Текст книги "Генерал Коммуны"
Автор книги: Даниил Гранин
Жанры:
Детская проза
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 13 страниц)
Ошибка Вессэ
Получив после многих ухищрений пропуск в штаб, Вессэ добился приема у Домбровского. Встреча произошла на главной квартире командующего, в замке Ла-Мюэт. Окрыленный разговорами с Пикаром, Вессэ отбросил в сторону всякие уловки и прямо выложил Домбровскому предложение версальцев.
Тон выбрал он деловой, солидный; лишь не удержался от горделивого удовольствия, назвав цифру, – и быстренько, искоса посмотрел на Домбровского, как бы спрашивая: «Каково, а?» У него был вид приказчика, предложившего хороший товар, – и сам любуется и готов предупредить малейшее сомнение покупателя.
– Ого! – вежливо удивился Домбровский. – Я с каждым днем повышаюсь в цене.
Вессэ не понял, что обозначала эта фраза: скрытый гнев, самодовольство или осторожность. Бесполезно было пытаться прочитать что-нибудь на невозмутимом лице поляка. Глаза Домбровского остановились на иссиня-выбритом волчьем подбородке Воссэ с таким же вниманием, с каким он мог смотреть на чернильницу или на чистый лист бумаги.
С подобными предложениями к Домбровскому обращались не впервые. Догадываясь, что причиной является не только его положение, но и национальность, Ярослав Домбровский вначале мучительно переживал каждый такой случай. Но по мере того как росло к нему доверие со стороны коммунаров, клевета версальцев переставала его оскорблять.
Примерно с неделю назад Бизицинский, один из деятелей польской эмиграции, приехал к Домбровскому и положил перед ним на стол стотысячный чек на Лондонский банк и пропуск из Франции на четырех человек. В течение трех дней Домбровский с семьей должен был покинуть Францию.
Ярослав откровенно рассмеялся в лицо Бизицинскому.
– Мой милый посланник, передайте Пикару, Тьеру и прочим версальским моллюскам, что Коммуна уже дала мне пропуск, – и он похлопал по эфесу сабли.
– Однако это одновременно и наше требование, – краснея, сказал Бизицинский.
Домбровский уже пережил разрыв с Казимиром Грудзинским, и слова Бизицинского не вызвали в нем ни удивления, ни горечи. Ярославу оставалось только со свойственной ему учтивостью ответить, что, наверное, польскому народу будет приятнее увидеть своих сынов в рядах армии Коммуны, чем квакающих в болоте эмиграции или принимающих сомнительную помощь Пикара.
Вессэ видел Домбровского впервые. Прежде всего он отметил, что Домбровский маленький, хрупкий, с бледным усталым лицом, слишком красивый, чтобы быть сильным, и слишком спокойный, чтобы принимать близко к сердцу судьбу Коммуны. Вессэ самодовольно подумал, что такого херувимчика можно свалить одним хорошим ударом в челюсть. Непонятно, отчего они в Версале так боятся его? Старик Тьер, пожалуй, хватил лишку – полмиллиона франков! Блеск этой цифры угнетал и озлоблял Вессэ. Ему надо было утешаться двадцатью тысячами франков в случае удачных переговоров или десятью тысячами франков за убийство поляка.
Домбровский достал из ящика стола маленькую карту Парижа, разгладил ее, стал вглядываться, медленно потирая лоб кончиками пальцев. Вессэ облизнул сухие тонкие губы и отвернулся с деликатным видом официанта, подавшего фальшивый счет. «Рыбка клюнула!» – подумал он, волнуясь, а рука в глубине кармана продолжала сжимать залитую свинцом рукоять неразлучного ножа.
Когда ожидание стало совершенно нестерпимым, Домбровский поднял красные от бессонницы веки и сказал:
– Я согласен.
Губы Вессэ обрадованно дернулись, обнажая крепкие зубы, он нагнулся над столом и, вцепившись глазами в лицо Домбровского, сказал уже совсем тающим голосом:
– Мой дорогой генерал, имейте в виду: для того чтобы никто не посмел оспаривать вашу заслугу, придется лично нам встретить и провести до площади Звезды авангардную колонну наших солдат.
