Текст книги "Генерал Коммуны"

Автор книги: Даниил Гранин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 13 страниц)

„Те поляки“ – Домбровский и Сигизмунд Сераковский – стояли поодаль на валу; жестокий долг привел их сюда. Если Щур не выдержит, проговорится, то они успеют незаметно скрыться, чтобы предупредить товарищей и спасти организацию от разгрома. До сих пор на следствии их имен никто не назвал. Они могли, не вызывая подозрения, свободно присутствовать при казни. За подъемным мостом их ждали оседланные лошади.

Конвоиры сорвали с Щура рубаху, привязали руки к ружейным прикладам. На шее, на кистях рук солдата темнели смуглые полоски загара, за ними тело было розовое, по-юношески угловатое.

Глухо ударили барабаны, и флейты исступленно засвистели тупой и бедный мотив. Стая галок вылетела из-под облупленных карнизов каземата, испуганно закружилась над плацом.

Щур поднял белое лицо, вздохнул всей грудью и вступил в страшный коридор. От первого удара он вскрикнул, и этот грудной человеческий голос, исполненный гнева, боли, стыда, донесся к Ярославу сквозь визгливую деревянную мелодию флейт и барабанов. Тонкий злой шрам, вспыхнув, перечеркнул спину осужденного. Конвоиры потянули ружья, и, чтобы не упасть, Щур опять ступил вперед и пошел уже молча, только крупно вздрагивал от каждого удара.

– Я не вынесу, – пробормотал Сераковский. Губы его тряслись.

– Я тоже, – сказал Ярослав.

Стараясь не глядеть на плац, сбивчиво, теряя всякую осторожность, Сераковский твердил:

– Я спущусь сейчас к ним… Приму все на себя… Ты оставайся, а я пойду. Иначе я сойду с ума!

– А восстание? – не поворачивая головы, спросил Домбровский. Он положил руку на горячую от солнца кобуру. – Если ты сделаешь хоть шаг, я застрелю тебя.

Лицо его одеревенело, подобно лицам солдат, стоявших в строю. И, так же как у них, крупные капли пота текли по его вискам и высыхали под солнцем, от которого ему было холодно до озноба.

Сераковский сбежал вниз, сел на камень по ту сторону вала, зажал уши. Ярослав остался. Он должен был выстоять до конца. Не ради своей безопасности, но для того, чтобы вовремя скрыться, – решалась судьба восстания.

Падая, спотыкаясь, Щур шел вперед. Иногда он поворачивал лицо в сторону свистящих розог, и Домбровский видел перекошенный мукой рот и пепельные навыкате глаза.

После первой сотни ударов офицер, командующий на плацу, поднял руку. Оборвался дрожащий вопль флейт. Щур бессильно повис на прикладах, спина его превратилась во что-то рваное, мокрое, красное. Офицер наклонился к нему и о чем-то спросил. Домбровский сделал шаг назад, к самому скату насыпи.

Сераковский, пораженный тишиной, хотел было подняться на вал, но Ярослав подал ему знак вернуться.

– Ничего я не знаю, ваше высокоблагородие, – натужно простонал Щур.

Взмах руки в светлой лайковой перчатке – и снова веселая дробь барабана, хлюпающие удары влажных от крови розог. Щур терял сознание, его отливали водой и продолжали тащить сквозь строй. На желтом песке между шеренгами все шире проступала темная от крови дорожка. По ней волокли тело солдата. Барабаны все еще били, пиликали флейты. Домбровский, сгорбясь, стоял на валу. Тень от козырька закрывала его глаза.

Щур умер под розгами, никого не выдав.

Тело его положили на шинель и унесли. Плац опустел. Сняв каску, Домбровский подошел к месту казни. Он нагнулся, взял щепотку намокшего в крови тяжелого песка…

Во рву Новогеоргиевской крепости расстреляли Арнгольдта, Сливицкого и Ростковского.

Военные власти спешно сменяли полки. Полиция арестовывала всех сколько-нибудь подозрительных.

Варшава была на военном положении – городские сады, площади заняты войсками. Повсюду белели лагерные палатки. На перекрестках улиц стояли пушки. Мимо окон квартиры Домбровского днем и ночью шагали патрули.

