Текст книги "Генерал Коммуны"

Автор книги: Даниил Гранин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 13 страниц)

– Ну, Эмиль, прощай, мы к себе…

Напрасно командир уговаривал их остаться, его никто не слушал:

– Приказ, гражданин, ничего не поделаешь!

– И здесь ведь живут люди, придут и сюда защищать.

– Эй, кто тут из Батиньоля? Пошли со мной!

– Поль, поторапливайся. Как бы «мясники» не подобрались к нашей улице.

…Если он вмешается, то сумеет их остановить, но Ярослав знал, что то же самое творится сейчас повсюду, и отступил в тень, прижавшись теснее к росяной, пахнувшей ржавчиной ограде.

Торопливо прощаясь, коммунары расходились в разные стороны.

Вскинув шаспо, стрелки покидали бастионы. Арсеналы и склады оставались без охраны. Распадались легионы, фронты, управления. «Скорее домой! Защищать свою улицу!» Рушилась армия, которую Домбровский организовывал, учил в боях, с которой отстаивал город уже два месяца.

Опрокинутый котелок валялся на почерневших углях костра. Белый пар, шипя, поднимался и исчезал в темноте.

Какую же улицу ему защищать? Весь восставший город одинаково дорог ему. Париж стал для него второй родиной. Вернее не Париж, а Коммуна, ее не разделишь на улицы и переулки.

Домбровскому вспомнилась вся его жизнь – тяжелая, полная лишений походная жизнь солдата революции. Сколько городов лежало на его пути: Москва, Петербург, Тифлис, Хельсинки, Стокгольм, Женева, Цюрих… Неужели сюда прибавится и Париж? Еще один верстовой столб по дороге домой. «Уехать?» – слово, неясно мучившее его, было произнесено. Значит, решено: Коммуна погибла, он уезжает. Он идет сейчас домой, чтобы переодеться в штатское платье, сбрить бороду и усы…

Две маленькие комнатки освещены зеленым светом луны. Незачем зажигать огонь. Неделю тому назад он также приехал ночью, его встретила Пели – теплая, заспанная, с распущенными волосами. Сын спал, тяжело сопя и пуская пузыри. Ярослав, улыбаясь, осторожно вытер ему нос и уголки рта. Пели хотела разбудить мальчика, – Янек не видел отца уже несколько дней, – но он не позволил…

Позавчера эшелон Красного Креста увез Пели и сына из Парижа. Друзья уговорили сделать это ради сына. Где он их найдет, что с ними теперь?

В комнатах еще пахнет дымом. Пели перед отъездом сжигала бумаги… Чертежная доска. Два года он провел за ней. Рисовальщик Трансконтинентальной компании. Над доской на обоях светлое пятно. Это Пели взяла с собой его фотографию. Заботливо связанные пачки книг. Надеялась, что ему удастся захватить их… Удастся выбраться. Разве можно было расставаться без этой надежды?.. Она не проронила ни одной слезы. Поцеловала в глаза. Она всегда целовала его в глаза. Восемь лет как они женаты, да, уже восемь лет. А жили вместе каких-нибудь четыре года. А оставались вдвоем… всего два – три месяца наберется…

Ярослав бродит вдоль стен, словно слепой, натыкаясь на мебель. На одной из полок шкафа стопки белья. Пели все выгладила, приготовила. Он стаскивает с себя мундир. Боль в груди утихла, только голова еще кружится. Свежее прохладное полотно ласкает кожу. Он сгибает и разгибает руки, ощущая свои налитые усталостью мускулы. Садится на кровать, с наслаждением вытягивает ноги. Шутка ли, ложась спать, они боялись снимать сапоги, потому что их невозможно было бы снова натянуть на опухшие ноги.

Итак, значит, он уезжает?..

В нем боролись два человека: один – прежний, генерал Домбровский, такой, каким знали его парижане, другой – новый, рожденный усталостью и горем поражения.

Оставаться на верную гибель? Из-за солидарности? Правильно ли это? Его жизнь еще пригодится революции. Он прежде всего сын своей родины. Совесть его чиста. Он сделал для Коммуны все, что мог. Никто не посмеет осудить его. А то, что Домбровский не трус, знают все. Чьи это слова? Ах, да точно так же говорил о себе Россель, прощаясь с ним. И он не захотел подать Росселю руки. Но тогда еще была надежда; оставаться теперь – самоубийство.