С тем же успехом Вессэ мог разглядывать физиономию бронзового льва на крышке пресс-папье. Ни один мускул не дрогнул на лице Домбровского. Он невозмутимо ответил:
– Хорошо.
Потом, с непонятной для Вессэ досадой оборвав его восторженные излияния, Домбровский поставил два условия: во-первых, он может открыть не ворота Мюэт, а ворота Майо. Он объяснил почему и доказал, какие это имеет преимущества для версальцев; во-вторых, необходимо на три дня прекратить обстрел участка ворот Майо, чтобы можно было снять оттуда войска коммунаров, не вызывая подозрений.
Сигналом согласия Версаля на условия Домбровского послужит прекращение обстрела участка Майо сегодня, ровно в полночь. Через два дня они снова встретятся, чтобы окончательно договориться о часе, когда версальцы смогут незаметно войти в город.
Вессэ ощущал давно уже не свойственную его душе благодарность. Обрадованный, он протянул обе руки.
– Франция не забудет вашего подвига, генерал! – сказал он, вспомнив подходящую к этому случаю фразу Пикара.
– Я надеюсь, – наклонил голову Домбровский, не замечая протянутых рук.
Вессэ благодушно пожал плечами: подобные мелочи его не задевали. Он поиграл брелоком, сладко улыбнулся:
– Наш договор придется скрепить подписью.
Домбровский помедлил. Секунду-другую они изучающе смотрели друг на друга.
– У вас он с собой? – спросил Домбровский.
– Нет, я вам завтра доставлю.
Домбровский кивнул.
В восторге от своей удачи Вессэ возвращался назад, легко перенося гибкое сытое тело через выбоины разбитого снарядами тротуара. Наверное, не было в эти минуты счастливей человека во всем Париже. Широко раздувая ноздри, Вессэ вдыхал запахи развороченной земли, горячих камней. Он скользил, привычно держась теневой стороны улицы, быстро ощупывая рыскающими глазами лица прохожих. Сам не замечая, он замурлыкал под нос на модный мотивчик бессвязную песенку, словно выплескивая переполнившую его радость:
Тьер умница, и он был прав,
Но и Домбровский милый парень!
А Макс Вессэ умнее всех,
Недаром «тигром» я зовусь.
В моих руках судьба Парижа,
И двадцать тысяч франков у меня в кармане!
Да, двадцать тысяч у меня,
Да, двадцать тысяч у меня!..
Повторяя последнюю строчку, Вессэ задержался на минуту перед витриной какой-то табачной лавки, где среди пестрых сигарных коробок стоял портрет Домбровского, трогательно увитый мохнатыми ветками кедра, и заговорщически подмигнул теперь уже совсем не страшному маленькому поляку.
До войны Фавье играл в Парижском драматическом театре. Кроме несомненного таланта, он обладал совершенно ненужными для актера императорского театра собственными взглядами на роль искусства и отвращением ко всяким закулисным интригам. Воспользовавшись начавшейся войной с Пруссией, дирекция театра дала Фавье возможность проявить свои патриотические чувства на фронте. Фавье с азартом окунулся в армейскую жизнь и неожиданно обнаружил военные способности. Разгром французской армии и капитуляция превратили его в революционера. С первых дней Коммуны он стал во главе одного из батальонов Национальной гвардии. Внешне Фавье казался легкомысленным и суматошным. От прежней профессии у него оставалось множество забавных привычек. Посреди серьезного разговора он мог, откинув красивую, уже лысеющую голову, продекламировать в ответ певучим голосом какую-нибудь убийственную строку из Мольера или Бомарше. Его любили за неунывающую смешливость, за то, что он налетал, как ветер, все поднимал, кружил, будоражил; любили и недоумевали, узнав о его назначении начальником штаба западного района фронта. Считали, что он не подойдет Домбровскому. Но вскоре многочисленные поклонники Фавье убедились, что командующий смело поручает ему наиболее ответственные дела. У этого буйно растрепанного, говорливого толстяка оказалась бульдожья хватка и неутомимая энергия. Штабные ординарцы утверждали, что гражданина Фавье они видят одновременно не меньше чем в трех местах. Он обладал редким даром заставлять людей выполнять самые тяжелые приказы с улыбкой. «Вы стягиваете брови, – любил поучать он в ответ на расспросы офицеров штаба, – а я растягиваю губы, вот и вся разница».
