Текст книги "Ядовитая боярыня"
Автор книги: Дарья Иволгина
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 18 страниц)
Женщина эта завораживала. С ней было связано нечто одновременно и важное, и страшное. Пафнутий перевел на нее взгляд – и больше уже не отрывался.
Авдотья дала знак слугам. Девку вздернули на ноги и, держа за волосы, остригли большими садовыми ножницами, какими подрезают ветки у яблонь. Мотая безобразной остриженной головой, Катька выла и мычала, слезы градом катились по ее лицу.
Принесли венок, сплетенный из роз, и с силой нахлобучили на голову Катьки.
Шипы впились в ее кожу, на лбу выступили густые капли крови.
Авдотья засмеялась, захлопала в ладоши и снова уселась на трон.
– Кнутом ее! – распорядилась она. – Бейте не до смерти, на козлах!
На козлах, как объясняли Авдотье опытные кнутобойцы (она ценила таких людей и при случае охотно с ними беседовала), тело расслабляется и кожа не так рвется, как при битье на воздусях. К тому же, меньше опасность переломить спину наказуемому.
У Авдотьи не было намерения убивать Катьку, но проучить ее следовало.
Пока девку раскладывали на козлах, выступили вперед прислужницы, замотанные в платки, и запели сладостными тонкими голосами Акафист Господу и Пречистым Ранам Его. Пение их разливалось над двором и улетало в небо.
Пафнутий провожал глазами каждый звук и видел, как бросаются на эти ноты крошечные развеселые бесы, как они грызут эти ноты и проглатывают их. Духи злобы поднебесной были тут как тут – кружили над имением Авдотьи, точно мухи, только никто их, кроме блаженного Пафнутия, не замечал. Ни один звук из Акафиста до небесной тверди не долетал, и Ангелы чистые этого пения не слышали.
«Потому что грех это, – бормотал Пафнутий, отмахиваясь рукой от любопытного беса, спустившегося ниже своих собратьев и кружившего возле Пафнутия, – богохульство это, ничего более… И я, Господи, прости меня, великий богохульник, потому что пришел сюда молить – да примет меня проклятая Авдотья… Помру я без этого смертью злой, ждет меня без этого нечто хуже самой смерти… И оно уже близко!»
Осознав это, Пафнутий ужаснулся.
Послышался первый удар кнута и одновременно с тем душераздирающий вопль наказуемой Катьки. Удары были рассчитаны так, чтобы совпадать с началом каждой новой хайритизмы.
И пока девицы распевали «радуйся, радуйся!», распутная девка в розовом венке с шипами вопила, жаловалась и умоляла о пощаде. Их голоса странно сливались в единый пронзительный хор.
Авдотья слушала, раздувая ноздри. Румянец окрасил ее белое лицо розовым светом, глаза загорелись, порозовели даже руки, обнаженные до локтя. Мокей под ее ногами хрипел.
Пафнутий сидел рядом и ждал. Теперь он почти успокоился, и только червь внутри его утробы шевелился и покусывал: «Ну же, – нашептывал ему в уши тайный помысел, – подойди, попроси о милости, она сейчас размякла – она тебе даст…»
Тем не менее, Пафнутий ждал. Его пугали бесы, которые так и вились возле его головы. Но больше всего было их поблизости от Авдотьи.
Наконец Акафист завершился. Палач опустил кнут. Катьку оставили на козлах, рыдать и всхлипывать. Авдотья запретила приближаться к ней. Она сошла на землю, придавив напоследок Мошкина, и вдруг узрела перед собой Пафнутия.
Полные красные губы вдовы Турениной расплылись в радостной улыбке.
– Пафнутий! – вскричала она, простирая к нему руки. – Ты вернулся!
Пафнутий встал, сделал несколько робких шагов и повалился к ней в ноги.
Мокей зашевелился на земле, с трудом сел. Ему никто не помогал. Да Мокей и не ожидал, что эти втайне злорадствующие проявят к нему хотя бы малейшее сострадание. Он и сам никогда бы так не поступил. Опальный любовник барыни устроился удобнее, кривясь и морщась от боли. Казалось, не было в его теле ни одной косточки, которая не разламывалась бы, не было ни одной мышцы, которая не стонала бы и не ныла. Даже зубы у Мокея разболелись, так ему было худо.
Авдотья наклонилась к Пафнутию.
– Плохо тебе жилось без меня, Пафнутьюшка? – ласково проворковала она.
Пафнутий вдруг увидел, что руки у нее в крови, но не отшатнулся, а напротив – приник к этим рукам губами.
– Чуть не помер я! – признался он.
– И до сих пор не вспомнил, кто ты такой, а? – продолжала она еще более ласково и вдруг вцепилась Пафнутию в волосы и резко дернула. – Не вспомнил, как миловались мы с тобой?
– Нет…
– А так, – она дернула еще раз, – так вспомнил?
Словно в тумане проплыло: душная комната, где Пафнутий перетряхивает барские шубы, готовясь вынести их на свежий воздух, дабы выколотить от пыли… Жадные пальцы боярыни, розовые, шелковистые, хватают его – за лицо, за руки, запускаются к нему под рубаху, лезут в штаны…
«Пустите, барыня, – бормочет он… постельничий, вот кем был Пафнутий при Туренине, постельничим! – Пустите, добрая! Нельзя этого…»
«Можно, можно, – выдыхает ему в уши теплый голос. – Еще как можно…»
Еще прежде Мокея стал Пафнутий любовником Авдотьи Турениной.
Она была ненасытна. Одного супруга ей недоставало. И Пафнутий тоже не смог утолить ее голода – одновременно с ним затеяла она игру с Мокеем. Потом не стало Туренина.
Что-то еще случилось. Было что-то еще. Но Пафнутий потерял память и вместе с памятью утратил и Туренину, и самого себя.
Теперь ноги сами принесли его к ней. Вернуть себе то, что она у него отобрала. Вымолить, выклянчить, выслужить или украсть – это уж как получится.
Авдотья смеялась, глядя, как мужчина корчится у ее ног.
– Вспомнил? – кричала она. – Ты вспомнил, дурак, как удрал от меня? Ты вспомнил? А как я обещала тебе, что никогда ты себя не найдешь – только здесь, у меня в дому? А как поклялась я тебе, что приползешь ко мне умолять о пощаде – это ты вспомнил? Дурак, дурак, дурак!..
– Дурак… – прошептал Мокей искусанными губами и поглядел на Пафнутия с ненавистью.
– Отдай… – сказал Пафнутий и заплакал.
Туренина схватила его за руку, подняла и потащила за собой в дом.
«Погибаю», – думал Пафнутий, оглядываясь по сторонам. Он помнил, что где-то далеко у него были друзья. Люди, которые жалели его, взяли к себе, кормили, люди, с которыми было радостно, не страшно. Но они остались где-то в другом месте, и найти туда дорогу – дело нелегкое. Сперва он должен побывать в руках у Турениной. Сперва Авдотья даст ему то, к чему так стремилась его больная, замученная душа. Он то помнил, то не помнил. Он то видел отвратительную ухмыляющуюся рожу черта, которая высовывалась из-за круглого авдотьиного плеча, то вновь погружался лицом в рыхлое женское тело, от которого пахло липкой сладостью. Авдотья прижимала его к себе, и он поневоле ласкал ее. Иногда она принималась пронзительно вопить прямо ему в ухо, и тогда он молился, чтобы не оглохнуть.
От звона Авдотьиных криков по комнате расплывались многоцветные волны. В этих волнах качались и странно плавали предметы и черти. Пафнутий видел, как лохматый серый хвост обвивает красное ожерелье, а затем на него одно за другим нанизываются кольца… Несколько бесенят играли, перебрасываясь кувшином, и круглые капли хмельной браги повисали в воздухе, а после растекались медленно, точно мед, и ниспадали на пол.
Авдотья трясла его, и он вновь чувствовал себя в ней. Ему хотелось пригвоздить ее к постели, пробить ее насквозь, чтобы она наконец сдохла и перестала его тревожить, но Авдотья только хохотала, запрокидывая голову, и перед глазами Пафнутия тряслось ее белое горло с бьющимся живчиком в синей жилке сбоку…
Трубка, набитая зельем, дымилась возле кровати, и Авдотья не препятствовала Пафнутию брать ее и всасывать в себя сладковатый дым. И с каждым разом Пафнутий все больше погружался в безумие, которого так жаждал все это время.
Теперь он ясно все помнил. Помнил, кто он такой – человек Туренина, его слуга, совращенный развратной женщиной, которой не посмел противиться. Ее полюбовник, которого она выгнала за строптивость. За…
Да, теперь он помнил, что сказал ей перед тем, как она прокляла его и изгнала прочь, погруженного во тьму беспамятства и страха, которому он сам не знал названия.
«Ты отравила боярина, – сказал ей Пафнутий. – Я сам видел, как ты подмешивала что-то в его питье».
«Молчи, глупый холоп! – вскрикнула она и зажала ему рот. – Или ты хочешь, чтобы меня живьем закопали в землю?»
«Я хочу… – Пафнутий помолчал и безрассудно выпалил: – Я хочу, чтобы ты, гадина, перестала марать собой землю!»
Зачем он сказал ей это? Не подмешивала ли она и ему в питье нечто, сделавшее его глупым? Как он мог забыть о хитрости? Имея дело со змеей, следует и самому быть змеем!
Авдотья засмеялась…
– Ты отравила его, – сказал Пафнутий своей любовнице и снова затянулся дымом. – Ты отравила нас всех… Ты – как ядовитое болото посреди широкого чистого леса. Пока твои испарения поднимаются над землей, нельзя ходить там… Пока ты дышишь, воздух, отравленный пребыванием в твоих легких, опасен…
Авдотья хохотала, подскакивая на перинах и бросаясь подушками. Черти ловили подушки и, вспоров их черными когтями, выпускали наружу перья. Весь воздух наполнился перьями. Пафнутий отчаянно закашлялся.
Неожиданно он понял, что не может вздохнуть. Авдотья держала его за горло, сидя на его груди тяжелым задом.
– Слушай меня, – вымолвила она, вглядываясь в его глаза, – ты сейчас пойдешь обратно в Новгород, к своим добродетельным друзьям. Скоро ждут прибытия царя Иоанна. Проберешься к нему и выльешь ему в питье вот это. – В руке Пафнутия неожиданно оказался маленький фиал с какой-то жидкостью. – Ты сделаешь это, блаженный! Ты будешь выглядеть почти как святой, и они пропустят тебя к царю, а ты улучи момент и сделай это! Ты сделаешь это, глупый Пафнутий! После сего будешь свободен…
Она отпустила его и сразу куда-то скрылась.
Пафнутий спустился с кровати. Огляделся по сторонам. Никого. Даже черти исчезли.
Он медленно вышел во двор. Там по-прежнему ревела наказанная Катька. Возле нее сидел Мокей Мошкин и бранил ее последними словами – за то, что не сумела скрыть их преступных забав. Катька подвывала, но оправдываться не пробовала.
Пафнутий поравнялся с ними. Постоял немного, пытаясь вспомнить – кто эти люди и почему они так странно выглядят. Но ни одна мысль не пришла в его больную голову.
Тогда Пафнутий медленно миновал их и побрел к воротам. Затем лес расступился перед ним и поглотил беспамятного Пафнутия, уносящего с собой яд для царя Иоанна, некогда посмевшего не избрать себе в супруги Авдотью – ныне вдову Туренину.
Глава 14
Проклятый корабль
Возвращение Севастьяна казалось чудом. Чумазый, всклокоченный, загорелый, он мало походил на того благообразного, всегда чисто одетого отрока, какого помнила Настасья. Осиротевшие дети Глебова собрались под крышей Флора и до поры скрылись от преследователей и недругов. Однако вечно таиться они не намеревались: их целью было восстановить свое доброе имя.
Настасью разместили в маленькой светлой горнице, которую прежде занимал ее брат; Севастьян довольствовался охапкой соломы на сеновале над конюшней: он объявил, что по-настоящему устроит свою жизнь только после возвращения в родительский дом.
– Ну, просто король в изгнании, – поделилась своими соображениями Гвэрлум с Харузиным. – Ричард Львиное Сердце, выкупленный из плена, тайно возвращается в Англию.
– Почему бы и нет? – пожал плечами Харузин. – Он ведь дворянин, Гвэрлум. Настоящий.
– Мне почему-то всегда казалось, что средневековье на Руси было какое-то ненастоящее, – призналась Гвэрлум. – Расписное, плоское, лубочное… Настоящее – это, к примеру, Ричард. А наши как будто вообще вне времени и пространства. В другом измерении.
– Изоляция России от всего остального мира несколько преувеличена, – сказал Харузин. – Я тоже над этим думал. Говорят, во всем монголо-татарское иго виновато… – И с некоторым вызовом добавил: – А татары, между прочим, чуть Париж не взяли!
Наталья махнула рукой.
– Все не так, как думалось… Но оно и к лучшему. Вот, к примеру, монастырь. Я думала – там все черным-черно, ходят изможденные старухи, бьют себя плетьми по желтым плечам, везде коптят факелы, постоянное похоронное пение. В общем, фильм «Иван Грозный». И – ничего похожего. Светло, монашки спокойные, есть даже красивые.
– Самобичеванием у нас не занимались, – задумчиво молвил Харузин. – Да и в Европе это дело папа Римский запретил. Точнее, пытался. Сама понимаешь – мракобесие…
Вершков открыто томился по Настасье. Она не просто была похожа на брата внешне – это еще полдела. Севастьян копировал ее движения, манеру держаться, он даже пытался подражать ее природной тихости, ее умению сохранять в душе светлый мир.
Это-то и привлекло Вадима прежде всего. Красивая, погруженная в свой простой и ясный внутренний мир девушка пленила человека, задерганного эпохой, в которую он родился. Как никогда понимал Вадим, что двадцатый век своих детей не любит: щиплет их и дергает, пока не растреплет, не растащит на части. При виде Настасьи Вадим как-то всей утробой понял, что имел в виду Лавр, когда говорил о «целомудрии». В вадимовские времена это понятие свелось к физической девственности, но истинное целомудрие охватывает всего человека и подразумевает нерастраченность, цельность, неизменную верность себе.
Настасья казалась Вершкову чем-то недосягаемым – верхом совершенства. Он весь обмирал, когда ее видел.
Эльвэнильдо по просьбе влюбленного друга пел разные эльфийские баллады о недосягаемости эльфийской принцессы для бедного рыцаря. Настасья слушала их вместе со всеми и вся светилась тихой радостью – ей нравилась музыка.
Она почти ни с кем не разговаривала, но не нарочито, а, кажется, просто по застенчивости. Теребить ее и приставать к ней с разговорами никто не решался – все, словно по сговору, боялись разрушить ее очарование.
Не хватало в доме только Пафнутия, но вот вернулся и он, и тотчас словно мрачная туча нашла на новгородских друзей. Ни с кем не разговаривая, злой и тревожный, Пафнутий тотчас скрылся в темном углу возле кладовки, забился туда, точно паук, и больше носу не казал. Лавр присматривался к нему дольше остальных, но ничего не сказал, только головой покачал.
Утро следующего дня, сразу после возникновения Пафнутия, ознаменовалось странным и неприятным событием.
Какая-то женщина, оборванная и страшная, совсем недавно битая кнутом, плясала у ворот близнецова дома и выкрикивала:
– Быть вам пусту! А быть вам прокляту! Летела соколица, обронила перо – а кто его поднял, тому червем ползти, навозом грызть! Шумело море, плескало волной – а кто под волну попал, тому гнилой рыбицей тлеть! Свет погас, не возгорится! Сердце застыло, не оттает!
Она плясала и странно трясла руками, с которых ниспадали лохмотья, и все завывала и выкрикивала жуткие слова.
Услышав ее, Пафнутий вдруг ожил в своем углу. Поднялся, волоча ноги прошел через двор, остановился в воротах. Безумная прямо ему в лицо завопила:
– Как есть я Катька, так есть ты убивец! Как есть я дура, так есть ты безумец! Спасите, спасите, спасите, люди добрые!
Она завертелась волчком, поднимая босыми ногами тучи пыли, а потом, размахивая руками, визжа и завывая, бросилась бежать. Пафнутий смотрел, как мелькают в воздухе ее грязные пятки, и сам не замечал, что по лицу его текут обильные густые слезы.
Затем вернулся в свой угол, забрался туда и долго не подавал признаков жизни.
Вопли и угрозы безумной не произвели особенного впечатления на Лавра, зато не на шутку встревожили остальных.
– Беснование этой дуры говорит только об одном: все, что мы затеяли, очень раздражает падшего духа, – уверял Лавр. – Но мы ведь и без того это знали. Быть на стороне правды – значит, разозлить врага, не так ли?
– Не подослали ли ее наши земные враги? – задумывался Флор.
– Хотя бы и так! – ответил Лавр. – Запугать пытается? По-моему, не стоит внимание обращать. Пытается запугать – стало быть, сам испуган! Радоваться нужно, а не беспокоиться.
Гвэрлум находилась под впечатлением увиденного.
– Я боюсь, Флорушка, – призналась она, а сама так и прижалась к новгородцу. – Видала я колдуний, они многое могут…
– Может, и так, – Флор провел рукой по ее волосам, – но мы-то можем больше… Всегда это помни, Наташа.
Она вздохнула и обхватила рукой его широкие плечи.
– Я помню, – сказала она.
Флор тоже ее обнял, осторожно, боясь раздавить своей богатырской мощью.
– Не бойся, – повторил он.
Однако чертовщина на этом не кончилась. Отправляясь в город, Флор заметил, что к его воротам кто-то прибил двух здоровенных крыс. Крысы были еще теплые, кровь испачкала крашеные доски и накапала на вытоптанный пятачок земли у калитки. Пришлось возвращаться в дом и звать Иону, чтобы тот вычистил ворота.
Мальчик был очень недоволен случившимся.
– Помяни мое слово, – говорил он Севастьяну, – они на этом не остановятся. Это они сейчас только так, пугнули, а вот погоди-ка, пойдут в наступление! Тут тебе и полки крысиные будут, и кошка из пищали стрелять начнет…
– Глупостей не болтай! – рассердился Севастьян. – Знаю я, чьих рук это дело.
– Чьих? – с любопытством спросил Иона.
– А тех же, что донос на батюшку написали! – отрезал Севастьян и сжал кулаки.
Флор отправлялся в гавань – в Новгород прибыл знакомый корабль, английская «Екатерина», и Флору хотелось перемолвиться словом-другим с давним приятелем, Стэнли Кроуфилдом.
Стэнли обладал на удивление трезвой головой и мог, глядя на ситуацию со стороны, дать неожиданный и весьма дельный совет. Конечно, не исключено, что и не стоит посвящать чужого человека в подробности дела – больно уж оно неприятное, – однако, по здравом размышлении, Флор решил Кроуфилду довериться. Англичанин еще никогда его не подводил, а море роднит всех моряков.
Но оказалось, что и у Кроуфилда имеются для Флора тревожащие вести. Красавицу «Екатерину» Флор увидел сразу. Она выглядела так, словно вернулась с бала, а не из плавания. На корабле царил полный порядок. Стэнли Кроуфилд стоял на палубе и пускал дым.
– Привет, Кроуфилд! – закричал Флор и помахал ему рукой. – Добро пожаловать в Новгород!
– О, Флор! Дивный цвет… э-э… благоуханный! – изрек англичанин и вынул трубку изо рта. – Счастлив видеть!
Его глаза искрились, но лицо оставалось совершенно невозмутимым. Флор оценил шутку и фыркнул.
– А ты, дракон огнедышащий, опять привез свое зелье, чтоб я меньше благоухал?
– Я разное зелье привез, – сообщил Стэнли Кроуфилд. – И такое, и эдакое. Погоди, спущусь к тебе. Я хочу тебя посетить у тебя в гостях… Так это говорится?
– Приблизительно, – кивнул Флор. – Я как раз для того и пришел, чтобы тебя в гости зазвать. Точнее, по делу.
– О, в гости по делу! Это очень точное выражение, – обрадовался Кроуфилд. – Я непременно воспользуюсь.
Он сбежал по трапу, оставив несколько указаний своему помощнику. Разгрузка еще не началась, ждали купцов – заказчиков товара.
– По дороге в Россию со мной случился странный событий, – поведал Кроуфилд, шагая рядом с Флором. – Мы повстречали в море человека!
– И куда он шел? – улыбнулся Флор, хотя на душе у него было сейчас тяжело. Но рыжий, покрытый веснушками, покусывающий трубку англичанин действовал на него успокаивающе.
– Человек? – удивился Кроуфилд. – Ну, он не мог идти по волнам, потому что для такого поступка нужна очень большая сила веры в Бога. Такой силой не обладают теперешние люди… Нет, этот человек почти утонул. Однако когда он пришел в себя, то рассказал интересные вещи…
История о пороховом корабле и случайной команде, набранной с бору по сосенке, очень не понравилась Флору.
– У меня есть предположение насчет заговора с порохом, – продолжал Кроуфилд.
Они уже подходили к воротам Флорова дома. Там по-прежнему трудился Иона.
– Плохо отмывается, проклятая! – закричал он, едва завидев хозяина. – Впиталась! Ядовитая!
– О, тут произошло неприятное событие? – осведомился Кроуфилд.
Иона узнал англичанина и выпрямился, держа тряпицу в опущенной руке.
– Здравствуйте, господин Кроуфилд, – выговорил он. – Не признаете? Меня раньше Животко звали, а теперь – Иона.
– О, Иона – великолепный наименований для моряка! – обрадовался Кроуфилд. – Таковой моряк в воде не тонет!
– Угу, – сказал Иона и вернулся к своему занятию.
Друзья вошли в дом.
– Предположим, некий корабль движется в Новгород и везет груз пороха, – задумчиво молвил Флор. – Как ты думаешь, Стэнли, он выполняет заказ русского государя?
– Ни в коей мере! – решительно произнес Кроуфилд. – Я полагаю здесь наличие заговора! Заговора с порохом!
Наталья Фирсова вышла, степенно поклонилась, подала прохладного киселя. Флор глядел на нее с гордостью. Как сказала бы по аналогичному поводу старенькая учительница начальных классов – «вот какого отличного товарища воспитали мы в наших рядах!»
Важно поклонившись гостю и хозяину, Наталья скрылась. Она знала, что Флор ей все потом перескажет, а сидеть и улыбаться с отсутствующим видом в присутствии полузнакомого гостя ей не хотелось. Наталья любила быть в центре внимания; положение слушателя устраивало ее мало.
Кроуфилд был встревожен и не скрывал этого. Приподнявшись и приветствовав Наталью поклоном, он вновь вернулся к теме пороха.
– Правда ли, что Иоанн намерен посетить Новгород в ближайшее время? – продолжал он.
Флор уставился на него.
– Не хочешь же ты сказать, что некто намерен покуситься на жизнь государя? – вымолвил он.
– Подобные намерения – не редкость, – сообщил Кроуфилд с таким видом, будто ежедневно бывает при королевском дворе и досконально изучил там науку дворцовых заговоров.
Флор задумался. О том, что царь Иоанн намеревается посетить Новгород, говорили уже давно. В Юрьеве монастыре готовились принять знатного богомольца, купцы обсуждали, какие яства поставят для царского пира и о чем будут с царем разговаривать. Издавна не жаловали московские государи вольный Новгород, колыбель практически всех вольнодумных идей российского северо-запада. Следовало подольститься хотя бы на этот раз.
Флор чувствовал некоторую растерянность. С одной стороны, на его семью и его друзей надвигалась опасность со стороны Турениной – пока вдовица жива и в силах, она не остановится ни перед чем, лишь бы извести Глебовских отпрысков. С другой стороны, оставить без внимания подозрения Кроуфилда он тоже не мог: англичанин, несомненно, был умен. Флор не разделял общего заблуждения, которое гласило: если человек говорит на твоем родном языке с ошибками, значит, он глуповат и не разбирается в ситуации. Обыкновение считать всех иностранцев дурковатыми нередко оказывалось роковым – как для русских, так и для англичан.
– Иона! – позвал Флор, приняв по наитию решение, которое показалось ему правильным. И, когда мальчик возник на пороге и угрюмо уставился на англичанина, велел: – Ступай, братец, к ливонцу. Передай: Флор Олсуфьич-де кланяется и просит пожаловать к нему.
– Ладно, – буркнул Иона. По всему было заметно, что очень не хочется ему идти к ливонцу и вступать с басурманом в переговоры, да делать нечего.
И ушел Иона.
– Ливонец? – выговорил Кроуфилд и зачерпнул ложкой густого киселя. – О, это очень вкусное! Немного похоже на пудинг… Вы знаете, имеется множество сортов пудинга, и все они не похожи один на другой…
Они поговорили немного о пудингах и киселях. Кроуфилд пытался сделать несколько замечаний о погоде, но Флор слишком тревожился, чтобы поддерживать легковесную беседу, и Стэнли – человек вежливый – заметил это и замолчал.
В тишине они внезапно услышали странные звуки. Очень странные – их не могло испускать ни одно живое существо, и одновременно с тем они не были присущи ни одному предмету, независимо от степени его скрипучести. Ни двери, ни старые половицы так не визжат. Разве что нож по стеклу… Звуки были то громче, то тише. Иногда они затихали надолго, но потом возобновлялись через неравные промежутки.
– Что это? – осведомился Кроуфилд.
Флор покачал головой.
Вбежала Наталья, кинулась к Флору.
– Что это, Флорушка?
Кроуфилд опять приподнялся, приветствуя ее появление.
– Мы как раз обсуждали это странное звуко… как это сказать? – произнес англичанин.
– Эти странные звуки! – выпалила Наталья. – Но это ужасно, ужасно! У меня все внутри так и переворачивается!
– Ты не поняла, голубка, откуда они доносятся? – спросил Флор осторожно.
– Ну… – Наталья задумалась. Когда она бежала сюда, то несколько раз ей почудилось, будто скрежещет у нее прямо над ухом. – Возможно, из угла… Там, где старая кладовая… Где ненужные вещи хранятся…
Флор уставился ей в глаза, и Наталья увидела в них настоящий ужас.
– Пафнутий! – выговорил Флор и встал. – Стэнли, идешь со мной? – предложил он гостю. – Возможно, мне понадобится помощь…
Англичанин отложил свою трубку, проглотил еще одну ложку киселя, подмигнув при этом Наталье, и вышел вслед за хозяином дома. Наталья осторожно прокралась следом.
Флор не ошибся.
Пафнутий сидел в своем углу, тупо глядя себе под ноги, и тихо раскачивался из стороны в сторону. Левая рука у него была в крови, и стена слева от Пафнутия вся была разрисована кровью. Какие-то загогулины, запятые, смазанные и искаженные рожи с оскаленными ртами и выпученными глазами.
– Бесы! – взвизгнула Наталья.
Пафнутий чуть приподнял голову, раздвинул губы, и из его горла вырвался странный скрежещущий звук.
Безумцев в те дни не изолировали – они свободно гуляли по улицам городов, стращали народ и пользовались всеобщим состраданием к несчастным. Кроме тех случаев, естественно, когда их в чем-либо обвиняли и побивали камнями.
Глаза Пафнутия побелели, зрачки сузились, превратились в точки.
– Пафнутий! – позвал Флор.
Безумец поднял лицо, и Флор увидел, что у него трясется кожа – как у лошади, на которую села муха. Пафнутий поднес ко рту левую руку и впился в нее зубами. Кровь опять потекла из ранки.
– Держи его! – велел Флор Кроуфилду.
Вдвоем они навалились на Пафнутия, но тот отбивался с нечеловеческой силой, скрежетал и верещал.
Наконец двум крепким мужчинам удалось совладать с безумцем и связать его.
Пафнутий бился, подпрыгивая все выше над полом. Из его рта текла розоватая пена, а потом и кровь.
– Боже, что с ним? – бормотал Флор, пытаясь утихомирить сумасшедшего.
И тут он вспомнил, что Наталья стоит рядом и смотрит на происходящее широко раскрытыми, перепуганными глазами.
– Наташа, позови Сванильдо! Лавра позови! Иди, иди! Ступай скорее! – приказал он.
Гвэрлум побежала вниз по лестнице. Она впервые видела нечто подобное. Темные бездны, в которые способен погружаться человеческий разум, испугали ее куда сильнее, чем любые испытания, коим подвергается бренное тело.
Когда Эльвэнильдо поднялся к несчастному Пафнутию, тот уже затих – обессилел.
– Перенесем его на постель и привяжем полотенцами, – решил Флор. – Тебе, Сванильдо, придется его стеречь. Будь очень внимателен, хорошо? Он может быть опасен.
Пафнутий оказался тяжелее бревна. Он все время изгибался. Наконец его водрузили на ложе и примотали покрепче. Обездвиженный, безумец вращал глазами и тихо мычал.
– Он отравлен, – сказал Эльвэнильдо.
– Ты хочешь сказать, что он умрет? – уточнил Флор.
– Не обязательно. Возможно, он придет в себя… Помнишь, он ничего не помнил, когда мы его встретили?
– Полагаешь, это действие того же яда? – Флор задумался. – Возможно, ты прав. Но где он достал этот яд?
– Вот это вопрос, Флор Олсуфьич… – Эльвэнильдо вздохнул. – И куда он уходил, когда исчезал на несколько дней?
– Бродить… – Флор пожал плечами. – Он не в первый раз уходит бродить. Может быть, себя ищет. Некоторые люди думают, что оставили истинного себя где-нибудь в лесу или у кого-то в доме…
– А некоторые люди путают себя истинного с собой отравленным, – сказал Эльвэнильдо. – Ох, как мне все это не нравится, Флор! У нас на курсе был один нарк…
– Что такое – нарк? – тотчас перебил Флор.
– А… Да, хорошо, что ты этого не знаешь… Нарк, Флор Олсуфьич, – это человек, который не может жить без некоторых отравляющих веществ. Например, без опиума. Или ЛСД. Ну, привык, понимаешь? – Он беспомощно махнул рукой. – В общем, это яд, который вызывает в сознании приятные картинки. У нас его еще называют «причастием дьявола».
– Понятно, – сказал Флор и посмотрел на Пафнутия с сомнением.
– Я за ним послежу, – обещал Эльвэнильдо. – Идите, занимайтесь делом. Там, кажется, Иордан явился.
Иордан из Рацебурга действительно пришел в дом Флора вслед за Ионой. Опасаясь оставлять ливонца одного, Иона исправно угощал его киселем и говорил разные вежливые словеса. Ливонец не слушал, киселя не ел – вертел головой и усмехался собственным мыслям.
Наконец он увидел Флора, а за ним и англичанина.
– Это давний мой друг, Стэнли Кроуфилд, – представил Флор. – А это мой лучший враг и прекрасный товарищ Иордан из Рацебурга.
Иордан польщенно улыбнулся. Кроуфилд вежливо пожал ему руку.
Уселись за стол.
– Времени нет на лишние разговоры, – объявил Флор. – Прошу тебя, Иордан, расскажи подробно обо всем, что было на том пиру у Глебова.
– Извольте, – Иордана, казалось, забавляли серьезные лица его собеседников. – Вдова Туренина завела странные речи. Мы так подумали, что она, должно быть, выпила лишнего и по женской слабости болтает.
– Что именно она сказала? Иордан, пожалуйста! – взмолился Флор.
– Я половины не понял, – признался Иордан. – Да и Глебов, по-моему, тоже… Мол, царь ошибку сделал. Ну, царицей она быть якобы хотела, да ей не позволили… Какой царицей, Флор? Ну какая из нее царица? Ладно… Потом еще намекала: мол, гром грянет – все вы перекреститесь… Ничего конкретного.
Он призадумался и выговорил:
– Да, вроде бы, такое обещала: кто, дескать, меня, Авдотью, любить будет и поддержку мне даст, того не обижу, жемчуга будет в вине растворять и вино то пить, на бархате спать… Что-то такое. Вы что-нибудь поняли?
– Нет, – сказал Кроуфилд.
– Вот и я ничего не понял. А Глебов даже внимания на эти речи, по-моему, не обратил. Вихторин к тому времени тоже выпил изрядно, он все плясать хотел…
Помолчали. Потом Флор произнес:
– Мы точно знаем, что Туренина сгубила Глебова и подослала убийц к Вихторину и к тебе, Иордан. Стало быть, она сочла свои слова достаточно опасными, чтобы уничтожить свидетелей.
– Но для чего она их вообще произносила? – удивился Иордан.
– Она хотела быть царицей, – сказал Флор. – А царь избрал другую. И эта дура вообразила, будто царь – ее личный враг. И замыслила его извести… Она искала сторонников, давала намеки.
– Мы не поняли! – воскликнул Иордан. – Говорю тебе, мы ничего не поняли!
– Хорошо бы еще это обстоятельство дошло до Авдотьи… – вздохнул Флор. – Она вообразила, что вы отвергли ее предложение участвовать в заговоре…
Он произнес слово «заговор», и тотчас в мысли вкралось второе слово – «порох». То же самое подумал и Кроуфилд.
– Но если царь должен приехать в Новгород и некто купил порох… – заговорил англичанин.
– Не значит ли это, что безумная Авдотья вознамерилась взорвать русского царя со всеми его гостями и двором? – воскликнул Иордан. – Боже правый! Матерь Божья Мария Тевтонская, это невозможно!