…Завтра он уедет. Распрощается с Варленом, Делеклюзом, Фавье, Верморелем, – Домбровский перебирает имена, их набираются десятки. Он даже не представлял, что у него так много друзей. И все они остаются здесь. Они боролись и будут бороться до конца. В их безнадежной борьбе скрыт какой-то смысл, который ускользнул от него.

В комнату ворвались звуки набата. Перекликаясь, гудели колокола церквей и соборов Парижа. Рульяк выполнил его приказ. Домбровский устало улыбнулся: «Какая разница? Можно оттянуть поражение еще на день, на два. Кому это нужно?»

– Такие мысли – предательство, – сказал он себе. – Если ты уедешь, ты будешь презирать себя до конца своих дней. Ничем нельзя будет оправдать такую измену. Она твоя, твоя Коммуна! Она гибнет и от твоих ошибок. А Коммуна была самым прекрасным в твоей жизни. И все-таки я уеду. Я принадлежу своей родине. Ну конечно, ты иностранец. Значит, все же иностранец, как ты ни притворялся…

Ярослав опустился на кровать со злобным намерением уснуть наперекор всему. Он почувствовал себя вдруг пустым и ненужным, как ножны от сломанной сабли.

…Домбровский встал поздно. Сон не освежил его. Он поправил перевязку, оделся, собираясь идти в ратушу, чтобы передать дела, а потом как-нибудь выбираться из Парижа.

Дойдя до дверей, Ярослав остановился, заметив, что надел по привычке мундир. Он вернулся к зеркалу и долго, внимательно разглядывал себя. Вот след ножа Вессэ, вот темные пятна крови, вот копоть от пороха. Как выгорело сукно за эти месяцы! В марте он получил мундир совсем новеньким, Пели наспех подогнала его по фигуре.

Домбровский вынул из шкафа сюртук, брюки, но мысль, что сейчас он наденет вот эти серые брюки и полосатый кургузый сюртук, рассмешила его, потом он помрачнел и нахмурился: «Нет, нет! Только не сейчас! Нельзя показаться в таком виде перед ними».

Он силился и не мог вообразить себя вне Коммуны. Глубоко, под накипью мелких мыслей, была незыблемая уверенность в том, что он не покинет Париж, но как все произойдет, Домбровский еще не знал.

И снова в нем боролись два человека. Усталый, измученный обидами и сомнениями видел в зеркале другого, такого же, как на портретах, расклеенных по Парижу, того, кто воевал в Польше, бежал с каторги, того, кто шел впереди батальонов по мосту Нейи, на штурм замка Бэкон, того, кто сказал правду в лицо Росселю и кто сказал «нет» своему другу Казимиру Грудзинскому.

Быстро покончив с делами, он вышел из комендатуры, не прощаясь с офицерами, и скорым шагом направился к выходу. Он шел опустив голову, не оглядываясь по сторонам, спеша дальше, вниз, на площадь. Офицеры штабов, управлений, командиры, вестовые, национальные гвардейцы – все множество людей, толпившихся в те часы в коридорах ратуши, увидев маленькую знакомую фигурку Домбровского, устремлялись к нему. А он молча пробирался сквозь лавину возгласов, приветствий, вопросов, и никто не решался остановить его, видя, как он спешит. Только раз он задержался, когда дорогу ему преградил ординарец с пакетом. Домбровский по привычке вскрыл протянутый пакет. Тотчас же он опомнился, но было уже поздно, и только на одно мгновение помедлила рука, когда он разворачивал бумагу: командир 18-го батальона (бельгиец – вспомнил Ярослав) доносил, что версальцы заняли Батиньоль. Он аккуратно сложил бумагу, сунул в конверт и велел отнести в комендатуру. И вот он у выхода, шаг через порог – и он будет на площади. Почему он не сделал этого шага? Ничто не мешало ему. Но он свернул во двор, в столовую при ратуше: нужно подкрепиться перед дорогой – так уверял он себя.

