Текст книги "Генерал Коммуны"

Автор книги: Даниил Гранин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 13 страниц)

Клятва

Передавали, что Домбровский умер со словами:

– Неужели меня могли считать изменником?

Мысль об этом мучила его до последней минуты. Словно в ответ на этот упрек, коммунары, чтя память своего генерала, превратили похороны Домбровского в народную демонстрацию верности Коммуне.

По приказу Вермореля Артур Демэ и Рульяк должны были оповестить коммунаров о митинге на площади Бастилии. Переходя от баррикады к баррикаде, они вдруг напали на «след хорька», как выразился Рульяк. Защитники баррикад встречали их криками ужаса и гнева:

– Домбровский сбежал! Он изменил! Он продал Париж версальцам!

Они отвечали только:

– Приходите на площадь Бастилии. Сегодня в восемь часов похороны гражданина Домбровского, убитого версальцами!

И спешили дальше.

Они нагнали провокатора на баррикаде улицы Тарани. Он стоял, плотно окруженный коммунарами, и рассказывал об измене Домбровского: «Этот паршивый поляк, оказывается, сбежал, продавшись версальцам. Это он за пятьсот тысяч франков открыл городские ворота и впустил версальцев в Париж».

Лица коммунаров темнели, наливаясь кровью. Преисполненные отчаяния от поражения, люди стали легковерными и повсюду готовы были видеть измену.

– Домбровский! – закричал хмельным от злобы голосом какой-то старик, поднимая над головой шаспо и бросая его об мостовую. – А я ему верил как родному.

И тогда, расталкивая толпу, внутрь круга, где стоял гибкий, мускулистый человек со шрамом на шее, одетый в затрепанную слишком тесную синюю блузу, пробились Артур Демэ и Рульяк.

Задыхаясь от бега, они сказали то же, что говорили на всех баррикадах, где успел побывать провокатор:

– Граждане, через два часа на площади Бастилии похороны гражданина Домбровского, убитого версальцами на баррикаде у Северной железной дороги…

– Домбровский убит? – растерянно переспросил старик в разом наступившей тишине. Он смотрел по сторонам на лица соседей, желая убедиться, не ослышался ли. Толпа заворочалась и сдвинулась плотнее. Старик медленно наклонился, поднял шаспо и спросил: – Что же ты молчишь?

Человек в синей блузе поспешно огрызнулся:

– А кто их знает – может, они врут? Я рассказываю то, что слыхал в ратуше.

Рульяк схватил его за грудь.

– Ты меня узнаешь?

…При обыске у него нашли револьвер, нож и под блузой в потайном карманчике голубого левантинового жилета документ, удостоверяющий, что Макс Вессэ уполномочен версальским правительством вести переговоры с генералом Домбровским.

Шаг у Вессэ был крупный, и он мог идти за Артуром совершенно не торопясь, сохраняя вид ленивого гуляки.

Бесполезно было отрекаться от документа – рыжий парень признал в нем человека, покушавшегося на Домбровского в штабе, и Артур Демэ тоже узнал его, парижского апаша Макса Вессэ, по кличке Тигр, завсегдатая кабачка «Ню-ню» на улице Эстам. Но Вессэ успокаивал себя: месяц тому назад коммунары поймали Ланье, когда он подсчитывал орудия на редутах Пуан-де-Жура. Его арестовали и приговорили к пяти годам. Через день он сбежал. Лапорт готовился открыть ворота Дофина версальцам. Его накрыли с поличным, а через два дня он благополучно улизнул. А Лагро? А Бофон? Да мало ли агентов попадалось за эти недели, и ни один из них не был расстрелян. Мысль о смерти не приходила в голову Максу Вессэ.

– Стой.

Вессэ вздрогнул, нахмурился. Они остановились посередине Нового моста. Сжав кулаки в карманах, Вессэ прислонился к перилам и незаметно исподлобья оглянулся. Вдоль пустынных набережных Сены горели дома. Дым смыкался над рекой, и вода не отражала небо. Река была загадочно черной, ее поверхность изредка подергивалась пунцовой рябью отблесков огня.

Коммунары, конвоировавшие Макса Вессэ от баррикады, сняли с плеч ружья и замкнули его в полукруг.

