Текст книги "Генерал Коммуны"

Автор книги: Даниил Гранин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 13 страниц)

Он стоял между Варленом и Урбэном, отковыривая концом ножен грязь, присохшую к носкам начищенных сапог.

– Надо что-то придумать, – огорченно сказал Варлен. – Придется расторгать контракт.

Он вернулся к своему столу, взвесил на руке часы, оставленные женщиной, задумчиво приложил их к уху.

– А денег действительно нет, Урбэн… Гвардейцам платить нечего.

Тяжело стуча деревяшкой, Урбэн заковылял по комнате.

– Как так нет денег?! Миллионы лежат во французском банке… Миллионы! Вы церемонитесь. А они расстреливают!. Чего вы боитесь взять деньги? Нам теперь бояться поздно. – Урбэн размахивал огромным коричневым кулаком. – Я сына послал на фронт, мне больше нечего дать… А вы там фигуряете друг перед дружкой: ах, какие мы честные, не берем чужое золото, вот, мол, о нас подумают… да плевать, что они подумают. Они думают, олухи сидят в Коммуне.

– Не так-то все просто, – сказал Варлен. – Сперва надо добиться единогласия в Совете Коммуны.

Урбэн горестно махнул рукой.

– Нашли время спорить. Послушали бы, что у нас в клубе народ говорит. Наступайте! Чего вы оглядываетесь? Шагайте вперед. – Подойдя к Домбровскому, он тронул кобуру его пистолета. – Оружие есть, пусть оно стреляет! Поверь мне, Варлен, я дрался в сорок восьмом году. Смелее вперед, не защищаться, а бить самим. Бить в морду!

Урбэн устало добрался до стула и повалился на него, выставив изувеченную ногу. Варлен вполголоса расспрашивал его, как относятся в клубе к созданию Комитета общественного спасения; не правда ли, этот Комитет смахивает на диктатуру? Хриплым шепотом, смиряя свой буйный голос, Урбэн отвечал Варлену, и оба они время от времени поглядывали на Домбровского.

Поставив ногу на подоконник, он что-то чертил в раскрытом планшете. Карандаш в его руке то задумчиво останавливался, то начинал размашисто ходить по бумаге.

Кусая губу, Домбровский смотрел на улицу. Собирался дождь. Быстро темнело. Промчался ветер и погнал по мостовой бумажки. Кувыркаясь, они мчались наперегонки с прохожими, спешившими в подъезды. На какое-то мгновение все стихло, и вот грянул дождь. Он разом звонко ударил тысячами капель по крышам, в зеленые ладони каштана, по пустым тротуарам, в полотняные тенты витрин. Короткий майский дождь, лихой и дружный, как атака. Он кончился так же разом, оставив победную дробь капель в гулких желобах.

– Вот так бы по левому флангу! – медленно вслух произнес Домбровский.

Ночью, работая у себя в штабе над картой, Домбровский вдруг вспомнил другую карту, совсем не похожую на карту Парижа. Восемь лет и многие сотни верст отделяли его от той карты. Он вычертил ее гвоздем на ослизлой стене своей камеры в Варшавской цитадели. На воле Центральный национальный комитет ждал от него плана восстания. Бесшумно открывалось окошечко, появлялся выпученный, в красных прожилках глаз надзирателя. Ярослав прятал гвоздь в рукав и начинал кружить по камере: семь шагов – поворот – пять шагов. Напрягая память, он кусок за куском восстанавливал топографию Варшавы.

В Петербурге, в Академии Генерального штаба его не обучали искусству восстания. Но у него были другие учителя: Чернышевский, Герцен, Огарев…

Тогда Центральный комитет назначил его комендантом Варшавы, и он должен был взять ее; теперь Коммуна назначила его комендантом Парижа, и он должен отстоять его. Любой из офицеров, воспитанных на академических традициях, тот же Россель, не увидел бы общего между этими планами, но для Домбровского без Варшавы не было Парижа.

Защищать Исси – требовала классическая военная наука. Наступать – требовали Маркс, Варлен, требовал революционный опыт Домбровского. Наступать – требовал Урбэн, и в смятых, неуклюжих фразах кожевника гремел многотысячным голос народа. После встречи с Урбэном Домбровский отпросил все сомнения. Отныне он выполнял волю коммунаров Парижа.