Присев к своему столику в углу, он вытащил из кармана все деньги, которые у него были. Денег как раз хватило на то, чтобы заказать жареное мясо, сыр бри и стакан абсента. Он так и не получил жалованье. Может быть, надо вернуться в интендантство… Каждый лишний час затруднял отъезд, но он медлил, придумывал себе все новые отсрочки. Его тряс озноб, тошнило от кислых запахов соусов и кухни. Он ковырял вилкой мясо, не чувствуя никакого аппетита, хотя не ел уже вторые сутки. К его столику сразу подсели офицеры и журналисты; перебивая друг друга, они рассказывали Домбровскому, что делается в городе, жаловались на беспорядок, просили каких-то распоряжений. Он угрюмо отмалчивался, уткнувшись в тарелку.

– Как твое мнение, гражданин Домбровский, каковы наши шансы на победу? – спросил расшитый серебряными галунами штабной офицерик, похожий на карточного валета.

Не поднимая головы, Домбровский исподлобья блеснул глазами и бросил:

– Никаких.

– Что же ты предполагаешь делать, гражданин Домбровский?

Ярослав резко откинулся на спинку стула, упираясь обеими руками в стол, и отчетливо произнес:

– Выполнить свой долг.

Внезапно он услышал знакомый крикливый голос:

– Ну да, у гражданина Домбровского свое понятие о долге!

Напротив, у изъеденного вином цинкового прилавка стоял Феликс Пиа. В одной руке он держал стакан с вином. Лицо его выражало нехорошую радость, будто он поймал в своем кармане руку вора. Торжествуя, он поворачивался во все стороны, эффектно откидывая длинные седые кудри.

– Что ему до нашей Коммуны? Хе-хе-хе, служба кончена, жалованье уплачено, сегодня здесь, завтра в другой армии. Наемник!

В зале наступила тишина, все головы повернулись к ним. Пиа говорил все с большим пафосом. Казалось, что он произносит тост.

– …И подумать только, что находились идиоты, уверенные, что этими иностранцами движет какое-то революционное чувство! Хе-хе, бегите же, русские, поляки, англичане, очистите наши ряды. О, французы сумеют умереть без вас так же, как сумели без вас поднять красное знамя Коммуны. – Спокойствие Домбровского только разъяряло и подхлестывало его. – Мы не должны были допускать иностранцев в Коммуну. Сколько раз я твердил это. О, господин Домбровский может уезжать, он, наверное, уже договорился с Версалем о новой работе. Вы, кажется, вели с ними переговоры? Столковались?

Он поперхнулся, не договорив. Прямо на него шел Домбровский. Кобура была расстегнута, рука лежала на рукоятке пистолета. Пиа поспешно отставил стакан, но уйти уже не мог. Между ним и Домбровским никого не было. Пиа обеими руками оперся о стойку, но руки его заскользили, разъехались, колени задрожали, и он пополз вниз, не в силах устоять на подгибающихся ногах.

– Помогите! – закричал Пиа, бледнея.

К ним и так уже спешили со всех концов зала. Несколько рук схватили Домбровского, и он остановился в двух шагах перед сидящим на корточках Пиа. Ярослав посмотрел на него сверху вниз и как-то деревянно рассмеялся. И все кругом тоже рассмеялись, – никто не мог удержаться от смеха при взгляде на нелепую позу Пиа.

Не слыша успокаивающих голосов, Домбровский повернулся и быстро вышел. На улице его нагнал Верморель, взял под руку.

– Ярослав, нужно спешить на Монмартр.

– Зачем? – спросил Домбровский, не оборачиваясь и не замедляя шага.

– Как зачем? Ты же сам всегда твердил: возвышенности Монмартра – ключ к Парижу. Если мы сумеем организовать оттуда артиллерийский огонь…

– Ах, вот что, опять драться… – Домбровский зябко повел плечами. – Для чего?

Верморель разразился яростной бранью:

– Неужели эта вонючая падаль, этот клеветник мог так легко превратить тебя из солдата в слюнтяя? – Он плюнул от отвращения. – Скрестить руки на груди и этаким Иисусиком пойти навстречу «мясникам»?! – Он кричал на всю улицу потому, что ему было не по себе от безразличного молчания Домбровского, от тусклого взгляда его глаз… Всегда напомаженные, закрученные усики Ярослава сейчас свисали растрепанные, сапоги были нечищенные, ворот мундира расстегнут.