– Гражданин Вессэ, признаешь ли ты себя виновным в попытке подкупить генерала Домбровского? – спросил Артур.

– Меня послали, – не торопясь ответил Вессэ.

– Признаешь ли ты себя виновным в покушении на жизнь генерала Домбровского?

Вессэ пожал плечами.

– Признаешь ли ты себя виновным в умышленной клевете на генерала Домбровского?

– Разве я один? Все говорят…

– Твое последнее слово.

«Разговорчиков захотели», – презрительно подумал Вессэ.

Он расправил плечи, самодовольно ощутив свое большое крепкое тело. А руки, смирно лежащие на перилах, – сколько страшных приемов они знают!

Всем своим нутром профессионального бандита он презирал сейчас этих мастеровых с бледными, рано увядшими лицами, тощих, в неуклюжих одеждах. Еще мальчишкой он убедился, что их кошельки всегда пусты, и с тех пор не считал их за людей. И теперь эти голодранцы думают, что поймали его, Макса Вессэ, Тигра, который одурачивал лучших агентов парижской полиции!

И он начинает рассказывать о том, что у него были личные счеты с Домбровским и что он, Макс Вессэ, как патриот, не мог видеть, как поляк, паршивый поляк измывается над французами, командует, гонит их на смерть. Он, кстати, вспомнил несколько фраз Пикара:

– Домбровский осквернял великие слова «нация», «патриотизм», и я был готов на все, чтобы убрать его! Вы не имеете права со мной ничего сделать, – убежденно закончил он. – Я требую суда!

– Мы тебе сейчас устроим суд, – сказал Артур и обратился к своим спутникам: – Граждане, пусть каждый ответит так, как подсказывает ему совесть коммунара, – что сделать с этим человеком?

– Чего он твердит: поляк, поляк! Да будь Домбровский хоть китаец, хоть негр, нам наплевать: Домбровский наш, вот что главное! – сказал стоявший рядом с Артуром старик с баррикады улицы Тарани. – Убить Домбровского не смог, так стал народ мутить. В воду его с камнем на шее.

– Ты кто?

– Я Август Пино, ткач фабрики гобеленов.

– Следующий.

– Я бронзовщик из квартала Вожирар – Жак Марли. Требую расстрелять этого шпиона. Он говорит, что Домбровский его враг, а у нас с Домбровским нет разных врагов.

– Я маляр. Меня звать Майер. Граждане предыдущие ораторы правы. Довольно Коммуне церемониться с предателями!

И даже теперь Макс Вессэ не думал о смерти. Весь вопрос в том, как он спасется. Руки его легли на перила. Прыжок, и он в воде. Но это был риск, а у него имелось в запасе еще безошибочное средство. И потом он надеялся на Артура Демэ: журналист не допустит расстрела – ведь Коммуна отменила смертную казнь.

– Я Луи Рульяк. Работал мебельщиком в мастерской Кодэ. Граждане, я был ординарцем Домбровского. Мы поймали эту гадину в штабе, когда он покушался на Домбровского. – Голос его сорвался, он махнул рукой.

– Да что там говорить! – воскликнул маляр.

– Я Артур Демэ, журналист. Я француз, мы все здесь по национальности французы. Нас хотели на этом купить. Нет. Поздно. Мы уже поняли, что людей разделяют не пограничные столбы, а баррикады. Я требую расстрела.

Но Вессэ все еще не верил.

– Я все расскажу… я был обманут. Они меня заставили. – Слова у него наскакивали одно на другое, он боялся, чтобы его не прервали. – Неужели вы убьете француза из-за какого-то поляка? Будьте великодушны! Коммуна отменила смертную казнь!

– Коммуна ошибалась, – сказал маляр.

– Она была слишком великодушна, – сказал Артур.

Вессэ пытался выпрямиться, но отвратительная слабость свела ему мышцы. «Надо было прыгать в воду», – вяло подумал он. Он ошибся, надеясь на их милосердие. Они стали не теми, что были неделю тому назад. «Тьер тоже ошибся…» – И это было его последней мыслью.

…Сойдя с моста, Артур и Луи Рульяк распрощались со своими спутниками и, не оглядываясь, быстро пошли к площади Бастилии.