Лишь наступление могло спасти Коммуну. Но чтобы осуществить эту единственную возможность, следовало отыскать такую же единственную тактику боя. Слишком неравны были силы противников…

Версальцы сильны своей численностью? Хорошо, он противопоставит их численному преимуществу героизм солдат Коммуны. В его распоряжении особая, небывалая армия. Таких воинов не имел ни один полководец мира. Бой будет строиться так, чтобы сталкивать версальца один на один с коммунаром. Насильно согнанные Версалем овернские, бретонские крестьяне при первом удобном случае бегут или сдаются в плен. Поле боевого действия, ограниченное до минимума, может ослабить преимущество версальцев. Бить противника тем, чего у него нет: моральным превосходством людей, знающих, за что они воюют…

В голубой комнате, где заседал Военный Совет, было тихо. Давно перестали шушукаться начальники штабов. Никто больше не листал блокнотов, не задавал вопросов. Бержере, облокотись на стол, закрыл лицо рукой, хрустнул карандаш в нервных пальцах Ля-Сесилия.

Все они отлично знали положение на фронтах, но Домбровский первый осмелился нарисовать законченную, исполненную горькой правды картину, порожденную ошибками и слабостями каждого из них.

Ладонь Домбровского легла на карту, закрыв цветной многоугольник форта Исси. Дымящиеся развалины форта жгли его кожу.

Отсюда начнется контрнаступление…

Он говорит чуть медленнее обычного, стараясь избегать специальных терминов: кроме него и Росселя, здесь нет профессионалов военных, – Эд до Коммуны был журналистом, Бержере – типографским рабочим, Ля-Сесилия – учитель математики, Монтель – механик.

– Сегодня за ночь мобилизовать все маневренные силы Национальной гвардии, собрать все резервы, призвать под ружье рабочие кварталы. К завтрашнему вечеру вывести части на исходные позиции, а в полночь энергичными вылазками очистить подступы к городу с юга. – Он провел ладонью по карте, как бы отгоняя нарисованные жирно синими кругами версальские полки в сторону Медонского леса. Там, в лесу, они потеряют строй, управление, превратятся в толпу. Под утро на Западном фронте коммунары должны будут приковать внимание противника ложными атаками.

– Я сделаю это на своем участке без подкреплений, – предупредил Домбровский. – А часом позже с участка Ля-Сесилия главными силами, собранными в кулак, надо разбить окончательно правый фланг противника и двинуться не по главной дороге, а обойти сильные батареи Медона с юга… – Круто повернув руку, он повел ее вниз по карте вдоль красного пунктира. – И стремительным ударом с тыла захватить Версаль!

Вывод ошеломил командиров. Кто-то привстал, кто-то изумленно переспросил соседа: «Версаль?» Переглядывались, растерянно и недоверчиво улыбаясь. Даже здесь, где отвага считалась не доблестью, а долгом, замысел Домбровского пугал своей дерзостью.

Переход от отчаянья к уверенности оказался слишком резок. Всего несколько минут назад они готовы были умереть на баррикадах Парижа. Если бы Домбровский предложил обсудить план баррикадных боев внутри города, никто бы не удивился. Смерть не страшила их, но Домбровский говорил не о смерти и не о мужественной защите, он звал к победе. Взять Версаль! Что это – риск, авантюра или просто безумие?

Домбровский вдруг почувствовал, что остался один. Неужто они не поняли? Как объяснить им? Наверное, он что-то упустил. Нет, не может быть, ведь этот план – лучшее, что он создал за свою жизнь. Он обязан убедить их. Сейчас решается судьба Коммуны.

Сознавая решающую ответственность этих минут, он вложил всю силу своей тревоги, призыв, и угрозу, и уверенность в заключительную фразу:

– Продолжать оборонительную тактику – значит потерять последнюю надежду!