– Дьявольская глупость! Чепуха! Нам есть за что драться! Коммуна существует два месяца, и каждый день – новый удар по буржуазии. Неизлечимый удар! Трещины от этих ударов им уже никогда не замазать. Драться за день Коммуны – вот зачем нужна наша жизнь. Если мы не сумели победить, то вырвать еще несколько дней мы сумеем. И это тоже будет победа! Покончить с собою – это сдаться. А мы должны передать нашим детям и внукам свое упорство и веру.

Он передохнул и продолжал тише:

– А ты заботишься только о своей чести. Будем воевать до последней крайности, а там посмотрим: живы останемся – скроемся, не удастся – умрем с оружием.

Они не заметили, как вышли на площадь Шатле. Ветер разогнал облака, веселый солнечный ливень ринулся на площадь. Париж проснулся и, увидев опасность, напрягся в одном порыве, сосредоточенный и страстный.

У западных ворот площади строились баррикады. Босоногие мальчишки наперегонки катили тачки с песком. Скинув мундиры, федераты разбирали мостовую. Булыжники с грохотом летели в дубовые пивные бочки, добытые из подвала соседнего кабачка. С балконов и из окон сбрасывали пестрые тюфяки. Сверкающий лаком и гербами кабриолет, мягко покачиваясь на красных рессорах, подкатил к баррикаде. Кучер, спрыгнув на землю, подозвал коммунаров, и они стали выгружать из экипажа мешки с песком. Непрерывно бил барабан, и со всех улиц на площадь бежали мужчины, женщины, дети.

– Версальцы в Париже! К оружию, граждане!

– Гражданин, твой булыжник! – строго окликнула Вермореля девушка: каждый прохожий обязан был выкопать камень для баррикады.

Первым Домбровского заметил Рульяк. Он побежал к нему через площадь, стуча неуклюжими деревянными башмаками, протягивая руки, словно боясь снова потерять. Домбровский обнял Луи Рульяка так, как будто они встретились после долгой разлуки. Потом подошли два офицера, удивительно похожие друг на друга, только один с черными усами, другой с седыми. «Скорняк Брюнеро с сыном из 198-го батальона», – вспомнил Домбровский. Старик сердито заявил, что они не отойдут от Домбровского ни на шаг, потому что Домбровский их командир, и пусть он соизволит навести порядок. Оба Брюнеро застыли за его спиной, хмуро взирая на взбудораженную толпу.

Слух о приходе Домбровского облетел площадь.

– Здесь Домбровский! – обрадованно перекликались солдаты. Группа возле Домбровского быстро росла. Солдаты, офицеры, матросы, штатские подходили и, ничего не спрашивая, молча становились перед ним.

Он поднял руку, заслоняясь от солнца, чтобы рассмотреть стоящих перед ним людей, и усмехнулся – на ладони лежал помятый кусок хлеба с сыром. Он проглотил его в один прием, с досадой вспомнив непочатую тарелку мяса, чувствуя себя невероятно голодным.

Он взмахнул рукой, привычно отдавая команду:

– По четыре в ряд стройся! Офицеры, артиллеристы, ко мне. – Золотые нашивки блеснули на обшлаге рукава. Как хорошо, что не надо снимать мундир, переодеваться!.. Он подкрутил усы, смущенно посмотрел на носки своих нечищенных сапог, потом, опираясь на плечо Вермореля, поднялся на чугунную тумбу. Ого, тут много знакомых лиц! Поверх разноцветных шапочек, кепи, красных фригийских колпаков, задорных петушиных перьев гарибальдийцев он видел, как к задним рядам пристраиваются новые и новые. Жизнь снова становилась простой и понятной, как шеренги, которые быстро вырастали из бесформенной толпы, подравниваясь, приобретая стройность регулярного отряда.

Следовало спешить, и Домбровский обратился к бойцам. Чутьем солдата он понял, что здесь не нужны длинные речи.

– Граждане, – сказал он, и, может быть, впервые все увидели на его дрогнувшем лице волнение и нежную благодарность. – Париж не сдается! Верно? Мы будем с вами драться за каждый день, за каждый час Коммуны. И если придется умереть, мы погибнем с честью. Иначе нельзя!

