Текст книги "Ядовитая боярыня"
Автор книги: Дарья Иволгина
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 18 страниц)
– Я, грешник, может, и не знаю всех грехов своих, – согласился конюх с покаянным видом, – но зато в точности ведомо мне, как себя держать и к чему стремиться… Я ведь не от себя говорю, от святых отцев…
– Ну, началось, – махнул рукой парень-виночерпий. – Сейчас поедет развозить турусы на колесах…
– А что, я бы послушал, – примирительно молвил Эльвэнильдо. Он желал немного «подлизаться» к начальству, а то старший конюх больно уж лютовал над татарином. Встанет, когда на лопате навоз тащишь, и ругает на чем свет стоит. И косоруким, и косоглазым, и дураком, и безбожным болваном…
– И послушай, – сердито сказал старший конюх, явно недовольный тем, что «злонамеренный» татарин решил его поддержать. – Тебе полезно, басурманская морда. Для чего сегодня мне навоз на ногу вывалил?
– Я случайно, – сказал Сергей. Он действительно сделал это не нарочно – старший конюх толкнул его, не то со зла, не то тоже по оплошности.
– Случайно! – фыркнул конюх. – Другой раз прибью.
– Хватит браниться, дяденька, – вмешался веселый виночерпий. – Давай, от святых отцев рассказывай.
Конюх скорчил гримасу, еще больше перекосив свое и без того изуродованное лицо, и начал:
– Как заповедано нам: в каком состоянии застало тебя начало жития твоего, в таком состоянии и продолжай оное, дабы лучше усовершенствоваться; а Богу послужить можно и на конюшне работая, и в трапезной, и на корабле. Только одно дело Богу неугодно – кощунство и всякое скоморошничество, смех глумливый и кривляние бесовское…
– И так, да не так, – заговорил вдруг Эльвэнильдо. Ему требовалось подружиться с кравчим и потому он оставил свой прежний план – найти общий язык с конюхом. Бог с ним, пусть ругается и даже дерется, терпеть-то все одно недолго. Информацией в любом случае не конюх владеет, так что и угождать ему незачем.
– Что-о? – Старший конюх побагровел. – Ты, басурман, никак собственное мнение объявить надумал?
– А что? – спросил Эльвэнильдо. – Кстати, напрасно вы меня басурманом ругаете, дяденька.
– Какой я тебе «дяденька»! – Старший конюх поперхнулся и только взмахнул рукой, не в силах продолжать.
Старик-ворюга, смотритель кладовых, захохотал, а парень-кравчий сильно наморщил нос, с трудом сдерживая смешок.
– Да, я уж говорил господину Глебову, – продолжал Эльвэнильдо как ни в чем не бывало. – Имя мое святое – Сергий, и в Священном Писании я тоже сведущ, и с монахами общение имел – они весьма много меня просвещали.
«Ага! Съел!» – подумал он злорадно, глядя, как старший конюх то краснеет, то бледнеет.
– Давайте Серегу послушаем, – предложил кравчий. Его и забавлял спор, и любопытно было – этого не отнимешь. Да и поглядеть, как старший конюх по носу получал, – да еще от кого! от какого-то проданного татарина! от пленника казанского, недавно окрещенного! – это, знаете ли, подарок судьбы.
«Серега» сказал:
– Да я тоже ведь не от себя, от отцов рассказываю… Вот какое предание есть. Жил один скоморох, человек простои и глупый, в истине не просвещенный. Ходил себе по городам и весям, везде кривлялся и становился на голову, а стоя на голове, говорил разные смешные стихи… И вот как-то раз, – продолжал Эльвэнильдо, понижая голос, – пришел он в Божий храм…
– Господь привел, – вставил старший конюх.
Эльвэнильдо лишь поклонился в его сторону и продолжал еще более «былинным» голосом – так обычно излагают истории на ролевых играх, подражая сказителям. Никто этих сказителей, естественно, никогда не видел и не слышал, просто традиция такая существует.
– И вот узрел бедный скоморох перед собою образ Пречистой Девы, – нараспев тянул Эльвэнильдо. – И так его сей образ поразил, что решил он непременно что-нибудь хорошее, доброе для Девы сделать. Но ничего другого скоморох не умел, только ходить на руках, стоять на голове и кривляться…
– Глумы творить, – опять вмешался старший конюх.