Нестройный, растущий шум заметался в огромной комнате. В словах многих офицеров чувствовалась склонность к той осторожной выжидательной тактике, которой придерживался Совет Коммуны. Там искренне верили, что новый строй может победить без вооруженной борьбы. Только своим политическим примером. Революция должна вспыхнуть в Марселе, в Лионе – знамя Коммуны поднимется над всей Францией. Сейчас же важно продержаться. Прислушиваясь к опасливым репликам, Домбровский убеждался, что большинство относится к его плану с предубеждением, тем более раздражающим, что оно не проявлялось ни в чем определенном. Он жаждал возражений, он готовился защищаться, но никто не вникал в ход операции. Снаряд, летящий мимо цели, единственный, последний снаряд…

При виде его окаменелого лица Валерий Врублевский засопел, заворочался. Кресло скрипело под его грузным телом. Он ждал… Не ему следовало выступать первым. Наконец, не выдержав, он поднялся и, поглаживая большую черную бороду, начал издалека, не раскрываясь, по-мужицки хитря.

– План уж больно неожиданный. Трудно, конечно, после стольких шишек начинать заново. Да еще на Версаль замахнуться. Впору бы отбиться, а тут наоборот. И вроде не придерешься. Все рассчитано. Может, только лучше наступать севернее?

Молчание.

– А если мы откажемся? Осторожность хороша, когда действуешь. Неужели здесь найдется полководец, считающий, что лучшая тактика – это держаться вне выстрела?

Домбровский вскочил, но сразу же опустился, стиснув подлокотники кресла.

Речь Врублевского развязала языки.

– Здесь все расписано слишком гладко, – хмуро сказал Бержере, кивая на карту, – а в сущности это повторение идеи Флуранса и…

– Вылазка Флуранса прошла бы успешно, если бы не предательство форта Мон-Валериан, – смиряя голос, возразил Домбровский.

Бержере только рукой махнул.

– Положение с тех пор изменилось. Версальцы стали гораздо сильнее. Ты спросишь, что делать? Бержере перегнулся через стол и протянул руку, загибая пальцы. – Восстановить укрепления – раз. Навести порядок в нашем военном аппарате – два. Проверить офицерский состав – три. Создать резерв в десять-пятнадцать батальонов – четыре.

Домбровский разочарованно смотрел на руку наборщика с набухшими жилами, с черными от въевшейся краски и свинцовой пыли ногтями.

– На это нужно две недели. После этого мы сможем наступать, – заключил Бержере.

Искоса Домбровский следил, как Россель, надев пенсне, склонив расчесанную на два гладких крылышка голову, аккуратно измерял что-то на карте циркулем, время от времени рассеянно вскидывая глаза на очередного оратора. А они, преодолевая смущение от его пренебрежительного молчания, выступали один за другим, торопясь освободиться от накопившегося груза сомнений и нерешительности.

Пожалуй, среди всех присутствующих только Россель мог разобраться и оценить неумолимый замысел операции. В ней было то озарение, вдохновенное и редкое, какое выпадает человеку, может быть, раз в жизни.

Среди скрещения красных и синих стрел таилась единственная возможность победы. Что мог Домбровский требовать от вчерашних наборщиков и механиков? В конце концов Россель прав, пренебрегая мнением сидящих здесь честных революционеров, но безграмотных полководцев. А они поучают его, Домбровского! Самолюбие его было уязвлено.

Генерал Эд, командующий второй резервной бригадой, осторожно покашливая в сложенную трубочкой ладонь, усомнился: правильно ли будет считать военную политику Коммуны наступательной?

– Народ возложил на нас задачу защищать Париж. Малейшая неудача при наступлении обнаружит нашу слабость. Следует оборонять подступы к городу, не подвергая Коммуну риску. Враг сам обессилит себя в бесплодных атаках. Ты, гражданин Домбровский, не знаешь парижан, – он добродушно улыбнулся, – они плохо воюют по ту сторону городской стены, это не в духе Национальной гвардии. Ты подходишь теоретически, как профессионал военный, а вот жизнь…

– Да, я военный, – яростно перебил его Домбровский. – Армией должны руководить военные!

Он словно ощутил рядом обнаженное потное плечо артиллериста из форта Исси, вспомнил женщину в кабинете Варлена. Какого черта, он тоже имеет право говорить от имени народа. Злая решимость добиться своего во что бы то ни стало, не уступать крепла в нем по мере того, как ход совещания принимал все более безнадежный оборот.

Сняв пенсне, Россель откинулся в кресле и, близоруко щурясь, оглядел сверху донизу мешковатую, неуклюжую фигуру Эда; потом, вытащив белоснежный платок, не торопясь стал протирать стекла пенсне. Поджав губы, дослушал последние слова Эда и тотчас начал сухим, скрипучим голосом:

– Мне, военному делегату Коммуны, принадлежит решающее слово. Я в основном одобряю предложенный генералом Домбровским план, – властно и высокомерно чеканил фразы Россель. – Выдвинутые возражения считаю необоснованными. К ним могут прибегать люди, ничего не понимающие в тактике…

Домбровский на цыпочках вернулся на свое место.

Напряженные ожиданием мускулы дрогнули, ослабели. «Молодец, так им и надо!» – облегченно вздохнул он.

– …люди нерешительные, привыкшие рассуждать, а не действовать, – Россель стукнул ребром ладони по столу, повысил голос, – такие люди засели и в артиллерийском комитете и мешают мне организовать артиллерию. Начальники батальонов научились у вас митинговать, прежде чем по приказу идти в бой, и, наконец, вы здесь рассуждаете, не имея на то ни теоретических знаний, ни опыта.

Домбровский посмотрел на Валерия Врублевского. Тот сидел, упрямо, по-бычьи наклонив голову, так, что из-под лохматых нависших бровей не видно было глаз. Правая щека его нервно подергивалась.

«Что с ним?» – удивился Домбровский.

И тотчас почувствовал вызывающую оскорбительность тона Росселя. «Ах, вот оно что! Но это же не главное, – примиряюще подумал Домбровский. – Главное в том, что план будет принят».

– Командир Эд изволил заметить, что не в духе парижан воевать вне линии укрепленного района, – лицо Росселя приняло ядовитое выражение, – но не будете ли вы любезны разъяснить мне, что у меня под командованием – армия или духи? Армия должна воевать хоть в Африке, а всюду одинаково хорошо, иначе это сброд, а не армия! – Он надел пенсне, спрятал платок и закончил царапающе, как росчерк пера: – Предлагаю приступить к разработке плана генерала Домбровского.

Изменения, внесенные Росселем, во многом смазывали неожиданность замысла Домбровского. Они как бы превращали красочную картину в геометрический чертеж. Попытки Домбровского настоять на своем кончились тем, что Россель резко оборвал его. На завтра было назначено наступление, строго подчиненное академическим правилам военной науки, – на большом участке фронта, со сложным маневрированием, требующим значительных сил. Командирам поручалось собрать к 11 часам утра на площадь Согласия двенадцать тысяч бойцов. Такова была минимальная цифра, на которую согласился Россель. Все отдавали себе отчет в том, что собрать такое количество людей в течение одной ночи почти невозможно. Эд наклонился к Домбровскому:

– Ну что, добился? – и тревога в его голосе была сильнее обиды.

Все же разъезжались взбудораженные, с тем особым чувством, которое всегда царит в войсках в последние часы накануне сражения.

Домбровскому любое наступление казалось лучше безнадежной обороны. Спускаясь по лестнице, он уже давал подробные распоряжения своему начальнику штаба Фавье о пунктах сбора, о том, какие части откуда брать, куда подтянуть резервы… Их догнал Ля-Сесилия. Длинная сабля, стуча, подпрыгивала за ним по ступенькам.

– Ух, до чего же я соскучился по настоящему сражению, Ярослав! – крикнул он, хищно скаля белые зубы. Сам буду драться… Версаля дойду!

– Смотри не заблудись, – меланхолично пошутил Бержере, идущий следом.

Домбровский вышел в сад. В холодном воздухе стоял густой, почти вязкий запах отцветающих каштанов. Валерий Врублевский догнал Ярослава, взял его под руку, и они пошли по аллее к воротам, где ординарцы взнуздывали коней. Врублевский заметно хромал, тяжело опираясь на руку Ярослава.