Атака

Нет ничего приятнее первых минут пробуждения. Прозрачная тень оконного переплета дрожит на крашеных половицах. Артур, кряхтя, вытягивает ноги и достает спинку кровати. Холодная железная перекладина щекочет пятки. Он смеется, сжимается в комок и, щурясь, наблюдает за игрой пылинок в солнечном луче.

Время от времени он жалобно спрашивает:

– Не изволит ли ваша светлость встать?

– О нет, милорды, не тревожьте его, – тотчас отвечает он другим голосом.

– Ах так! – восклицает Артур и приводит страшные примеры гибели людей, которых одолевала лень. Стук в дверь прерывает его разглагольствования. По легким ударам – раз-два-три, раз-два-три – он узнает Мадлен, продавщицу из табачной лавки, – она живет этажом ниже.

– Ну, конечно, можно.

Мадлен вбегает в комнату и от яркого солнца закрывает глаза руками.

– Артур, ты разве не знаешь? Версальцы в городе! – Она отнимает ладони и в ужасе глядит на него. – Ой, ты еще в постели!

Артур хохочет, – он уверен, что Мадлен шутит.

– Так ты желаешь, чтобы я встал?

Он опоясывается простыней, выпрыгивает из кровати, сгребает Мадлен в охапку и громко целует ее в обе щеки.

– Вот я и позавтракал.

Она вырывается рассерженная.

– Слишком вкусно для такого дурака. Нашел время заниматься глупостями!

– Молодая девушка, Мадлен, не должна называть любовь глупостью, – огорченно говорит Артур, – и потом ты же сама хотела, чтобы я встал.

– Чучело. Ты понимаешь или нет – версальцы сегодня вошли в город!

– Всегда нам кто-нибудь мешает.

– Ты с ума сошел!

– Из-за тебя с каждым днем все больше.

– Я надеялась, что тебе за эти два месяца починили голову, – смеясь, говорит Мадлен, поправляя сбившуюся прическу.

В это время в коридоре загромыхали тяжелые шаги, дверь распахивается, и на пороге появляется сосед, красильщик Ламар. Уперев в бока руки, он кричит:

– Ах, бездельник! Версальцы в городе, а он валяется в постели! Да и ты хороша, кокетка!

Его воскресные панталоны забрызганы красной глиной предместий, жилет расстегнут, галстук сбился. В первую минуту Артуру кажется, что красильщик спятил.

– Я кокетничаю с ним? – всплескивает руками Мадлен. – Я ему уже целый час твержу про версальцев, но он думает, что с ним шутят.

– Мадлен, отвернись и замри, – приказывает Артур.

Пока он одевается, Ламар рассказывает подробности: около восьми часов вечера КОС получил депешу:

«Домбровский – Военной комиссии и Комитету общественного спасения.

Версальцы вступили в город через ворота Сен-Клу. Принимаю меры, чтобы отбросить их. Если можете прислать мне подкрепление, отвечаю за все.

Домбровский».

Почти никто из членов Комитета не знал боевой обстановки. Пока терялось время в спорах, версальцы захватили соседние ворота. Домбровский с кучкой людей защищал ворота Отейль. Во время боя его контузило камнем в грудь. Он передал командование начальнику штаба Фавье. И Ламар рассказывает дальше про ночное заседание и прокламацию Делеклюза.

Артур на мгновение задерживается у стола, собирает листки с записями о Домбровском, сует их в карман, и все трое бегут вниз по лестнице.

Тесная улочка полна народу.

С колокольни несутся звуки набата. Отражаясь от стен домов, они сливаются в сплошной гул, из которого вырываются звенящие удары молотков каменщиков, занятых постройкой баррикад.

Они прощаются на площади. Артур спешит в ратушу, Ламар остается здесь помочь баррикадникам.

Быстрая ходьба разгоняет мрачные мысли Артура. На полпути его окликают с проезжающего фиакра. Это Межи, знакомый чиновник из министерства финансов, «ослепительно серый человек», как называет его Артур.

– Не довезешь ли ты меня до ратуши? – спрашивает Артур.

– Пожалуй.

Артур садится рядом с ним. Кучер ворчит: то и дело приходится объезжать баррикады. Мостовые исковерканы, и Межи стонет на каждом ухабе, все три подбородка его трясутся.