– И начал он, бедный, в простоте веселить Пречистую как умел, то есть разными акробатическими трюками… – Эльвэнильдо спохватился и вернулся к «сказительской» речи: – То есть, всякие кривляния делать, – поправился он.
– Тьфу! – сплюнул старший конюх. – Слушать – и то срамно.
И приподнялся, показывая, что намерен идти спать, лишь бы не осквернять свой слух подобными непотребствами.
– Погоди, не уходи, – удержал его старый слуга. – Любопытно басурман рассказывает.
Конюх сел, демонстративно отвернувшись.
– Он в простоте это делал, – подчеркнул Эльвэнильдо. – Понимаешь? От чистого сердца. Потому что сердце у этого скомороха было чистое. И Богородица поняла это, ведь Она провидит такие вещи…
– Какие вещи? – не понял кравчий.
– Ну, насчет сердца, – пояснил Эльвэнильдо. – И стало Ей жалко бедного бродягу, который никем не просвещен и только то и умеет, что петь да ходить колесом… Ей жалко его стало! Она сошла с постамента…
– Кто? – перебил кравчий. – Ты яснее говори, а то слова жуешь… одно слово, татарин.
– Ну да, – пробормотал Эльвэнильдо. – Статуя Богородицы ожила и сошла к скомороху, стала его утешать…
– Статуя? – взъелся конюх. – Где ты статуи у нас видел?
– Это в латинском храме было, – вынужден был сознаться Эльвэнильдо.
История о «жонглере Богоматери», широко известна была не только в ролевой среде. Харузин знал, что ею утешались верующие актеры в царской России – других историй о покровительстве скоморохам в церковной традиции, вроде бы, не хранилось. А на одной игре даже был такой жонглер. Приехал, по его собственному признанию, атеистом – поиграть в популярный сюжет, а уезжал глубоко верующим человеком, ибо, выделывая акробатические трюки на поляне с крестом, долженствовавшей изображать тот самый Божий храм, перед мятой репродукцией Сикстинской Мадонны Рафаэля, вдруг ощутил присутствие Божьей Матери.
«Картина Рафаэля тут ни при чем, – рассказывал он позднее у костра, захлебываясь, – вообще, ни крест этот из сосновых палочек, ни поляна – ничто значения не имело… Просто я – и Богоматерь. Я понял, что Она смотрит. И жалеет меня. И себя как будто со стороны увидел – глупого, слабого… Зачеты у меня не сданы, например, с мамой вчера поругался зачем-то… Ну, не знаю… Такой доброты я ни от кого не видел…»
И уехал чувак с игры реально верующим христианином. Окрестился потом, ребята говорили.
Такие религиозные откровения на играх чаще всего случаются с ребятами неверующими. Для Бога любой повод хорош, лишь бы уцепить душеньку и потащить ее рыболовным крючочком к свету, к ясному солнышку…
Это Эльвэнильдо теперь так рассуждает, а как он тогда подумал – теперь уж и не вспомнить. Кажется, позавидовал «игровому кайфу». Нечасто случается так классно поиграть.
А вот приятелям своим новым напрасно он про латинский храм проговорился. Теперь начнется…
И точно. Конюх, оскорбленный в лучших чувствах, объявил:
– Латинники нам не указ, а указ нам – царь-батюшка и то, что в Божьих церквах говорится!
После чего встал и удалился. По его спине Эльвэнильдо читал, точно по книге: завтра глупого басурмана не только навоз ожидает, но и какая-нибудь дополнительная трудность. Поручат ему отделять зерна от плевел. Вручную. И лошадям по зернышку скармливать. Ну и пусть.
– Вишь, зерцало добродетели, – добродушно усмехнулся старый слуга. – Господин наш Глебов – он другой. Он, знаешь, к людям сердечный, даже если у кого и есть недостатки… кх-кх… Ну, по слабости что не бывает… И вот праздник у нас был – пригласил скомороха. Пусть бы гости потешились, да и слугам перепало – мы в щелку подсматривали, кто смог, конечно…
– Смешной был? – спросил Эльвэнильдо. Хотя, разумеется, знал – конечно, смешной. Неделька умел народ потешить. Невероятно думать, что этого жизнерадостного человека больше нет на свете.
Харузин был еще маленьким, когда умер великий комик – Луи де Фюнес. Для мальчика это оказалось настоящим потрясением: тот, с кем были связаны только смешные воспоминания, лежит в гробу! Не может такого быть. Просто не может. Как прикажете оплакивать комика? Слезами? Плакать рядом с тем, кто смех превратил в смысл своей жизни?
Вот так же, только еще острее, переживал Сергей смерть Недельки. К тому же, он не видел мертвеца, не укладывал его в могилу, поэтому все чудилось: ушел старый скоморох странствовать по обыкновению и спустя неделю-другую вернется в дом к Флору. И снова будет смеяться и ворчать попеременно, учить уму-разуму молодых и для собственной потехи жонглировать во дворе яблоками и плошками.
– Скоморох отменный, – согласился кравчий. – Хороший. Все хохотали… Даже латинник, хоть он-то через слово понимал – и то хорошо, если через слово.
– Какой латинник?
– А у господина Глебова латинник был в гостях, – охотно рассказал кравчий. – Одет чудно, не по-нашему, морда длинная – лошадь лошадью, а не человек. Все зубы скалил желтые. И пахло от него по-другому. И у пота дух другой, и еще он чем-то мазался… Маслом каким-то или духами… Неприятный запах.
– А еще кто был? – спросил Эльвэнильдо, стараясь говорить как бы невзначай.
– Боярина Туренина вдова, – сказал кравчий. И усмехнулся, о чем-то подумав.
«Вдова! – так и ударило в мысли Харузина. – Стало быть, Туренина-то на свете уже нет! Напрасно на него думали».
– А с ней этот был, как его… – напомнил старый слуга. – Странный он.
– А чего тут странного? – отмахнулся кравчий, все еще усмехаясь. – Ванька-ключник, злой разлучник… Известное дело. Госпожа-то Туренина, Авдотья, – она замуж не собирается. Ей и так хорошо, без мужа. Она делами ворочает, а этот-то приказчик – при ней. Она из него веревки вьет, потому что если надоест он ей – все, готово дело, она его к ногтю, и поминай как звали.
– Что за Ванька-ключник? – не понял Харузин. Кравчий слишком быстро тараторил. Хорошо, что старший конюх ушел. Тот непременно бы вспомнил какое-нибудь благочестивое правило, которое запрещает слугам сплетничать. Известно ведь, что от вестей, которые слуги повсюду разносят, промеж государей воздвигаются различные свары и остуды.
– Управляющий делами Туренина покойного, – охотно пояснил кравчий, – он ведь вдовы Авдотьи теперь полюбовник. А она над ним во всем властна. Такая уж женщина. Наш господин Глебов ее и не хотел, быть может, приглашать, но она жениху Настасьиному родня, – Настасья – это дочка Глебова, понял уж? – вот и призвал. Глебов – добрый барин. Никогда такого не случается, чтоб накормил и напоил, а после за очи переговорил и излаял как мог… Всегда с чистой душой человека усадит и все ему подаст.
– А ты, похоже, греха не боишься, – вставил Сергей.
Кравчий только рукой махнул.
– Я со своими говорю, не с чужими.
От этого замечания у Харузина потеплело на душе. Даже неловко как-то стало: к нему по-доброму, а он выпытывает. Сведения собирает. Уже о трех гостях вызнал: каком-то латиннике с лошадиной мордой, вдове Турениной и ее полюбовнике.
– А еще кто был? – спросил Харузин прямо.
– Вишь, любопытный, – сказал кравчий. – Ладно, отвечу. Был отец жениха Настасьюшкиного, Вихторин.
– А он какой?
– Тебе с ним не жить, – ответил кравчий. – У него в дому Настасье жить, а за нее отец решает. Господину нашему он нравится – вот и все.
– Долго ли гуляли? – опять спросил Сергей.
– До рассвета, – сказал кравчий. – Я уж на ходу засыпать начал, а меня все не отпускали. После же господин Глебов заметил, что я уже шатаюсь и вино проливать начал, и говорит: «Что это мы, в самом деле, парня мучаем? Пусть идет да спит, живая душа – не каменная…» Ну, меня и отпустили.
– А скоморох остался?
– Да кто его знает… Может, и ушел уже, я ведь не следил… – Кравчий зевнул, зыркнул на Эльвэнильдо блестящим глазом. – Больно ты любопытный.
– Просто интересно, – смутился Эльвэнильдо. – Я ведь ни разу на господском пиру не был.
– Лучше расскажи, как татары пируют, – предложил кравчий.
Радуясь тому, что беседа ушла от опасной темы, Эльвэнильдо принялся в деталях и подробностях описывать грандиозные празднества на казанском фестивале ролевиков «Зиланткон»: и какие костюмы там на большом балу бывают, и какие парады, и каков государь Балин из себя, какой у него шлем да какая палица… Про столкновения дивных эльфов с казанскими гопниками рассказал пару забавных историй. Ибо случалось даже дивным эльфам одолевать казанских гопников при помощи холодного оружия, используемого как дубина.
Все это слушали, вполне доверяя каждому слову. Во-первых, подлинность харузинского рассказа ощущалась в каждом произносимом слове. Во-вторых, история-то касалась басурман, а среди басурман каких только имен и обычаев не встретишь!
Потом старый слуга, раздухарившись и позабыв об осторожности, угостил всех сладкими пирожками – явно крадеными. После пирожков новые приятели заснули сладким сном, и снились им ягоды в меду, сладкая хмельная бражка и жирные блины в сметане.
* * *
Ночь стояла над Новгородом, одевая великий торговый город бархатом и шелком с жемчугами. Красивые здесь ночи, торжественные. Электрическими фонарями не испорченные.
Эльвэнильдо встречался с Флором, Лавром и Вадимом на берегу Волхова, на условленном месте.
– Узнал, – выдохнул он, едва завидев друзей.
– Что-то вид у тебя странный, – заметил Флор. – Взъерошенный какой-то.
– Ох, Олсуфьич, вызволяй меня оттудова, – взмолился Эльвэнильдо. – Житья нет, заедает мою молодую жизнь старший конюх. Невзлюбил как басурмана, просто поедом ест.
– Вызволим, – обещал Флор. – Потерпи немножко. Нельзя же так – продать пленного татарина, а после сразу же назад его требовать. И побег тебе устраивать пока рано. Эдак Глебов вообще взбесится и на стену полезет: за несколько дней двое слуг от него удрали. Он все-таки человек хороший и такого отношения не заслужил.
– Я тоже, – сказал Эльвэнильдо.
– Что?
– Не заслужил – вот что! – окрысился Сергей. – Проклятый конюх так меня и гоняет! И, главное, сам поручение даст – и тут же так устроит, чтобы я непременно дело испортил. То вилы в сене «забудет», то на пути мне попадается, чтобы я непременно его толкнул или испачкал…
– Это он тебя опускает, – сказал Вадим. – Ну, по-лагерному. Такие потом при Сталине политических заключенных мучили. В каждую эпоху подобная гадина сыщется. Терпи, как академик Сахаров терпел.
– Ладно, товарищи, – сдался Эльвэнильдо. – Пострадаю еще немного ради общего дела. Запоминайте пока, кто у Глебова на том пиру был. Глебов сосватал дочь Настасью за сына Вихторина. Вихторин у него был. Потом – Авдотья Туренина с полюбовником, он же управляющий ее. А сам Туренин – помер.
– Это мы уже знаем, – перебил Флор.
Сергей сердито блеснул глазами.
– Если вы все уже знаете, то я, пожалуй, от Глебова смоюсь.
– Нет, нет! – почти испуганно остановил его Флор.
Харузину стало смешно.
– Ладно, прямо как дети… Рассказываю дальше. Запомнили? Вихторин, Туренина, ее управляющий. Четвертый – какой-то латинник. Не знаю, откуда он взялся и для чего на том пиру присутствовал.
– От кого информация? – осведомился Вадим.
– Источник надежный – кравчий. Он вино разливал, пока с ног валиться не начал. От усталости. Тогда они его спать отправили. Был ли при том Неделька – неизвестно. Скорее всего, все так и случилось, как Флор говорит: Неделька под столом где-нибудь спал, его и не заметили.
– Н-да… – протянул Лаврентий. – Латинника надо бы найти. В Новгороде их, правда, много…
– Еще что? – требовательно спросил Флор.
– Да вроде бы ничего, – пожал плечами Эльвэнильдо. – Я, ребята, спать пойду – работы завтра много.
– Пожелания есть? – спросил Вадим.
Эльвэнильдо мотнул головой.
– Скорей бы все это закончилось – вот мое единственное пожелание…
– Тебе Наталья привет передает, – сообщил Вадим. – Говорит, что очень тебе благодарна. За Недельку. Мол, ты единственный сейчас что-то реальное делаешь, а мы все на твоем горбу выезжаем.
– Так и есть, – сказал Эльвэнильдо. – Пока, ребята.
И исчез в темноте.
Глава 5
Старый знакомец
Поисками таинственного иностранца занялась Гвэрлум. После долгих разговоров решили одеть ее по-простонародному, в женский костюм. Пусть ходит по площадям и продает сладкие пирожки с начинкой.
В сопровождающие ей дали Животко. Лишняя пара глаз не помешает.
Животко выбрал себе костюм сироты – эта роль давалась ему успешнее всего.
Третьим увязался беспамятный Пафнутий.
– Я хоть и дурак дураком, – объяснил он свое желание пойти с Натальей, – а все-таки силы не утратил. Не приведи Господь, вздумает кто-нибудь Наташу обидеть. Тут и Пафнутий пригодится. Ну, пусть я не помню, что со мной прежде было, зато хорошо помню, кто мои друзья и благодетели.
Эта речь всех убедила. Вадим почувствовал себя спокойнее, зная, что Гвэрлум под надежным приглядом. Сам он пойти с ней не решался – к нему сразу начнут приглядываться. Видный, крепкий молодой парень – фигура заметная.
Торговка же с мальчишкой и прибившимся по дороге юродивым – персонажи колоритные, но вполне характерные.
– Я буду петь песню «Коробейники», – объявила Гвэрлум, до бровей заматываясь в простой белый платок.
Вадим поморщился. У Гвэрлум совершенно не было слуха. Она не просто «врала» мелодию – она завывала на разные лады, точно обвивая ниткой в узлах и петлях единственно верную ноту, ни разу не попадая точно в цель. При этом, как это часто случается с такими людьми, петь она любила и нередко подвергала друзей этому испытанию.
Эльвэнильдо немало натерпелся в свое время от привычки «побратима» подпевать, когда он, перебирая струны, исполнял очередную чувствительную балладу о тяжкой эльфийской доле. Но Эльвэнильдо любил Гвэрлум – глубокой, честной братской любовью, – и прощал ей этот недостаток. Более того, иногда он даже просил ему помочь. У Гвэрлум была прекрасная память на слова, а вот Эльвэнильдо, напротив, подчас забывал текст. Тут-то Гвэрлум и пригождалась, подсказывая ему с улыбкой.
– Не перебор ли – петь «Коробейников»? – осторожно спросил Вадим.
– Не «Коробейников», а «Коробейника», слова Некрасова, – поправила Наталья. – Это будет новшеством.
– Ты когда-нибудь продавала товар с рук?
– Ну, ты меня совсем за маленькую держишь! – обиделась Гвэрлум. И добавила: – Нет.
Она любила вступить в диалог с уличным торговцем косметикой или какой-нибудь ерундой, вроде приборов, гарантирующих вечную молодость. Эти молодые люди в свежекупленых, по-магазинному мятых пиджаках, с тюремным зеленоватым цветом лица или лагерным загаром, останавливали прохожих весело, дерзко, настырно: «Имеет смысл взглянуть!» А потом принимались «втюхивать» товар, задавая разные провокационные вопросы: «Вы уверены в том, что правильно питаетесь?»
Наталья совершила только одну такую покупку: механический заяц, исполняющий шестнадцать мелодий при надавливании кнопки. Мелодий оказалось всего четыре и те угадывались с трудом. Впрочем, Гвэрлум с ее отсутствием музыкального слуха от последнего обстоятельства ничуть не пострадала. Она слушала сиплые вскрикивания, вырывающиеся из плюшевого нутра, и изобретала в фантазиях самые разные эльфийские песни…
Теперь ей самой предстояло заниматься подобным же делом: ходить и расхваливать свой товар. Впрочем, в Новгороде шестнадцатого века это занятие не представлялось ни комичным, ни предосудительным, ни плутовским.
Город был торговым. И торговля находилась в ту пору в своей героической ипостаси. Ею занимались храбрецы, авантюристы, любители чужих стран, рисковые парни, пираты, странники, караванщики – в общем, самые крутые, бесстрашные и любознательные люди. Никакой офисной рутины.
– О чем ты думаешь? – спросил Вадим, с легкой тревогой посматривая на мечтательное лицо подруги. Когда Гвэрлум в таком настроении, она вполне может пуститься на рискованную авантюру, и вытаскивай ее потом из очередного застенка…
– Да так, ни о чем, – она затянула пояс, подпоясалась фартуком. – О предстоящей работе.
– Будь осторожна, хорошо? – попросил Вадим.
– Со мной бесстрашный Пафнутий, – напомнила Гвэрлум. – И если что, Животко удерет и передаст информацию вам.
– Я очень надеюсь на то, что никаких «если что» не случится, – твердо сказал Вадим.
Наталья сжала его руку.
– Не беспокойся так. Все будет в порядке.
И ушла, повесив себе на шею короб.
Оба парня последовали за ней. Пафнутий, обернувшись в воротах, помахал Вадиму с улыбкой, а потом сложил пальцы колечком, показывая американское О.К.
Не то понял Пафнутий, что зазывалы из Натальи не получится, не то по мужскому обыкновению решил перехватить инициативу на себя, только едва они оказались на улице, как завел беспамятный парень красивым, громким голосом:
Эй, люди добрые, подходите,
Наш сладкий товар посмотрите!
А была у нас с Матреной дочка —
Из себя кругла, как бочка!
При этом он указал рукой на Наталью, подразумевая в ней свою незадачливую супругу Матрену, родительницу мифической «дочки-бочки».
Гвэрлум принялась улыбаться и кланяться на все стороны. Прохожие останавливались, пересмеивались. А Пафнутий продолжал, ничуть не смущаясь:
Посватался к ней из кабака отшельник,
Повенчался в чистый понедельник.
Уж и приданое мы ей закатили,
Целый месяц тряпки стирали и шили.
Поневу длинную,
Из меха воробьиного,
А салоп соболиного меха,
Что ни ткни, то прореха,
Воротник – енот,
Что лает у ворот,
На прощание ее побили
И полным домом наградили…
– Почем сладкое? – уже щупали у Натальи на лотке пирожки чьи-то пальцы.
Наталья чуть шевельнула грудью, отодвигая лоток.
– Сперва купи, потом лапай, – сердито молвила она, входя в роль. – Полкопейки три штуки.
– Моя жена лучше стряпает, – сказал кто-то.
– А сварила она суп
Из каменных круп, —
смеялся Пафнутий.
А пирог с такой начинкой,
Что Матрена три дня возилась с починкой,
Все брюхо себе чинила.
А жареное – бычьи рога
Да комариная нога…
А вот и другая уха,
Собачьи потроха,
Крупинка за крупинкой
Гоняются с дубинкой…
Теперь уже послышался общий хохот. Пафнутий улыбался во весь рот.
«Симпатичный он, – думала Наталья, глядя на своего спутника. – Что с ним такое случилось, отчего он память потерял? Может, правда, один из наших? Надо бы его подвести к теме… Про Финляндский вокзал спросить… Откуда он эти народные стишки знает? С филфака, может быть? У нас, кажется, был курс фольклорной литературы…»
Пирожки начали покупать. Наталья едва успевала раздавать и принимать липкие от сладкого и жирного денежки. А Пафнутий продолжал развлекать публику:
А вон красотка —
Девка аль молодка,
Стоит да улыбается,
А рыжий к карману подбирается…
Никакого «рыжего» и помину не было, но все начали оборачиваться, и только поняв шутку, опять засмеялись.
Улыбнулась и девушка, на которую показал Пафнутий, закрыла лицо рукой и ушла поскорее. Нехорошо подолгу на улице стоять раскрыв рот и скоморохов каких-то слушать.
– Ты, Пафнутий, не расходись, – тихо остановила своего спутника Гвэрлум. – Скоморохи-то запрещены, забыл? Арестуют еще…
– А торговля разрешена, – спокойно отозвался Пафнутий. – Ты знай продавай.
– Где мы латинника найдем? – шепотом спросила Гвэрлум.
– Ты сперва пирожки продай, – сказал Пафнутий.
Товар закончился быстро, кругом теперь жевали и улыбались. Улыбалась и Гвэрлум.
– Ты чья? – спросил ее какой-то немолодой человек, видимо, корабельщик: загорелый, жилистый, уверенный в себе, как бывают уверены в себе состоятельные, смелые люди, повидавшие немало стран.
– Мы странники, – ответила Наталья.
Корабельщик взял ее за локоть и тихо, в самое ухо, проговорил:
– Ты, девка, себе мужа найди, либо в монастырь ступай.
– Офелия, ступай в монастырь или замуж за дурака, – пробормотала Гвэрлум.
– Офелия? Латинское имя, – сказал корабельщик. – Я в Брюгге плавал, знал там одну Офелию. Красивая была девка, только совсем пропащая.
– Да я тоже пропащая, – вздохнула Гвэрлум, чувствуя, что еще немного – и расплачется.
– Скоморох-то тебе кем приходится? – корабельщик кивнул на Пафнутия.
– Он не скоморох, – ответила Наталья. – Блаженный он.
– Ты гляди, Офелия, – продолжал немолодой мужчина строго, – бабу испортить очень просто. Пожила несколько лет от себя, не от мужа и не при родителях, – все, готовое дело, порченая.
– В каком это смысле? – не поняла Гвэрлум.
– Женщину смирение украшает, тишина в ней должна быть, – корабельщик осторожно постучал смоляным пальцем по Натальиной груди, очень бережно, точно отец. – А в тебе уже сплошной шум. Нехорошо. Поживи в монастыре, Офелия… Бросай странничать. Без благословения ведь ходишь по дворам, а?
– Ну, – смутилась окончательно Гвэрлум. Ей вдруг захотелось обхватить корабельщика за жилистую загорелую шею, прижаться к его твердой груди, попросить защиты. Ну что такое, в самом деле! Пусть бы удочерил ее кто-нибудь, что ли… Воспитал как следует. И отдал замуж за Флора. Честь по чести. Чтобы все по «Домострою», который написал новгородского происхождения протопоп Сильвестр.
Она всхлипнула.
– Ну, не реви, – покровительственным жестом корабельщик вытер ей нос. – Сама ты откуда? Из латинников?
– Может быть… – сказала «Офелия».
– А, то и гляжу… И говоришь ты чудно, с неправильным выговором…
– А что, тут поблизости есть еще латинники? – спросила Гвэрлум и насторожилась. Неужели все так просто? Два-три разговора на улице, и выявится латинник.
– А есть, как не быть, – охотно сказал корабельщик. – У Бражникова в дому часто живет один. А другой – в трактире остановился. Обходительный мужчина. Еще одного я в гавани видел – пьет много… Да на что они тебе? Найди себе православного человека.
– Я земляка хочу, – сказала Гвэрлум. – Чтобы меня домой отвез.
И заплакала, в глубине души дивясь: как хорошо в роль вошла.
– А где родина-то твоя? – участливо спросил корабельщик.
– В Ливонии…
– Вон откуда тебя забросило! – вздохнул корабельщик. – Судьба не спрашивает, хочет человек или нет… На все воля Божья, вот что. Ладно. А вот в трактире – не из Ливонии ли человек поселился? За Николой Толстым, повернешь – от храма налево, как раз и увидишь…
Николой Толстым называли маленький круглобокий храм Николая Чудотворца, которого глубоко почитали все моряки.
Наталья сняла с шеи пустой поднос и поклонилась корабельщику в пояс, а после зашагала к Николе. За ней побежал Пафнутий, приплясывая на ходу. Блаженному подавали копейки, и он с благодарностью принимал милостыню, которую потом всю ссыпал в церковную кружку Николы. Это тоже не осталось без внимания горожан. Пошли слухи о Божьем человеке.
Когда Пафнутий входил в трактир, к нему уже подскочила под благословение какая-то старушенция в тряпье.
Пафнутий охотно благословил ее. Наталья отметила, что сделал он это ловко – современный человек так не умеет. Это как с актерами в кино: старые актеры, играя в пьесах Островского, крестятся привычно, как делали еще в детстве, а актеры советской выделки – вымученно, поскольку обучались этому не в жизни, а в институте.
«Может, он и не наш», – подумала Наталья.
Пока Животко бродил по окрестностям, высматривал и вынюхивал, Наталья сидела в уголке, скромненько сложив руки на коленях, Пафнутий вел беседы с прислугой. Бойко говорил о святых местах, где они с Натальей якобы побывали. Рассказывал о чудесах.
До Натальи доносилось:
– …И вот задумали эти два брата украсть в соседней деревне лошадь, а после продать ее. Один брат пошел за лошадью, другой засел на условленном месте ждать. И вот ждет он, пождет, и вдруг видит – возле одного дерева свет загорелся. Что такое?
Ох, и бойко же излагает, шельмец! И язык у него литературный… Скорее всего, в университете учился. Да, он – из Питера, сомнений нет.
А история забавная, Наталья против воли увлеклась, слушая.
– …Ну, думает вор, наверняка брат уже ждет меня и фонарь зажег. У них такой фонарь был, со свечкой, – пояснил Пафнутий. – Вот пошел этот человек на свет и что же он видит? Стоит на ветке березы икона дивная Пресвятой Богородицы со святой Варварой. От нее свет чудесный исходит. И вдруг повернула Богородица Свой Пречистый Лик и посмотрела на вора лучистым взором. Тот и повалился на землю, себя не помня. А с иконы сошла святая Варвара. И говорит дева-мученица: «Ах, Аникей, – вора Аникеем звали, – что же это ты задумал? Ты Пресвятую Деву огорчил! Ты Самому Христу в ладони гвозди забиваешь!» Глянул Аникей на свои руки – а в руке у него, откуда только взялся, молоток, и кровь по этому молотку стекает…
Слушателей у Пафнутия становилось все больше. Кто-то успел сунуть ему кусок хлеба в руку, и Пафнутий, не смущаясь, стал жевать, а сам все рассказывал:
– Пал тут вор без памяти и так лежал, а к нему брат приходит с краденой лошадью… Положили они с братом на спину лошади икону Пресвятой Богородицы со святой Варварою и отпустили… Шла лошадь, шла и пришла она в город Ландскруна…
– Где такой город? – спросила старушка, которая просила благословения.
Ее крохотные синенькие глазки так и сияли на сморщенном личике.
– Раньше был такой город, – ответил Пафнутий. – На берегу Невы-реки. Там ливонцы жили… Потом там все заросло травой, потому как ливонцы умерли все…
– А что же образ? – заволновалась старушка.
– Доселе там лежит, ждет своего часа, – ответил Пафнутий. – А как придут люди на то место и взмолятся – так восстанет из болот икона дивная и начнет спасать наши душеньки…
Кругом завздыхали.
И тут Наталья увидела человека, который стоял чуть в стороне и тоже внимательно слушал рассказ странника. Это был рослый иноземец с длинным лицом – выпирающий подбородок, резко очерченные скулы, продольные морщины вокруг узких губ. Тот самый ливонец, поняла Наталья.
И ахнула, зажав себе рот ладошкой. Она узнала этого человека. Очень хорошо узнала. И порадовалась предусмотрительности Флора, который решительно воспретил ей надевать одежду мальчика-рынды. «Тебя в этом наряде многие видели, – говорил ей Флор, – неровен час узнают. А вот одевшись торговкой, ты будешь неузнана. Кто на лицо торговке смотрит! Глядят на ее товар, на руки да на грудь…»
Загадочный ливонец был никто иной, как Иордан из Рацебурга, старый знакомый, с которым братья-«медвежата» вместе разыскивали весло святого Брендана, чтобы исполнить волю своего отца, разбойника Опары Кубаря, и упокоить того в мире.
* * *
– Иордан из Рацебурга? Вот так дела! – воскликнул Флор, узнав новость.
Лаврентий слушал молча, хмурился, думал о чем-то. Пафнутия с Натальей не было – остался в трактире, болтать, повествовать о чудесах, раздавать благословения и принимать милостыню. Животко вернулся с Гвэрлум домой, был накормлен и отправлен обратно – на тот случай, если Пафнутию вдруг понадобится помощь.
– Теперь вопрос: что Иордан делает в Новгороде, – сказал Вадим.
– Вероятнее всего – шпионит в пользу ордена, – отозвался Флор. – Это-то как раз просто. Странно другое. Почему Глебов пригласил его к себе на пиршество.
– Может быть, у них с Глебовым дела, – предположил Вадим.
– Какие? – в упор спросил Флор.
– Ну… Не знаю. Этот Глебов – подозрительный тип. У него Неделька познакомился со своими убийцами…
– Глебов подозрителен только этим, – сказал Лаврентий. – А по всем остальным обстоятельствам он – очень хороший человек.