Таков был Фавье, которого вызвал Домбровский вскоре после ухода Вессэ.
Дежурный адъютант командующего получил приказание никого не принимать. Время от времени из-за плотно прикрытых дверей кабинета слышались шумный спор, вскрики, заливчатый смех, как будто актера щекотали, а через полчаса он выбежал из кабинета, бережно прикрыл за собою дверь, остановился перед вытянувшимся караульным и, лукаво сморщив нос, продекламировал нараспев:
Нет, безнаказанно
Меня-то уж никак
Никто бы не втянул
В такой насильный брак.
Потом обнял за талию проходившего мимо своего любимца, русского офицера Потапенко, покружил его в вальсе и умчался, оставив у всех смущенные улыбки.
Вслед за начальником штаба вышел Домбровский и уехал на участок Майо. Он вернулся перед ужином. Фавье уже дожидался его с папкой под мышкой, и они снова заперлись. Хотя на этот раз любопытный адъютант ничего не смог услыхать из-за дверей, тем не менее в штабе воцарилось приподнятое настроение.
В девять часов вечера Домбровский и Фавье уехали в город, в Комитет общественного спасения.
На зеленом сукне стола лежала схема участка ворот Майо. С заманчивой ясностью красные и синие стрелки предрешали ход операции. Версальская дивизия, войдя ночью через открытые ворота Майо, попадала в капкан. Куда бы ни бросались под уничтожающим артиллерийским огнем версальцы, повсюду они натыкались на митральезы и штыки коммунаров, а в это время в открытые ворота за городскую стену проникали батальоны коммунаров, бесшумно занимая версальские траншеи.
…Домбровский подхватывал на лету возражения и легко парировал их, зорко следя за настроениями членов КОС. Пухлые руки Фавье летали над схемой, объясняя все тонкости задуманного сражения.
Мнение членов Комитета общественного спасения стало склоняться в пользу Домбровского, когда практичный Ранвье спросил, сколько человек необходимо Домбровскому для операции.
– Десять тысяч, – отвечал Домбровский.
Выяснилось, что КОС мог обеспечить не больше двух-трех тысяч. Подумав, Домбровский согласился на это количество, – он надеялся договориться с Версалем впустить всего несколько батальонов. Армия Коммуны так нуждалась в победе! Ярославу хотелось поддержать настроение своих гвардейцев хотя бы небольшим успехом.
Взял слово Делеклюз, назначенный после Росселя военным делегатом Коммуны. Сотрясаясь от свистящего кашля, он сказал:
– Стоит ли ради такой мелкой выгоды поступаться принципами? Мы рискуем твоей честью, гражданин Домбровский. Я не могу отделить тебя от Коммуны, поэтому наша с тобой честь – это честь Коммуны. Мы не должны завоевывать победу неправдой.
Его сухие слабые пальцы легли на карту, как бы прося забыть о ней.
– Если даже станет еще тяжелее, Коммуна все равно предпочтет сражение и смерть пошлому благополучию.
– Цель оправдывает средства, – возразил Фавье.
– Это лозунг иезуитов.
Фавье вспылил:
– Мне наплевать, чей это лозунг, но это так!
Несмотря на то, что военный делегат Делеклюз не имел никакого военного образования, Домбровский уважал старого революционера. Больной, разбитый ссылкой и преследованиями, Делеклюз работал, отдавая последние силы делу Коммуны.
Слова Делеклюза заставили Ярослава задуматься. Они повернули события новой стороной. Увлеченный своим замыслом, Ярослав не связывал его с проблемой авторитета и чести Коммуны.
– Чем гарантируют себя версальцы от ловушки? – просил Делеклюз, пристально вглядываясь в Домбровского.
Ярослав ждал и боялся этого вопроса. Он с силой потер только раз лоб, оставляя красные и белые полосы на коже, и выговорил с трудом:
– По условию я должен буду довести их до площади Звезды.
Негодующий шум взметнулся под темные своды комнаты. Фавье, ничего не знавший об этом условии, с упреком посмотрел на Домбровского.
Болезненно боясь перейти черту, за которой начиналось позерство, Ярослав еще раз попробовал доказать, как важно для Коммуны воспользоваться представившейся случайностью, не считаясь с его жизнью. Но теперь даже Фавье не поддерживал Домбровского. По окаменевшим скулам, по сжатым губам, взятым в скобки морщин, Ярослав безошибочно угадывал решение каждого.
Радужное сияние окружало желтое пламя свечей. Их мягкий свет не мог далеко отогнать льющуюся из высоких окон темноту. Лоснились обитые шелком стены, мерцала бронза, но роскошь этого зала показалась вдруг жалкой перед величием этих людей в поношенных сюртуках, с лицами, изглоданными бессонницей. Сердясь и негодуя, Домбровский в то же время преклонялся перед красотой их душ.
Большинством голосов Комитет общественного спасения отклонил рискованный замысел Домбровского.
– Одно думает конь, а другое тот, кто его седлает, – мрачно провозгласил Фавье, вытягивая плетью заупрямившегося коня сильнее, чем он того заслуживал. Кони шли рысью, впереди ехал Домбровский, за ним Фавье и несколько сзади – гвардейцы личной охраны командующего.
– Может быть, обратиться к Варлену? – спустя минуту нерешительно предложил Фавье.
– Варлен отстранен от работы, – сказал Домбровский.
Несколько дней назад часть членов Коммуны, в том числе Варлен и Верморель, выступила против создания Комитета общественного спасения. «Коммуна передает свою власть в руки диктатуры, – объяснил Варлен Домбровскому. – Большинство членов Комитета хотят тем самым снять с себя ответственность. Мы же, меньшинство, утверждаем, что Коммуна обязана принять на себя полную ответственность за все. Комитет – это диктатура, пусть нескольких человек, но все равно диктатура, мы против диктатуры. Ты согласен?» – «Перед лицом врага идти на раскол?» – Домбровский непримиримо помотал головой. Диктатура не пугала его. Он возлагал некоторые надежды на новый Комитет, это все же была возможность твердой власти. Но куда больше его страшил раскол в Коммуне. Вопрос о Комитете окончательно разделил Совет на две группы. «Большинство» удалило членов «меньшинства» Варлена и Вермореля от руководства, подвергая всех несогласных несправедливому, оскорбительному недоверию. Эта несправедливость возмущала Домбровского. Он страдал от того, что его друзья Варлен, Верморель, Франкель выступали против таких же честных, преданных революционеров, тратили свою энергию на борьбу с Делеклюзом, Раулем Риго, которых он любил и уважал.
Ближе к площади Бастилии всадникам продвигаться стало труднее. Вереницы празднично одетых людей тянулись сюда со всех концов города на пряничную ярмарку.
В эти дни Париж переселился на улицы.
Теплый майский ветер вздувал светлые платья женщин, заворачивал серебристую листву каштанов, разносил во все стороны пронзительные выкрики маленьких газетчиков:
– «Мясники» хвалятся своими пушками!
– Футрике обещал уморить парижан голодом!
Уморить? Париж дерзко и весело смеялся над угрозами Версаля.
Стены были заклеены цветными карикатурами: Тьер и Пикар, в трусиках, пытаются обольстить прекрасную измученную Францию своими жирными дряблыми телесами.
Уличные торговцы продавали маленькие осколки Вандомской колонны и бумажные хлопушки в виде уродливой головы Тьера.
Перед Домбровским, загораживая мостовую, шли несколько гвардейцев с женами. Один из них, придерживая на плече малыша, распевал простуженным, хрипящим голосом:
Припев весело подхватила вся компания:
Ах, ах, ах, я скажу, пожалуй,
Ваш Мак-Магон вояка слабый.
Фавье сердито улыбнулся:
– В Париже все начинается и кончается песней…
У входа на площадь протянулись ряды ларьков, обтянутых цветной парусиной. На прилавках пестрели груды раскрашенных пряников, сластей, поджаренных пирожков. Художники прямо на земле разложили, расставили свои картины. Напудренный Пьеро с подмостков балагана зазывал публику, обещая отдать половину сбора в пользу раненых. Из освещенного тира доносилось хлопанье выстрелов. Мишени изображали версальских министров. При удачном выстреле деревянные фигурки под общий смех опрокидывались вниз головой. На протянутых канатах покачивались бумажные фонари. Молодежь танцевала посредине выложенной серыми плитками площадки, на том месте, где восемьдесят лет тому назад их деды разрушили Бастилию и укрепили над развалинами тюрьмы надпись: «Здесь танцуют!»
Возле ограды Июльской колонны крутилась карусель под звуки меланхоличной шарманки:
Пускай всего меня лишили,
Но на земле французской мой шалаш.
А на вершине колонны летящая золотая свобода простирала руки к синему пустому небу, и Домбровскому вспомнилась невеселая шутка парижан: «Свобода ежеминутно собирается улететь из Франции».
Всадники гуськом пробирались сквозь шумную толпу. С высоты седла Домбровскому было видно море голов: женские шляпки – широкополые, перевитые лентами, украшенные цветами, крохотные чепчики, кокетливые береты перемешались с темно-синими кепи национальных гвардейцев, с лихо сдвинутыми котелками, с венками иммортелей на непокрытых женских головах. То тут, то там мелькали букеты фиалок, ветки боярышника, воткнутые в дула шаспо, как будто у солдат за спиной были привязаны молодые деревца.
Подлинные хозяева города впервые свободно справляли свой народный праздник.
Здесь были:
сутуловатые, мускулистые каменотесы;
худенькие, острые на язык ткачихи с фабрики гобеленов;
бесстрашные кровельщики – строители грандиозного Центрального рынка;
рабочие газового завода, их можно было узнать по долгому надрывному кашлю;
щеголеватые писцы из квартала Марэ, с тросточками, в шелковых цилиндрах;
кокетливые горничные, официантки, продавщицы;
косторезчики, граверы, чеканщики с красными воспаленными глазами.
Они строили и украшали город, отделывали Лувр, прокладывали новые улицы, ставили фонтаны; они освещали, чистили, красили Париж, отливали памятники, пекли хлеб, кормили, поили.
Они создали этот город – веселое произведение этого талантливого народа.
Домбровский привстал на стременах, выбирая дорогу среди густой травы. Пользуясь остановкой, конь потянулся к корзине молоденькой цветочницы.
– Ну вот еще! – возмутилась она.
– Это он для меня выбирает, – улыбнулся Домбровский. В лицо ему полетели пахучие ветки белой сирени. Ярослав поймал ветку на лету, хотел поблагодарить девушку, но ее тонкие голые руки, держа над головой цветочную корзину, мелькнули уже далеко.
Домбровский поправил усы, ему стало весело и чуть грустно.
– Если бы они знали, – сказал он Фавье, когда площадь осталась позади.
– Они знают лучше нас с вами, – горячо возразил Фавье.
Неудача в Комитете общественного спасения обескуражила Домбровского. Он завидовал сейчас простым солдатам – ему вдруг захотелось вот так же беспечно шагать с шаспо за плечом, с флягой у пояса туда, куда прикажут, распевать песни, стрелять и отвечать на промах своей, только своей жизнью.
Они проезжали мимо одного из рабочих клубов Бельвилля.
– Заглянем? – предложил Фавье и, драматически прижимая руку к сердцу, пригрозил:
Мой принц, вам одиночество сейчас опасно,
Поблекнет от него румянец сильной воли.
Слабеет живой полет отважных предприятий…
– Ну что же, заглянем, – устало согласился Домбровский. Ему не хотелось возвращаться в штаб.
Придерживая сабли, стараясь не звякать шпорами, они вошли в битком набитый зал. Здесь собирались жители близлежащих кварталов, соседи, товарищи по работе, родные. Приходили целыми семьями, между скамейками бегали дети, женщины вязали, штопали. Сквозь облака табачного дыма виднелась сцена, с кафедры, обтянутой кумачом, говорил очередной оратор.
Трагическое сменялось смешным, рукоплесканья обрывались ледяным молчанием, гневные выкрики неожиданно кончились мирным хохотом. В этом бурлящем котле варилась пища Коммуны – все то, что питало ее идеями, энергией, верой.
Изобретатели предлагали способы уничтожения версальцев. Один требовал отравить воду в Сене, другой объяснял проект парового ружья, третий потрясал ручной бомбой, начиненной особым взрывчатым веществом, пока его решительные жесты не вызвали живейшего беспокойства среди публики.
Благообразный старичок в очках предложил применять для ночных атак электрические прожекторы. Домбровский и Фавье переглянулись. В те годы юная электротехника еще только входила в силу, и эта смелая идея понравилась Домбровскому. Он отвел старичка в сторону, расспрашивая подробности.
Развалясь на скамейке, Фавье наслаждался коротким отдыхом. Жара разморила его. Хотелось курить, и лень было вытащить из кармана трубку. Полузакрыв глаза, он наблюдал за Домбровским. Скромный синий мундир генерала сливался с синими мундирами гвардейцев, с синими, черными блузами мастеровых. Если бы не сабля да не широкий кант на кепи, Домбровского можно было принять за рядового.
Внимание Фавье отвлек новый оратор. Это был длинноволосый человек в каком-то пестром опереточном мундире, длинная худая шея его была обмотана ярко-зеленым кашне.
– …Только народ пользуется привилегией непогрешимости! – провозгласил он. Польщенная таким началом, публика приготовилась было слушать, но в это время где-то под скамейкой яростно залаяла собака, ее с трудом успокоили.
– Я тоже, подобно Бланки, вот уже двадцать пять лет работаю заговорщиком и останусь им навсегда! – продолжал оратор, пренебрегая смешками.
Заговорщиком? У него потребовали разъяснения.
– Дело вот в чем, граждане. Все правительства отказывали народу в его требованиях. Следовало прибегать к заговору, чтобы вырвать права народу. Допустим, Коммуна вырвала эти права. Но сегодня нам этого уже мало. У нас появились новые требования. Вот почему нам, друзьям народа, надо быть заговорщиками и сегодня, и завтра, и всегда!
Эту теорию постоянных заговоров удостоили насмешливыми аплодисментами.
– Ты что же, против Коммуны подбиваешь нас? – крикнул кто-то.
– Я замечал, что на прошлых собраниях не позволяли прерывать оратора, – возмутился заговорщик.
– Потому что вы не мололи такую чепуху! – отозвался ему тот же голос.
– Предлагаю удалить прерывателя! – заявил председатель.
Поднялся шум. Снова возмущенно залаяла собака, к ней со смехом бросились со всех сторон.
Прерыватель не ушел, он даже попросил слова. К общему удивлению, это оказался сухонький, робкого вида литейщик. Попав на ярко освещенную сцену, он испугался, стал путаться, но когда он наконец сказал, что их хозяин сбежал в Версаль, а они сами сегодня ночью начинают литье, люди притихли.
– Вместо фонарей мы будем лить снаряды.
– Вот это действительно изобретение! – приободрили его из зала.
Литейщик победно выставил жидкую бороденку.
– Важно, чтобы нашими снарядами стреляли, – продолжал литейщик. – А ты, гражданин заговорщик… Это пусть Адольф Тьер строит козни… Это по его части. А я, вот… когда мой сын нашкодит, я его сам выпорю, а другому не дам. Вот, это…
– Правильно! – услыхал Фавье звонкий голос Домбровского. Он сидел теперь несколько впереди Фавье, сбоку, у стены. Глаза его блестели, лицо раскраснелось, он смеялся и аплодировал вместе со всеми. Недавнее уныние покинуло его. Фавье ревниво посмотрел на соседей Домбровского. Одноногий рабочий опирался большими коричневыми руками на зажатую между колен палку. Наклонясь, он что-то гудел на ухо Домбровскому. С другого бока женщина с маленьким ребенком на руках сочувственно и зло кивала головой.
Можно было подумать, что Домбровский живет в этом квартале, завсегдатай этого клуба.
Фавье затащил Домбровского в клуб, надеясь развлечь его, понаблюдать со стороны, насладиться восхищенными взглядами женщин, ну, хлебнуть глоток-другой обжигающего бодрящего варева этих сумбурных противоречивых идей, метких народных суждений… Домбровский же воспринимал почему-то все происходящее слишком серьезно. Втайне Фавье завидовал Домбровскому, не его двужильной выносливости, в этом Фавье мог соревноваться с кем угодно, а неистощимости его душевных сил. Стоило посмотреть, с какой жадностью слушал Домбровский каждого оратора.
Ораторы упрекали Коммуну в нерешительности, осуждали раскол среди членов Совета. Коммуна не решалась расстреливать заложников, Париж был наводнен шпионами, вчера взорвали патронную фабрику на улице Рапп. Монахи и священники вели пропаганду против Коммуны. Париж чувствовал себя одиноким, крестьяне молчали, провинции не поддерживали Коммуну. Национальная гвардия не наступала. Обо всем этом говорили, все это было правдой. С отчаянием и надеждой хватались за эти причины, спорили, какая из них главная. Тревога за судьбу Коммуны с нарастающей силой волновала самых беспечных, – какая-то тайная болезнь разъедала силу Коммуны.
Люди настойчиво требовали захватить сокровища Французского банка. Не имевшие ни разу в жизни в кармане и ста франков, они распределяли миллионы, заботясь лишь о революции.
– Двести миллионов передать в кассу Интернационала!
– Увеличить жалованье гвардейцам!
– Обеспечить сирот!
Какой-то лавочник вздумал протестовать: в банке, мол, находятся вклады частных людей. Какое имеет право Коммуна покушаться на частную собственность. Его проводили свистом.
Женщина, сунув Домбровскому ребенка, вскочила на скамейку.
– Полюбуйтесь на эту шкуру! Он содрал с меня сегодня тридцать франков за четверик картофеля. Тридцать франков! Ему, конечно, нужен банк. А у меня вот какая собственность! – Она подняла юбку и повертела в воздухе рваным, облезлым башмаком с подошвой, прикрученной проволокой. – Мы жрем хлеб из овсовых отрубей и жирной глины…
– Поедаем Монмартрские возвышенности, – с горечью вставил какой-то шутник, но никто не улыбнулся.
– …и мы не жалуемся. – Женщина глотнула слюну. – Мы готовы терпеть сколько угодно, но не ради того, чтобы набивать мошну лавочникам. Почему Коммуна не разделается с ними? Там болтают и ссорятся. Не могут приказать расстрелять спекулянтов. Неужели они не понимают… А версальские жулики по ночам вывозят золото из банка!.. Ах, как подумаешь обо всех этих подлостях, так и хочется размозжить себе голову!
Слитная волна гнева вздымалась, обрушивалась обжигающими криками, то вдруг, отхлынув, уступала место внимательному и грозному молчанию. В задних рядах вставали на скамейки. Собрание превращалось в митинг. Домбровский крепко сжал губы. Кто виноват во всем этом? Что делать? В чем причина всех бед Коммуны? Общая ярость растревожила в его душе давние безответные вопросы.
– Нам необходима диктатура! – настаивал один. – Пускай Комитет общественного спасения берет всю власть в свои руки!
– С тем чтобы завтра выскочил какой-нибудь новый Наполеон? – отвечал другой.
– Лучше хромать, чем сиднем сидеть, – сказал Урбэн Домбровскому и направился вдоль прохода к сцене.
Встреча с Урбэном обрадовала и опечалила Домбровского. Кожевник очень изменился с тех пор, как они виделись в последний раз. Смерть старшего сына как-то разом состарила его. Обычная, его порывистость сменилась мрачной сосредоточенностью, огонь ушел внутрь, раскаляя его неутолимым, бессонным раздумьем.
– В Коммуне есть и большинство, и меньшинство, и наш брат рабочий, и журналисты… А единства у них нет! – так начал Урбэн свою речь, сразу остановившись на том главном, что присутствовало в какой-то степени в речи каждого оратора. – Нет у них никакого единства! Гражданин Варлен сам по себе хороший революционер. И Делеклюз честный революционер. Все порознь они славные патриоты. А соберутся вместе – глядишь, ничего не выходит, тянет кто куда. Отчего так? Вот тут про диктатуру… Я согласен – мы все желаем сильную власть. Но шалишь, я ее никому не доверю, кроме нас с вами, пролетариев.
Он не выбирал слов, он ухватывал первые попавшиеся, и если бы он говорил о чем-нибудь другом, его невозможно было бы слушать. Но то, что он хотел передать, не нуждалось в красноречии. Каждому казалось, что еще минута-другая, и он сказал бы то же самое вместо Урбэна.
– А так, что… мы страдаем и бессильны действовать. Нам нужен союз рабочих. Вот! – Он поднял над головой огромную руку с растопыренными пальцами и медленно свел их в кулак.
Подошел Фавье. Пора было ехать.
– Да-да, – сказал Домбровский, – надо ехать, – и не тронулся с места.
Восстание в Польше… Раздоры в Центральном комитете… Если бы тогда «красные» имели свою партию, восстание победило бы… Отсюда, из рабочего клуба Бельвилля, он вдруг увидел ошибки своего прошлого…
Председатель поставил на голосование резолюцию с требованием объединить рабочие клубы Парижа в одну политическую организацию.
Домбровский поднял руку вместе со всеми.
Никогда еще Фавье не видал его таким возбужденным. Как будто Домбровский поднял обычное забрало холодного спокойствия, и на Фавье глянуло его живое, настоящее лицо.
Провожая их, Урбэн напомнил Домбровскому о своем младшем сыне Морисе.
– Я тебе уже сказал, – с мягкой решимостью ответил Домбровский, – ему шестнадцать лет, рано.
Урбэн взял Домбровского за локоть.
– Я понимаю. Но хуже, если он сунется сам…
– А мать вы спрашивали? – сердито спросил Домбровский.
– Если бы твоему сыну было шестнадцать лет, – сказал Урбэн, – пустил бы ты его?
Если бы Янеку было шестнадцать лет… Он попробовал представить Янека большим – темный пушок на верхней губе, длинную тонкую шею…
– Фавье, пишите, – хмуро сказал Домбровский. – Командиру учебного легиона. Зачислить Урбэна Мориса, шестнадцати лет, рядовым.
Он расписался, вырвал листок из блокнота, отдал Урбэну.
Кони взяли с места крупной веселой рысью. Париж еще не спал. Освещенные разноцветные окна домов походили на беспорядочно развешанные по каменным стенам картинки в одинаковых рамках. На набережной Сены сидели неизменные рыболовы, гипнотизируя свои поплавки. Извечные весенние парочки, ища уединения, уходили до самых окраин.
Домбровский посмотрел на часы и, ничего не говоря, круто повернул в сторону ворот Майо. Фавье насторожился.
Начались пустынные, темные бульвары. Гневные силуэты развалин тянулись к небу. Всадники придерживали лошадей, спотыкающихся среди выбоин и камней. Под копытами хрустело битое стекло. Сквозь переплеты окон обгорелых, разбитых домов навылет сверкали звезды.
Подъехали к городской стене. Здесь проходила линия укреплений Коммуны. Снаряды, свистя, ложились совсем рядом. Вспышки выстрелов версальских батарей подбрасывали темноту куда-то вверх, но она тотчас падала еще более черной, густой. Домбровский, привстав на стременах, застыл в непонятном для спутников ожидании. Кони пугливо прядали ушами.
Фавье раскурил трубку, выражая полное безразличие к близким разрывам. Очевидно, Домбровский, воодушевленный услышанным в клубе, решил не считаться с мнением КОС. Ну и чудесно! Ворота будут открыты, и версальцев заманят в ловушку. Фавье был рад, ему самому теперь решение Комитета казалось непростительно трусливым. Он живо представил себе – мимо них, в этой кромешной тьме, спотыкаясь, движутся колонны версальцев. На перекрестке их ждет баррикада с заряженными орудиями. Отсюда из развалин нацелены десятки митральез, сотни шаспо. Взлетает ракета. Трах! Лавина огня обрушивается со всех сторон в каменное ущелье улицы. Летят гранаты, рвется картечь. Версальцы мечутся, падают, кричат… А Домбровский? Проклятье!