– Поди, с седла не слезаешь? – неодобрительно спросил Домбровский, косясь на больную ногу товарища. Старая рана, полученная Врублевским восемь лет тому назад в Польше, во время восстания 1863 года, снова открылась от частой верховой езды.

– Что же мне – в экипаже кататься? – рассеянно отозвался Врублевский. – Послушай, Ярослав, – продолжал он, спеша высказать беспокоившую его мысль, – я боюсь, что мы не успеем собрать людей…

Домбровский молча пожал плечами.

– …тогда этот чиновник отменит наступление. Я не верю ему. Не верю!

– Обиделся? – сказал Домбровский и шутливо толкнул Валерия локтем в бок. – Оседлал Россель вашего брата, а? Да я шучу, шучу. Конечно, главное, что пойдем вперед. Ведь благодаря ему…

– Знаю, знаю… Благодаря ему принят твой план и так далее. Ты считаешь, что это все? Думаешь, остальные были против? Не понял ты их. Они, как неумелые пловцы, торопились снять с себя всю лишнюю одежду, прежде чем броситься с моду. Ты не почувствовал за их жалобами воодушевления! Думаешь, меня обидела резкость Росселя? Он честолюбец – вот что страшно. Армия Коммуны – это дубинка в его руках. Он угрожает ею Версалю, чтобы заставить Францию продолжать войну с пруссаками. Не выйдет – и Коммуна ему не нужна. Потому ты молчал, когда он калечил твой план? Думаешь, мы не поняли? И если завтра он изменит, ты будешь также молчать?

Они остановились. Домбровскому подвели коня. Конь ткнулся белой головой в грудь хозяину и тихонько стал искать руку. Домбровский нежно погладил его по замшевым ноздрям.

– Ну что ж, договаривай.

– Ярослав, надо тебе принять командование армией, – очень тихо сказал Врублевский.

Домбровский резко повернулся.

– Мы – поляки… Понимаешь, – проговорил он, – мы для них поляки. Они плохо понимают, зачем мы здесь.

Врублевский сипло, прерывисто задышал, словно поднимаясь на крутую гору. Может быть, Ярослав прав. Он привык видеть в Домбровском старшего. Несмотря на доверие, которое оказывал им народ, они не раз замечали скрытую подозрительность к себе со стороны многих членов Совета Коммуны. Если бы Домбровский решился взять командование войсками в свои руки, Коммуна, нелепо боящаяся призрака диктатуры, могла бы обвинить его в измене. Произошел бы раскол среди командных кругов армии… «Париж захвачен поляками!» – брызгая слюной, кричал бы Тьер с трибуны Национального собрания.

– Дело свободы Франции для меня дороже всяких национальных предрассудков, – упрямо наклонив голову, наперекор своим мыслям сказал Врублевский. – Наоборот, я, как поляк, горжусь, что ты, мой соотечественник, оказался таким способным военачальником. А всякая клевета разобьется о нашу честность. Правда, как солнце, одна для всех.

– Не знаю, дружище, – вздохнув, отвечал Домбровский, ставя ногу в стремя, – в луже тоже есть свое солнце.

И все же он чувствовал, что Врублевский прав.

Валерий Врублевский.

Их торопили со всех сторон, и они расстались, не успев договорить. Так кончались все их встречи в течение этих суматошных недель. Они сходились и расходились, как два крыла летящей птицы.

Чужой

На окраине Жантильи Домбровский нагнал Росселя. Они поехали рядом, оставив несколько позади своих адъютантов и охрану. Ярослав поблагодарил Росселя за поддержку и принятие его предложения. Россель ответил вежливой, но холодной фразой, и разговор оборвался.

Дорога уже опустела. По пути в город им встретился всего один батальон. Левофланговые, подняв факелы, осветили лица всадников.

– Батальон, равнение налево! – крикнул командир.

– Ур-ра, Домбровский! Ур-ра, Россель! Да здравствует Коммуна! – раздались нестройные, но частые возгласы.

Домбровский отдал честь.

– Привет и братство!

Россель тронул лошадь рысью и молча проехал мимо. Домбровский удивленно посмотрел ему вслед.

– И это называется – солдаты! – сказал Россель, когда Домбровский поравнялся с ним. – Сброд, годный лишь для бунта. Рваные штаны, сабля, путающаяся в ногах, плащ носит как мешок, грязное кепи… Домбровский, скажите мне откровенно, неужели вы, кадровый офицер, полагаете, что с этими людьми можно победить армию, руководимую даже таким никчемным командующим, как Тьер? – Он оглянулся на ординарцев и вплотную, стремя в стремя, подъехал к Домбровскому. – Я не хочу, чтобы вы ложно поняли меня. Вы единственный, кого я уважаю здесь. Когда я узнал, что в стране возникла борьба между двумя партиями – партией капитулянтов и партией, настаивающей на продолжении войны с Германией, – я подал в отставку. Я без колебания перешел на ту сторону, где не было генералов, виновников капитуляции. Но Коммуна оставила меня в дураках. Еще две недели тому назад я надеялся повернуть войска Коммуны против пруссаков или хотя бы заставить Францию опомниться и продолжать войну с немцами.

«Неужели Валерий прав?» – думал Домбровский. Он вспомнил, как радовался назначению полковника Росселя военным делегатом вместо Клюзере. Его привлекали в Росселе эрудиция, слава талантливого военного инженера французской армии… Поверил, что к власти пришел настоящий командующий.

– Я искал патриотов, а нашел междоусобную войну, – продолжал Россель. – Вы поляк, а я… я не могу убивать французов, какие бы они ни были.

– Зачем вы мне рассказываете это? – угрюмо спросил Домбровский.

– Вы чужой здесь, вы беспристрастны – и можете убедиться, что я прав.

«Чужой?..» – спросил себя Ярослав. Губы его скривились в невеселой улыбке.

– Чужой? – беззвучно повторил он с живым удивлением и вдруг вспомнил, как то же слово услышал он из других уст, на родной польской земле, в Варшаве.

Это случилось накануне восстания, на заседании ЦК. Домбровский привел с собою русских офицеров во главе с Андреем Потебней. «Вы не верили мне, – обратился он к „белым“, – а русские готовы выступить вместе с нами. Спросите их, и вы убедитесь, насколько постыдны были ваши сомнения». Как он был тогда молод и неопытен! Открытые националисты, «белые» нагло, не стесняясь присутствия русских, отказались принять их помощь. «Вы хотите лишить нашу шляхту главной силы – ненависти к России! – кричали они Домбровскому. – Восстание должно носить исключительно национальный характер». Домбровский пытался переубедить их: главная сила – это ненависть не к русским, а к царизму. Восстание в Польше удастся, если его поддержат русские крестьяне. Из национального оно должно перейти в крестьянское. Он сослался тогда на Герцена, лучшего друга поляков: «Вне России нет будущности для славянского мира». На него накинулись с бранью. «Он продает Польшу русским! Это худшая измена». И тогда граф Замойский, надменно подняв бледное лицо, сказал: «Вы, Домбровский, всегда были больше русским, чем поляком. Вы чужой нам».

Для польских магнатов Домбровский был действительно чужим. Это нисколько не огорчало его, даже тогда. Другое – слышать то же от Росселя.

Домбровский крепко сжал витую рукоять хлыста. Недаром, видно, Врублевский предупреждал… Тлеющая тревога разгоралась, заслоняя обиду, вызванную этими оскорбительными словами Росселя. Впервые Домбровский снес оскорбление, не выдав своих истинных чувств, подавив желание бросить в лицо Росселю гневную правду. Он сдержал себя ради предстоящего наступления.

Пользуясь неожиданной откровенностью Росселя, он спросил, верит ли Россель в успех завтрашнего сражения.

– Я использую эту попытку, – твердо обещал Россель. – Она мой последний шанс, – повторил он, думая о чем-то своем.

Копыта застучали по деревянному горбатому мостику через Бьевр. Узкой ленточкой блеснула вода, покрытая грязными хлопьями пены. Шумели мутные ручьи, снося в реку вонючие отбросы многочисленных пивоварен, прядильных, сыромятных, красильных мастерских, тесно прижатых одна к другой вдоль берегов этого рабочего района.

Впереди букетом огней сверкал Париж. На синем небе, словно накаленные, обозначились контуры башен, соборов; слева от холма, на который поднялись всадники, чернела тяжелая громада Пантеона, опоясанная золотым кольцом фонарей.

Путь туда лежал через фабричные кварталы по тесным, немощеным улочкам, мимо ветхих, вросших в землю домов парижской бедноты. Из раскрытых дверей мастерских неслись голоса, шлепающие удары, гул станков. Бурчали водяные колеса. На высоких рамах сушились натянутые кожи. Их острый запах напомнил Урбэна.

Встретить бы его сейчас, порадоваться вместе завтрашнему наступлению. Ярослав вдруг особенно явственно осознал, как много значила бы для него похвала этого человека.

Выезжая на бульвар, они обогнули увитый плющом старинный дом. Под балконом горел фонарь, освещая низкие кованые ворота и над ними – вырезанный на сером камне барельеф трехмачтового парусника – герб города Парижа.

Россель кивнул головой:

– Кораблю нужен капитан. Эти никчемные болтуны тянут руль в разные стороны. Париж может спасти только военная диктатура.

– Париж – да, Коммуну – нет, – как можно мягче ответил Домбровский. – И вы и я натворили бы на их месте еще больше ошибок. Диктатура одного человека не заменит Совета Коммуны… там ведь много талантливых людей. Возьмите Варлена, Риго, Делеклюза… А иногда перед простым вашим парижским рабочим чувствуешь себя таким школяром..

Несвойственное ему волнение звенело в голосе. Россель с любопытством посмотрел в его сторону и ничего не ответил.

Они расстались на площади. Крепким пожатием Домбровский как будто хотел передать свою энергию холодной, влажной руке Росселя.

На следующее утро после совещания в Жантильи Россель получил телеграмму: «Форт Исси занят, прибывает множество версальских войск». Стоя посреди кабинета, он перечитывал ее снова и снова. Высокий крахмальный воротник резал ему подбородок. С усилием подняв голову, он сунул телеграмму в карман и отправился на площадь Согласия. Падение Исси требовало немедленно изменить ход задуманной операции.

Ветер улетел из города. От входящих на площадь отрядов в знойном воздухе висели рыжие облака пыли. Громыхали бочки с водой. Кричали продавцы жареного картофеля. Гардмобили возбужденно переговаривались о предстоящем наступлении. Все были веселы и радовались, как мальчишки, которые вертелись тут же, ходили на руках, дрались, довольные, если им удавалось рассмешить взрослых. Гражданки, идущие с рынка, угощали гвардейцев хрустящими пирожками и яблоками.

Возле покрытой черным траурным чехлом статуи города Страсбурга совещались озабоченные командиры. Всю ночь они разъезжали по городу, ища разбросанные части, ибо штаб не имел точных адресов. Им удалось собрать семь тысяч человек, – огромная цифра для армии Коммуны. Ждали с минуты на минуту Ля-Сесилия с двумя батальонами. Через полчаса должен был приехать Россель. Он поведет их в бой.

– А там каждый будет драться за двоих!

– И нас будет четырнадцать тысяч!

Но Россель приехал раньше, чем его ждали. Раздались команды. Шеренги быстро выровнялись. Приземистый человек в штатском, сопровождаемый группой офицеров, подпрыгивая в седле, объезжал фронт; губы его были брезгливо поджаты; поравнявшись с командирами, стоявшими на правом фланге, он выпрямился, привстал на стременах. Лицо его было желто-белым, как кость. Он сказал твердо и громко, никого не осуждая:

– По моим подсчетам недостаточно.

Его просили подождать хотя бы полчаса – подойдут еще отряды; его пытались убедить… Никого не слушая, он приказал разойтись и, круто повернув лошадь, уехал.

Вернувшись в министерство, он велел дежурному отвезти в типографию записку:

«Трехцветное знамя развевается над фортом Исси, оставленным вчера гарнизоном. Военный делегат Россель».

– Отпечатать ее в десяти тысячах листовок и расклеить по городу.

Проводив дежурного, он запер дверь кабинета, опустился в кресло. О чем он думал? В любом случае он решил выходить из игры. Ему не удалось изменить ход событий. Для коммунаров главным врагом оставался Версаль, а для него – немцы. Он жаждал продолжать войну, а не революцию. Карта, на которую были поставлены его талант, образование, молодость, карьера, – эта карта бита…

Много времени прошло, прежде чем он придвинул бумагу и стал писать:

«Граждане члены Коммуны, уполномоченный вами временно заведовать военными делами, я сознаюсь, что не могу дальше нести ответственность за командование там, где все рассуждают и никто не хочет повиноваться». Вспоминая неудачи последних дней, он писал все быстрее, царапая бумагу, брызгая чернилами. Перечислив с горькой обидой все случаи путаницы в военном аппарате Коммуны, он кончил: «Для меня остается только один из двух исходов – или уничтожить препятствия, или удалиться. Я не в силах уничтожить препятствие, так как они в вас, в вашей слабости. Я удаляюсь и прошу вас дать мне камеру в Мазасе»[4]4
  Мазас – тюрьма в Париже.


[Закрыть].

В это утро Домбровский был вызван на редут Н.

Заканчивая осмотр, он взглянул на часы – без четверти двенадцать. Пора было возвращаться в Париж. Нужно застать Росселя на площади Согласия. Он поднял подзорную трубу, изучая в последний раз траншеи версальцев. Он не видел, как в редут на взмыленной лошади влетел Грассе – дежурный адъютант штаба. Соскочив с седла, Грассе подбежал к Домбровскому, крича:

– Россель подал в отставку! Исси пал!

Труба дрогнула в руке Домбровского, но он не обернулся. Прошла добрая минута, пока он наконец аккуратно уложил трубу в чехол и отдал ее ординарцу.

У крепостного вала уже бурлила взволнованная толпа коммунаров:

– Измена!

– Продали Исси!

– В Париж!.. Перестрелять мерзавцев!

Домбровский обернулся и спрыгнул с насыпи. Его мгновенно окружили.

– Измена! – дерзко крикнул ему в лицо молодой канонир, размахивая запалом.

– Ну, и что же ты хочешь? – спросил Домбровский. Все увидели на его лице злое любопытство.

– В Париж! – парень снизил тон, ошеломленный тоном Домбровского.

– Дайте ему мою лошадь, а я пока останусь защищать редут, – сказал Домбровский.

Коммунары умолкли. Канонир хмуро отступил. Грассе, опустив голову, стегал хлыстом по лафету.

– Россель подал в отставку, – небрежно разъяснял Домбровский. – Ну что же, на его место назначат другого…

А у самого в это время бешено мчались мысли: «Значит, он приехал на площадь раньше срока. Может, вовсе не приезжал, решил, что после падения Исси атака бессмысленна». И вслух:

– Поднажмем – и отберем Исси. Впрочем, «мясникам» нечего радоваться, я был там позавчера – куча песка и камней. Вот, а ты хочешь покинуть форт, – повернулся он к канониру, – сеешь панику и помогаешь изменникам.

Домбровский присел на лафет. Его неторопливость и злость убедительнее слов действовали на людей, но в их молчании оставалось еще недоверие.

Тогда он притянул за рукав молодого канонира, посадил его рядом с собой.

– Как тебя звать, гражданин?

– Жан.

– Жан Ехидка, – насмешливо пояснил кто-то. Коммунары обступили пушку, на которой сидел Домбровский.

– Так вот, Жан, ты напомнил мне сказку, которую я слыхал в Швеции, – рассеянно начал Домбровский. Он посматривал на Грассе, стараясь по выражению его лица отгадать размеры катастрофы. – Сказка про то, как один крестьянин, по имени Пьеро, пахал однажды до самого вечера. Быки его устали, он тоже. Собираясь вечером домой, он положил плуг на спину осла, да еще уселся сам, и, погнав впереди быков, отправился в путь. Осел сгибался под непосильной ношей. Крестьянин наконец понял, что осел не может идти. Тогда Пьеро слез, взвалил плуг себе на плечи и снова сел на осла, говоря: «Ну, теперь ты можешь идти как следует, плуг на мне, а не на тебе».