– Я теряю голову, Демэ, – говорит он с отчаянием, – версальцы расстреляют меня.

– У тебя есть табак? – спрашивает Артур, хлопая себя по карманам.

Межи послушно вынимает табакерку и протягивает Артуру.

– Моя Клемане была права, – зачем нужно мне было оставаться в министерстве? Как только заварилась эта каша – марш в провинцию! Ты знаешь, она послала меня сейчас в министерство взять удостоверение, что я не принимал участия во всяких собраниях, избраниях.

– Это не поможет, – равнодушно говорит Артур, набивая трубку, – всякая справка, выданная Коммуной, явится уликой.

– Ну так что же мне делать? – стонет Межи. – Я потерял голову, я уже не человек, я мертвец, я мертвец! – Он вытирает лысину.

– Это еще впереди.

– Да, ты прав, – бессмысленно бормочет Межи.

– А знаешь, есть выход, – замечает Артур, пуская клубы дыма. – Поскольку все равно тебе не уцелеть, бери ружье и иди на баррикаду.

Межи разочарованно откидывается на сиденье.

– Ты смеешься! Разве Клемане пустит меня? Да и разве у вас есть надежда?

Они подъезжают, Артур встает на подножку.

– Тогда, дорогой Межи, тебе остается пойти помочь версальцам.

– А ты знаешь… – И Межи морщит в раздумье лоб, но встретив ожидающий взгляд Артура, спохватывается: разве он пойдет против Коммуны? Вообще, какой он вояка!

Артур смеется ему в лицо:

– Если бы не твоя трусость, из тебя вышел бы отличный негодяй.

Артур выскакивает из экипажа и взбегает по широкой мраморной лестнице ратуши. Вдоль перил, на ступеньках, сидят женщины, – они шьют земляные мешки для баррикад. Длинные полутемные коридоры полны народу. Взад и вперед снуют люди, задевая друг друга оружием. То и дело хлопают высокие стеклянные двери, и на них вздрагивают клочки бумажек: «Здесь санитарное управление», «Военный трибунал». «Оружие выдается внизу», «Баррикадная комиссия».

Мелькает красный с золотистыми кистями шарф члена Коммуны. Артур устремляется за ним. Это Феликс Пиа. Артур расспрашивает его.

– Домбровский? – Недавний злобный испуг мелькает в глазах Пиа. – Он удрал, твой Домбровский! – брызгая слюной, кричит Пиа.

Артур отступает назад.

– Не может быть.

– Я сам с ним разговаривал сегодня утром. Он сказал, что выполнил свой долг и уезжает. Я был прав… – неистовствует Пиа. – Неизвестно еще, как версальцы вошли, кто помог им…

Артур растерян. Он возвращается на площадь, опустив голову.

– Как, Домбровский?! – восклицает Ламар, когда Артур передает разговор с Пиа. – Да ведь он только что ушел отсюда со своим отрядом: они отправились к Монмартру.

– А я то… Слава богу! – Артур хватает за руки Ламара и Мадлен. – Бежим!

– Куда? – спрашивает Ламар.

– К нему, конечно.

– Зачем?

– Да что ты валяешь дурака? – в голосе Артура звучит досада и нетерпение.

– А здесь кто останется? Я от своего дома ни на шаг! В такое время разве можно покидать дом?

– А Домбровский?

– Он что – ему все равно, какую улицу защищать.

Артур обращается к Мадлен:

– А ты?

– Ты ее не трогай, – угрюмо говорит Ламар. – У нас и так мало народу. Каждый пусть защищает свою улицу. Куда она пойдет? У нее есть свое место.

– Сену пусть защищают рыбы? Июльскую колонну – ангелы? Ладно, когда ваша улица победит, навести нас. Прощай, Мадлен…

Она глядит то на Артура, то на Ламара, не решаясь ничего сказать.

…Отряд Домбровского двигался осторожно, ожидая донесения высланных вперед разведчиков, и поэтому Артур быстро догонял его.

Домбровский находился в арьергарде, когда вдруг задние ряды, замедляя ход, начали останавливаться, натыкаясь на головных. Никто не знал, что там приключилось. Придерживая саблю, Домбровский побежал вперед.