Встав в конец длинной очереди, они медленно приближались к Июльской колонне. Оркестр играл траурные марши. Ночное небо розовело от далеких и близких пожаров. Холодный ветер высоко вверх взметал ливни искр, освещая верхушку Июльской колонны с летящим Гением Свободы. У подножия, на гранитной плите стояли носилки с телом Ярослава Домбровского. Шинель покрывала его грудь, в ногах лежали сабля и кепи.

Склонив обнаженные головы, шли мимо, вглядываясь в его лицо, замедляя шаг и долго оборачиваясь назад, гарибальдийцы, и красные рубахи их вздувались пузырями от порывов ветра; шли старики в синих блузах – мастера из Бельвилля и Монмартра; прислал своих бойцов Интернациональный батальон Коммуны; темнокожие мулаты, сенегальцы, какой-то алжирец в неведомом ритуале горестно вздымал кверху светлые ладони, за ними шли маленькие бледные остролицые подростки от батальона «Питомцы Коммуны», – всегда насмешливые, веселые даже под пулями, они были непривычно серьезны; отворачиваясь в сторону, шли женщины-маркитантки, санитарки, у каждой висело шаспо на плече, – они протяжно всхлипывали, отходя в темноту, шли члены мэрии в разорванных грязных сюртуках, опустив поседевшие головы. Покачиваясь, проходили широкоплечие моряки уже потопленных канонерок Коммуны. Они вспоминали, как по приказу Домбровского забирались далеко вверх по Сене, в самую гущу неприятельских лагерей, и обстреливали колонны версальцев. Шли артиллеристы с отчаянных батарей Ванва: они неделями не покидали своих постов. Когда Домбровский приезжал к ним, они не просили у него ни смены, ни подкрепления – только пороха и снарядов. Шли командиры батальонов – ученики и помощники Домбровского. Коптящие языки факелов выхватывали из тьмы небритые щеки, заскорузлую от крови перевязку, блестящие глаза с воспаленными веками.

Здесь не было Врублевского и никого из его отрядов, сражавшихся сейчас на Бютт-о-Кай. Никого с левого берега Сены, от отрядов Варлена, и Эда, и Лиссбона. Линия фронта уже прорезала Париж почти надвое. А из соседних улиц все бежали и бежали коммунары, сжимая в руках горячие ружья; отряды дальних кварталов присылали делегатов, чтобы проститься со своим генералом.

Народ хорошо узнал его за два месяца Коммуны. О храбрости его ходили легенды, его редкие шутки передавались из уст в уста. С Домбровским они дрались у Нейи и брали Бэконский замок. Сотни людей он знал по имени, и они помнили пожатие его узкой и твердой руки. Неподвижно лежала она сейчас на синем сукне шинели, опаленная, измазанная маслом и порохом.

Артур наклонился над телом Домбровского, поцеловал его высокий лоб. Белая холодная кожа слабо пахла порохом и дымом. Артур хотел в последний раз всмотреться в его лицо. Ветер тихонько трепал светлые пряди волос Домбровского. Артуру казалось, что вот-вот приподнимутся веки и прямо на него глянут, чуть усмехаясь, ясные голубые глаза. Но по-прежнему неподвижно лежали тени ресниц. Артур отошел, натягивая на голову кепи, не слыша, как трещит и рвется подкладка.

Верморель поднялся на пьедестал. Он сказал всего несколько слов, ибо снаряды падали все ближе и баррикады ждали своих защитников, среди которых не было больше Ярослава Домбровского.

– Генерал Домбровский пал на баррикаде улицы Мирра, убитый версальцами. Шпионы сеяли среди коммунаров слухи о его измене. Некоторые подозрительно относились к Домбровскому, потому что он был иностранцем. Но солдаты всегда верили ему, а солдаты никогда не ошибаются в своих чувствах. Мы с гордостью заявляем всему миру: да, нами командовал Ярослав Домбровский, талантливейший генерал и великий революционер польского народа! Его жизнь и смерть чисты и прекрасны. Кто слаб сердцем, кого точит сомнение, страх, пусть вспомнит человека, который не знал ни страха, ни позора отступления. Он был факелом, героем Всемирной республики! Прощай, наш друг! Не считай, что ты умер на чужбине. Спасибо тебе, гражданин Домбровский. Спасибо тебе, польский народ, за такого сына.

Близкие и далекие разрывы снарядов беспорядочно вставляли точки в речь Вермореля. Нервная спазма перехватила ему горло, он остановился, но тысячи глаз, устремленных на него со всех концов площади, вернули ему силу.

– Домбровский боролся и пал за наше дело, как за свое, так неужели мы, парижане, сдадимся? – проникновенно спросил Верморель.

– Нет! – всплесками прокатился крик.

– Пусть не панику сеют бомбы версальцев, пусть они сильнее разжигают наше мужество и гнев. Нет с нами живого Домбровского, но с нами его ненависть, его вера! Теперь мы твердо знаем, что пролетарии всех стран до конца вместе. Поклянемся же над его телом, что мы уйдем отсюда только затем, чтобы победить или умереть.

– Клянемся! – крикнула площадь, заглушая грохот канонады, потрясая поднятыми вверх огнями факелов, ружьями, фуражками, кулаками.

И они сдержали свою клятву.

Баррикада, возведенная на улице Мира со стороны Плас Опера.

Группа коммунаров у поверженной Вандомской колонны.

Победа побежденных

После жестоких боев версальцы захватили ратушу. Управление Коммуны эвакуировалось в восточные предместья, в мэрию XI округа.

В библиотечном зале мэрии Делеклюз собрал членов Коммуны и высших командиров. Он молча следил, как они входили, стряхивая песок и грязь с мундиров, и рассаживались за длинным столом – спокойные, сосредоточенные. Вдоль стен, в маленьких нишах и на высоких стеклянных шкафах, стояли мраморные бюсты великих французов. Делеклюз подумал, что старый Вольтер, и Дидро, и неистовый Марат, и неунывающий Беранже, и Расин могут гордиться его товарищами.

Секретарь Коммуны Арно отмечал в списках отсутствующих.

– Ранвье?

– Он на Бют-Шамоне устанавливает артиллерию.

– Риго?

– Убит у Пантеона, – сказал Варлен. – Я только что оттуда.

Голова его была перевязана. Из-под потемневшего от копоти и крови бинта возбужденно блестели глаза.

– Пиа?

Молчание.

– Сбежал, – раздался наконец чей-то презрительный голос.

– Франкель?

– Он отправился кажется к Врублевскому, – ответил кто-то.

Арно не расслышал. Пальба с кладбища Пер-Лашез заглушала все звуки.

– Закройте, пожалуйста, окна, – попросил Арно.

Трудно было удивить хладнокровием собравшихся здесь людей. Поведение Арно, привычно склонившегося над бумагами, не удивляло, а создавало обстановку спокойной серьезной работы. Коммуна жила, несмотря ни на что. Это собралась не измученная, отчаявшаяся горсточка храбрецов-фанатиков, это заседала Коммуна Парижа.

Когда Делеклюз заговорил, все затаили дыхание – настолько тих был его слабый старческий голос. Некоторые слова можно было угадать только по движению губ. Но там, где отказывал слух, помогало сердце. Они понимали каждое слово Делеклюза. Он сказал, что еще не все погибло. Еще можно держаться.

Пафос его был старомоден. Так держались ораторы Конвента. Казалось, он явился оттуда, из времен Великой Французской революции.

Глаза его горели, он протянул дрожащую руку, как бы поддерживая надежды, энергию и веру сидящих перед ним людей. Они встали и зааплодировали великолепному примеру долга и мужества. Надежды не было, но чувства долга и ненависти возродили в их усталых сердцах энергию.

Варлен ушел на самый тяжелый участок – площадь Шато д’О.

Верморель верхом на лошади уехал отыскивать подкрепления. В эти часы его можно было видеть повсюду: он появлялся на баррикадах, среди артиллеристов, в госпиталях. Он шутил, подбадривал, помогал. От знойного солнца некуда было скрыться, лошадь его вспотела, бока ее запали, а Верморель был свеж, весел, и те, кто пожимал его руку, чувствовали какую-то бодрящую прохладу.

Под вечер в мэрию неожиданно приехал посланник Соединенных Штатов Уошберн. Несмотря на жару, он был затянут в парадный дипломатический мундир, на груди блестели ордена, в руках треугольная шляпа с плюмажем и лентами. Невозмутимый Антуан Арно принял его так, как будто прием послов был для секретаря Коммуны обычным делом. Уошберн от имени прусского командования предложил выступить посредником между коммунарами и версальцами. Условия он обещал следующие: военные действия приостанавливаются; версальские войска оставляют Париж; Национальная гвардия продолжает охранять город; в течение определенного срока происходит переизбрание Коммуны и Национального собрания.

Предложение американца было неправдоподобно заманчивым. Для умирающей Коммуны эти условия были спасительными.

Арно хотел немедленно разыскать Делеклюза и доложить ему обо всем, но Уошберн сказал, что он приедет за ответом завтра. Пусть Коммуна как следует обсудит этот вопрос.

Он поспешно распрощался и уехал.

Делеклюзу не понравилось вмешательство американца. Что побудило его проявить такую заботу о Коммуне? Откуда возникло это торопливое благородство?

Арно высказал догадку: может, быть, американцы хотят приостановить пожары, боясь, как бы не пострадали их дома?

– Но почему же тогда Уошберн поспешил удалиться? – недоумевал Делеклюз. – В самом деле, если он желает остановить кровопролитие, если он хочет спасти имущество американцев, зачем же ему оттягивать на сутки перемирие? Нет, здесь что-то не то, не говоря уже о подозрительно выгодных условиях.

Принимая доклады, организовывая подкрепления, подписывая приказы, отвечая десяткам людей, толпившимся в его кабинете, старый революционер не переставал думать о странном посещении Уошберна.

Ночь не принесла прохлады. Казалось, воздух был раскален пожарами и яростью сражения. На южном берегу Сены Врублевский отбил одну за другой четыре атаки версальцев и, перейдя в контрнаступление, отбросил противника за реку Бьевр. На севере всю ночь при свете факелов коммунары укрепляли подступы к рабочим районам.

Артиллерийская пальба не прекращалась. Артур и Рульяк находились на площади Бастилии. Врублевский послал их сюда для связи с отрядом Нерваля, и они помогали таскать камни, устанавливать орудия, готовиться к завтрашнему бою.

Улица Риволи (май 1871 года).

Под утро пошел дождь. Обессиленные, мокрые, они вместе с несколькими коммунарами забрались в разбитый мебельный магазин и с комфортом разлеглись на мягких диванах. Артур заснул, прижимая к себе ружье, но вскоре кто-то сильно потряс его за плечо. С трудом разняв веки, он увидел над собою Луи. Артуру показалось, что его рыжие волосы окружал солнечный нимб, маленькие уши просвечивали на солнце нежно-розово, как лепестки. Артур улыбнулся этому неуместному сравнению и вскочил. Было уже утро, ясное, солнечное. Версальцы начали наступление.

В разгаре боя среди защитников площади распространился слух о перемирии. Передавали подробности о переговорах с пруссаками, о визите Уошберна. Некоторые утверждали, что версальцы уже подписали условия, другие сомневались.

Командир отряда Нерваль ничего толком не мог ответить. Он видел только одно: настроение людей резко изменилось. Мысль о перемирии все сильнее овладевала измученными гвардейцами.

– Какого черта мы тут деремся, если они договорились? – сказал сосед Артура. – Все равно по условиям – Париж наш!

– А если это враки? – спросил Артур.

– Во всяком случае, наверное, с пруссаками договорились. Они нас примут.

Слухи становились все упорнее. Связной из штаба подтверждал, что он собственными глазами видел в мэрии XI округа американского посланника. «Длинный такой, как бильярдный кий, – рассказывал он, – губы тонкие, вроде вермишели…»

– Убирайся к дьяволу со своей вермишелью! – заорал на него Нерваль. – Все это провокация, граждане!

Тяжелый снаряд ударил в середину баррикады. Камни взметнулись высоко вверх вместе с землей и песком и с грохотом посыпались на площадь. Артур вскочил, отряхиваясь. Нерваль отозвал его в сторону.

– Беги на площадь Шато д’О. Там Варлен. Узнай, правда ли, что болтают, или нет.

На площади Варлена не было. Артур бросился вперед по бульвару Сен-Мартен, где шел бой. Разбитая артиллерией баррикада на перекрестке была покинута, но версальцы топтались где-то впереди, сдерживаемые ружейным огнем. Артур ничего не понимал. Кто стреляет? Откуда? Он пригнулся за развороченным валом булыжников, озираясь по сторонам. Из ворот его позвал слабый голос. Там лежал раненный в ногу гвардеец. Он сказал, что коммунары засели на верхнем этаже дома. Артур поднял его и, поддерживая, помог взобраться по лестнице. Двери квартир были заперты. На верхнем этаже Артур, невольно улыбаясь, дернул ручку звонка. Тоненько, совсем по-мирному звякнул колокольчик. Дверь открыл Варлен.

– Вам кого? – они расхохотались. Даже раненый гвардеец смеялся.

– Мы заметили тебя сверху, – сказал Варлен Артуру.

В комнатах висел синий пороховой дым. Известка хрустела под ногами. У окон стояли коммунары. Они стреляли вниз. Отсюда открывался вид на ворота Сен-Дени и на пересекающую бульвар улицу Фобург. Дом превратился в крепость. В перегородках были пробиты дыры. Двигаясь от окна к окну, гвардейцы переходили из одной квартиры в другую и стреляли.

– Неплохо? Этому меня научил Домбровский.

О перемирии Варлен ничего не знал.

– Одно из двух: или все это ложь, или подлая провокация, – сказал он. Влажные глаза его сузились. – Я вчера видел Рида. Он встретил утром Уошберна со свитой. У них зашел разговор об «ужасах кровопролития», и знаешь, как выразился Уошберн? Он сказал: «Все, кто принадлежит к Коммуне, и те, кто сочувствует ей, будут расстреляны». Подожди, ты не горячись. Так вот. Перед Ридом ему стесняться нечего, и, выходит, если Уошберн приехал в Совет Коммуны, то с единственной целью заманить нас в ловушку. Ты отправляйся к Делеклюзу. Предупреди его. Я не могу сейчас отлучиться. Останови их любой ценой.

К Варлену подошел лейтенант.

– Версальцы обходят дом слева, – сказал он, козырнув черной рукой.

Артур сбежал вниз по лестнице. Он хорошо знал этот район. Не выходя на улицу, дворами, через сарайчики, заборы, помойные ямы, он перебрался к Старым докам и, миновав баррикады у казармы Дуан, направился к мэрии.

Молва о переговорах, о том, что пруссаки берут под свою защиту коммунаров, как круги на воде, расходилась во все стороны от мэрии XI округа. Эти слухи разъедали волю гвардейцев. Чем ближе Артур подходил к мэрии, тем печальней становилась картина. Группы раненых тянулись к восточным фортам, надеясь на нейтралитет пруссаков. Вместо того чтобы укреплять баррикады, командиры ждали приказа о перемирии.

А в это время Совет Коммуны заслушивал сообщение Арно о посредничестве Уошберна. Мнения разделились. Делеклюз и Верморель призывали к осторожности. Не имея доказательств, они руководствовались только чутьем революционеров. Тейс, Арно и еще несколько человек поддерживали их. Однако все остальные считали, что Коммуна ничем не рискует. Перед ними возникла надежда, и они тянулись к ней, думая не о себе, а только о защитниках Коммуны. Кто-то предложил допустить на заседание американца. Уошберн подтвердил вчерашнее предложение. По мере того как он говорил, лица людей прояснялись. Коммуну можно спасти! Коммуна будет жить!

Американец говорил с достоинством, чуть излишне размахивая сухими палками рук. Его глаза, тонкий длинный нос, извилистые губы все время вели между собою какую-то непонятную игру: когда глаза усмехались, крылья ноздрей вздрагивали, принюхиваясь, а губы обтягивали сильную челюсть. Он возбуждал у Делеклюза инстинктивное опасение.

– Откуда такая участливость к Коммуне, господин посланник? – вырвалось у Делеклюза.

– Моя страна всегда была человеколюбивой. Демократизм Штатов известен всему миру, – отвечал Уошберн. – Я понимаю ваши опасения, господин Делеклюз. Но ведь Домбровский, например, был тоже иностранец?

– Домбровский не был иностранцем, – строго сказал Делеклюз. – Домбровский был коммунаром.

Быстрая, как взмах ресниц, усмешка скользнула по лицу американца. Он обернулся к членам Коммуны, как бы говоря: «Стоит ли обижаться на этого вздорного старика? В конце концов все зависит от вас. Я, простой малый, пришел сам, без всяких хитростей, не считаясь ни с чем, потому что хочу вам помочь, неужели вы оттолкнете мою честную руку?»

– Коммуне стоит только послать своих комиссаров в Венсен, чтобы установить условия перемирия и убедиться в моей правоте, – сказал он. – Я сам пойду с ними.

«Вот видите, разве можно после этого сомневаться в моем благородстве?» – говорило его лицо.

Коммуна уполномочила вести переговоры Делеклюза, Вермореля и Вайляна. Они сами настояли на своих кандидатурах, исполненные смутной тревоги, пренебрегая опасностью западни.

Солнце сожгло все тени. Делеклюз задыхался. Верморель бережно поддерживал его под руку. На перекинутых через плечо алых шарфах членов Коммуны горели под солнцем золотые кисти. Встречные гвардейцы застывали в молчаливом приветствии, провожая суровую процессию взглядами, согретыми надеждой.

Ближе к Венсену воздух стал чище. Дым пожаров не доходил сюда. За городской стеной перед ними открылось небо, чистое и огромное, радостно голубое, какое бывает только ранним летом.

«Как может небо оставаться таким безмятежно голубым?» – думал Верморель. Он был полон скрытой раздражительности и ненавидел сейчас ленивое спокойствие природы.

– Эта красота подступает к сердцу как предательство, – сказал он Делеклюзу. Делеклюз закашлялся, вытер кровь на губах.

– А все же приятно защищать такую славную землю, – заметил он. – Нигде ты не увидишь таких дубов, как у нас, в Венсенском лесу.

Они глянули в сторону зеленого высокого леса, и Верморелю стало спокойно и грустно.

Уошберн, шедший впереди, обернулся.

– Вас ждут как раз в Венсенском лесу, господа, – сказал он, непонятно смеясь.

Артур пришел в мэрию слишком поздно: делегация ушла. Антуан Арно помог ему собрать свободных гвардейцев, отдыхавших во дворе мэрии. Сбросив пропотевший сюртук, Артур побежал вместе с ними по направлению к Венсену.

Дьявольский замысел Уошберна был ясен – сперва ослабить волю защитников Коммуны, посеять слухи, парализовать оборону и, наконец, выдать в руки пруссаков делегацию Коммуны. Артур не сомневался теперь, что пруссаки, версальцы и Уошберн действуют заодно. Только бы успеть!

У него не хватало сил. Беготня в течение целого дня истомила его. Ноги были тяжелыми. Артур с трудом отрывал их от земли. Кто-то из федератов взял у него ружье. Это Рульяк. Откуда он появился? Луи что-то рассказывал про Врублевского. С тысячью бойцов Врублевский до полудня выдерживал натиск трех дивизий. Версальцы стали обходить с юга. Тогда он принял решение отойти на правый берег Сены. Под прикрытием батарей Аустерлицкого моста, Врублевский в полном порядке перешел Сену, взяв с собою всю артиллерию, чтобы сражаться на кладбище Пер-Лашез.

Но Артуру не до рассказов Рульяка. Он чувствует, что сейчас упадет. Задыхаясь, он переходит на шаг и посылает Луи вперед. Сквозь его хриплое свистящее дыхание Луи успевает понять одно: надо любым способом задержать Делеклюза и остальных делегатов.

Гвардейцы нагнали делегацию у ворот форта. Полицейский комиссар задержал членов Коммуны, требуя пропуск: вся эта история с переговорами казалась ему подозрительной. Он не знал никого из делегатов в лицо, и ни красные шарфы, ни удостоверения не могли убедить его. Он категорически отказался спустить подъемный мост. Вайлян пошел за пропусками.

Как раз в это время подоспел Рульяк. Он еще издали махал руками и кричал:

– Стойте, стойте!

Делеклюз с трудом разобрался в его сбивчивом, взволнованном рассказе. Гвардейцы обступили членов Коммуны, уговаривая их вернуться. Делеклюз колебался. Он считал своим долгом выполнить приказ Совета Коммуны.

Уошберн нервно потребовал: или они сейчас же войдут в форт, или он уезжает.

Среди шума и препирательств никто не заметил, как Артур Демэ отозвал Делеклюза и что-то тихо сказал ему. Легкий румянец проступил на щеках Делеклюза. Молодым твердым шагом он подошел вплотную к Уошберну. Внимательная тишина окружила их.

Делеклюз выпрямился. Это уже не был дряхлый, больной старик. Он стоял, подняв седую голову, воплощая собой Коммуну, пусть умирающую, обессиленную, но как никогда исполненную достоинства и веры в свою правоту.

Не позор разоблаченного предательства, не опасение за свою жизнь испытывал в эти минуты Уошберн, он понял вдруг, что можно обмануть этих людей, засыпать их землей, залить кровью мостовые Парижа. Слабость Коммуны в ее благородстве, но в этом же и ее сила.

Это была победа побежденных и поражение победителей.

– Ступайте, господин Уошберн. Уходите, – сказал Делеклюз американцу. – Нет, не по земле Коммуны! Идите к пруссакам…

Вайлян протянул Уошберну пропуск. Поскрипывая, опускался подъемный мост. Все следили, как Уошберн вступил на дощатый настил и пошел, втянув голову в плечи, спина его в голубом мундире сгибалась, и петушиный плюмаж треуголки мелко вздрагивал над ней.

Верморель вытащил из-за пояса пистолет, с сожалением подкинул его на ладони. Луи Рульяк вдруг сунул два черных пальца в рот и пронзительно свистнул. Все рассмеялись, даже Делеклюз не мог удержаться от улыбки.

Несмотря на меры, принятые Советом Коммуны, число людей, обманутых провокацией американского посланника, возрастало. Поверив в нейтралитет пруссаков, сотни раненых коммунаров переходили линию фронта. Выстроившиеся на валу немецкие солдаты пропускали их через ворота и затем расстреливали в спину.

Силы Коммуны таяли, героизм ее защитников возрастал. Баррикады держались до последнего человека. Сражения прекращались только тогда, когда все погибали. Вскоре версальцы заняли площадь Бастилии. Раненая Дмитриева принесла в мэрию тяжело раненного Франкеля.

На площади Шато д’О завывала буря снарядов. Артур и Рульяк лежали, укрываясь за разбитым мраморным львом фонтана. Они стреляли, экономя каждый патрон. Вдруг Рульяк встал во весь рост и обнажил голову. Позади них на скрещенных ружьях Тейс и Жаклар пронесли хрипящего от боли Вермореля. Рульяк ничего не сказал Артуру, снова молча лег и зарядил шаспо.

Через час пришла весть о гибели Делеклюза: он сам пошел навстречу смерти, поднявшись на камни баррикады бульвара Вольтера. Багряное вечернее солнце светило ему в глаза. Сквозь едкое тление гари пробивались свежие запахи изрытой горячей земли. Невидимые пули, свистя, расчерчивали воздух вокруг головы Делеклюза. Без разочарования и отчаяний уходил он от жизни. Он умирал вместе с Коммуной.

Медленно спустился он на мостовую, сделал несколько шагов, всматриваясь в версальцев. Неужели всегда будут побеждать они? Неужели они будущее Франции? Он уже не увидит красного знамени над Парижем. Но это будет! Не может быть, чтобы защитники Коммуны все погибли зря. Он верил в то, что они зачем-то нужны будущему.

Пуля пробила ему грудь. Делеклюз позволил себе эту награду – умереть на баррикаде, последнюю награду трудной жизни революционера.

Кто-то сказал Артуру: «Теперь умирают не просто революционеры, а гаснут светочи. Каждый революционер – это, по меньшей мере, лучезарный светоч революции, который больше не согреет человечество своим светом, не осветит дороги будущего».

Рульяк, услыхав эти слова, с сомнением покачал головой.

Десятки кварталов Парижа были объяты пожарами. Весь левый берег Сены, начиная от дворца Почетного Легиона до дворца Юстиции и полицейской префектуры, пылал.

Ночью, когда Артур Демэ и Луи Рульяк пробирались к Врублевскому, на пустынных улицах было светло и жарко, как в солнечный день. Пламя, гудя, перекидывалось от дома к дому, искры обжигали им лицо и руки. Ничего не замечая, они бежали, подбадривая друг друга. Они должны были сдержать клятву, данную у тела Ярослава Домбровского в час его похорон, на площади Бастилии.