Текст книги "Генерал Коммуны"

Автор книги: Даниил Гранин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 13 страниц)

Как бы перехитрить версальцев и спасти Домбровского перед началом сражения?

«А что, если вместо Домбровского поведу версальцев я? – вдруг подумал Фавье. – Наплету им, что Домбровский ранен, то да се, – он расхохотался. – Какой простой выход! Мне небеса открыли этот путь!»

К несчастью, Фавье был хорошим мечтателем, но плохим сердцеведом. Домбровский сухо сказал:

– Решение состоялось, не стоит больше возвращаться к этому.

– Чепуха, победителей не судят, – загорячился Фавье. – Вы слыхали, что требует народ? Нас поддержат…

– Против кого?.. Против Коммуны поддержат? Воевать с Комитетом? Так мы далеко зайдем.

– Будет уничтожена дивизия версальцев – вот что главное.

– Будет уничтожена дисциплина. Я солдат, Фавье, и не умею не выполнять приказа.

– Но это же преступление – никак не использовать такой возможности!

Домбровский усмехнулся:

– Ну, кое-как мы ее используем.

Последние слова он произнес среди разом наступившей тишины. Обстрел прекратился. Они подождали еще несколько минут, напряженно прислушиваясь. Сзади удивленно переговаривались адъютанты. Домбровский снова зажег спичку и взглянул на часы. Фавье с недоумением смотрел на его склоненное внимательное лицо и хитрую сеть морщинок у глаз.

Спичка погасла, и кто-то впереди спросил:

– Гражданин Домбровский?

Фавье узнал по голосу капитана Монтерэ, знаменитого командира участка ворот Майо.

Домбровский перегнулся через седло, пожал ему руку.

– Начинай, гражданин Монтерэ, – сказал он вполголоса. – В твоем распоряжении двадцать четыре часа. Завтра я тебе пришлю капитана Потапенко с людьми. Помни: все зависит от твоей осторожности.

– Я надеюсь, что мне можно не прекращать огонь? – спросил Монтерэ.

– Ни одного выстрела. Усиль наблюдение. Пусть они думают, что мы ушли отсюда.

Монтерэ проворчал что-то насчет версальских каналий, получивших возможность отдохнуть, и исчез так же бесшумно, как и появился.

Сжалившись над изнемогающим от любопытства Фавье, Домбровский рассказал ему о заготовленном на всякий случай сюрпризе. Участок ворот Майо в результате сосредоточенного обстрела версальских батарей представлял собой одно из самых слабых мест по фронту. Разрушенные бастионы оползали в ров. Все прикрытия и тоннель были разворочены снарядами. Из-за непрерывного огня коммунары не имели возможности восстановить ни одной амбразуры. Убедить Вессэ, а через него Версаль, перенести наступление на этот участок можно было, не возбуждая никаких подозрений.

Пока Фавье в штабе занимался подготовкой плана операций, Домбровский заехал к Монтера и договорился с ним о том, как использовать суточную передышку. Вечером, перед посещением КОС, он послал в помощь Монтера саперов. За ночь они должны были хоть как-то восстановить укрепления.

Жизнь научила Домбровского рассчитывать не только на успех, но и на неудачу. Чем реже он ошибался в своих расчетах, тем упорней заставлял себя быть готовым к любым неожиданностям. И на сей раз он предусмотрел случай провала его плана в КОС.

Фавье смеялся, припав к шее коня:

– Отныне вы сделали из них дураков, достойных их подлости. Тьер доволен сейчас больше, чем мы, хотя мы довольны сейчас тем, что он доволен больше, чем он… – Окончательно запутавшись, Фавье махнул рукой. – И все же вы совершаете ошибку, – вдруг сказал он с грустью, очень серьезно.

Вессэ явился в замок Ла-Мюэт задолго до назначенного часа. Домбровского еще не было. В пустой приемной у дверей кабинета, развалясь в кресле, дремал ординарец. Его рыжая кудлатая голова неудержимыми толчками склонялась к груди. Когда подбородок касался жестяной пуговицы мундира, ординарец испуганно вздрагивал, осматривался, и вскоре все начиналось сначала. Вессэ присел рядом на плюшевый диванчик и закурил. Он чувствовал себя отвратительно: ломило в висках, во рту был кислый металлический привкус. Последние сутки он беспробудно пил, чтобы как-то укоротить томительное ожидание сегодняшней встречи.

Ему чертовски не везло: теперь, когда у него появились деньги – задаток в пять тысяч франков, – не было возможности потратить их с подобающим шиком… Коммуна прикрыла все кабаки и рестораны.

Пришлось довольствоваться одним из тех грязных притонов, где он пять лет тому назад начинал свою карьеру. Величественно похлопывая по плечу старых друзей, Вессэ успокаивал их: «Все наладится, мальчики. И скоро…» Суровый порядок, наведенный Коммуной в городе, загнал в щели апашей, воров, скупщиков краденого. Коммуна оказалась гораздо страшнее полиции – привычного хозяина, с которым в конце концов можно было столковаться.

Сегодня утром, постепенно приходя в себя, Вессэ вспомнил, что несколько раз видел перед собой встревоженные лица своих агентов. В гудящей голове мелькали обрывки фраз о странном ночном оживлении у ворот Майо. «Стучат лопатами», – явственно вспомнил он чей-то горячий шепот на ухо.

Желая рассеять свои опасения, Вессэ растолкал ординарца и принялся его расспрашивать. Парень, зевая и потягиваясь, охотно подтвердил, что действительно версальцы почему-то совершенно прекратили обстрел ворот Майо. На все остальные вопросы он отвечал уклончиво, а потом и вовсе замолчал. Надеясь развязать ему язык, Вессэ стал сам рассказывать всякие версальские сплетни. Приоткрыв пухлые губы, с простодушным и глуповатым видом парень вначале доверчиво слушал его.

После описания одной из ночных оргий, во время которой, по словам Вессэ, генерал Галифэ поднял с постели нескольких чиновников, напоил их до бесчувствия, дал им ружья и погнал в нижнем белье брать приступом Версальский дворец, перепугав до смерти охрану, последовал рассказ о том, как на днях Тьер отправился на прогулку, упал с лошади и сломал себе ногу.

– Вот беда, – огорченно пробормотал парень.

Вессэ рыскнул глазами – в зале никого не было.

– Что-о? – переспросил он, все еще не веря своим ушам.

Парень с наслаждением зевнул и сказал, ухмыляясь:

– Я говорю, жалко, что Тьер не сломал себе шею.

Неожиданно взгляд его стал внимательным, ощупывающим. Вессэ инстинктивно отодвинулся, скривился в быстрой улыбке, но сонная дымка уже снова затянула равнодушием лицо парня, не оставляя на нем ничего, кроме откровенного желания отвязаться от назойливого собеседника. Стиснув зубы, Вессэ тихонько выругался и отошел в другой конец зала. Бесполезно пытаться заинтересовать чем-нибудь этого увальня. Такая же тупая скотина, как и все коммунары. С ними никогда не знаешь, как вести себя. Он сунул руку в карман, успокоенно нащупал рукоять ножа. Попадись ему этот молодец в другом месте, он бы заставил его заговорить.

Настроение Макса Вессэ окончательно испортилось. Кусая губы, он ходил из угла в угол, то и дело щелкая крышкой золотых часов. Почему нет Домбровского? Домбровский должен ожидать этой встречи так же нетерпеливо, как и он, Вессэ. До назначенного срока оставалось несколько минут. Что это, показная точность или… Не может быть, – Домбровский достаточно хитер, чтобы провести этих простаков из Коммуны. Но что же мог означать стук лопат вчера ночью у ворот Майо?

Ординарец вдруг встрепенулся, прислушался, потом вскочил, отодвинул кресло, оправил мундир и застыл у дверей с безразлично-скучающим видом. Его действия озадачили было Вессэ, но в это время в приемную быстро вошел Домбровский в сопровождении двух офицеров. Они направились в кабинет, и Вессэ уверенно последовал за ними, не ожидая приглашения.

Домбровский на ходу отстегнул саблю, швырнул ее на кушетку, снял кепи и, поглаживая руками волосы, прошел к письменному столу. Молча, не садясь, он подписал несколько бумаг, поданных ему из папки одним офицером. При чтении последней бумаги он задержался. Речь шла об объявлении благодарности батальону Монтерэ за успешное восстановление укреплений в районе ворот Майо.

– Это поэма, а не приказ, гражданин Фавье, – недовольно сказал Домбровский, зачеркивая какую-то фразу.

Фавье уныло проследил за кончиком карандаша в руке генерала.

– И почему здесь нет твоей фамилии? – продолжал Домбровский.

Фавье оживился.

– Ну, тогда придется записать благодарность и господину Тьеру и… – Он на лету поймал предостерегающий взгляд Домбровского, брошенный в сторону Вессэ, и сразу понял, кто этот странный посетитель. Талантливый актер, Фавье не выдал себя ни единым жестом и спокойно закончил фразу: – …и господу богу. – Только лукавые морщинки собрались у него на переносице да пальцы его начали долго возиться с тесемками папки, завязывая особенно сложный бантик. Всем своим видом Фавье испрашивал разрешения остаться. Действительно, комическое положение Вессэ обещало сделать предстоящую сцену настолько интересной, что совестно было лишать Фавье этого удовольствия. Кроме того, присутствие свидетеля избавило бы Домбровского от возможных сплетен. Но странно, стоило ему об этом подумать, как самолюбие его ощетинилось.

– Гражданин Потапенко, – строго обратился он к спутнику Фавье, молоденькому офицеру с забинтованной головой. – В штабе грязь, люди ведут себя как на биваке. Распорядитесь ежедневно натирать полы и вставить стекла. Нам здесь жить да жить. Можете идти.

«Ловко! – одобрительно подумал Вессэ. – Заметает следы». И он снисходительно проводил офицеров глазами.

– Ну, как дела? – спросил Вессэ, как только офицеры ушли.

Вспоминая потом свое поведение, Домбровский не мог объяснить себе, что толкнуло его на этот разговор. Скорее всего, ему хотелось вознаградить себя за неудачу в КОС, а может быть, накопившаяся в нем ненависть к Версалю искала какого-то выхода.

– Дела? – в раздумье переспросил Домбровский. Он стоял напротив Вессэ, постукивая костяшками пальцев по спинке кресла. Их разделял широкий письменный стол.

Помолчав еще некоторое время, как бы примериваясь, он, не скрывая сочувственной усмешки, покачал головой:

– Плохи ваши дела.

Вессэ подался вперед.

– Что случилось?

– Я передумал. Ворота Майо открыты не будут. – Домбровский полюбовался выражением лица Вессэ. – Меня не устраивает роль привратника господина Тьера. Вы слишком мало платите.

– Позвольте, мы же с вами прошлый раз договорились о сумме – и вы согласились. – Вессэ облизнул губы и укоризненно покачал головой.

– Я последовал вашему совету и служу тем, кто мне больше дает.

Вессэ нервно рассмеялся:

– Разрешите узнать, сколько вам дает Коммуна?

– Боюсь, что вам не понять, – участливо сказал Домбровский. Он на минуту задумался, потер лоб. – Коммуна дала мне ясность того, как надо освобождать мою родину.

Вессэ стукнул кулаком по столу.

– Опять разговоры! Скажете ли вы, сколько вам надо денег? Хотите семьсот пятьдесят тысяч? Чеком на лондонский банк Ротшильда. Оплата по приезде в Лондон, в течение недели.

Домбровский печально развел руками.

– Я так и думал, что вам не понять. – Голубые глаза его смеялись, прячась за длинными светлыми ресницами.

– Вы отказываетесь от этих денег? – Оторопев, Вессэ некоторое время собирался с мыслями. – Вы затеяли опасную игру, Домбровский. – Он встал и бесшумно заходил по комнате. – А если мы сообщим в Совет Коммуны, что вы занимаетесь переговорами за их спиной? А? – Его острая челюсть выпятилась, угрожающе ощерив зубы. – Мы начнем звонить об этом во всех газетах до тех пор, пока сами коммунары не поверят нам. Что, а? Вы хитры, но я тоже не промах, – угрожающе закончил он.

– Вряд ли, если вы говорите мне об этом, – и, не сдерживая улыбки, Домбровский спокойно описал события, произошедшие после их последней встречи.

Вессэ внимательно выслушал его. Лицо его покраснело, выражая неподдельное огорчение. Сунув руки в карманы, он обошел стол, приблизился вплотную к Домбровскому. Длинная шея его вытянулась, он наклонил голову набок, прищурился:

– Где же ваше слово офицера? Я-то считал, что вы, поляки, люди чести. А вы, мой генерал, мелкий обманщик! Ай-я-яй, нехорошо…

– Вы мне говорите о чести? – не двигаясь, слегка подняв брови, спросил Домбровский.

Вессэ мог поклясться, что в эту минуту поляк впервые поглядел на него как на одушевленное существо своими проклятыми ледяными глазами.

– Жаль, что мне не удалось провести вас по-настоящему. Вы требуете чести! – Домбровский расхохотался. – Сколько вам обещали за подкуп? Эх, если бы мы не были так щепетильны…

– Я не люблю, когда надо мной смеются, – Вессэ вздохнул, неуловимым движением его рука выскользнула из кармана, нанося безошибочный удар парижских апашей снизу вверх. Не заметив блеска ножа, Домбровский инстинктивно откинулся назад, кончик ножа, с треском распоров сукно мундира на груди, мелькнул перед самым его лицом. Вессэ снова бросился вперед с поднятым ножом, Домбровский швырнул ему под ноги кресло, отскочил, прислонился к стене.

Шум падающего кресла заставил Вессэ опомниться. Рыскающие глаза мгновенно отметили: сабля лежит на кушетке в другом конце комнаты, кобура пистолета наглухо застегнута. Домбровский зажат в узком тупике между стеной и письменным столом…

– Посмеешь пикнуть – прирежу, – процедил Вессэ сквозь зубы, косясь на дверь.

– У вас руки дрожат, – громко и брезгливо сказал Домбровский, глядя на него в упор. – Вы слишком мелкий негодяй, чтобы убивать бесплатно. Вас расстреляют мои солдаты здесь во дворе, и вы не успеете получить даже сантима от Тьера.

Уверенность Домбровского действовала пугающе. Вессэ столкнулся с мужеством солдата, всю жизнь имевшего дело со смертью, и должен был отступить.

– Хорошо, – сказал Вессэ, пряча нож в карман и пытаясь сохранить развязный тон, – но имейте в виду, если вы меня арестуете…

– Не беспокойтесь, – заверил Домбровский. – Я считаю, что для господина президента будет гораздо неприятнее увидеть вас здоровым и невредимым и выслушать рассказ о нашей встрече, чем считать ваш арест случайностью.

– Вы… отпускаете меня? – недоверчиво спросил Вессэ.

– Ваша служба у Тьера принесет нам больше пользы, чем ваш арест, – любезно ответил Домбровский и нажал кнопку звонка.

Вошел ординарец.

– Гражданин Рульяк, проводи этого господина за ворота.

– Ах, сколько благородства, генерал, – пробормотал Вессэ, отступая к дверям.

– Не стоит вспоминать об этом, – Домбровский откланялся. – Рульяк, если тебе когда-нибудь придется встретить господина Вессэ в Париже – пристрели его. То же самое я обещаю вам от себя.

Закрыв дверь на задвижку, Домбровский снял мундир, осмотрел порванное сукно. Осмотр утешил его. Присев на кушетку, он стал зашивать порезанное место. Шил он быстро, умело, прочными мужскими стежками и чему-то улыбался – то ли старой солдатской привычке хранить иголку с ниткой за отворотом кепи, то ли мысли о восстановленных укреплениях у ворот Майо.

Иначе нельзя

Дверь зала распахнулась, пропустив трех человек. Холодный ночной ветер ворвался за ними, вспугнув желтое пламя свечей и листы бумаг, разбросанные по столам. Члены Комитета общественного спасения и военной комиссии Коммуны, заседавшие здесь уже пятый час, встрепенулись. Сквозь заметавшиеся голубые волокна табачного дыма они увидели командующего Западным фронтом гражданина Домбровского. Отстранив поддерживающих его с обеих сторон адъютантов и закусив губу, Домбровский тяжело поднялся на трибуну. Между красными отворотами его расстегнутого мундира ослепительно белели бинты, перевязывающие грудь. Очередной оратор запнулся на полуслове, медленно опустил протянутую руку. В зале тревожно зашептались. За два месяца ожесточенных боев Париж настолько поверил в неуязвимость «маленького поляка», что его ранение казалось какой-то роковой приметой.

Нервно дернув пружину колокольчика, хотя в зале уже воцарилась напряженная тишина, председатель дал слово гражданину Домбровскому.

Контузия, полученная час тому назад в схватке у ворот Отейль, мешала говорить, каждое слово болезненно отдавалось в груди. Домбровский часто останавливался и, морщась, ждал, пока утихнет боль.

– Вам известно из моей телеграммы: чья-то измена помогла версальцам ворваться в город. Они и сейчас продолжают входить через ворота Отейль, Пасси и Сен-Клу. Пятьдесят моих волонтеров полтора часа удерживали замок Ла-Мюэт. Они отступили, не получив помощи. Я задержал колонну версальцев у ворот Пасси и тоже отступил, не получив подкрепления. В квартале Гренвиль удалось еще раз задержать продвижение версальцев. Я слал вам депешу за депешей. Нам надо было всего двадцать свежих батальонов, чтобы выбить противника из города. Семь часов прошло с тех пор, но мы не получили ни одного человека. Теперь не хватит и ста батальонов. – Домбровский облизнул сухие обожженные губы. – Я приказал свертывать фронт к северу, чтобы избежать обхода, а полковнику Лиссбону оттянуть войска с южных районов и попытаться отрезать версальцев.

Поднялся глухой шум. Домбровский передохнул и, подняв руку, закончил:

– Противник овладел Пасси, пороховыми погребами на улице Бетховена… По дороге сюда мне сообщили, что собрано одиннадцать батальонов слабого состава. Это все, что вы сделали… Отсутствие связи мешает мне точно выяснить положение, но в западные предместья вошло приблизительно девять дивизий, через южные ворота – три дивизии. Итого теперь в городе тридцать тысяч штыков версальцев против наших девяти тысяч.

Домбровский сошел с трибуны, присел на подоконник, предоставив Грассе отвечать на все вопросы. Изредка открывая глаза, он видел, как члены Комитета общественного спасения беспомощно рассматривают карту, не разбираясь в обстановке. Кто-то горячо доискивался измены. Каждый предлагал свой план спасения. Заседание потеряло всякий порядок.

– Необходимо еще раз запросить наблюдателей на Триумфальной арке!

– Единственный выход – передать все командование в руки одного человека.

– Ого! Чтобы это кончилось диктатурой?

– Не пугай нас словами! Наступило время, когда диктатура может спасти демократию.

– Граждане, достаточно, если мы передадим все полномочие исполнительной власти Делеклюзу и Домбровскому.

– Одного нужно, одного.

– Войдя в Париж, версальцы погибнут среди баррикад!

Минуты шли за минутами, и шум становился все бестолковей. Отовсюду слышался визгливый, царапающий голос Феликса Пиа:

– Я говорил… я предупреждал… я знал…

Домбровский не любил Пиа. Член Комитета общественного спасения Феликс Пиа ни разу не посетил аванпосты, зато его всегда можно было встретить в кулуарах ратуши, в бесчисленных комиссиях, в кафе, в редакциях. Всюду он произносил речи. То неистовствующий, то патриархальный, подделываясь под героев 93-го года, эффектно помахивая красным шелковым шарфом члена Коммуны, он расхаживал прыгающей походкой, всюду вмешиваясь, путая, отнимая время пустыми хвастливыми речами, сея раздоры, занимаясь интригами. Домбровский не скрывал своей неприязни к Феликсу Пиа и вскоре обрел в нем врага.

Несколько раз Ярослав порывался что-то сказать, но его голос тонул в общем гаме. Никто больше не обращал на него внимания. Подозвав Грассе, он шепнул ему что-то на ухо. Грассе, выбежав на трибуну, ожесточенно заколотил рукоятью револьвера по столу, водворяя порядок.

– Генерал Домбровский предлагает ударить немедленно в набат, разбудить Париж, поставить под ружье всех мужчин!

Тотчас откликнулся Пиа:

– Ударить в набат? Ни в коем случае! Такой поступок обнаружит нашу слабость. А паника?.. – И язвительно добавил: – Не все обладают хладнокровием гражданина Домбровского.

Но Грассе продолжал настаивать, и Пиа накинулся на него.

– Коммуна! – декламировал он, простирая руки с такой невыносимой напыщенностью, что Ярослав зажмурился. – Коммуна – мое детище. Я хранил свою мечту двадцать лет, я ее вскормил, я ее взлелеял и не дам всяким проходимцам ее погубить! – Пиа вызывающе оглядел Домбровского. Ему всячески хотелось пробить стальную кольчугу спокойствия, которой всегда был закрыт этот человек.

– Хватит, благодаря твоим заботам, гражданин Пиа, мы потеряли Кламар и Мулен-Саке, – возмущенно заметил кто-то из членов военной комиссии.

– Это оскорбление, клевета! – завопил Феликс Пиа. – Я требую доказательств!

И снова поднялся галдеж. Кричали, пререкались, вспоминали падение форта Исси, кого-то опять обвиняли в измене. Ярослав пропускал мимо ушей все оскорбления, грязные намеки, которые позволял себе Пиа. Прильнув лбом к холодному стеклу окна, он ловил далекие звуки выстрелов. Судя по их силе и направлению, версальцы, наверное, подходили уже к Трокадеро.

Бешенство душило его. Он оторвался от окна; в груди под бинтом тяжело заныло; дым, плавающий в воздухе, словно наполнил голову, смешивая мысли в горячий хаос; огненные пятна свечей закачались, сливаясь в темный круг, и вот это уже не круг, а лицо Пиа, – оно растет, увеличивается, и вот уже можно видеть только огромный разинутый рот…

Чувствуя, что начинается бред, Домбровский напряг всю свою волю, борясь с желанием выхватить пистолет и всаживать пулю за пулей в орущий рот Пиа, – тогда, наверное, оборвется визгливый крик и наступит такая тишина, что все услышат, как там, за окнами, по спящим улицам, ближе и ближе стучат кованые сапоги версальских солдат.

Но вот высокий, вздрагивающий старческий голос гневно поднялся над шумом:

– Вы все спорите, а версальцы убивают коммунаров в центре города!

На трибуне Делеклюз – военный делегат Коммуны. Чахоточными пятнами румянца пылают его морщинистые щеки.

– В такой момент тратить время на вопросы самолюбия!

«Наконец-то!» – облегченно думает Ярослав. Как будто распахнули окно и свежий воздух обдал его горячую голову.

– …пробил час действия! Если Коммуна и Комитет не сумели обеспечить победу, то ее добьется народ. Мы дадим ему свободу действия и пойдем с ним на баррикады!

Домбровский насторожился.

– …всякие штабы ослабят нашу силу. Версальцы, войдя в Париж, погибнут в нем. Каждый дом – крепость! Сегодня место народу, место борцам с засученными рукавами.

«Что он говорит?» – недоумевает Домбровский. Он оглядывается по сторонам и на всех лицах видит выражение того же согласия и радости, которое он сам испытал минуту назад. Домбровский изо всех сил трет лоб, пытаясь разобраться в происходящем. Громкие аплодисменты звучат для него как треск рухнувшего здания.

Делеклюз спустился вниз, и его плотной толпой окружили члены Коммуны. Домбровский с несвойственной ему грубостью растолкал плечами людей, схватил Делеклюза за руку и оттащил в сторону.

– Что ты делаешь, гражданин Делеклюз? Распускать армию нельзя! Нас перережут поодиночке, как баранов. Вы помогаете версальцам. Разве можно отстоять город без армии? Послушай, Делеклюз, только не это! Еще можно что-то сделать. Пока есть армия, мы – государство, а не бунтовщики. Армия – это наша надежда!.. Последнее, что у нас есть. Мы оттянем войска от Врублевского. На рассвете артиллерией ударим с Монмартра… только не распускай армию. Это безумие!

Делеклюз ласково высвободил сухие слабые пальцы из рук Домбровского.

– О нет! – сказал он с еще не остывшим возбуждением. – Если наша армия до сих пор не сумела… Парижанин лучше всего дерется на своей улице. Он специалист баррикадной войны. У нас свои традиции. Ружье в руках, камни мостовой под ногами – и ему наплевать на всех стратегов… И потом, – добавил он, утешая, – может быть, я неправ, но что другое может их так же скоро преобразить?!

Они молча поглядели в зал, – там царило возбуждение. Лицом к лицу встретиться с врагом. К черту всякие заседания, планы, обсуждения: стрелять – вот что теперь надо! Всем надоела двухмесячная осада. Победа или смерть! В своем квартале они сумеют задать трепку версальской сволочи. Каждый знал, что ему делать, куда идти. Все члены Коммуны должны были организовать оборону в своих округах. Никакая сила не могла заставить их изменить принятого решения. Домбровский понял это и, молча попрощавшись с Делеклюзом, вышел из зала, опираясь на плечо Рульяка.

Пройдя длинный полутемный коридор, они вошли в пустую комнату, и Домбровский продиктовал Грассе две записки – одну Фавье, другую Врублевскому. Он сообщал о решении Комитета общественного спасения и подробно перечислял все то, что нужно было сделать, чтобы это решение не привело к катастрофе.

Обе записки должен был отвезти Грассе. С Домбровским остался Рульяк. Они спустились вниз, в лазарет. Домбровскому сделали перевязку, и ему стало немного легче. Теперь он мог двигаться без посторонней помощи. Не слушая доктора, он вышел с Рульяком на площадь перед ратушей.

Оставалось одно последнее дело.

– Ты слыхал, Рульяк? Они не хотят будить Париж, – сказал Домбровский, останавливаясь под фонарем, чтобы лучше видеть лицо Рульяка. – Версальцы будут занимать улицу за улицей… Квартал за кварталом… И город будет спокойно спать. А завтра парижане проснутся и тоже ничего не будут знать, пока версальцы не появятся у них под окнами.

– Нужно разбудить людей, – убежденно сказал Рульяк. – Мало ли что они приказывают. – Он вдруг начал ругаться: – К чертям собачьим все их приказы! Раньше они о нас не думали, а теперь приказывают.

– Довольно разговоров! Надо ударить в набат. Всю ответственность я беру на себя. Я первый раз в жизни нарушаю приказ, и то, кажется, слишком поздно… Ну да ладно… Отправляйся в штаб. – Домбровский объяснил Рульяку, что надо делать. – Чего еще? – сердито спросил он, видя, что Рульяк мнется, не уходит.

– Да вот… как же я тебя, гражданин, оставлю?

– Это что еще за нежности? – Домбровский криво усмехнулся. – Ты можешь вернуться в свой Бельвилль. Я уже не главнокомандующий, и ординарцев мне иметь не положено. Так что сделаешь дело – и домой спать.

Рульяк даже не счел нужным отвечать на такое нелепое предложение.

– Я должен знать, где мне найти вас, – настаивал он.

Домбровский подумал: ну что ж, пусть приходит утром в ратушу.

Вот и кончены все дела.

Где-то позади на чугунных стеблях, у подъезда ратуши, затерялись молочные гроздья фонарей. Домбровский медленно бредет по пустынным ночным улицам, придерживаясь за стены домов. Как он сразу вдруг ослабел. Ведь, в сущности, пустяковая рана, даже не рана, а контузия. Нет, дело не в ней. Только необычайное нервное напряжение позволяло ему работать последние недели почти без сна. Никто не подозревал, во что обходится ему это прославленное спокойствие. А теперь, когда напряжение спало, накопленная усталость нахлынула сразу. Ну что ж, надо попробовать устоять на ногах. Все, кроме него, знают, куда им идти, что делать. И он должен решить, что ему делать. Разговор с самим собой – самый тяжелый для человека разговор, ибо здесь нельзя лгать и недоговаривать. Никто не в силах помочь ему. У него самого должно хватить мужества сделать выбор.

Обессиленный ходьбой, Домбровский свалился на плетеный стул на открытой террасе какого-то уличного кафе. Над входом, поскрипывая, качался стеклянный бочонок. Улица, освещенная луной, была пуста, и четкие тени столиков лежали на панели.

– Поражение неизбежно…

Только сейчас, когда Домбровский произнес слово «поражение», гибель Коммуны открылась перед ним пропастью, куда рухнули все надежды.

Почему-то вспомнилось, как в штабе, урывая время от коротких часов сна, они мечтали о будущем: Фавье – он вернется на сцену. Пойдет пьеса о славной войне Коммуны, о том, как знамя ее поднимали один за другим департаменты Франции и как Версаль пал. И в этой пьесе Фавье – они хохотали – будет играть… Домбровского! «Вот, голубчик, когда заставят тебя промолчать всю пьесу. Болтун несчастный!» – посмеивался Грассе.

Грассе поступит учиться в Сорбонну. «Черт возьми, тогда каждый рабочий парень сможет быть студентом!» Фавье, комично передразнивая манеры Грассе-профессора, пищал, взобравшись на стул: «Граждане студенты, сегодня лекция о патологии. Вот перед вами в банке пойманное в версальских лесах невиданное чудовище, отвратительный выродок из породы подлецов, заспиртованный Шибздикус-Тьер…»

Ярослав? Он останется военным. Иной профессии для него нет. Он вернется на родину, умудренный опытом Коммуны. Какими детскими и наивными казались ему ошибки 63-го года. Все будет иначе! Он чувствовал себя артиллеристом у орудия, накрывшим цель в «вилку»: был перелет, был недолет, теперь он мог взять нужный прицел. За спиной у него будет свободная Франция – страна, которую он освобождал. Он твердо знал, что такие люди, как Верморель, Делеклюз, Варлен и тысячи парижских рабочих, – вся Франция поможет ему освобождать отчизну. А потом он хотел написать книгу о новой тактике войны Коммуны.

Ничего этого не будет. С ожесточением перечеркивал он свои надежды, которые должна была осуществить Коммуна. И чем больнее ему было, тем упорнее он становился.

Он смотрел на гладкий мрамор столика. Серебряное пятно луны плыло между локтями. Вздохнув, он поднялся и опять пошел, опираясь на саблю. Теплый ночной воздух был полон свежими запахами зелени. Жаркое раннее лето нагрянуло в этом году на Париж. Из развороченных мостовых выбивалось зеленое пламя травы, острые язычки в жадной ярости, казалось, готовы были перекинуться на стены домов. Сады томились за железными решетками, деревья протягивали сквозь прутья пышные ветви.

Парижане обнаруживали затерянные среди улиц сады, скверы, аллеи. Весь город был полон зелени. Цветов было даже больше, чем обычно. Откуда только ухитрялись доставать их загорелые, худенькие девчонки, торгующие букетами на перекрестках. Только этой ночью, впервые за месяц осады, заметил Домбровский захватывающую роскошь молодого лета. Никогда с такой силой не бродило в нем вино жизни. Неясная, как в тумане, мысль начала тревожить его.

Он остановился у ограды, перед аркой, где вдоль баррикады расположился отряд гарибальдийцев. Солдаты, подостлав шинели, спали на связках соломы. Двое дежурных сидели, скрестив ноги, у гаснущего костра. Рокоча, закипал на огне котелок. Солдаты беседовали между собой так тихо, что до Ярослава доносился только их смех. Вдруг они вскочили, прислушиваясь. Из темноты донесся скрип колес. Они пошли по направлению звуков и через несколько минут вернулись вместе с широкоплечей старухой, толкавшей перед собой пузатую тачку, доверху наполненную листовками. Она опустила тачку и утерла рукавом потный лоб.

– Ну, сынки, просыпайтесь! Полюбуйтесь, какой подарочек принесла вам старая Кристина. – Она взяла листовку и, ловко мазнув кистью, пришлепнула ее к стене.

Гвардейцы, разбуженные шумом, потягиваясь и зевая, столпились перед сырым от клея листом. При неверном свете костра кто-то с трудом читал пахнущие краской буквы:

«Довольно милитаризма, долой генеральные штабы в расшитых золотом и галунами мундирах. Место народу, бойцам с обнаженными руками. Час революционной борьбы пробил…»

Это было воззвание Делеклюза.

Через несколько минут весь отряд был на ногах.

– Домой!

Коммунары быстро разбирали из козел ружья, отыскивали ранцы, рассовывали по карманам патроны.

– Рено, захвати еще полсотни на долю дядюшки Леру!