Отряд остановился у входа на площадь Победы. Густой навесный огонь версальцев разворотил ее каменный настил; лохматые взметы земли и камней частым дождем шумели на площади. Верморель, заикаясь, кричал и подталкивал стоящих в передних рядах, но они топтались на месте, пугливо поглядывая на страшный простор площади. Старик Брюнеро, ругаясь, бегал вдоль рядов. Ему вслед огрызались, не двигаясь с места:

– Сам иди. Ишь герой нашелся!

Увидев Домбровского, он сказал:

– Придется, гражданин, вести их боковыми улицами.

– Этак мы потеряем целый час, – вмешался Верморель. – Лучше рассыпаться и вперебежку.

Ярослав, ничего не ответив, подошел к музыкантам, прильнувшим к стене дома.

При виде Домбровского мальчишка барабанщик и три трубача – весь оркестр – ожидающе выпрямились.

– «Марсельезу»! Марш вперед и играйте! – скомандовал он.

Мальчишка с готовностью взял в руки палочку, поправил ремень и обернулся к товарищам, но те только переступали с ноги на ногу, поеживаясь от близких разрывов.

– Ты, гражданин, на нас не кричи, – хмуро сказал один из музыкантов. Голос у него оказался неожиданно тонким.

– Никуда мы не пойдем, что мы – хуже всех? – поддержал другой.

– Да разве ж я кричу? – весело изумился Домбровский. Он с любопытством оглядел трубача. Забавно, что человек с таким слабым голосом мог оглушительно трубить. – Прошу быстрее, – угрожающе вежливо добавил он, словно наводя на них дуло пистолета.

– Сейчас он вам понаделает дырок, сундуки, – восхищенно подмигнул мальчишка, но трубачи, избегая взгляда Домбровского, уже вставляли мундштуки и поднимали вверх сверкающие извивы труб. Они надули щеки, брови их сурово сомкнулись, и они уже перестали обращать внимание и на Домбровского и на взрывы гранат. Для них не существовало уже ничего, кроме музыки. Вот барабанщик поднял палочки, мотнул головой, яростно ударила дробь, и спустя секунду высокие, чистые звуки труб грянули первые такты вступления.

Подчиняясь гудящему призыву барабана, музыканты двинулись вперед, тверже и тверже отбивая шаг.

Сквозь гул стрельбы притихшие ряды вдруг услыхали голос Домбровского. Это не были слова команды. В широкую мелодию труб, в неистовую дробь барабана ворвался его голос, и инструменты бережно подхватили его, выравнивая и подымая высоко над площадью:

 
Вперед, сыны отчизны милой,
Мгновенье славы настает!
 

Он шагал по горячей взрытой земле, не оборачиваясь назад. Он не знал, идут ли за ним все остальные, или только они вчетвером – он и три музыканта – шагают по пустынной площади. Его целиком захватила эта старая песня марсельского батальона. Он кидал слова в ненавистное лицо врага, навстречу летящим снарядам.

 
К нам тирания черной силой
С кровавым знаменем идет.
 

С каждой строчкой ему становится легче петь, каждая следующая фраза звучит все громче, и, не оглядываясь назад, Домбровский начинает различать рядом со своим голосом хриплый бас Брюнеро, чуть заикающийся голос Вермореля, звучный мягкий тенор Артура Демэ.

 
Прислушайтесь: в полях и селах
Солдаты злобные ревут…
 

Голоса их становятся все сильнее, сливаются с голосами боевых друзей, не знающих страха и сомнения.

 
Они и к нам, и к нам придут,
Чтоб задушить детей веселых.
 

Слышишь, Версаль, он не один, все громче звучит песня, сложенная восемьдесят лет тому назад, их деды пели ее, защищая свободный Париж от интервентов и контрреволюционеров. С первозданной силой гремит она сейчас на площади. Ярослав мог не оборачиваться: мощный, неотразимый припев, заглушая грохот стрельбы, зазвучал единым слитным криком, в котором уже нельзя было различить отдельных голосов:

 
К оружию, граждане, равняй военный строй!
Вперед, вперед, чтоб вражью кровь
Впитал песок сырой!
 

Кончилась песня далеко за площадью, снаряды никого не задели. Верморель наклонился к Демэ:

– Он был прав: новому отряду нельзя отказываться от первого сражения.