Самое главное для конспиратора – умение видеть себя со стороны. Домбровский владел им в совершенстве. Молодой блестящий штабс-капитан, занятый своей внешностью и романами с варшавскими красотками, не возбуждал подозрений у жандармов.

Провал группы Сливицкого нарушал весь план восстания. „Белые“ радовались: восстание придется отложить.

– Русские теперь не в силах поддержать нас, – лицемерно вздыхали они. – Надо ориентироваться на Запад, на Европу.

Домбровский отвечал делом. Он привел на заседание ЦНК двадцать русских офицеров.

– Мы ручаемся за свои батальоны, – заявил Андрей Потебня.

– Поверьте, друзья, мы ненавидим самодержавие больше вашего, – сказал русский офицер Нарбут, старый товарищ Ярослава по Кавказу.

На заседании присутствовали участковые представители рабочих и ремесленников Варшавы. Они потребовали:

действовать в союзе с русскими;

ускорить срок восстания;

Домбровскому возглавить Центральный Национальный комитет.

Большинством голосов комитет отклонил их требования.

Граф Замойский торжествующе посмотрел на Домбровского.

– Ну-с, ваши господа русские офицеры свободны.

Русские встали, с ними поднялся Домбровский, за ним – его друзья, один за другим встали участковые представители.

Может быть, здесь Ярослав впервые понял: есть враги, которые говорят по-польски, фамилии польские, а они враги, такие же опасные, непримиримые, как русские жандармы.

Всю жизнь человек освобождается от иллюзий. Неправдой оказалась ненависть русского народа к полякам, неправда и разговоры о единстве всех поляков.

Ну что ж, мы уходим, – сказал Домбровский, – мы уходим вместе с русскими, мы сами поднимем восстание, но вас там уже не будет.

Он не подчинился решению комитета лжереволюционеров и националистов и продолжал готовить восстание.

Он был как дерево, которое тем быстрее растет, чем больше рубят у него ветвей.

Остановить Домбровского мог лишь арест. И его арестовали. Мысль о том, что его выдали „белые“, была слишком омерзительна, но ведь они ликуют: „красное чудовище“ лишилось головы!

На суде Домбровский искусно защищался, военный суд вынужден был его оправдать. Наместник царя в Польше граф Федор Федорович Берг, добродушно кивая седой головой, прочел приговор и не спеша начертал резолюцию, отнюдь не утверждающую.

– Торопитесь, все торопитесь, молодость безрассудная, – произнес он своим знаменитым шелковым голосом.

– Никак нет, ваше сиятельство, – попробовал оправдаться военный прокурор, – мы не располагаем достаточным материалом.

Берг славился своей сентиментальностью и тактичностью.

– Вижу, дорогой прокурор, вам милее роль адвоката, вздохнул он. – Поверьте моему опыту, Домбровского выпускать нельзя, молодому человеку будет куда полезнее пересидеть это смутное время в нашей тихой цитадели. А тем временем, может быть, кое-что и выяснится. Итак, дело Домбровского повелеваю приостановить.

Шли месяцы. Квадратик неба, переплетенный решеткой, потемнел, закрылся снеговыми тучами. К утру серые стены покрывались инеем. Домбровский часами, пока хватало сил, бегал по камере, чтобы согреться. Его лишили прогулки, не давали книг, не давали бумаги.

Однажды его вызвали на свидание с невестой. Он чуть было не выдал себя от удивления, никакой невесты у него не было.

В сборной, за двумя проволочными сетками, он увидел Пели Згличинскую. Она торопливо, беспокойно улыбалась ему. С этой девушкой он познакомился по приезде в Варшаву. Она работала в революционной организации. Когда произошел раскол в ЦНК, Пели стала на сторону Домбровского и его товарищей.

Ярослава задевало, что его личность не играла в ее решении никакой роли. Лично он ее не интересовал, он мог быть старым, уродливым, его вообще могло и не быть, и ничего, казалось ему, в поведении этой строгой красивой девушки не изменилось бы.

Однажды они задержались в комитете, и он проводил ее домой.

В тени бульвара он остановил ее.

– Пели, спорю, что вы не помните, какого цвета у меня глаза.

Она пренебрежительно рассмеялась:

– Никогда не интересовалась.

– Я так и думал, – спокойно согласился он и вдруг крепко взял ее за плечи, притянул к себе и поцеловал. Пели топнула ногой. Самоуверенный наглец, она считала его революционером, а он вот какой… Ловелас. Гусарские замашки…

– Лучше, чтобы вы сердились на меня, чем вовсе бы не замечали, – сказал Ярослав.

А теперь этот фат, щеголь, гусар стоял перед ней в длинном грязном арестантском халате, распухшие пальцы вцепились в проволочную сетку. Глаза его сияли.

Пели направили сюда товарищи. Чтобы добиться свидания, она вынуждена была назвать себя невестой Домбровского. Одна матерь божья знала, сколько стыда пережила она, решившись на это. А сейчас, когда она увидела Домбровского, ей вдруг стало все равно – глубокая нежность заполнила ее сердце.

– У вас синие-пресиние глаза, – сказала она.

Смотритель встал между ними.

– Условный язык запрещается!

Вести с воли были неутешительны. Восстание откладывалось. Таяли силы русского офицерского союза. Не хватало военных руководителей. С помощью Пели Ярослав переправил в ЦНК новый план восстания.

В эти дни Домбровский получил записку от Андрея Потебни. Расправив свернутую трубочкой папиросную бумагу, он с трудом разбирал в полутьме камеры мелкие буквы.

Потебня и его друзья мучительно переживали свое положение. „Белые“ отказались от помощи русских офицеров, они порвали все связи с ними. Что делать? Драться против своих русских солдат, рядом с „белыми“, которые ненавидели русский народ? Перейти на сторону тех, кто отталкивает тебя? Остаться на стороне самодержавия, помогать царю душить польскую революцию?

„…Какой позор ляжет на имя русское, если в войсках не найдется ни одного смелого голоса, ни одного подвига, а только палачество да палачество“, – писал Потебня.

Он привез из Лондона письмо Герцена и Огарева к русским офицерам в Польше: „Друзья, с глубокой любовью, с глубокой грустью прощаемся мы с вашим другом, который скоро присоединится к вам. Мы отлично понимаем, что для нас невозможно не принять участия в восстании, вы должны это сделать как искупление. Вы не можете, не протестуя, позволить раздавить Польшу… Положение ваше трагическое и безвыходное. Мы не предвидим ни одного шанса на успех… Но Польша подымает наше социалистическое знамя, наше знамя земли и воли; вы же, дорогие друзья, вы еще слишком слабы, чтобы сделать это!“

Домбровский метался по камере… „Белые“ тушили пожар восстания. Они отталкивали русских, которые любили Польшу больше, чем все эти Замойские…

Собственная судьба казалась ему менее тяжелой, чем судьба Потебни и других русских офицеров. Но так казалось ему до того зимнего ясного дня, когда вместе с рассветом в камеру проникли звуки набата. Гудели все колокола Варшавы.

Восстание началось.

– Дорогой Локоток, несмотря ни на что, мы примкнули к восставшим, – сообщал Домбровскому Владимир Озеров.

Это была последняя весть с воли. Затем всякая связь оборвалась. Ярослав томился в неизвестности.

Единственное, что знал он твердо, – „белые“, захватив руководство восстанием, сделают все, чтобы оно не превратилось в революцию.

Он предпринимает отчаянную попытку бежать. Ночью он раздевается догола и ложится на промерзший каменный пол. На следующий день его уносят в тюремный госпиталь с воспалением легких. Вместе с группой заключенных он должен был разоружить наружную охрану и бежать. С воли Казимир Грудзинский и Пели посылают ему через врача деньги и оружие.

В последнюю минуту Домбровского предали.

Его заточают в секретный каземат. Гнев и ненависть выжгли его болезнь. Он выздоровел. Руки его свободно гнут железные перекладины кровати. Он чувствует себя полным сил.

В темноте сырого вонючего каземата созревала его мысль, спадала шелуха прошлых заблуждений.

Но к чему были его сила и знания в этой каменной коробке? Он мечтал получить свою долю в сражении, бушевавшем там, за стенами цитадели, а его окружало нерушимое безмолвие. Тюремщики не подозревали, какие мучения испытывал их молчаливый спокойный узник.

Его больше не вызывали на допросы, о нем забыли. И это было самой тяжелой пыткой. Он глохнул, он сходил с ума от этой мертвенной тишины каземата. Как идет восстание? Что творится на воле? Ничего он не знал. Пятнадцать месяцев абсолютной каменной тишины.

А между тем восстание перекинулось в Литву и Белоруссию. На Украине, в Белоруссии шляхта делала все возможное, чтобы не допустить выступления крестьян. Александр II издал манифест, суля амнистию тем, кто сложит оружие. Английские и французские дипломаты вместо обещанной помощи повстанцам вели в Петербурге переговоры с царем.

Подавить восстание был послан тот самый Муравьев, который увековечил себя как Муравьев-вешатель. Распри внутри Центрального Национального комитета лишали восстание единого руководства. Отряды действовали разрозненно. Среди низкорослых болотистых лесов Полесья сражались отряды Кастуся Калиновского. Литовскими повстанцами командовал друг Ярослава Сигизмунд Сераковский. Чернышевский, их учитель, их надежда, был брошен в Петропавловскую крепость.

В мае тяжело раненный под городом Биржай Сераковский был взят в плен.

На западный берег Буга отступил Валерий Врублевский. Отряды молодого учителя лесной школы дрались до последнего патрона, до последнего человека. В течение всей зимы среди лесных хуторов Залесья не затихали бои. Рядом с Врублевским в уланском мундире Астраханского полка сражался Владимир Озеров. Одним из отрядов Врублевского командовал казак Подхалюзин; поляки прозвали его Ураган за лихой посвист, с которым он налетал на карательные войска.

…Ничего этого не знал Ярослав. В тупом безмолвии вспыхивали и гасли дни. Серая тень решетки появлялась на низком каменном своде, спускалась к дверям, ползла по плитам пола и таяла в вечерних сумерках.

Наконец один из пленных повстанцев проговорился на допросе о деятельности Домбровского. Повод для смертного приговора был найден.

…Начальник тюрьмы изумленно смотрел на посетительницу. Красивая, со вкусом одетая девушка, из хорошей семьи – и вдруг такая странная просьба.

– Пани Згличинская, – строго спросил он, – вам известно, какой приговор грозит вашему жениху?

Пели молча кивнула. Густо припудренное лицо не могло скрыть следов слез. Красные веки нервно вздрагивали. Припухшие губы были плотно сжаты.

– Вам известно, что жена казненного государственного преступника пожизненно ссылается в глубь империи?

– Мне все известно. И я прошу вас… Впрочем, тут нечего просить. Даже ваши законы не могут помешать мне. Я требую немедленно повенчать нас.

…Может быть, она надеется смягчить этим приговор? Бесполезно.

Или, чего доброго, устроить побег? Все бесполезно. Венчание произойдет в тюремном костеле.

Пели соглашалась на любые условия.

Начальник тюрьмы пожал плечами.

– Ну что ж, пани невеста, завтра в полдень вы станете женой смертника.

Она встала. Тюремщик почувствовал невольное уважение к этой девушке. Провожая ее до дверей, он не удержался – спросил:

– Простите меня за нескромность, зачем вы губите свою жизнь? Вы молоды, красивы…

Она ответила не оборачиваясь:

– Вам не понять этого, пан начальник тюрьмы.

Но не только начальник тюрьмы – никто из близких не понимал решения Пели Згличинской.

В унылой следственной комнате, под портретом царя, ксендз благословил их. Кругом стояли родные и гости. У входа топтались караульные. Громыхали железные двери.

Взявшись за руки, молодые подошли к черному распятию.

О чем думал Домбровский в эти минуты? На что надеялся он, осужденный на смерть? Зачем согласился он принять эту жертву?»

…Когда Артур Демэ попробовал написать об этом, он почувствовал свое бессилие.

Душой он догадывался и понимал – Домбровский и Пели были движимы верой в бессмертие любви, торжество духа над смертью, бросали вызов врагам. Но Артур был всего-навсего журналист, а здесь нужен талант писателя. Газетная бойкость пера мешала, он не знал, как передать свои размышления и чувства.

Отступать было некуда. Взвалив себе на плечи эту тяжесть, он обязан идти до конца. Он был в долгу перед Коммуной и перед ее врагами.

«…Русские друзья добились пересмотра приговора Домбровскому. Улики были слишком ничтожны. Граф Берг, снова вздыхая, заменил смерть пятнадцатилетней каторгой.

Восстание было разгромлено. Сераковский повешен. Кастусь Калиновский повешен. Падлевский расстрелян. Андрей Потебня погиб в сражении под Песчаной Горой. Казнен Ураган. Убит в бою Нарбут. Тяжело раненный Врублевский несколько дней полз по снегу в лесу, крестьяне спрятали его и переправили за границу. Где-то в лесах скрывался Казимир Грудзинский. Пели была выслана в глухой русский городок Ардатов.

После суда, возвратясь к себе в камеру, Ярослав написал во всю стену: „Угнетенные не имеют права падать духом!“

Изо дня в день он выцарапывал буквы все глубже, пока слова не стали как бы высеченными на сером камне.

В Москве, по дороге на Колымажий двор, в пересыльную тюрьму, их сопровождала толпа молодежи. Не обращая внимания на угрозы жандармов, юноши и девушки кричали ссыльным:

– Да здравствует свободная Польша!

– Польша погибла, – пробормотал арестант, шедший рядом с Домбровским.

– Нет, погибли наши надежды на шляхту и на Запад, – отозвался Домбровский.

Рядом с цепью жандармов, приветствуя арестантов, шли русские юноши и девушки. „Вот кто с нами, – думал Домбровский. – Это они в Петербурге, на Сенной площади, бросали цветы к ногам Чернышевского, привязанного к позорному столбу. Они встанут на место Потебни и Нарбута. Они помогут Польше“.

В пересыльной тюрьме Домбровский был одним из немногих, кто думал о борьбе. Кругом раздавались жалобы, шли томительные пересуды о причинах разгрома. Домбровский молчал, когда другие спорили, и действовал, когда другие малодушничали. Не возвращаются только мертвые, он был жив – значит, борьба продолжалась.

Через несколько дней ссыльных должны были заковать в кандалы и погнать по этапу в Сибирь.

По утрам на тюремный двор приходили торговки продавать всякую снедь полуголодным арестантам. С одной из женщин Домбровский познакомился. Несколько украдкой брошенных фраз. Может быть, отчаянность замысла содействовала этой поразительной удаче. Накануне арестантов обрили наголо. Назавтра торговка принесла в корзине женскую одежду. Каким-то образом Домбровский ухитрился переодеться и вышел через ворота тюрьмы с толпой женщин. Она предложила Домбровскому укрыться у нее дома, но Ярослав отказался, – он не мог подвергать ее риску. Кто была эта пожилая русская женщина, которая, пренебрегая опасностью, помогла бежать „врагу отечества“, как называли тогда польских повстанцев?

И вот он идет, закутав лицо платком, неумело поддерживая юбку, по заснеженным улицам Москвы. У него не было знакомых в Москве. Бежать из тюрьмы оказалось еще не самым трудным. Возле крыльца какой-то лавки стояли пьяные молодые приказчики. Один из них, широко расставив руки, пошел навстречу Домбровскому, напевая:

 
Я поймал тебя, красотка,
И теперь не отпущу!
 

В узком переулочке не разминуться. Домбровский повернул назад, но запутался в юбке, упал, парень схватил его за полу тулупчика. Домбровский, изловчившись, ударил его головой в живот и, подобрав юбку, пустился бежать, мелькая полосатыми арестантскими брюками. Сзади долго еще раздавались свист, улюлюканье, крики…

Наступали быстрые зимние сумерки. Домбровский не мог даже ни с кем заговорить – резкий польский акцент сразу бы выдал его. Избегая полицейских и будочников, он шел, выбирая самые глухие закоулки московской окраины. Темные улочки кутались в снежные сугробы, скрипели деревянные мостки. Цветы, как кумушки, выглядывали из тусклых окошечек.

Изнемогая от усталости, Домбровский повалился на какую-то скамью.

Что бы вы делали на его месте? Домбровский любил называть себя фаталистом, но редко кто мог так смело распоряжаться своей судьбой, как он.

Послышались шаги. В темноте блеснули серебряные пуговицы форменной студенческой шинели. Мимо шел, подняв воротник, студент Московского университета.

Домбровский остановил его и, не дав времени опомниться, рассказал всю свою историю. И еще раз судьба улыбнулась ому: студент оказался народовольцем. Домбровский скрывался у него несколько дней, пока налаживалась связь с Петербургом.

На следующий день после побега в Москву пришла телеграмма из Варшавы от самого наместника. Он приказывал немедленно переправить Домбровского в Варшаву. Арестованный член ЦНК Авейде, чтобы сохранить себе жизнь, выдал Домбровского. Роль вождя „красных“ полностью раскрылась перед властями.

Посреди Александровской площади в Варшаве плотники уже сколачивали виселицу, когда из Москвы пришел ответ – Домбровский бежал.

Домашний врач поставил графу Бергу пиявки. Лежа в креслах, Берг лично инструктировал сыщиков. Он посылал их в Москву, семь человек, не доверяя московской полиции. За поимку Домбровского была обещана крупная награда. Редактор „Московских ведомостей“ Катков с апломбом лакея из хорошего дома уверял читателей, что не пройдет и недели, как Домбровский будет схвачен.

Друзья уговаривали Домбровского немедля переправиться через границу. Прежде чем уехать, он решил восстановить нарушенные связи между польскими и русскими кружками.

И потом… он не мог покинуть Пели.

Чтобы сбить с толку полицию, друзья послали письмо в Ардатов:

„Уважаемая госпожа Домбровская, по просьбе Вашего мужа заверяю Вас, что он, вырвавшись из рук палачей, благополучно уехал за границу“.

Разумеется, полиция перехватила письмо, и поиски Домбровского прекратились…

Понадобилось несколько месяцев, пока удалось установить тайную связь с Пели.

Домбровский не терял времени даром. Следовало обеспечить себе свободу передвижения. Нафабренные бакенбарды неузнаваемо изменили его молодое лицо. Он научился разговаривать с резким немецким акцентом, шумно нюхать табак и самодовольно протягивать пышную визитную карточку: „Фон Рихтер, полковник в отставке“.

В рождественскую ночь на тайном петербургском собрании в память восстания декабристов в числе других ораторов был Домбровский. Даже подполковник Ткачев не узнал в этом сутуловатом красноносом немце своего товарища по академии.

Опираясь на суковатую с серебряной монограммой палку, фон Рихтер говорил о дружбе польского и русского народов.

– Всходы ее, посеянные Герценом и Чернышевским, политые кровью Потебни, Сливицкого, Нарбута, – взошли! И нет силы, чтобы уничтожить их!..

Студенты и офицеры, чиновники и журналисты – все, кто были в зале, поднялись со своих мест.

Печальная и светлая сила была в их молчании.

Хмурым апрельским утром из Сараевской пустыни, верстах в тридцати от Ардатова, выехал побывавший на богомолье купец. В Ардатове он сменил лошадей и на рассвете отправился дальше. По размытой глинистой дороге лошади тащились с трудом. Накрапывало. Купец беспокойно высовывался, выглядывая то на одну, то на другую сторону дороги.

Отъехав версты три, нагнали богомолку. Не поймешь, старая или молодая, черный платок надвинут на глаза, в руках посошок, за плечами котомка.

Купец окликнул ее, богомолка запричитала – ноги болят шагать до Симбирска, не подвезут ли люди добрые. Ямщик заругался, да купец уговорил, угостил водкой из походной баклажки.

Как потом показал ямщик на допросе в жандармском управлении, богомолку посадили в коляску и повезли до села Павлова, на берегу Волги, а там и купец и она сели на пароход.

Через три дня на перроне Николаевского вокзала Ярослав встречал Пели. Она вышла из московского поезда под руку с Озеровым. Вместо купеческой короткой поддевки на нем было светлое щегольское пальто. Приподняв цилиндр, он, по привычке щелкнув каблуками, представил свою спутницу, зябко кутавшуюся в меховую накидку, полковнику фон Рихтеру.

Бегство Пели организовал тот самый Владимир Озеров, который сражался вместе с Врублевским, а пять лет спустя участвовал с Бакуниным в Лионской Коммуне и после неудачи восстания освободил Бакунина и помог ему скрыться.

Прошло два месяца. Июньской белой ночью английский пароход „Неман“ отчалил от Кронштадтской пристани.

Ярослав и Пели поднялись на палубу. Кронштадт медленно уходил в белесый сумрак, сливаясь с очертаниями далекого Петербурга. Дрожащая дымка, легкая, как дыхание спящего, поднималась над золотыми шпилями, колокольнями церквей, над острым профилем города.

От кормы бежала тугая волна, раскачивала раскиданные по глади залива смоленые рыбачьи парусники.

Белое небо поднималось все выше.

Пели и Ярослав смотрели назад до тех пор, пока хватило глаз различить узкую полоску земли, зажатую между небом и морем.

Из Стокгольма Домбровский отправил письмо редактору „Московских ведомостей“ Каткову. Это письмо напечатал Герцен в „Колоколе“.

„Милостивый государь, в одном из номеров „Московских ведомостей“ вы, извещая о моем бегстве, выразили надежду, что я буду немедленно пойман, ибо не найду убежища в России. Такое незнание своего отечества в публицисте, признаюсь вам, поразило меня удивлением. Я тогда же хотел сообщить вам, что надежды ваши неосновательны, но меня удержало желание фактически доказать все ничтожество правительства, которому вы удивляетесь по крайней мере публично. Благодаря моему воспитанию, благодаря людям, которых вы считали врагами России, а я ее гордостью, я, хотя и иностранец, – знаю Россию лучше вас. Я так мало опасался всевозможных ваших полиций: тайных, явных и литературных, что (отдаю при этом полное уважение вашим полицейским способностям) был, однако, долго вашим соседом и видел вас очень часто. Через неделю после побега я мог отправиться за границу, но мне нужно было остаться в России, и я остался. Обстоятельства заставили меня посетить несколько виднейших русских городов, в путешествиях я не встречал ни малейшего препятствия. Наконец, устроив все, что было нужно, я решил отправиться за границу с моей женой. Хотя она была в руках ваших сотрудников по части просвещения России, исполнение моего намерения не встретило никаких затруднений. Словом, в продолжение моего шестимесячного пребывания в России я всегда встречал сочувствие и помощь русских людей и на деле доказал кое-кому из сомневающихся русских патриотов, что в России при некоторой энергии можно по-прежнему работать на дело свободы.

Только желание показать всем, как вообще несостоятельны ваши приговоры, заставляет меня писать к человеку, старавшемуся разжечь вражду между нашими народами, опозорившему свое имя ликованием над убийствами, запятнавшему себя ложью и клеветой. Но, решившись на шаг, столь для меня неприятный, не могу не выразить здесь презрения, которое внушают всем честным людям жалкие усилия ваши и вам подобных к поддержанию невежества и насилия“.

Лучшими своими делами и самой жизнью он был обязан русским. Чернышевский, Щур, солдаты Лабинского полка, Потебня, Озеров, Герцен – как вехи вставали они на решающих поворотах его судьбы. Они научили его распознавать друзей среди врагов и врагов среди соотечественников.

Самые прекрасные майские песни сочиняют студеной зимой, так и любовь к отечеству сильнее жжет на чужбине.

Домбровский приехал в Париж.

Тяжелы ступени чужого крыльца, и горек хлеб изгнания.

Домбровский создает в Париже левое объединение польской эмиграции. Чтобы как-то обеспечить семью, пришлось поступить работать рисовальщиком в Бюро Трансатлантической компании.

Царская полиция плетет вокруг Домбровского паутину интриг, добиваясь у французских властей его выдачи.

В 1867 году Домбровский уезжает в Италию к Гарибальди. Эта встреча стала знаменательной для обоих, оба они были, как говорил о себе Робеспьер, „рабами свободы своей родины“. Для великого итальянца Домбровский явился живым воплощением интернационализма…»

У Артура Демэ осталось несколько документов, несколько неразобранных записей в блокноте – несколько лет жизни Домбровского.

Вот отзыв известного немецкого полководца Мольтке о книге Домбровского «Критический очерк войны 1866 года в Германии и Италии»:

«Польша имеет соотечественника, способности которого приносят честь польскому народу. Это – Домбровский. Я прочел его книгу – это наилучшая работа о последней войне».

Цитата из книги Домбровского:

«…И косы становятся страшным оружием, когда они в руках революционных войск».

Воззвание в период осады Парижа пруссаками:

«…Мы организуем легион защиты Парижа, нас 300 поляков, желающих служить делу Французской республики, дайте нам коней, саблю, карабин и позвольте действовать в тылу пруссаков. Мы верим, что дело Парижа не проиграно, Франция имеет за что бороться!

Ярослав Домбровский»

Вырезка из газеты – письмо жены Домбровского к генералу Трошю:

«…Вы арестовали моего мужа за то, что он критиковал ваши трусливые предательские действия…»

Телеграмма Гарибальди к главе правительства Гамбетте:

«Ярослав Домбровский мне необходим. Он назначен командиром легиона, идущего на помощь Парижу. Помогите переправиться ему воздушным шаром из Парижа.

Гарибальди».

Письмо Домбровского жене из Лиона накануне Коммуны:

«Мне очень не нравится то, что я вижу… Правительство предает Республику на каждому шагу. Я чувствую себя сломленным той страшной драмой, в которой народ, полный самоотверженности, способный сам по себе принести Европе мир и свободу, этот народ деморализован и постыдно продан горсткой растяп и негодяев».

Тихо шипел газовый рожок. На его мутный свет летели из тьмы раскрытого окна желтые ночные мотыльки.

«Ложное солнце, – подумал Артур. – Как часто и люди до самой смерти не замечают, что они живут при свете фальшивого солнца».

Он поднялся, разогнул онемевшую спину и, потягиваясь, подошел к распахнутому окну.

Грифельно-серые волны крыш подкатывались к мансарде. С новым чувством смотрел он на разорванную колокольнями, башнями линию горизонта, словно мореплаватель, увидевший чужие берега. Мир его, кончавшийся предместьями Парижа, стремительно расширялся.

И впервые пришла в голову мысль о прожитых годах. Какими пустыми оказались они при встрече с жизнью настоящею человека. Все свои сознательные годы он жил свидетелем. Зачем он жил? Для того чтобы сообщать новые закулисные сплетни или про очередное убийство в кабачке «Ню-ню»? Он тратил свою злобу на рецензии и восторги на описание сенжерменских балов.

Все это не стоило одного месяца жизни Домбровского. Артур шел сквозь годы своей легкой, фланирующей походкой, с любопытством оглядываясь по сторонам, и чувствовал себя счастливым. При всяком образе жизни можно чувствовать себя счастливым или несчастным. Все те, кого считали «преуспевающими», выбрали себе удобное безопасное счастье. Вкусный обед, собственный дом… Почему же Домбровский отказался от этого? И Артуру вспомнились имена Марата, Бланки, Герцена и еще сотен и сотен людей, чей прямой и непримиримый жизненный путь проходил через тюрьмы, страдания, нищету. Что двигало ими, что получали они взамен? Счастье борьбы за свободу? А может, и саму свободу, потому что тот, кто борется, тот свободен? Но были ли они счастливы? Все равно он завидовал судьбе этих известных и безвестных борцов. Точно с высокой горы оглянулся он на мир своих прежних интересов. Жизнь нельзя начинать сначала, ее можно только продолжать. И он знал, что будет продолжать ее иначе, потому что это было не просто желание, он понял, ради чего стоит жить и бороться.