Текст книги "Генерал Коммуны"

Автор книги: Даниил Гранин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 13 страниц)

Среди нервного смеха он сказал на ухо Жану, вспотевшему от общего внимания:

– Ты не обижайся, все мы бываем такими иногда.

А разве сам он несколько минут тому назад не растерялся? Только вовремя сдержал себя.

Он велел подать лошадь и отошел в сторону с командиром батальона, седым капитаном Нервалем. Домбровский рассказал ему о предполагаемых действиях версальцев на этом участке. Нерваль внимательно слушал, кое-что переспросил и замялся в нерешительности, одергивая свой поношенный, аккуратно заштопанный мундир.

– Ну, что еще? – спросил Домбровский.

– Генерал, нам нужны подкрепления, эти цыплята не обстреляны, не обучены. Да и их мало. Мне не продержаться с ними. Их бы отвести месяца на два в город, нашпиговать там. Что сейчас выкинули, – прямо стыдно перед вами!

– И ты, Нерваль! – покачал головой Домбровский. Он взял капитана под руку. – Я, конечно, могу попросить господина Тьера подождать месяца два, пока мы обучим наших солдат, – как ты думаешь, Нерваль? Ну вот, улыбаешься – значит, все в порядке. Наша армия должна обучаться в бою. – Он остановился, обвел рукой кругом: – Смотри, какая красота!

Стены из плотных серых мешков с землей, уложенных поверх зеленого вала, защищали редут от случайных пуль. Орудия, вытянув блестящие пальцы стволов, грозили заволоченным дымкой черным ленточкам вражеских траншей. Четкие силуэты дозорных застыли подле бойниц. Блики солнца лучились на пирамидках снарядов, на козлах из ружей.

– Вот лучшая школа для твоих птенцов, только учить их надо. А ты хочешь заставить их махать палками вместо шаспо!

И, уже сидя на лошади, пожимая цепкие, опаленные порохом пальцы Нерваля, добавил:

– Я постараюсь прислать тебе батальон, но надежды мало. Не знаю, чего у меня меньше, – надежд или людей.

Долго еще стоял у ворот капитан Нерваль, провожая глазами группу всадников и особенно одного из них – на белой лошади.

– Все понятно, генерал, – бормотал он в усы. – Будь спокоен за нас, гражданин.

Честолюбие жаждет похвал или хотя бы оправдания со стороны окружающих: оно питается этим, растет пышно и быстро, как сорная трава, заглушая в человеческой душе сомнения и раскаяние.

Россель не считался с мнением окружающих, за исключением, пожалуй, одного человека – Домбровского. Вряд ли, однако, Россель отдавал себе отчет в тех чувствах, которые привели его вечером того же дня на Вандомскую площадь. Меньше всего ему хотелось сейчас видеть Домбровского, и в то же время это был единственный человек, который мог его понять. Самолюбие Росселя страдало, и он надел на себя маску служебного долга.

Со дня своего назначения на должность военного делегата Россель чувствовал в Домбровском соперника, и хотя поведение Домбровского не давало ни малейшего повода заподозрить его в честолюбивых замыслах, Россель продолжал относиться к нему с ревнивой неприязнью.

Тактика Домбровского была настолько непонятна Росселю, а результаты ее настолько удивительны, что вначале он склонен был объяснить их везением, удачей – чем угодно, но не заслугами командующего Западным фронтом. Однако вскоре несколько случаев доказали Росселю, что он имеет дело с незаурядным полководцем, превосходящим его если не знаниями, то талантом. Россель болезненно ощущал это превосходство. Французские генералы, позорно проигравшие войну с Германией, возмущали Росселя своей бездарностью, и он презирал их почти открыто. И может быть, поэтому так невероятно казалось встретить в армии Коммуны никому не ведомого польского офицера, способного с успехом командовать французской армией.

Правда, он слыхал, что Домбровский окончил русскую Академию Генерального штаба, о которой Россель был высокого мнения, но все же его национальная гордость была уязвлена. Позже, заметив недоверие к поляку Домбровскому со стороны некоторых членов Коммуны, Россель решительно взял его под защиту. Ему казалось, что Домбровский чувствует себя в Париже таким же одиноким и непонятым, как и он сам.

Россель ожидал, что застанет Домбровского в отчаянии или гневе. Однако Домбровский встретил его с обидной небрежностью, словно потеряв всякий интерес и к Росселю, и к тому, что произошло. Россель приехал, желая объяснить мотивы своего поступка, готовый к упрекам, оправданиям, к чему угодно, только не к жалости, которую он ощущал за безразличием поляка. Хоть бы задал какой-нибудь вопрос, но и вопросов не было.

Скрывая уязвленность, Россель сухо изложил, в каком состоянии остаются после его ухода ведомства и отделы, рассказал о работе новой баррикадной комиссии, о военном трибунале, о расположении артиллерии.

Домбровский время от времени делал заметки в блокноте.

– Это, конечно, не официальная передача дел, – сказал в заключение Россель тем же сухим и ровным тоном. – Я не имею указаний Совета Коммуны, кому передать дела, тем не менее считаю своим долгом поставить вас в известность, как своего заместителя, дабы руководство могло осуществляться непрерывно.

Домбровский учтиво поклонился, задернул штору над картой и отошел к раскрытому настежь окну.

Отсюда открывался прекрасный вид на каменный простор Вандомской площади. Толпа любопытных окружала Вандомскую колонну – «памятник грубой силы и ложной славы». Бронзовая фигура Наполеона недоверчиво взирала с вершины колонны, как, примостившись на цоколе, рабочие пилили гранитный пьедестал, готовя колонну к свержению по приказу Совета Коммуны. Легкие облачка каменной пыли взвивались в такт мерному звуку пилы.

Домбровский вспомнил, как третьего дня, проезжая по площади, его начальник штаба Фавье задержался подле памятника и продекламировал:

 
Согласен я, чтоб этот монумент
Народом не был уничтожен, —
Когда б Россель окаменел,
А Бонапарт вдруг ожил.
 

Домбровский тогда строго отчитал Фавье.

«Что ему еще надо?» – подумал Ярослав, чувствуя на спине колючий, упорный взгляд Росселя.

Все, все в этом человеке было сейчас Домбровскому неприятно, каждое движение казалось фальшивым, каждый взгляд, звук раздражал. Даже выработанная годами воинской службы привычка к дисциплине и субординации не помогла. Требовалось напряжение и почтительность. Ведь Россель формально еще оставался его начальником.

– Скажите, Домбровский, а что вы намерены делать дальше? – вдруг прервал молчание Россель. В сдержанном тоне его слышались нотки непонятного интереса.

Ярослав не спеша повернулся, и они в упор, откровенно изучающе посмотрели друг на друга.

«Почему ты остаешься здесь так спокойно и уверенно? Не знаешь ли ты какого-то секрета?» – тревожно спрашивали глубоко запавшие глаза Росселя, и Домбровский понял, что желание узнать это привело к нему Росселя.

– Я буду делать то же, что и делал, – я буду воевать, гражданин делегат.

Россель поморщился.

– Бросьте, Домбровский, вы прекрасно знаете, что город обречен. Неужели вы действительно надеетесь на победу?

Если бы этот вопрос задал ему Врублевский, Варлен, любой из его друзей, Ярослав, наверное, ответил бы: «Нет, я уже не надеюсь на победу, сегодня мы упустили последний шанс; если не произойдет чуда, разгром Коммуны – дело времени». Но Росселю он не мог сказать так не только потому, что считал его виновником сегодняшней катастрофы, но и потому, что не сумел бы объяснить, зачем же он сам остается продолжать эту безнадежную борьбу, хотя всем сердцем чувствовал, что поступает правильно.

– Кроме того, что я отдал себя до конца дней на службу революции, кроме этого, я еще и солдат и не привык бежать с поля боя, – сказал Домбровский, уклоняясь от прямого ответа.

Россель чуть побледнел, но, сделав вид, что не заметил оскорбительного намека, отвечал тем же небрежно-поучительным тоном:

– Во-первых, вы не солдат, а генерал. Вы можете не бежать, а прекратить бой, а во-вторых, – он откашлялся, аккуратно вытер платком уголки губ, – я не бегу, а подал в отставку по причинам, вам известным.

– И все-таки нельзя уволить в отставку честь и благородство, – непримиримо сказал Домбровский. – Народ доверился мне, и я не могу бросить его, когда стало так трудно.

Россель устало пошевелил сухими длинными пальцами.

– Ах, самое честное – сказать народу правду.

– Ну что ж, вы сделали это. Вы приказали напечатать листовку о сдаче Исси и ваше письмо к Коммуне.

Подстегнутый жесткой насмешкой, Россель выпрямился, завертел из стороны в сторону квадратной бородкой, как бы пытаясь высвободиться из тесного воротничка наглухо застегнутого сюртука.

– Я не собираюсь спорить с вами о правильности своих действий… – начал он с прежней надменностью. Но это была последняя попытка. Он как-то надломился, не в силах скрыть свою растерянность. Пальцы его все быстрее застегивали и расстегивали пуговицу сюртука. За минувшие сутки глаза Росселя ввалились еще глубже, совсем запрятались в темных впадинах, и весь он как-то выцвел, запылился.

– Нет-нет, ведь вы-то должны понять, что это превращается в бессмысленную гражданскую войну. О боже! Убивать французов, когда немцы стоят под стенами Парижа!

Начало темнеть. Несколько раз отворялись двери, просовывалась голова дежурного, Россель хмурился, и голова бесшумно скрывалась. Внизу, на площади, фонарщик зажигал газовые рожки фонарей, где-то во дворе горнист заиграл вечернюю зорю, и тотчас по всем коридорам послышался топот бегущих ног. Наступал час вечерней поверки.

Множество срочных дел дожидалось командующего фронтом.

– Зачем вы пришли ко мне? На что вы надеетесь? – отбрасывая все правила приличия, безжалостно загоняя слова в обоймы фраз, спросил Домбровский.

Россель встал, близоруко щурясь.

– Поймите, Домбровский, я считаю вас умным и честным офицером, и я хочу знать, почему вы остаетесь? Почему вы остаетесь? – повторил он еще раз с робкой настойчивостью.

Домбровский отвел руки за спину, крепко сплел их и подошел вплотную к Росселю. Голубые глаза его заледенели.

– Вас удивляет, как это так – вы, француз, уходите, а я, поляк, остаюсь, – вежливо начал он, и только усилившийся акцент выдавал его волнение. – Вы считаете меня таким же честолюбцем, как вы, и боитесь просчитаться. Вы, Россель, хотели бы спасти Францию не из любви к ней, а из честолюбия, освободить ее от немцев, но не от Тьера. Еще один Бонапарт. Или Жанна д’Арк? Да, да… – быстро продолжал он, заметив движение Росселя. – Что вам Коммуна? Красное в рулетке? Куда вы меня зовете? Куда вы идете сами? Во Франции сейчас есть Париж и есть Версаль. С кем вы? Ни с кем. Вы покидаете свой народ в самую тяжелую минуту. – Он вспомнил сегодняшнее утро, погибшие надежды на наступление и сбился, потеряв мысль от нахлынувшего гнева. – Распустить семь тысяч человек! – Домбровский чуть не застонал. – Вы… вы никчемный полководец!

Капельки пота выступили на желтоватом лбу Росселя. Он стоял в оцепенении, не в силах оторваться от холода смотрящих на него в упор глаз.

– Вы нашли предлог бежать, но вы потеряли родину. Где она, ваша Франция? Ее нет. Вы лишились родины, потому что любите себя больше, чем ее. Я поляк, я иностранец, я для вас здесь чужой, но я люблю Францию больше, чем вы, потому что я люблю Коммуну, свободу Франции, ее будущее и, может быть, потому, что я знаю тяжесть цепей. Простите, мне тяжело говорить об этом.

Он круто повернулся и отошел к столу. Россель для него больше не существовал.

Тьер

Вслед за начальником полиции в кабинет министра внутренних дел Пикара вошел мягкой, чуть развинченной походкой человек лет тридцати. По вызывающему щегольству костюма, по пестрым брелокам на голубом левантиновом жилете его можно было отнести к завсегдатаям Нижней Биржи или монмартрских кабаков.

– Господин министр, это и есть Вессэ, я вчера докладывал, – представил его начальник полиции. – Вессэ предлагает свои услуги для поручения в Париже.

Пикар откинулся на спинку кресла и с бесцеремонностью оценщика стал рассматривать предложенный товар: гибкая мускулистая фигура, шрам на шее, манеры развязные, но не от смущения, а от наглости, видно – бывалый парень. Такой годится на любое… Надо отдать должное полиции, она умеет подбирать подобных типов.

– Ваше занятие, господин?..

– Вессэ, Макс Вессэ, господин министр. – Человек с усмешкой покосился в сторону начальника полиции. – Я, господин министр, действовал больше по коммерческой части.

– Вот вам, мой друг, – обратился Пикар к начальнику полиции, – еще один лишний пример: самые разные слои общества устремляются к законному правительству, горя одним святым порывом – скорее расправиться с бунтовщиками..

Начальник полиции вяло кивнул головой. К чему ломать комедию, тут никого из посторонних нет! Ведь только вчера он показывал Пикару материалы полицейской префектуры о Вессэ, где за ним числится не одно темное дело. Продолжая думать о противной говорливости Пикара, он открыл рот, желая что-нибудь подтвердить, но речь Пикара лилась ровно, без перерывов, и начальник полиции безмолвно открывал и закрывал рот, как рыба, задыхающаяся на берегу.

Наконец с моральной стороной было покончено.

– На вас, господин Вессэ, возлагается славная, почетная задача, – голос Пикара преисполнился торжественности, – помочь генералу Домбровскому искупить свою вину перед Францией, перед правительством…

Вессэ подобрался, насторожился, его хорошо выбритое, припудренное лицо выразило сомнение.

– Домбровский должен оставить на ночь без охраны одни из городских ворот и соседние с ними редуты. Остальное его не касается. За эту услугу он получит пятьсот тысяч франков…

– Но, господин министр, – Вессэ поклонился и недоуменно развел руками, – весь Париж уверен в преданности Домбровского.

Пикар подошел к Вессэ.

– Ну, представьте себя на его месте! – Пикар поднял руку, но не достал до плеча Вессэ и похлопал его по животу. – Что может связывать Домбровского с Коммуной? Иностранец, наемный солдат… Пятьсот тысяч франков! Полмиллиона франков! – сказал он, с наслаждением смакуя эту цифру.

– И вдобавок Домбровский не дурак, – удалось наконец вставить слово начальнику полиции. – Наверное, уже успел убедиться в безнадежности положения и сам ищет случая сбежать. А мы дадим ему возможность уехать куда угодно…

«Хоть на тот свет», – весело подумал Пикар и добавил:

– Дадим пропуск для пятидесяти человек по его выбору.

– Да… Но с таким делом легко загреметь, – вздохнул Вессэ.

Пикар поморщился:

– Ваш риск будет вознагражден. Опасно только мелкое воровство. Имейте в виду, суд Коммуны еще не расстрелял ни одного человека. Если переговоры с Домбровским окончатся неудачей, что, конечно, маловероятно, – Пикар помрачнел, разозлился, – тогда… любыми способами его надо убрать. Любыми. Это единственный стоящий у них генерал.

Инструктируя Вессэ, Пикар не упустил из виду, казалось, ничего не значащих мелочей – упомянул, как обучать агентов, как одеваться, и десятки других подробностей, которые может ухватить лишь опытный, не лишенный таланта в подобных делах мастер.

– Но если дело раскроется, – осторожно подыскивал – слова Вессэ, – поднимется шум, скандал…

– Все равно Домбровский будет скомпрометирован. Пойдут слухи. Он сам подаст в отставку. Поляки самолюбивы… Имейте в виду, – Пикар торжественно поднял руку, – нет неблагодарных средств в нашей борьбе с Коммуной! Она попрала все человеческие законы, как же мы можем быть гуманны к ней? Грязная чернь! И если мы все же предлагаем поляку Домбровскому искупить его тягостную вину перед французским народом, то это лишний раз доказывает наше христианское терпение и милосердие…

Вессэ слушал, задумчиво глядя на шлепающие губы министра.

– Домбровский будет окружен славой, связав свое имя с великим шагом умиротворения гражданской войны во Франции, как и вы, оказавший ей серьезную услугу в это трагическое время. Если же придется убрать Домбровского, то акт лучше совершить публично, ваши агенты должны раздуть панику и отчаяние среди коммунаров…

В это же время на другой половине Версальского дворца «глава исполнительной власти» будущий президент Французской республики Адольф Тьер принимал тайного посла от Бисмарка.

Ни один солнечный луч не пробивался сквозь спущенные зеленые шторы. В огромном мрачном кабинете стояли лесные сумерки. Приходилось соблюдать величайшую осторожность. Переговоры с врагами Франции, когда в стране революция, когда война формально не кончена, такие переговоры нуждались в абсолютной тайне.

Несмотря на жаркую погоду, в кабинете топили камин – Тьер мерз. Он сидел сгорбись, протянув руки к огню. Пламя бросало прыгающий свет на его седой зализанный хохолок, на бронзовый бюст Наполеона за его спиной. В полутьме Тьер походил на сову: бледное круглое лицо, выпуклые стекла очков в золотой оправе сжимали крючковатый нос, настороженно оттопыривались острые ушки. Он говорил быстро, тоненьким, визгливым голосом.

В своих хитроумных комбинациях он исходил из того, что молодая Германская империя боялась Коммуны не меньше, чем Версаль. Пребывание под стенами Парижа губительно действовало на немецких солдат: свободный воздух Коммуны портил хваленую немецкую армию. Командование было вынуждено держать войска возле столицы, ожидая уплаты французским правительством первого взноса контрибуции. Но банк находился в Париже в руках коммунаров, поэтому Бисмарк так торопил Тьера со штурмом Парижа.

Тревожился не только Бисмарк. Ветер революции переносил искры Коммуны через все границы. Мечты и теории, за которые людей сажали в тюрьмы и вешали, вдруг предстали страшной явью восставшего Парижа. Так, значит, революция, коммунизм – все это не только опасные выдумки, это уже действительность? Живая, грозная, огрызающаяся огнем пушек и митральез?.. Позабыв всякие распри, короли и министры Европы толкали Тьера скорее ворваться в Париж, сбросить, уничтожить мятежное знамя, полыхающее на виду у всего мира.

Восставший город нагнал страх даже на прусскую военщину, упоенную недавней победой над Францией. Пятьдесят тысяч вооруженных рабочих были страшнее, чем вся французская армия с ее генералами, маршалами, крепостями.

Тьер старательно подогревал страхи Бисмарка. Ему нужна была поддержка Германии, он принимал любую помощь – русского царя, американского посланника, кого угодно. Можно было проиграть войну с немцами, но нельзя было проиграть войну с французскими рабочими.

Тьер мог быть доволен: второй раз за последнюю неделю в Версаль приезжали с неофициальным визитом «гости» от Бисмарка. Однако особенная настойчивость нынешнего посланца беспокоила президента.

Оглядывая искоса грузную фигуру гостя, Тьер угадывал под черным фраком широкие прямоугольные плечи и выпяченную грудь кадрового офицера. Гость торопился закончить разговор. От приторной любезности Тьера, от его бледного жирного лица у немца возникло ощущение опасности: достаточно неверного слова – и Тьер вывернется. А ведь приказ Бисмарка короток и тверд: никаких отсрочек со штурмом Парижа.

Увы, если бы Тьер мог взять Париж! Все его попытки кончались провалом. Страх, переходивший в ужас, перед людьми, которых не могли запугать никакие жестокости, страх, которым были преисполнены его генералы, этот страх царил и в душе Тьера. Чем больше он боялся, тем сильнее он ненавидел.

Восемнадцатого марта, когда город восстал, он едва успел бежать. Забившись в угол кареты, он кричал одно слово: «Скорее!» Карета бешено мчалась, он подпрыгивал на подушках и, придерживая очки, кричал, кричал…

С тех пор видение этой ужасной ночи неотступно преследовало Тьера. Он собрал вокруг Парижа огромную армию, батареи с раннего утра начинали обстреливать город, а ему все еще казалось мало. Тьер отдавал пленных на расправу озверевшей толпе таких же беглецов из Парижа, каким был он сам, – всем этим буржуа, сутенерам, ростовщикам; и все-таки страх не проходил.

– Они слишком хорошо воюют! – сказал Тьер и выжидательно умолк.

– Или плохо воюют ваши генералы, – строго отозвался немец. Он напомнил господину президенту, что его медлительностью недовольны и Александр II и Англия.

Тьер развел руками, усмехнулся почти беспечно:

– Что я могу поделать? На все нужно время. Время – великий исцелитель!

Гость раздраженно поднялся и зашагал по кабинету, щелкая каблуками на поворотах.

– Вы будете возиться с ними еще месяцы! Зараза расползается по всей Европе. – Он остановился, сердито поправил крахмальный непривычный воротничок. Надо дать почувствовать этой старой обезьяне, что немцы победители, а не какие-нибудь советчики. – Почему бы вам не воспользоваться нашей артиллерией? – прищурясь, спросил немец. – За несколько суток рабочие предместья станут развалинами, от Коммуны не останется и запаха.

Так вот он, главный козырь Бисмарка! Тьер мгновенно оценил затаенную угрозу: первое же немецкое ядро, упавшее на Париж, поднимет против Версаля всю Францию.

Тьер снял очки, потер переносицу. Без очков глаза у него были узенькие, рысьи. Но вот он надел очки, а вместе с ними – выражение глубочайшего почтения.

– Во имя порядка, – он смиренно сложил ладони, – во имя порядка я попрошу вас предоставить нам самим разделаться с бунтовщиками. Право, две армии – слишком много чести для них.

– А одной слишком мало, – грубо, с издевкой хмыкнул немец.

– Помощь должна быть другой, – коротко вздохнул Тьер, – если бы мы могли ударить Коммуне в тыл…

Немец подумал. Пропустить версальские войска через немецкую зону? Но ведь Германия заверила Коммуну в своем нейтралитете…

– А что скажут… хм, газеты, да и, наконец, сами немецкие солдаты? Ведь война не кончена… хм, немецкий патриотизм..

– Просвещенные люди современности, – перебил его Тьер, – давно должны откинуть в сторону смешное, устарелое понятие «нация». – Тьер склонил голову, давая почувствовать гостю, что они и есть эти просвещенные люди. – Германия может и должна стать вооруженным стражем цивилизации. Для этого надо только протянуть через границу свою братскую руку Франции, и мир и все человечество будут спасены от варваров. История увековечит имя князя фон Бисмарка… А что касается ваших солдат, – он доверительно прикоснулся к рукаву гостя, – то пора приучить их к этому: Берлин ничем не лучше Парижа. – Остренькая улыбочка промелькнула на длинных губах Тьера.

Продолжая говорить, он увлек гостя к карте и заставил показать, на каком участке удобнее всего пропустить версальские дивизии.

– Пожалуй… хм… Ага, вот вы перебросите на Вильневля-Горен группу в пятнадцать тысяч штыков, – сказал немец. – Нападение отсюда будет совершенно неожиданно. Коммунары не укрепили свою северную окраину. Они крепко уверены в нашем нейтралитете! – Толстый рыжеволосый палец гостя полез по карте, оставляя выдавленную ногтем черту. Навстречу ему двигался сухонький, с длинным желтым ногтем мизинец Тьера. Оба пальца встретились в центре Монмартра. Гость захохотал.

Тьеру стало не по себе от грубой, ничем не замаскированной откровенности гостя. Он поеживался от громкого голоса немца. Право, можно было бы не так цинично. Поразительно, до чего эти пруссаки не умеют облекать свои мысли в приличную форму. Впрочем, не мешает уж заодно договориться о будущих беглецах из Парижа. Хорошо будет, если прусские войска развернутся, не позволяя ни одному из участников Коммуны ускользнуть от суда. И он опять стал красноречиво обосновывать справедливость и гуманность такой операции.

Немец недоуменно почесал шею.

– Но позвольте, хм… С какой стати коммунары пойдут к нам? К тому времени они поймут нашу роль. Да и вообще, – спохватился он, – они еще, чего доброго, откроют действия против нас, а?

Тьер довольно потер руки.

– Я все предусмотрел. Наш общий друг Уошберн, вы знаете его, американский посланник, берет эту часть операции на себя.

Немец наконец разобрался в задуманной провокации.

– Неплохо, – он важно кивнул Тьеру. – Коммунары побегут, как в мышеловку.

Расстались они друзьями.

«Этот канцелярский Бонапартик хитер, – с удовольствием думал немец. – Он сумеет пустить кровь».

«Приятно иметь дело с этаким сооружением из бычьего мозга и прусской муштры! – подумал Тьер. – Стоит им сдержать слово, и Франция даже не заметит, что за мясорубку я устрою в Париже. Все будут возмущаться немцами».

Семеня короткими ножками, Тьер проводил гостя до самых дверей, не переставая говорить:

– Передайте графу Фабрицие, что я содержу своих солдат по его методу: ни одна душа на выстрел не смеет приближаться к казармам, – только наши газеты, только офицеры; больше мяса, водки… Зато, как сказал Кромвель: «Никто не идет так далеко, как тот, кто не знает, куда идет».

Из глубоких морщин Тьера выползла улыбка.

– Нижайший поклон его императорскому величеству.

Проводив гостя, Тьер, посмеиваясь, уселся перед камином и стал быстро потирать руки. «Чудесно! Этот глупец ничего не понял. Спешить? Торопиться? Чепуха! Нет, только бы войти в город; зачем же торопиться в самом городе. Надо потихоньку брать улицу за улицей, дом за домом и расстреливать всех подряд. Это ведь так просто, когда идет война. Безо всяких судов, защитников и прессы. Закончить сражение можно и в две недели. За две недели мы сумеем перебить тысяч тридцать – сорок…»

Розовые отблески пламени лизали его маленькие руки. «Только бы войти, ворваться в город!»

Тьер был ростом ниже Наполеона на несколько дюймов, и в этом он видел единственную разницу между собой и великим полководцем.

Главным его занятием было шуметь, потому что главной его чертой было тщеславие. Он докучал своей особой всей Франции, всей Европе. Он вылетал из министерства в двери и тотчас влезал в окно. Он считал себя незаменимым, и действительно буржуазия нуждалась в нем – никто не мог так много и нахально лгать, как этот маленький «великий» человек.

В нем воплотилась вся подлость французской буржуазии. Само его присутствие в правительстве унижало французский народ, и это ставилось Тьеру в заслугу. Нельзя иметь никаких убеждений – вот единственное, чем он твердо руководствовался. Когда он оказывался вне правительства, он кричал о свободе, о революции. Когда он был у власти, он говорил о порядке и строил укрепления вокруг Парижа против внутреннего врага. Во имя этого порядка он расстреливал рабочих. Никто до него не мог с таким бесстыдством переодеваться тут же, на трибуне Национального собрания. Он с одинаковой ловкостью умел трубить в революционную трубу и наигрывать на королевской свирели.

Этот сын бакалейщика и ученик пройдохи Талейрана начал свою карьеру крикливым выступлением на юридическом факультете города Э, получив приз за красноречие. Когда факультет объявил конкурс на лучшее произведение по заданной теме, Тьер представил две работы, развивавшие противоположные точки зрения. Одной из них была присуждена первая премия.

Лафит вывел Тьера в люди. Он покровительствовал ему и был его другом. Когда кабинет Лафита пал, Тьер, к удивлению всей Франции, не ушел с ним в отставку. Эта блоха спокойно соскочила с плеча Лафита. И сразу же на всех политических перекрестках Тьер стал пинать ногами своего покровителя, потому что почувствовал, что Лафит навсегда сошел со сцены.

Говорили, что Тьер не имел матери: человек, рожденный женщиной, наделен слабостями, у него сердце иногда берет верх над рассудком, он может увлечься, наделать глупостей ради женщины и принести жертвы ради друзей. Ни в чем подобном Тьера нельзя было упрекнуть. У него не было сердца и не было слабостей. Он женился, потому что ему были нужны новые связи в свете, и отказался от своего отца, потому что отец не приносил никакой выгоды.

Он умел использовать любые обстоятельства для личной наживы, особенно солидный доход он извлекал в дни бедствий страны, и никогда нельзя было сказать – вот его самый дурной поступок.

Тщеславие и чванство Тьера можно было сравнить только с его ненавистью к рабочим.

Как войти в Париж – хитростью или силой? Ему было безразлично. Вечной угрозой тяготел над ним этот город, гнездо всех революций. Вторая империя пыталась развратить Париж, сделать из него международный притон, игорный дом. Шайке проходимцев во главе с Тьером было выгодно царство авантюр, афер, продажных душ, всеобщего опьянения и разгула. Они хотели сделать свое царство незыблемым. Вокруг Парижа строились форты, из которых удобнее всего было обстреливать… Париж. Узкие кривые улочки, удобные для баррикад, спешно расширялись, их перестраивали в широкие проспекты, имея в виду удобства правительственной артиллерии.

Но парижских пролетариев нелегко было испугать. В рабочих предместьях все громче распевались хлесткие песенки о Тьере. Тьеру хотелось, чтобы перед ним трепетали, чтобы его боялись, а его называли карапузом, мухой, сморчком, шибздиком, его удостаивали только презрением. Нет ничего опаснее, чем смех народа. Тьер вспомнил о карикатурах на него, развешенных сейчас по всему Парижу. Ну что ж, он смоет их кровью коммунаров.

Тьер дернул шнурок звонка и велел позвать министра внутренних дел Пикара.

– Ну как?

– Все в порядке, – ответил Пикар. – Правда, этот человек уверен в честности Домбровского…

Тьер придержал очки. Его большая голова тряслась от смеха.

– Честность!.. Честность, сударь, значит, на сто тысяч франков дороже. Запомните, мой милый, золото перевешивает любое чувство.

– Я обещал, что мы дадим пропуск для пятидесяти поляков по его выбору…

– Никогда столько не даешь, как давая обещания, – ласково заметил Тьер.

Пикар начал было передавать подробности, но Тьер быстро оборвал его:

– В таких вопросах я целиком доверяюсь вам. Мое дело воевать. Я хочу только одного: избавить отечество от позора Коммуны.

Он подошел к столу, взял пачку донесений.

– Перед лицом опасности, забывая о наших врагах – немцах, этот сброд топчет святое знамя отечества. – Скорбь звучала в голосе «великого» человека. – Смотрите, у них сражается триста поляков, русские, бельгийцы. Они избрали в Коммуну венгерца Франкеля; эта русская Дмитриева собирает митинги парижских прачек и прислуг… – «Великий» человек размахивал бумагами с искренним негодованием, а глаза, прищурясь, следили, запоминает ли Пикар его слова. – Все эти Варлены, Делеклюзы, Арно торгуют интересами нации. Они лишены святого чувства патриотизма.

«Старая лиса, – думал Пикар, почтительно кивая головой, – ловко он оборачивает это дело. Всю грязь спихнул на меня, а сам…»

– Господин президент, – сказал он, – я обещаю, что наша пресса разделит ваше негодование.

– Ваша пресса изолгалась так, что ей никто не верит, – раздраженно заметил Тьер, – это плохая клозетная бумага. – Он быстро забегал по кабинету. Взгляд его упал на карту. Выдавленная ногтем черта тянулась от восточных фортов к центру Парижа. Тьер улыбнулся и потер руки.

– Мой дорогой Пикар, – смягчаясь, сказал он. – Я подозреваю, что Домбровский и Врублевский просто продались немцам и ведут с ними тайные переговоры. Наши газеты должны заняться этим. Как больно будет честному французу узнать про тайные переговоры с врагом за спиной у народа в такое время!