– Но что, если б ударил снаряд?

– Этого не могло быть, – обернулся Домбровский, слышавший их разговор. – Вы не заметили, как они стреляли. Они переносили огонь справа налево, а мы как раз шли по правой стороне.

Никто толком не знал, где противник. На каждом перекрестке прохожие говорили по-разному: либо что впереди версальцы, либо что дорога свободна. Нельзя было верить никому: немало провокаторов шныряло теперь по улицам Парижа. Стрельба велась со всех сторон, и по ней тоже невозможно было ничего разобрать. Домбровский снова выслал разведку. Разведчики скоро вернулись, сообщив, что ближайший отряд версальцев находится за пять кварталов до площади Мадлен и двигается вперед, не встречая серьезного сопротивления. Ярослав, посоветовавшись с Верморелем, решил остановиться на площади Мадлен и дать бой.

Еще с апреля в саду вокруг церкви св. Мадлен стояли пустые лафеты. Издали их можно было принять за батарею.

Присев на каменные ступени у входа в церковь, Ярослав разостлал на коленях карту и внимательно рассмотрел план площади и прилегающих к ней улиц. Замысел и направление главного удара версальцев определились, и вскоре весь ход предстоящей операции стал ему ясен. Надо было задержать их продвижение часа на полтора, чтобы за это время достроить баррикады справа и спереди от площади Мадлен. Кроме этого, следовало окружить дугой баррикад церковь св. Мадлен на случай прорыва передней линии.

Чтобы приостановить версальцев, он выделил два десятка бойцов под командованием своего адъютанта Грассе. В их число попал и Артур Демэ.

…Они шли цепочкой, выставив шаспо, напряженно вглядываясь вперед.

Вот и бульвар Гаусмана – улица банкиров, торговцев, посольств и ювелирных магазинов, мраморных особняков и гигантских витрин. Сегодня она поражает Артура своей необычайностью. Не видно ни одного человека, ни фиакра, ни омнибуса, и от этого улица стала огромной, широкой, раскрылась ее солнечная, нарядная даль. Стаи голубей, беспокойно воркуя, перелетали с места на место и подозрительно озирали пустынные мостовые. За глухими железными шторами витрин, за спущенными жалюзи окон притаилась выжидающая тишина.

Грассе все время поучал:

– Славное, ребята, больше шуму! Главное, быстрее стреляйте! Главное, чтобы они не догадались, сколько нас! – Все у него главное. – Главное, пустить им дым в глаза!

И они пустили.

Они залегли у наваленных поперек бульвара садовых скамеек и куч булыжника и встретили версальцев таким частым огнем, что те сразу прекратили свое неуверенное движение и попятились назад.

Вскоре синие мундиры «мясников» снова мелькнули за деревьями бульвара. Версальцы выкатили на улицу два орудия.

Грассе закричал:

– Главное – убрать прислугу!

Перестрелка усилилась. Пулей сбило ветку над головой Артура, и клейкие от сока листья платана посыпались ему на шею, руки. Ему стало досадно: разве это настоящий бой – валяться в траве да греться на солнышке? Выставив вперед шаспо, он прополз под скамейками и, прячась за низенький барьер, идущий вдоль аллеи, добрался до нарядного газетного киоска, изукрашенного жестяными рекламными щитами. Киоск находился как раз посредине между версальцами и коммунарами. Довольный своей выдумкой, Артур устроился за углом. Отсюда прекрасно видны эти краснорожие «мясники» возле пушек. Он тщательно прицелился, но в это время за спиной раздался шорох. Вздрогнув, Артур огляделся: к нему ползком на животе пробирался парень, его растрепанные рыжие волосы прилипли к потному лбу. Артур сердито помахал рукой: «Поворачивай обратно, разве ты не видишь, здесь вдвоем не уместиться, только будем мешать друг другу», – но парень не желал замечать его знаков. Ладно, Артур решил не обращать на него внимания. Он опять поднял шаспо и прицелился в спину артиллериста, стоящего у лафета. Ясно, что по дыму выстрела его тут скоро откроют, но до этого надо успеть снять хотя бы двух человек из орудийной прислуги. Палец Артура ложится на спусковой крючок, и в это время парень хватает его за плечо. Артур оборачивается, шипит в бешенстве: