Текст книги "Генерал Коммуны"

Автор книги: Даниил Гранин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 13 страниц)

Возвращение Рульяка

Наконец сам командир, капитан Нерваль, смог убедиться, что Луи Рульяк из Бельвилля действительно трус.

Утром Рульяк был назначен подносчиком патронов. Получив на складе первый ящик с патронами, он стал пробираться назад, вдоль домов предместья. Здесь было тихо, но он поминутно останавливался и, прижавшись к стене, оглядывался вокруг. Потом он начинал двигаться дальше, с ненавистью и страхом посматривая на обшитый железом ящик, и бормотал про себя: «Если попадет пуля… это взорвется у меня в руках». То и дело путь ему преграждали горы щебня, обломков, балок, камней. Над полуразрушенными домами чернели ребра стропил.

Неожиданно где-то наверху фистулой пискнула случайно залетевшая пуля, чиркнула о стену, отлетела рикошетом и закопалась в кучу извести, взметнув белое облачко. Рульяк вскрикнул, выронил ящик, бегом кинулся к редуту.

Пришлось капитану Нервалю послать людей разыскивать ящик и выделить нового подносчика.

В 128-м стрелковом, одном из лучших батальонов Коммуны, – трус!

Три года тому назад Луи поступил учеником к мебельщику Кодэ, известному в Париже мастеру-художнику. И хотя вначале Кодэ сердила медлительность Луи, он заметил в пареньке упрямство, а потом и любовь к делу и оставил его в мастерской. К Коммуне Луи отнесся равнодушно. Мастерская в это время получила срочный заказ. Луи, возвращаясь домой к ночи, ужинал и сразу валился в постель.

Когда Тьер, собрав полуторастотысячную армию, начал осаждать свободный Париж, Коммуна объявила мобилизацию всех граждан от 17 до 35 лет.

Но какое было дело Луи до версальцев или до коммунаров? Пускай дерутся, бездельники. Он твердо решил стать таким же мастером, как Кодэ, и никто не имел права мешать ему. Он должен работать: дома все заложено в ломбард, хозяин грозится выгнать из квартиры, а ведь Луи содержал мать и сестренку! И лишь когда мать пристыдила его, он явился в мэрию.

В батальоне Луи мало с кем разговаривал, не умел отвечать на шутки товарищей. Он тосковал, вспоминая терпкие ароматы дерева, лака. И дуб, и ясень, и бук имели свои едва различимые запахи. Больше всего Луи боялся, что ему поранят руку. Тогда прощай все мечты! Бомбардировка приводила его в ужас. Заслышав гудение и визг снарядов, он мчался в глубь каземата. Коммунары во главе с Жаном Ехидкой, тонким болезненным юношей, отчаянным смельчаком, острым на язык задирой, требовали, чтобы капитан Нерваль выгнал Рульяка из батальона. Нерваль наотрез отказался:

– Нет, Рульяк наш парень. В конце концов он поймет, что это за штука – Коммуна.

Член Совета батальона Поль Мио несколько раз пробовал говорить с Луи о Коммуне, но тот угрюмо молчал, глядя куда-то в сторону. Проходило время, пальцы Луи теряли ловкость, и едкий воздух, пропитанный гарью, все реже напоминал ему нежные запахи дерева и красок.

С апреля 128-й батальон не покидал передовой линии. В батальоне едва оставалась сотня человек, но у Коммуны не хватало резервов. Каждому приходилось драться за себя и за своих убитых товарищей.

Наконец сегодня вечером капитан Нерваль получил приказ немедленно явиться с батальоном в штаб. 128-й сдал позицию маленькому резервному отряду. Луи решил, что их отправят домой в отпуск. Сразу позабылись страхи прошедших дней. Веселый, он шагал в строю, то и дело сбиваясь с ноги, ибо смотрел не вперед, а по сторонам, различая вдоль дороги на темно-синем фоне неба очертания каштанов, шелестевших тонкой сочной листвой раннего лета.

Они подошли к замку Ла-Мюэт, где был расположен штаб Западного района. Просторный двор освещался несколькими кострами. Подле костров отдыхали ординарцы.

Батальон остановился у крыльца, и бойцы вспомнили, как месяц назад, солнечным апрельским днем, они, двести пятьдесят веселых ребят в новеньких, мундирах, выстроились, распевая «Марсельезу», перед вот этим крыльцом. Командующий армией Ярослав Домбровский и член Коммуны Верморель под звуки оркестра передали капитану Нервалю шелковое красное знамя, сверкающее на солнце. Теперь оно висит неподвижно, дырявое от пуль, изорванное и прокопченное, как их мундиры.

В огромном мрачном дворе отряд казался маленькой кучкой.

На крыльцо вышли три человека. Один из них, низкорослый, худой, поднял руку.

– Домбровский! – понеслось по рядам.

Домбровский остался прежним. Под знакомым, спокойным взглядом его светлых глаз исчезала усталость и грусть, словно батальон становился таким же, каким был месяц назад. В свое время весть о назначении Домбровского командующим привела их в недоумение. У каждого из них были свои счеты с Версалем, общей была ненависть к правительству измены и предательства. Он же был иностранцем и, казалось, не мог иметь своей личной ненависти, и это вызывало недоверие до тех пор, пока они не убедились в его преданности.

Они полюбили в Домбровском все: его мужественное красивое лицо, и резкий акцент, и молчаливость, и редкие шутки. О его хладнокровии и храбрости ходили легенды, за ним были готовы идти куда угодно.

– Граждане! – сказал Домбровский быстро и деловито, и все подались вперед, толкая передних. – Граждане! Нам нужно сегодня энергичной вылазкой очистить Соблонский парк от версальцев, чтобы не дать им закрепиться под бастионами. Один батальон смельчаков, внезапный натиск – и дело будет сделано. Эту операцию доверили сто двадцать восьмому батальону. Я буду командовать вами.

Маленький белокурый поляк чем-то напомнил Луи Рульяку хозяина Кодэ в те минуты, когда старик начинал какую-нибудь новую интересную работу, – лица обоих выражали уверенность опытных мастеров.

– Ур-ра! Да здравствует Домбровский! Ура! Да здравствует Коммуна!

Полузабытое радостное рабочее возбуждение охватило Рульяка. Он высоко подкинул кепи и ловко поймал на дуло.

В столовой при штабе был приготовлен ужин для того, как заявил Ехидка, чтобы они не стали кушать версальцев живьем и не попортили себе желудков.

В то время когда Луи был в столовой, Нерваля остановили члены Совета батальона. Они заявили решительно:

– Гражданин командир, Совет батальона считает, что гражданин Рульяк недостоин участвовать в сегодняшней вылазке.

Нерваль сдвинул кепи, досадливо почесал седой ежик.

– Пожалуй, что так, ребята, – сказал он.

Когда коммунары возвращались во двор, Рульяка подозвали члены Совета.

– Луи, – сказал ему, неловко усмехаясь, один из них, – ты получил заслуженный отпуск: Нерваль приказал тебе отправиться в город на отдых до завтрашнего вечера.

Рульяк растерянно оглянулся, на него никто не смотрел. Раздалась отрывистая команда Нерваля. Батальон быстро строился. Рульяк остался один у крыльца. Его место в строю было занято. По ступеням спускался Домбровский. На мгновение его взгляд задержался на Рульяке. Луи отчаянно испугался, сердце его сжалось, – неужели Домбровский спросит, почему он здесь? Батальон выстроился. Впервые Луи видел со стороны четкие линии его рядов, поблескивающую вороненую сталь штыков. Внимательно осмотрев шеренгу за шеренгой, Домбровский отдал последние инструкции, негромко скомандовал, и отряд бесшумно ушел в темноту вслед за маленькой фигуркой своего генерала.

Двор стал мрачным, пустынным. Костры погасли. Часовой у двери сказал кому-то с веселой завистью:

– Счастливчики, они толково проведут ночку.

Он заметил Рульяка и крикнул ему сверху:

– Тебе что здесь надо, гражданин?

Теперь Луи стал никому не нужен и даже мешал, как вывороченный из мостовой булыжник.

– А пошли вы все к черту! Подумаешь! – огрызнулся Рульяк, презрительно сплюнул сквозь зубы и, вскинув шаспо на плечо, побрел за ворота.

«Мать-то обрадуется… наверное, совсем обнищали за месяц. А Кодэ? Вот кому хорошо..» – И он стал представлять себе мастерскую: кучи стружек, банки с красками, лаком, инструменты, развешенные по стенке… Но напрасно он вызывал в памяти привычные картины, – обида мешала ему, то и дело он представлял себе ребят, пробирающихся сейчас в темноте вслед за Домбровским.

И почему Домбровский так посмотрел на него, проходя мимо? Неужели кто-то рассказал ему?..

Медленно, ничего не замечая, проходил Луи Рульяк шумные улицы, залитые светом газовых рожков, разукрашенные флагами. Его окликали – он не слыхал. Внезапно он столкнулся с кем-то и поднял голову. Перед ним, улыбаясь, стояла девушка с красным цветком в волосах. Луи узнал ее – дочь почтальона Фано.

– Луи, ты как здесь очутился? Ты не из Нейи? Что нового там? – Она взяла его под руку.

Рульяк подозрительно посмотрел на девушку.

– Не твоего ума дело, – он резко высвободился. Мундир показался ему тесным, шаспо ненужной тяжестью резало плечо.

Мать, встретив Луи, всплакнула от неожиданности. С мокрым лицом она суетилась вокруг сына, не замечая его угрюмости. Она изменилась за месяц: помолодела, непривычный румянец оживил измятые морщинами щеки. Она рассказывала, что работает – шьет мешки для фронта, получает четыре франка. Все вещи из ломбарда им вернули бесплатно; Коммуна отсрочила и квартирные долги.

«И здесь я не нужен», – вдруг с горечью решил Луи.

Пришла соседка, тетушка Лизета. Вслед за ней, стуча костылем, ввалился ее муж Урбэн, кожевник с неистовым характером, недавно выбранный в члены мэрии.

– Луи! – воскликнул он с порога сиплым голосом. – Ну, молодец, цел, здоров? Дали отпуск? Значит, отличился!

Луи покраснел.

Ну, не смущайся, сынок, – хохотал Урбэн, обнимая Луи. А помнишь, как ты трусил, боялся надеть мундир? Теперь, поди, трубочку раскуриваешь под пулями?

– Счастливая ты, Селина, – вздохнула тетушка Лизета, а вот нашего домой не отпускают. Эта кочерыжка пальцем не пошевельнет ради сына, – кивнула она на Урбэна.

Они весело смеялись, не обращая внимания на молчаливость Луи: он всегда был тихим парнем.

Когда Луи поднялся и надел кепи, его спросили:

– Куда ты?

– Зайду к Кодэ.

Все замолчали, опустив глаза. Обеспокоенный, глядел Луи на них. Наконец мать сказала:

– Разве ты не знаешь? Кода убит неделю назад. Он записался добровольцем в Национальную гвардию и потребовал, чтобы его отправили в Исси.

Луи не заметил, когда ушли соседи. Мать утешала его, и он прижимался к ее высохшей груди, совсем как в детстве.

– Что ж поделаешь, сынок, Кодэ умер храбрецом. Надо защищать Коммуну. Если бы все были такими смельчаками, как ты и Кодэ…

Долго сидел он, опустив руки, не зная, что теперь делать, куда идти.

Проснулся он рано утром и тихо спустился по лестнице. Улица медленно оживала. Розовый туман поднимался кверху, застревая клочьями между островерхими свинцовыми крышами. На чистых влажных панелях лежали косые тени. Хлопая, открывались ставни. Почтальон Фано с кожаной сумкой отправлялся за утренней почтой. Тетушка Лизета шла с корзинкой на рынок.

– Доброе утро, Луи. Что делается, мальчик, а? – затараторила она. – Никогда еще парадной не оставляла без решетки на ночь, а теперь хоть бы что. Ни одной кражи в городе. Все воры, видно, сбежали вслед за своим начальником Шибздиком. Спасибо вам, мальчики. Конечно, с продуктами туговато, ну да ерунда, потерпим, только кончайте с этой швалью поскорее.

Потом показался Урбэн. Луи присел с ним на ступеньки, и кожевник, чертыхаясь, стал рассказывать о хозяине своей фабрики. Когда Коммуна предложила ему перезаключить контракт на поставку обуви, то этот негодяй Пешар закрыл фабрику, отказываясь работать на революцию. Рабочие были выброшены на улицу. Вчера наконец-то Коммуна издала декрет, чтобы отобрать предприятия, покинутые хозяевами. Не мешало бы Коммуне быть энергичней! Ну, да теперь хозяину не отвертеться.

– Что, если мы сейчас с тобой нагрянем в его берлогу?

Луи согласился, – ему все равно нечего было делать. Он сбегал домой за ружьем, и они пошли.

Им отворила дверь молодая толстая женщина в наспех накинутом халате. Урбэн приказал ей немедленно разбудить хозяина. Они остались ждать в гостиной. Луи оглядел мебель. Среди тяжелых и безвкусных обрубков он сразу заметил в углу два кресла. Они были из розового дерева и поразили его изяществом отделки. Присев перед ними на корточки, Луи стал поворачивать их во все стороны, щелкая языком от восхищения. Он нежно вытирал кончиками пальцев пыль с деревянных лепестков, поглаживал обломанные бронзовые накладки. Форма ножек, резьба и лак болезненно напоминали ему работу Кодэ. Это было изделие талантливого художника, и Луи озлился, видя залитую вином обивку из венецианского бархата.

В соседней комнате послышались шаги. Урбэн сердито цыкнул, и Луи должен был подняться и отойти в сторону. Вошел любезный свежевыбритый мужчина, что-то жуя на ходу.

– А, мой друг Урбэн, очень рад вас видеть, – весело начал он.

– Сомневаюсь, – многозначительно ответил Урбэн. – Гражданин, ты читал декрет Коммуны?

– Что вы имеете в виду? – осторожно спросил Пешар, продолжая жевать. На его щеке перекатывался бугор.

– Если ты, гражданин, не откроешь фабрику, она перейдет в руки народа.

Пешар вынул платок и вытер кончики пушистых усов.

– Друг мой, – снисходительная усмешка мелькнула в глазах фабриканта, – боюсь, что вы неправильно поняли декрет.

Урбэн достал из кармана смятую газету, аккуратно расправил ее.

– Читай!

По мере того как Пешар читал, они начинали понимать, что все не так просто, как им казалось.

Декрет уполномочивал Синдикальные палаты составить статистические данные о покинутых мастерских, а также об их инвентаре, о состоянии машин и представить доклад о практических условиях, при которых возможно было бы пустить в ход и в эксплуатацию эти мастерские, но уже не покинувшими их хозяевами, а кооперацией рабочих, которые работали в них.

Пешар любезно вернул газету, прищурился:

– Как видите, это еще долгая песенка.

Медленно шевеля губами, Урбэн перечитывал декрет. Шея его багровела.

– Ничего, – наконец сказал он, – мы допоем ее, гражданин. Фабрика будет наша.

Пряная любезность Пешара мгновенно исчезла.

– Ваша? – крикнул он. – Никогда! Коммуна десять раз успеет сдохнуть!

К удивлению Рульяка, Урбэн не рассердился, а спокойно сказал:

– Собирайся, гражданин Пешар.

– Куда?

– Пойдем на фабрику, там соберется народ. Ты расскажешь нам, как ждешь версальцев, объяснишь, как нам жить без работы.

Пешар подошел к Урбэну и что-то зашептал ему на ухо.

– Это как понимать?! – Урбэн яростно стукнул костылем. – Подкупить нас захотел? – Он повернулся к Луи: – Если эта лакейская душа не пойдет сейчас на фабрику, стреляй в него, и пускай господь бог потом разбирается, кто из нас был прав.

Пешар, побледнев, попятился в угол, схватился за кресло. Он с такой силой сжимал спинку, что тонкие резные кисти затрещали. Луи выдернул из его руки кресло, отставил в сторону, сорвал с плеча ружье.

На маленькой площади у ворот фабрики шумела толпа рабочих. Увидев Пешара, они смолкли, расступились, давая дорогу. Пешар молча вынул связку ключей.

– Я уступаю насилию, – сказал он. – Вы ответите за это, Урбэн!

– Ты уступаешь народу! – крикнули из толпы.

Урбэн засмеялся:

– Перед кем мне отвечать, господин Пешар? Мы-то и есть Коммуна.

Ворота во двор, скрипя, распахнулись, Урбэн поставил у ворот охрану и вместе с Луи отправился в мастерскую. Они остановились у большого пресса. В цехе остро пахло кожей, сыростью. Повсюду лежала густая пыль. Кто-то распахнул окно, и свежий ветер ворвался в помещение, всколыхнул застоявшийся воздух. Урбэн тряпкой обтирал рукояти.

– Соскучился без меня, старик, – приговаривал он, поглаживая огромный штурвал пресса.

Люди кругом точно так же вытирали свои станки. Лица у всех были довольные, озабоченные.

Один из рабочих спросил Урбэна:

– А если Пешар уйдет, что нам делать?

– Сами будете работать, – не задумываясь отвечал Урбэн. – Лучше хромать, чем сиднем сидеть.

Он рассказал про Луврские оружейные мастерские: там рабочие выбрали контрольную комиссию, утвердили устав и управляют сами.

– А на почте? – поддержал его кто-то. – Простой чеканщик Тейс заворачивает всей почтой Парижа, да еще как! Почтальоны помогают ему, и дело идет на лад.

В это время откуда-то вынырнул Пешар.

– Имейте в виду, я иду жаловаться в Коммуну.

Все молча ждали ответа Урбэна. Снова робость охватила людей. Рабочие никак не могли привыкнуть, что они стали единственными хозяевами всех этих мастерских, складов с кожей, машин, что все это принадлежит им, и они могут начать работать хоть сейчас, и никто их не выгонит, не арестует.

Урбэн вытер тряпкой перепачканные руки.

– Лучше всего тебе обратиться к Серрайе, – раздумывая, сказал он. – Серрайе заведует Комиссией труда. Между прочим, он как раз сапожник. – Раздались смешки. – Он тебя очень хорошо поймет. Запомни, Пешар, – Огюст Серрайе.

Фабрикант удалился под общий смех. Мальчишки провожали его до самых дверей.

– Эге, да он жирен, как каплун! – крикнул один малыш. – Дядюшка Урбэн, не вытопить ли из него сало для сапог?

– Или зарядить им пушку!

Рульяк внимательно наблюдал за людьми. Они были возбуждены и растеряны. Никто не ожидал, что это будет так просто, но и никто не знал, что же делать дальше. Они оглядывались, как будто попали в незнакомое место.

Какой-то рабочий отобрал у одного из мальчишек обрезок кожи и бережно спрятал в ящик. Кто-то вслух мечтал, как бы заменить изношенный винт станка. Веселый звенящий перестук металла заполнял цех.

На маленькой площади перед фабрикой Урбэн собрал митинг. Он вскарабкался на пустую повозку бродячего угольщика и начал говорить.

– Граждане! – голос его, густой и сиплый, заполнил всю площадь. – Революция не должна ходить босиком. Ей нужны крепкие сапоги. Куда годится – наши ребята на фронте шагают в сабо! – Он ткнул пальцем в сторону Рульяка, и все посмотрели на деревянные неуклюжие башмаки Луи.

Толпа быстро прибывала, всасывая в себя прохожих из соседних улиц. Урбэн топтался на повозке, отчаянно жестикулируя. Он говорил о том, как установить порядок на фабрике. Его слушали жадно, поправляли, подбадривали. Ему хотели и боялись верить. Тревога невидимо бродила среди людей. Рульяк чувствовал ее. Слишком близко звучали разрывы версальских батарей. Слишком молода была Коммуна. Урбэн тоже понимал настроение толпы.

– Нельзя делать яичницу, не разбивая яиц, – говорил он. – Раз мы прогнали хозяев – значит, хозяева теперь мы. Вот стоит перед вами Рульяк, простой рабочий парень. Если он не боится лупить версальских бандитов, так чего же боимся мы? Пусть Пешар боится Коммуны, а нам все равно нет жизни без нее.

Внезапно Луи вспомнил ребят, дравшихся сегодня ночью в Соблонском парке, когда он спокойно спал дома. Мысль об этом была подобна спуску курка. Луи вскочил в повозку и стал рядом с Урбэном. Надо рассказать, что все неправда, что вчера он еще был подлым трусом.

Он видел перед собой маленькую площадь с мраморным высохшим фонтаном посредине. В детстве он играл здесь с мальчишками… Площадь запружена народом. Острые глаза Луи различают знакомые лица: тетушки Лизеты, соседей. Дочка Фано, остановившая его вчера, тоже стоит здесь. Люди смотрят на него с надеждой и гордостью. Луи хочется сказать им, чтобы они не беспокоились. Теперь он знает, за что надо воевать. Он не позволит Пешару выбросить их на улицу. Пока у него ружье в руках, он не пустит версальцев! Они должны верить ему, ведь он свой парень. Он родился и вырос здесь. Но от волнения Луи ничего не мог сказать, он всегда был робок и уж, конечно, не умел произносить речей. Наконец, глотнув воздух, он крикнул:

– Я их буду бить… версальцев, пока жив, чтобы этот Пешар…

Луи спрыгнул с повозки. У него слегка кружилась голова. Его обнимали, хлопали по плечу. Увидав рядом девушку с красным цветком, он улыбнулся ей и вспомнил, что ее зовут Жанна.

Раньше все считали Луи Рульяка неуклюжим, угрюмым парнем, и он никогда не заглядывался на девушек. Сейчас Луи забыл, что на нем закопченный мундир, и, краснея и улыбаясь, сказал девушке:

– Ты прости, что вчера так… я думал, что ты смеешься надо мной.

– Луи, пора идти, – позвал Урбэн.

Рульяк сделал шаг, но тут же остановился, хотел что-то сказать и не сказал. Он посмотрел ей в глаза, в самую черноту зрачков, и множество рыжих веснушек вспыхнуло на его покрасневшем лице. Может быть, это была та самая минута, о которой потом говорят: а помнишь, с чего началось? Она, перестав смеяться, церемонно вынула из волос гвоздику и вдела ее в петлицу отворота его мундира. Наверное, в старину так выбирали себе рыцарей.

– Будь здоров, Луи!

До самого вечера Луи помогал Урбэну: составлял акты, носил уголь, запускал машину. Потом он забежал проститься с матерью. Когда он освободился, уже стемнело. С увитых глициниями террас уличных кафе его приглашали:

– Гражданин! Стаканчик вина за Коммуну!

Он, улыбаясь, подносил руку к козырьку:

– Нет, в другой раз, очень спешу.

Он представлял себе, как в первой же атаке пойдет впереди всех. Он видел удивленные взгляды Жана Ехидки, Нерваля и всего батальона. Он шел все быстрее и наконец, подгоняемый нетерпением, пустился бегом, громко стуча деревянными подошвами.

Часовой не хотел впустить его без пропуска в здание штаба. Луи кричал, ругался, умолял, – откуда только у него брались слова. Наконец дежурный офицер разрешил Рульяку пройти. Луи долго метался в неразберихе глухих лесенок, коридоров, галерей с выбитыми стеклами. В углу сумрачного пустого зала он наткнулся на Нерваля. Он бросился к нему.

– Вижу. Не кричи. – Нерваль кивнул на человека, лежавшего на кушетке. Между бинтами, набрякшими кровью, Луи различил бледное, осунувшееся лицо Жана Ехидки. – Мио убит, – глухо сообщил ему Нерваль. Потом он поднял голову и оживился. – Зато и гнали же мы «мясников», Рульяк! Батальон получил отпуск на неделю.

Луи долго молчал, потом пролепетал:

– Отпуск… а как же я?

Нерваль пожал плечами.

– Я не хочу отдыхать! – Губы Луи скривились, слезы обжигали глаза, все кругом двоилось. Чья-то маленькая рука с силой опустилась на его плечо. Вздрогнув, Луи обернулся, мигнул, – две большие слезы выползли на щеки. Перед ним стоял Домбровский. Взгляд его показался Луи таким понимающим, что испуг сразу прошел, и он, не стыдясь, смахнул рукавом слезы. Вдруг, исполнясь решимости, Луи принялся рассказывать Домбровскому все о Кодэ, о себе, о том, как его выгнали вчера ночью, о Пешаре…

– Гражданин Рульяк, – помолчав, произнес Домбровский, – мне нужен ординарец для связи с южным участком. Это опасная работа. Если ты согласен, можешь сейчас же начинать.

– О, конечно, я буду работать, – поспешно ответил Луи. Когда старый мастер поручал ему новую работу, он смотрел на него совсем так же, как теперь Домбровский.

Адъютант передал ему пакет. Надо было пробираться пешком по внешним бульварам. Луи неуклюже, но старательно отдал честь и вышел.

– Генерал, ваш выбор великолепен, – ревниво одобрил кто-то.

– Почему? – спросил Домбровский.

– Когда Рульяк появляется на фронте, его начинают обстреливать все версальские батареи, все их митральезы и ружья. Если он будет ординарцем, то совершенно замучает «мясников».

Домбровский наклонился к говорящему.

– А-а, вот это кто! Уберег свое жало в целости? Молодец! Злость, наверное, лучшее лекарство.

Отойдя к окну, Домбровский увидел внизу, на площади, маленькую фигурку Луи. Рульяк бегом пересек желтый круг света, бросаемый фонарем, и растворился в темноте.