концов Авдотья, успокоенная, сладко заснула.
* * *
Девица Гликерия, соскучившись сидеть одна в светелке, спустилась во двор и почти сразу скрылась за конюшней. Вадим, которому не давала покоя прекрасная незнакомка, видел, как она проходит по двору.
– Оставь ее, – посоветовал Харузин, от которого, естественно, не укрылись все эти маневры.
– Не могу, – вздохнул Вадим.
– Ты, брат, томишься и скучаешь, – изрек проницательный Эльвэнильдо. – Радовался бы, что живешь на свете. Что глаза открываешь и солнышко видишь. Был бы слепой – и того бы у тебя не было.
– Когда это ты сделался философом? – изумился Вершков.
– Посиди у Колупаева в застенках – превратишься в стоика. Вкупе с киником, – ответил Эльвэнильдо.
– Что же Гвэрлум в киника не превратилась? – ехидно осведомился Вершков. – И в стоика, по-моему, тоже.
– Она – темный эльф, – серьезно ответил Эльвэнильдо. – И вполне верит в это. И, кстати, экзамен на темного эльфа сдала просто замечательно.
– Ладно, вернемся к Гликерии, – сказал Вадим. – Почему я должен выбросить ее из головы?
– Потому что она не хочет ни с кем знаться, – отозвался Эльвэнильдо. – В основном, поэтому.
– Если у нее душевная травма, – возразил Вадим, – то ей лучше с кем-нибудь поговорить об этом, не замыкаться в молчании, в одиночестве. Элементарная психология.
– Ну, положим, ее кто-нибудь изнасиловал, – сказал Харузин. – Возможно такое? Возможно. Может быть, даже кто-то из родственников. Сексуальное насилие в семье куда больше распространено, чем это принято думать.
– Эти светлые мысли тебя тоже в колупаевских застенках посетили? – осведомился Вадим.
Харузин покачал головой.
– Нет, это я по телевизору слышал. В передаче «Спокойной ночи, малыши».
– Что?
– Ну, «Дежурная часть, Питер». Ее как раз вечером показывают, перед тем, как все добродетельные бабушки укладываются спать. Чтобы слаще им спалось, и сны поинтереснее снились… – пояснил Эльвэнильдо. – Не перебивай. В общем, если девушку изнасиловали, – разве ей захочется говорить об этом с незнакомым мужчиной?
– Я знаю таких, что с удовольствием начнут рассказывать подобные вещи, – молвил Вершков. – Даже у нас на курсе были, одна или две… Обожали живописать в курилке, как им досталось от злобной жизни. Как их изнасиловал одноклассник в пустом актовом зале, который они должны были украсить фонариками к Новому году. И все в таком роде…
Харузин болезненно поморщился и ловко осенил себя крестом, выказывая неожиданную привычку – и к крестному знамению, и к двоеперстию.
– Слава Богу, все эти девицы остались в прошлом… то есть, в будущем…
– Думаешь, Гликерия – не такая?
– Убежден, что другая! – сказал Эльвэнильдо. И, понизив голос, спросил: – Слушай, Вадик, неужели она тебе так нравится?
Вадим серьезно кивнул.
– Она красивая. Загадочная. Сдержанная… Нет, все не то! Женщина нравится просто так, не из-за чего-то конкретного. Просто нравится. И я хотел бы узнать ее поближе.
– Ты уверен, что это не самое обычное любопытство? – Харузин нахмурился. – Нет хуже, чем лезть к человеку из пустого любопытства…
– Мне она нравится, вот и все, – повторил Вершков. И вдруг рассердился: – По-твоему, Эльвэнильдо, глупому, бесчувственному «хумену» не может нравиться женщина?
– Может, – сказал Эльвэнильдо. – Что ты ко мне пристал, в конце концов? Делай что хочешь!
Вадим отвесил ему придворный поклон в духе ролевого мушкетера, махнул воображаемой шляпой и прокрался за конюшню. Он встал так, чтобы незаметно следить за Гликерией из-за угла.
Гликерия, мрачнее тучи, стояла посреди двора и метала нож в стену. Нож пролетал и втыкался в одну и ту же отметину.
Гликерия подходила, выдергивала его и снова возвращалась на прежнюю позицию. И вновь летел нож и опять попадал точно в цель.
Вадима поразило лицо девушки – сосредоточенное, взгляд устремлен внутрь, губы сжаты. Неожиданно он представил ее себе с мечом в руке, с растрепанными волосами, в ярких разорванных одеждах. Нечто вроде Свободы на Баррикадах. Или Комсомольской Богини. Бегущей в атаку на врага, бесстрашной, смертоносной.
Неожиданно он уловил на себе взгляд. Тяжелый, как будто пригвождающий к земле. Вадим инстинктивно втянул голову в плечи.
Плавным шагом, как будто плывя над землей, приблизилась к нему Гликерия, нож в опущенной руке. Вадим отшатнулся. От девушки резко пахло потом и сладко – молоком. Совсем близко от себя Вадим увидел ее ледяные светлые глаза – глаза валькирии.
– Отстань от меня, – прошептал тихий голос, в котором не слышалось ничего, кроме глубочайшего отвращения. – Оставь меня в покое, понял?
Несколько секунд Вадим смотрел на нее, не в силах оторвать взгляд от изумительного видения, представшего ему: разъяренная богиня войны в одежде средневековой русской послушницы, почти монашеской – только белой. Потом повернулся и бросился бежать. В спину ему долго еще летел звонкий, злой смех Гликерии.
Неловкость случившегося недолго преследовала Вадима – вернулся из своей экспедиции к ливонцу Лавр.
– Вдова Туренина написала на Глебова донос? – переспросил Флор, пораженный. – А не она ли сама и подстроила все это обвинение? Какой удар по колупаевской репутации!
Вадим про себя отметил, что Флор употребил новое для него слово – «репутация». Вообще лексикон пришельцев начал входить в речевой оборот их «здешних» друзей, и подчас это выглядело довольно забавно.
Речь всегда была слабым местом ролевика, поэтому наиболее чуткие старательно запоминали удачные речевые обороты и потом ими пользовались по возможности широко. Сколько раз доводилось страдать на играх от очевидной фальши королевских, например, речей! Но ведь стоит снизойти к бедному питерскому или свердловскому – пардон, екатеринбургскому – гопнику, который, надев жестяную корону, вынужден выговаривать фразы вроде «не извольте беспокоиться, сударыня» или «благоволите откушать с нами, граф». Воспитанный на киножурнале «Ералаш» здоровый юноша помнит, что после таких формул следует громко смеяться.
Очень трудно быть куртуазным, когда представление о куртуазности ограничено уступанием места даме в метрополитене и целованием ее руки. Выразить же словесно и вовсе не представляется возможным – мешает образование. Образование, в котором не предусмотрен ритуал разговора с вышестоящими персонами. Как говорил один парень другому, инструктируя того перед вполне реальной поездкой в Америку: «Все очень просто, не забывай добавлять „сэр“».
Демократия всех нас погубит… Бедный игрок пытается выстроить стиль своей речи на основе «представлений об эпохе», почерпнутых из книг и фильмов, в результате чего – голливудские поклоны, страдальческое выражение лица при попытке вспомнить титулатуру какой-нибудь герцогини (в конечном итоге приводящей к универсальной формуле «э-э… мадам») и бесконечные исторические словеса, вроде «вельми понеже» и «паки житие мое».
Памятуя глупый вид товарищей по ролевому движению, Гвэрлум, Эльвэнильдо и Вадим Вершков решили с самого начала не подвергать себя такому унижению и изъяснялись с новыми товарищами на своем обычном языке. Конечно, кое-какие слова и обороты переходили в их речь, но происходило это органично, просто, без натуги. И, что еще более естественно, многие фразы из обихода питерских ролевиков осели «на языке» их новгородских друзей шестнадцатого века.
